Текст книги "Мандарины"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 55 страниц)

– Алло! Это Перрон. Могу я заглянуть к тебе?

– Конечно. Это чертовски хорошая идея! – В пылком тоне Ламбера сквозило некоторое удивление. – Как дела?

– В порядке. До скорого, – ответил Анри.

Встревоженное участие этого голоса успокоило его. Привязанность Ламбера выглядела несколько неуклюжей, но для него, по крайней мере, Анри хоть не был пешкой. Он торопливо поднялся по лестнице: странный день, который он провел, то и дело поднимаясь по лестницам, словно был кандидатом в академию ^{87}.

– Привет. Проходи сюда, – радостно встретил его Ламбер. – Извини за этот бардак: я не успел навести порядок.

– Послушай, ты весьма недурно устроился! – сказал Анри.

Большая светлая комната, продуманный беспорядок, проигрыватель, дискотека, книги в переплетах, расставленные по именам авторов; на Ламбере был черный спортивный свитер с желтым шелковым фуляром: в столь непривычной обстановке Анри чувствовал себя слегка смущенным.

– Коньяк, виски, минеральная вода, фруктовый сок? – спросил Ламбер, открывая шкафчик под книжными полками.

– Виски, и покрепче.

Ламбер пошел за водой в ванную комнату бледно-зеленого цвета; Анри успел заметить толстый махровый халат, целый набор щеток и мыла.

– Как случилось, что ты в такой час не в редакции? – спросил Ламбер.

– В газете большие трудности.

– Какие трудности?

Неправда, что Ламбер не интересовался газетой; скорее между ним и Люком существовала прочная антипатия, которую легко было понять, увидев их рядом; он выслушал рассказ Анри с негодующим вниманием.

– Конечно, это уловка! – сказал Ламбер и, поразмыслив, добавил: – Ты не думаешь, что Дюбрей постарается проникнуть в газету вместе с Самазеллем? Или вместо Самазелля?

– Нет, не думаю, – ответил Анри. – Журналистика его не интересует, и в любом случае он контролирует «Эспуар» от имени СРЛ. Но это ничего не меняет, он расставил мне подлую ловушку. – Анри взглянул на Ламбера. – Как бы ты поступил на моем месте?

– Если хочешь, брось все, чтобы побольше насолить им, – сказал Ламбер, – но вот чего ни в коем случае нельзя делать, так это отдавать им газету по-хорошему. Им только того и надо.

– Я не хочу скандала, – возразил Анри, – но бросил бы все потихоньку.

– Это значит признать себя побежденным, они будут очень довольны, – сказал Ламбер.

– Ты сам всегда отговаривал меня от политики, вот удобный случай оставить ее.

– «Эспуар» – это совсем другое дело, а никакая не политика, – заметил Ламбер. – Ты создал ее, это дело твоей жизни... Нет, защищайся, – с жаром сказал он. – Если бы у меня были настоящие деньги! Но у меня их как раз столько, чтобы не знать, куда девать.

– И мне нигде не найти их, они прекрасно это знают.

– Соглашайся на Самазелля и договорись с Люком нейтрализовать его.

– Если они объединятся с Трарье, то будут не слабее нас.

– Откуда у Самазелля деньги, чтобы выкупить акции? – спросил Ламбер.

– Аванс за книгу или Трарье поможет.

– Почему он так держится за Самазелля?

– Откуда мне знать? Я даже не знаю, почему этот тип в СРЛ.

– Надо дать отпор, – сказал Ламбер; он задумчиво ходил взад и вперед по комнате, когда послышались два настойчивых звонка. Ламбер покраснел до корней волос: – Мой отец! Я не ждал его так рано!

– Я ухожу, – сказал Анри.

Ламбер смотрел на него со смущенным, умоляющим видом.

– Ты не хочешь поздороваться с ним?

– Ну конечно, разумеется, – с живостью откликнулся Анри.

Поздороваться – это ни к чему не обязывает; между тем Анри удалось изобразить лишь вынужденную улыбку, когда он увидел, как к нему подходит человек, который, возможно, отправил Розу на смерть и наверняка всеми силами служил немцам. Под седеющими волосами желтое, опухшее лицо освещали глаза фарфоровой голубизны, неистребимо нежной голубизны, удивлявшей на этом состарившемся лице. Месье Ламбер подождал, пока Анри сам протянет ему руку, однако заговорил первым.

