Текст книги "Мандарины"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 55 страниц)

– Полночь. Мне не хотелось приходить раньше вас.

– О! Я был здесь уже в десять часов. – Он совсем проснулся. – Какой печальный дом, правда?

– Да. Похоронный зал.

– Заброшенный похоронный зал, – добавил он. – Здесь полно призраков: несчастная проститутка, сумасшедшая, карманный вор, все те люди, которых я больше не увижу. Туда они не придут: мне нравится дом в Паркере, но он очень благоразумен. Здесь же...

– Здесь существовала магия, – сказала я

– Магия? Не знаю. Но, по крайней мере, приходили люди, что-то случалось. Лежа в темноте на спине, он вспоминал вслух дни и ночи, проведенные в

этой комнате, и сердце мое сжалось. Его жизнь казалась мне поэтичной, как Филиппу жизнь индейцев, но для него – какое суровое испытание! Сколько недель, сколько месяцев без единой встречи, без единого приключения, без чьего-либо присутствия! На какой-то миг он понадеялся было избежать одиночества и осмелился пожелать чего-то другого, кроме безопасности, но был разочарован, страдал, потом опомнился. Я провела рукой по лицу: отныне глаза мои останутся сухими; я слишком хорошо понимала, что он не мог позволить себе роскошь сожаления или ожидания; я не желала быть занозой в его жизни. И даже не имела права о чем-то сожалеть или жаловаться, я вообще ни на что не имела права. Внезапно он включил свет и улыбнулся мне:

– Анна, вы провели не слишком плохое лето? Я колебалась.

– Оно было не лучшим в моей жизни.

– Я знаю, – сказал он, – знаю. И есть много вещей, о которых я сожалею. Иногда вы думали, что я относился к вам свысока или враждебно; это вовсе не так. Но временами в груди у меня что-то сжималось. Я дал бы скорее умереть всему миру и себе вместе с ним, чем сделал бы хоть единый жест.

– Я тоже знаю, – сказала я. – Думаю, это уходит корнями в далекое прошлое и, наверное, связано с тем, что у вас была слишком суровая юность, ну и, конечно, с детством.

– Ах, только не вздумайте проводить психоанализ! – сказал он со смехом, но уже настороже.

– Нет, не бойтесь. Но я помню, когда два года назад в клубе «Делиса» я хотела вернуть вам кольцо и уехать в Нью-Йорк, вы сказали мне после: «Я не смог бы выдавить из себя ни слова...»

– Я так сказал? Какая у вас память!

– Да, у меня хорошая память, – заметила я. – Но это не помогает. Вы не помните, что в тот вечер мы занимались любовью без единого слова, у вас был чуть ли не враждебный вид, и я спросила: «Питаете ли вы, по крайней мере, дружеские чувства ко мне?» Тогда вы прижались к стене и ответили: «Дружеские чувства? Но я люблю вас!»

Я изобразила его надменный тон, и Льюис расхохотался:

– Это кажется нелепым?

– Вы так сказали, и именно таким тоном.

Устремив глаза в потолок, он прошептал непринужденно:

– Быть может, я все еще люблю вас.

Несколькими неделями раньше я жадно ухватилась бы за эту фразу, с ее помощью я попыталась бы возродить надежду, но теперь она не нашла у меня отклика. Естественно, что Льюис задавался вопросом о состоянии своей души, можно было и дальше играть словами; но в любом случае нашей любви пришел конец, он знал это, и я тоже.

В последние дни мы не говорили ни о прошлом, ни о будущем, ни о наших чувствах: Льюис находился рядом, и я – подле него, этого было достаточно. А так как мы ничего не просили, нам ни в чем не было отказа: мы могли бы считать себя щедро вознагражденными. Возможно, так оно и было. В ночь моего отъезда я сказала:

– Льюис, я не знаю, перестану ли я вас любить, но знаю одно: вы останетесь в моем сердце на всю жизнь.

Он прижал меня к себе:

– А вы в моем – на всю жизнь.

Увидимся ли мы когда-нибудь? Я не хотела больше спрашивать себя об этом. Льюис проводил меня в аэропорт, он простился со мной у входа, наспех поцеловав, и я осталась в одиночестве. Перед самой посадкой в самолет служащий вручил мне картонную коробку, в которой под покровом шелковистой бумаги лежала огромная орхидея. Когда я прилетела в Париж, она еще не завяла.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Пчела жужжала над пепельницей. Анри поднял голову и вдохнул сладкий запах флоксов. Рука его снова заскользила по бумаге, он кончил переписывать отредактированную страницу. Он любил эти утренние часы под сенью липы. Возможно, потому, что не занимался больше ничем другим, только писал: книга снова казалась ему чем-то важным. К тому же он был доволен тем, что Дюбрею понравился его роман; эта новелла тоже наверняка ему понравится. У Анри создавалось впечатление, что на сей раз он сделал именно то, что собирался: приятно быть довольным собой. В окне между двумя голубыми створками появилась голова Надин:

– Какой у тебя прилежный вид! Ты похож на школьника, выполняющего свои летние задания.

Анри улыбнулся; он испытывал счастливое ощущение чистой совести школьника.

– Мария проснулась? – спросил он.

– Да, мы спускаемся, – ответила Надин.

Он собрал бумаги. Полдень. Пора ехать, если он хочет избежать встречи с Шарлье и Мерико. Они снова станут убеждать Дюбрея насчет еженедельника, и Анри устал повторять: «Я не хочу в этом участвовать».

– Вот и мы! – сказала Надин.

В одной руке она несла сумку с продуктами, а в другой – устройство, которым очень гордилась: что-то среднее между чемоданом и колыбелью. Анри схватил его.

– Осторожно! Не тряси ее! – сказала Надин.

Анри улыбнулся Марии; он все еще не мог надивиться тому, что извлек из небытия новоиспеченную девочку, маленькую девочку с голубыми глазами и темными волосами, его девочку. Она доверчиво смотрела в пространство, пока он устраивал ее в глубине машины.

– Поехали скорее! – сказал он.

Надин села за руль; она обожала водить машину.

– Сначала я заеду на вокзал купить газеты.

– Как хочешь.

– Конечно хочу. Тем более что сегодня четверг.

В четверг выходили «Анклюм» и «Эспуар-магазин», которая слилась с «Бо жур». Надин не желала упустить такой прекрасный случай повозмущаться.

Они купили кучу газет и направились к лесу. Надин не разговаривала за рулем, она была очень прилежна. Анри дружелюбно взглянул на ее упрямый