– Я горел желанием встретиться с вами, – сказал он. – Жерар столько рассказывал мне о вас! – На его лице появилось подобие улыбки, которую он тут же погасил. – Как вы молоды!

Для него Ламбер звался Жераром и был всего лишь мальчиком; это выглядело естественным и в то же время странным; они были не похожи друг на друга, но по той или иной причине казалось неудивительным, что они отец и сын.

– Ламбер, вот кто действительно молод, а вовсе не я, – с воодушевлением сказал Анри.

– Вы молоды для человека, о котором так много говорят. – Месье Ламбер сел. – Вы беседовали... Я не хотел бы мешать тебе, – сказал он, поворачиваясь к сыну, – но я закончил свои дела раньше, чем предполагал, и не знал, куда пойти; вот я и поднялся...

– И очень хорошо сделали! Хотите чего-нибудь выпить? Фруктового сока? Минеральной воды?

В предупредительности Ламбера чувствовалось явное замешательство, что еще более усугубляло неловкость Анри.

– Нет, спасибо; четыре этажа чересчур суровое испытание для моих старых костей; но здесь так покойно, – сказал он, с одобрением оглядываясь по сторонам.

– Да, Ламбер прекрасно устроился, – сказал Анри.

– Это фамильная традиция. Признаюсь, мне меньше нравятся его фантазии в одежде, – добавил месье Ламбер; голос звучал робко, но взгляд, который он остановил на черном свитере, был суров.

– У каждого свой вкус, – смущенно буркнул Ламбер. Воспользовавшись наступившим молчанием, Анри встал:

– Сожалею, но, когда вы позвонили, я как раз собирался уходить: у меня срочная работа.

– Очень жаль, – сказал месье Ламбер. – Я прочитал все, что вы написали, причем весьма внимательно, и хотелось бы обсудить с вами некоторые вещи. Боюсь только, что такой разговор интересен был бы лишь мне, – добавил он, снова пряча улыбку. В его ровном голосе, сдержанных улыбках и жестах ощущалось некое поблекшее очарование, которым, судя по всему, он отказывался пользоваться, и эта сдержанность придавала ему высокомерный и в то же время неуверенный вид.

– Нам обязательно представится случай побеседовать подольше, – сказал Анри.

– Вряд ли, – произнес старый человек.

Через несколько месяцев он несомненно окажется в тюрьме и, возможно, не выйдет оттуда живым. В свое время он был, верно, отъявленным негодяем, но теперь эта коллаборационистская шишка оказалась по другую сторону черты, из виновных месье Ламбер перешел в стан осужденных; на этот раз, пожимая ему руку, Анри улыбнулся без всякого усилия.

– Могу я встретиться с тобой завтра? – спросил Ламбер, провожая Анри в прихожую. – У меня появилась идея.

– Хорошая идея?

– Тебе судить. Но подожди на что-то решаться, пока я не поговорю с тобой. Если я зайду около десяти часов вечера, подойдет?

– Вполне. Но только не позже, у меня встреча со Скрясиным.

– Хорошо, – сказал Ламбер. – Вторую половину дня я обещал Надин, но жди меня около десяти.

В любом случае Анри не собирался ничего решать сегодня; ему даже не хотелось думать о том, что он будет делать, и еще меньше обсуждать это. Пришлось зайти в редакцию, чтобы закончить дела, но Люку он холодно объявил, что его встреча с Трарье отложена, и сразу углубился в редактирование почты. Поль он тоже ничего не станет рассказывать; поворачивая ключ в замочной скважине ее квартиры, он желал лишь одного, чтобы она уже спала: но в какое бы время он ни возвращался, она никогда не спала. Сидя на диване в своем переливчатом шелковом платье, свежеподкрашенная, она протянула ему губы, которых он едва коснулся.

– Хорошо провел день? – спросила она.

– Очень хорошо, а ты?

Ничего не ответив, она улыбнулась.

– Что сказал Трарье?

– Он согласен.

– Тебя это действительно не смущает? – спросила она с проникновенным видом.

– Что именно?

– Что придется принять его капиталы?

– Да нет, это давно решенный вопрос, – сухо произнес он. Поколебавшись, она так ничего и не сказала. Два дня уже она пребывала в

нерешительности. Анри знал, что она думает, но не хотел помогать ей высказаться; ее осторожность раздражала его. «Она щадит меня, не хочет задевать, ждет своего часа», – с неприязнью думал он. «Полгода назад, – говорил он себе, стараясь быть беспристрастным, – когда она была веселой и агрессивной, я упрекал ее за это». И тут же делал вывод: «По сути, меня раздражает то, что она умеет вести себя». Поль чувствовала себя в опасности и пыталась защищаться, это естественно, однако ее жалкие уловки делали из нее врага. Он не уговаривал ее больше петь; она разгадала его игру и упорно отказывалась от всех встреч, о которых он для нее договаривался; но тут она просчиталась: он сердился на нее за это упрямство и, чтобы избавиться от нее, решил теперь обойтись без ее помощи.

– Пришло письмо от Понселя, – сказала она, протягивая ему конверт.

– Полагаю, он отказывает, – молвил Анри. Пробежав глазами письмо, он передал его Поль. – Да, разумеется, он отказывает.

Дважды уже ему возвращали рукопись с испуганными комплиментами: очень значительное произведение, но скандальное, несвоевременное, невозможно брать на себя такой риск; позже, когда страсти улягутся. Разумеется, пьеса не нравилась всем тем, кому хотелось забыть прошлое, а также тем, кто желал исправить его на свой лад. Анри же очень хотел, чтобы ее поставили; ему она нравилась больше, чем любая другая его вещь. Роман перечитать нельзя, слова липнут к глазам; а вот диалог, который воплотится однажды в живые голоса, он слышал на расстоянии с отстраненным удовлетворением художника, который бросает на полотно понимающий взгляд.

– Надо, чтобы твою пьесу сыграли, – вдохновенным тоном сказала Поль.

– Я только об этом и мечтаю.

– Успеху я придаю не больше значения, чем ты, – продолжала она, – но чувствую, что ты не вернешься к своему роману до тех пор, пока не избавишься от этой пьесы.

– Что за мысль! – удивился Анри.

– Ты так и не взялся за роман?

– Нет, но пьеса тут совсем ни при чем.

– Тогда почему? – спросила она, внимательно глядя на Анри и всем своим видом давая понять, что ей многое известно.

– Скажем, из-за лени, – улыбнулся он.

– Ты никогда не знал, что такое лень, – важно заявила она и покачала головой: – Дело тут явно во внутреннем сопротивлении.

– Работа над романом не пошла, – сказал Анри. – У меня есть желание вернуться к нему, но я знаю, что это огромный труд: вот я и не тороплюсь, больше ничего.

Она опять покачала головой:

– Где это видано, чтобы ты отступал перед препятствием.

– Ну вот, на этот раз отступаю.

– Почему ты так и не показал мне свою рукопись? – спросила Поль. – Возможно, я смогла бы дать тебе совет.

– Я сто раз говорил тебе, что мои черновики абсолютно бесформенны.

– Да, ты так сказал, – с задумчивым видом произнесла она.

– Я показал тебе свою пьесу.

– Действительно, первые черновые наброски были бесформенны, но ты показывал их мне.

Анри не ответил; в этом наброске он слишком откровенно писал о себе, о ней; роман, который он попробует извлечь из этого в ближайшее время, будет не столь нескромен. Поль надо всего лишь подождать немного. Он зевнул.

– Я засыпаю на ходу. Завтра я сюда не приду, буду ночевать в гостинице: предвижу, что Скрясин не отпустит меня до рассвета.

– Не понимаю, в чем преимущество гостиницы, будь то рассвет или сумерки, но поступай как хочешь.

Он встал, она тоже встала; это был опасный момент; поцеловав ее наспех в висок, он отворачивался к стене, притворяясь, будто мгновенно погрузился в сон; но иногда она вцеплялась в него, начинала дрожать или бормотать, и единственным способом успокоить ее было переспать с ней; ему не каждый раз это удавалось и всегда с трудом; она не могла не знать этого и, чтобы компенсировать его холодность, не щадила своего пыла, что заставляло сомневаться в истинности ее наслаждения; еще более, чем ее самозабвенное бесстыдство, Анри ненавидел ее недобросовестность и смирение. К счастью, в ту ночь она вела себя спокойно, должно быть, почувствовала: что-то не так. Прислонившись щекой к прохладной подушке, Анри лежал с открытыми глазами и, перебирая минувший день, не испытывал больше гнева, а только печаль; виноват был не он, виноват Дюбрей, и эта вина, которую он не мог смягчить ни раскаянием, ни обещаниями, давила на сердце Анри тяжелее, чем если бы была его собственной.

Все бросить – такова была первая мысль Анри после пробуждения; он не позвонил Дюбрею, и в течение всего дня повторял про себя эти слова, подобно успокаивающему припеву. Обсуждать, идти на уступки, договариваться, тогда как газета была его неоспоримой вотчиной, – нет, такая перспектива вызывала у него отвращение. Анри безусловно предпочитал удалиться на лоно природы, снова вернуться к своему роману, к писательскому ремеслу: он не без интереса будет читать у камелька «Эспуар». Это был такой заманчивый проект, что, когда в десять часов вечера открылась дверь его кабинета, ему захотелось, чтобы идея, которую Ламбер пришел ему предложить, оказалась негодной.

– Вчера ты проявил великодушие, оставшись ненадолго! – произнес Ламбер скорее с извинением, чем с благодарностью в голосе. – Отец был так доволен!

– Мне интересно было познакомиться с ним, – сказал Анри. – Вид у него усталый, однако в нем чувствуется былой шарм, да и сейчас еще кое-что осталось.

– Шарм? – удивился Ламбер. – Нет, он был властным и полным презрения; впрочем, по сути, он и сейчас такой же.

– О! Нетрудно себе представить, что с ним было нелегко!

– Нет, совсем нелегко, – согласился Ламбер, махнув рукой, словно прогоняя воспоминания. – Есть что-нибудь новое относительно газеты?

– Ничего.

– Тогда слушай, что я тебе предлагаю, – сказал Ламбер; он вдруг смутился: – Ты, может быть, не захочешь.

– Давай выкладывай.

– Ты и Люк против Самазелля и Трарье: вы рискуете быть съеденными, но предположим, что я буду вместе с вами?

– Ты?

– У меня хватит денег, чтобы выкупить столько же акций, что и Самазелль; тогда, при условии, что решения принимаются большинством голосов, нас будет трое против двух, мы выиграли.

– Ты сомневался, оставаться ли тебе в журналистике?

– Это ремесло не хуже любого другого; и потом, «Эспуар» и для меня тоже была маленькой эпопеей, – заметил Ламбер с притворной иронией в голосе.

Анри улыбнулся:

– Мы не всегда сходимся политически.

– Плевал я на политику, – сказал Ламбер. – Я хочу, чтобы ты сохранил свою газету; во всяком случае, у тебя будет мой голос. Впрочем, я не теряю надежды, что ты переменишься, – весело добавил он. – Нет, главное, это знать, согласится ли Трарье.

– Он должен быть доволен, заполучив такого прекрасного репортера, – сказал Анри. – Хорошо, что ты не отказался от репортажа, – добавил он, – твои статьи о Голландии необычайно удачны.

– А все благодаря Надин, – сказал Ламбер, – ее это так увлекает, что и я вместе с ней увлекаюсь. – Он с тревогой взглянул на Анри. – Думаешь, Трарье согласится?

– Полагаю, если я уйду, им будет досадно; а если я соглашусь на Самазелля, они наверняка сделают мне уступку.

– Судя по виду, ты не в восторге? – немного разочарованно спросил Ламбер.

– Ах, вся эта история мне осточертела! – ответил Анри. – Я сам не знаю, чего хочу... Ты на мотоцикле? – спросил он, намеренно переводя разговор на другую тему.

– Да, хочешь, чтобы я подвез тебя куда-нибудь?

– Отвези меня на улицу Лилля, Скрясин проживает у матушки Бельзонс.

– Он спит с ней?

– Не знаю. Клоди всегда привечает кучу писателей и артистов, не знаю, с кем из них она спит.

– Ты часто видишь Скрясина? – спросил Ламбер, когда они спускались по лестнице.

– Нет, – отвечал Анри, – время от времени он настоятельно требует меня; раз десять увильнув, я под конец являюсь.

Они сели на мотоцикл, который с шумом проследовал по набережным Сены. Анри с некоторым сожалением смотрел в затылок Ламберу. Это было мило, то, что он предложил; ему совсем не хотелось входить в состав газеты, он делал это исключительно ради того, чтобы оказать услугу Анри. «А я не поблагодарил его как следует, – подумал Анри; но, по правде говоря, он вовсе не был ему признателен. – Самое лучшее – бросить. Я, конечно, предпочел бы все бросить», – твердил он про себя. Сохранить газету, остаться в СРЛ – это означало продолжать работать рука об руку с Дюбреем, разве можно работать рука об руку, когда на сердце столько обиды; он не нашел в себе силы порвать с треском, но и дружбу изображать не станет. «Нет, этому конец», – сказал он себе, когда мотоцикл остановился перед особняком Бельзонс.

– Что ж, я покидаю тебя, – разочарованно сказал Ламбер.

Анри заколебался; ему не хотелось так быстро расставаться с Ламбером после того, как он столь холодно принял его предложение, сделанное от всего сердца.

– Тебе интересно будет пойти со мной? – спросил Анри.

Лицо Ламбера просияло: он обожал встречаться с известными людьми.

– Очень было бы интересно, но, может, это бестактно?

– О! Вовсе нет. Будем пить водку в каком-нибудь цыганском кабаке, и, если ему захочется, Скрясин пригласит всех музыкантов. С ним нечего стесняться.

– Мне кажется, он меня недолюбливает.

– Зато любит компанию людей, которых не любит. Пошли, – с чувством сказал Анри.

Они обогнули большое здание, во всех окнах которого горел свет; слышалась джазовая музыка. Анри позвонил в маленькую боковую дверь, и Скрясин открыл. Он тепло улыбнулся, причем присутствие Ламбера его, казалось, никоим образом не удивило.

– Клоди устроила коктейль, это ужасно, в доме полно всяких проходимцев, так что некуда податься. Входите, а потом потихоньку сбежим.

Ворот его рубашки был широко распахнут, застывший взгляд затуманился. Они поднялись на несколько ступенек; в глубине коридора открылась какая-то дверь в ярко освещенную комнату, послышалось чье-то шушуканье.

– У тебя кто-то есть? – спросил Анри.

– Это сюрприз, – с довольным видом ответил Скрясин.

Анри не без опаски последовал за ним. Увидев их, он невольно отпрянул: Воланж и Югетта. Луи радушно протянул ему руку. Он почти не изменился; морщины на лбу стали немного глубже, чем раньше, подбородок более твердый: прекрасное лицо, тщательно выточенное для потомства. Анри мгновенно вспомнил, как не раз обещал себе, читая угодливые статьи, которые писал Луи в свободной зоне, двинуть когда-нибудь ему кулаком в челюсть, но тоже протянул ему руку.

– Я страшно рад тебя видеть, старина, – сказал Луи. – Я никогда не решаюсь беспокоить тебя, знаю, как ты сильно занят; но мне часто хочется поболтать с тобой.

– Вы совсем не изменились, – заметила Югетта.

Она тоже не изменилась; такая же белокурая, прозрачная, элегантная, как прежде, и улыбалась все той же приторной улыбкой; она никогда не изменится, но однажды ее слегка коснутся пальцем, и она рассыплется в прах.

– Дело в том, что я никого не вижу, – сказал Анри. – Работаю как зверь.

– Да, у тебя, должно быть, скверная жизнь, – посочувствовал Луи. – Но зато ты создал себе первоклассное положение в литературе. Впрочем, меня это не удивляет, я всегда был убежден, что ты в конце концов добьешься признания. Тебе известно, что на черном рынке твоя книга стоит около трех тысяч?

– В настоящее время все книги продаются как сосиски, – ответил Анри.

– Это верно. Но на тебя были удивительные рецензии, – заметил Луи поощрительным тоном; он улыбнулся. – Надо сказать, что ты напал на золотой сюжет; тебе везет. С таким сюжетом книга пишется сама собой.

У Луи сохранилась его беспечная улыбка, однако в голосе появилась некая услужливость, которая никак не вязалась с его прежними решительными манерами.

– А ты? Что с тобой сталось? – спросил Анри.

Он испытывал смутный стыд, не слишком хорошо понимая, кого стыдится: Луи или самого себя.

– Надеюсь на литературную рецензию в еженедельнике, который скоро выйдет, – ответил Луи, разглядывая ногти.

– Бежим отсюда, – в нетерпении предложил Скрясин. – Эта музыка невыносима. Пошли выпьем немного шампанского в «Избе».

– Я думал, ты больше не заглядываешь в этот притон после того, как они выпотрошили твой бумажник.

Скрясин ухмыльнулся:

– Красть – это их ремесло; дело клиента – защищаться.

Анри заколебался; он покажется грубияном, но почему ему пытаются навязать свою волю? Он решительно не желал проводить вечер с Луи.

– Я, во всяком случае, не смогу с тобой пойти, – сказал он. – Я забежал потому, что обещал прийти, но мне надо вернуться в редакцию.

– Я не терплю ночных кабаре, – заявил Луи. – Останемся лучше здесь.

– Как хотите, – ответил Скрясин. Он с несчастным видом взглянул на Анри: – У тебя есть время выпить стаканчик?

– Ну конечно, – сказал Анри.

Открыв шкаф, Скрясин достал оттуда бутылку виски.

– Осталось немного.

– Я не пью, Югетта тоже, – сказал Луи. На пороге появилась Клоди.

– Это прелестно! – заявила она, указывая на Скрясина. – Он является на мой коктейль полупьяный, нападает на моих гостей и разных интересных людей, уводит их потихоньку! Никогда больше я не приму у себя русского...

– Не кричите так, – попросил Скрясин. – А то явится сверчок. Сверчок – это трубный глас, – со вздохом добавил он.

Клоди закрыла дверь.

– Я остаюсь с вами, – решительно заявила она. – Хозяйкой дома будет моя дочь.

Наступило неловкое молчание. Луи предложил всем американские сигареты.

– А что вы делаете в настоящий момент? – благосклонно обратилась к Анри Клоди.

– Обдумываю другой роман, – ответил Анри.

– Анна сказала мне, что вы написали великолепную пьесу, – сказала Клоди.

– Я написал пьесу и уже от трех директоров получил отказ, – весело отвечал Анри.

– Надо вас познакомить с Люси Бельом, – сказала Клоди.

– Люси Бельом? Это еще кто?

– Вы поразительны; вас все знают, а вы никого не знаете. Она руководит домом моды «Амариллис», большим домом моды, о котором все говорят.

– Не понял.

– Лулу – любовница Риштера, жена которого развелась, чтобы выйти за Вернона; а Верной – директор «Студии 46».

– Я опять-таки не понял. Клоди рассмеялась.

– Верной беспрекословно повинуется своей жене, чтобы та простила его мужские привязанности, потому что он самый настоящий педик; а Жюльетта осталась в приятельских отношениях с бывшим мужем, который беспрекословно слушается Лулу. Улавливаете?

– Ясно, – сказал Анри. – Но какой интерес в этой истории вашей Лулу?

– У нее прелестная дочь, из которой она пытается сделать актрису. В вашей пьесе наверняка есть женская роль?

– Да. Но...

– С вашими «но» далеко не уедешь. Говорю вам, малютка прелестна. Когда вы придете ко мне, я вам ее представлю. Вы всегда пропускаете мои четверги, но я попрошу вас об одной услуге, в которой вы не сможете мне отказать, – напористо заявила Клоди. – Я занималась приютом для детей депортированных, а это стоит дорого, слишком дорого для меня одной. И вот я организую ряд лекций с добровольными лекторами. Снобы, готовые выложить две тысячи франков, чтобы увидеть вас живьем, прибегут толпой, я не сомневаюсь. Я записываю вас на одну из первых встреч.

– Ненавижу такого рода рауты.

– Для детей депортированных вы не можете отказать; даже Дюбрей согласится.

– А ваши филантропы не могут выложить две тысячи франков, никому не досаждая?

– Могут, но только один раз, а не десять. Милосердие – вещь прекрасная, но оно должно окупаться. Таков принцип благотворительных праздников. – Клоди засмеялась: – Посмотрите на Скрясина, какой у него сердитый вид; он считает, что я завладела вами!

– Прошу прощения, – сказал Скрясин. – Но мне действительно хотелось бы поговорить с Перроном.

– Говорите! – заявила Клоди. Она села на канапе рядом с Югеттой, и они принялись болтать вполголоса.

Скрясин подошел к Анри.

– Ты утверждал недавно, что, присоединившись к СРЛ, «Эспуар» не перестанет говорить правду.

– Да, – сказал Анри. – И что?

– А то, что именно поэтому я и хотел срочно с тобой увидеться. Если я предоставлю тебе неопровержимые факты, изобличающие советский режим, в которых ты не сможешь усомниться, ты обнародуешь их?

– О! «Фигаро» наверняка обнародовало бы их раньше меня, – со смехом возразил Анри.

– У меня есть друг, который вернулся из Берлина, – продолжал Скрясин. – Он сообщил мне точные факты относительно того, каким образом русские задушили в зародыше немецкую революцию. Огласить их должна левая газета. Ты готов это сделать?

– Что он рассказывает, твой приятель? – спросил Анри. Скрясин обвел взглядом всех присутствующих.

– В самых общих чертах вот что, – начал он. – Некоторые берлинские предместья даже при Гитлере упорно оставались коммунистическими. Во время берлинской битвы рабочие Кепеника, Красного Веддинга заняли заводы, подняли красный флаг и организовали комитеты. Это могло бы стать началом большой народной революции, освобождением трудящихся своими силами, оно уже разворачивалось; комитеты готовы были предоставить кадры для нового режима. – Скрясин сделал паузу. – А что случилось вместо этого? Из Москвы явились бюрократы, разогнали комитеты, уничтожили первооснову и установили государственный аппарат, а иными словами – оккупационный аппарат. – Скрясин остановил свой взгляд на Анри: – Это о чем-то говорит? Пренебрежение к людям, бюрократическая тирания в чистом виде!

– Ты не сообщил мне ничего нового, – возразил Анри. – Но забыл сказать, что этими бюрократами были укрывшиеся в СССР немецкие коммунисты, которые давно уже создали в Москве комитет свободной Германии: у них все-таки было больше прав, чем у людей, которые восстали лишь во время падения Берлина. Да, среди рабочих наверняка были настоящие коммунисты, но поди разберись в этом, когда шестьдесят миллионов нацистов хором твердят, что они всегда были против режима! Я понимаю, почему русские не поверили. Это, однако, не доказывает, что они вообще пренебрегают первоосновой.

– Я в этом не сомневался! – воскликнул Скрясин. – Нападать на Америку – это пожалуйста, вы всегда готовы, но открыть рот против СССР никого не найдется.

– Это же очевидная истина: они были правы, действуя таким образом! – сказал Анри.

– Я не понимаю! – возмутился Скрясин. – Ты действительно слеп? Или просто боишься? Дюбрей подкуплен, это всем известно. Но ты!

– Дюбрей подкуплен! Ты сам в это не веришь! – возразил Анри.

– О! Компартия покупает вас не деньгами, – сказал Скрясин. – Дюбрей старый, он знаменит, буржуазную публику он уже завоевал, теперь ему нужны массы.

– Ступай расскажи активистам СРЛ, что Дюбрей коммунист! – предложил Анри.

– СРЛ! Сущее надувательство! – сказал Скрясин, с усталым видом откинув голову на спинку кресла.

– Тебе не кажется удручающим, что нельзя больше провести вечер в кругу друзей, не обсуждая политику? – с улыбкой обратился Луи к Анри. – Заниматься политикой – ладно, куда ни шло, но зачем постоянно говорить о ней?

Через голову Скрясина он пытался вернуть согласие, объединявшее его с Анри в молодости; Анри тем более это раздражало, что он и сам придерживался того же мнения.

– Я совершенно согласен, – с досадой произнес он.

– В конце концов все забудут, что на земле существуют иные вещи, – сказал Луи, стыдливо разглядывая свои ногти. – Вещи, которые зовутся красотой, поэзией, истиной. Никто этим больше не интересуется.

– Есть еще люди, которых это интересует, – возразил Анри. А про себя подумал: «Мне следовало бы высказаться, следовало бы заявить ему, что у нас больше нет ничего общего». Однако нелегко без очевидного повода оскорбить старинного своего друга. Он поставил стакан, собираясь встать и уйти, но тут слово взял Ламбер.

– Кто же, например? – с жаром произнес он. – Во всяком случае, не в «Вижиланс». Чтобы вы приняли текст, он должен быть напичкан политикой, если же он просто красив и поэтичен, вы никогда его не опубликуете.

– Такой упрек я тоже готов сделать в адрес «Вижиланс», – заметил Луи. – Разумеется, можно писать великолепные книги на политические темы, пример тому твой роман, – добавил он учтиво. – Но я счел бы желательным, чтобы чистой литературе вернули ее права.

– Для меня эти слова лишены всякого смысла, – сказал Анри. И добавил язвительно: – Известно, куда это ведет, когда пытаются отделить литературу от всего прочего.

– Все зависит от времени, – возразил Луи. – В сороковом я безусловно был не прав, решив, что можно отстраниться от политики; поверь, я понял всю глубину своей ошибки, – добавил он проникновенным тоном. – Но сегодня, мне кажется, вновь появилась возможность писать просто так, для собственного удовольствия.

Он смотрел на Анри вопросительно и в то же время с почтением, словно и в самом деле добивался у него разрешения; эта притворная почтительность окончательно вывела Анри из себя; однако устраивать скандал было ни к чему.

– Каждый волен выбирать, – сухо сказал он.

– Не так уж волен! – возразил Ламбер. – Ты не отдаешь себе отчета, как трудно идти против течения.

Луи сочувственно кивнул:

– Это тем более трудно, что сегодня все направлено к тому, чтобы убедить личность: она ничего собой не представляет; если бы она вновь обрела себя, то вместе с тем обрела бы множество вещей; однако это порочный круг: ей не дают никаких возможностей.

– Нет, не дают, – с жаром подхватил Ламбер. Он с воодушевлением взглянул на Анри. – Помнишь, однажды в «Скрибе» мы об этом спорили; я говорил тебе, что каждый должен проявлять к себе интерес: я и сейчас так думаю. Если человек считает, что ни на что не годен, ничего собой не представляет и ни на что не имеет права, как ты думаешь, что из него получится? Посуди сам: Шансель нарочно дал себя убить, Сезенак принимает наркотики, Венсан пьет, Лашом продал свою душу компартии...

– Ты все путаешь! – возразил Анри. – Не вижу, что могла бы дать литература Венсану или Сезенаку. Что же до твоих историй с потерянной и обретенной личностью, – сказал он, обращаясь к Луи, – то это пустая болтовня. Есть личности, которые что-то собой представляют, и есть другие, ничего собой не представляющие: все зависит от того, что они делают со своей жизнью. Когда ты молод, то еще не знаешь, что из нее получится, и потому досадуешь, но как только чем-то заинтересуешься – чем-то, кроме себя, – проблемы исчезают сами собой.

Он говорил с возмущением. Его раздражало то, что Ламбер придавал значение разглагольствованиям Луи. Он встал:

– Мне пора идти. Скрясин выпрямился.

– Ты действительно решил не принимать во внимание мою информацию?

– Никакой информации ты мне не сообщил, – ответил Анри.

Скрясин налил себе стакан виски и залпом выпил его; потом снова схватил бутылку. Поспешно подошла Клоди и положила ладонь ему на руку.

– Думаю, папаша Виктор уже достаточно выпил!

– Вы что же думаете, я пью для собственного удовольствия? – громко крикнул Скрясин.

– А что, тоже неплохая была бы причина, – улыбнулся Анри.

– Только так я могу забыть! – сказал Скрясин, наполняя свой стакан.

– Забыть о чем? – растерянно спросила Югетта.

– Через два года русские оккупируют Францию, и вы встретите их на коленях, – заявил Скрясин.

– Через два года! – воскликнула Югетта.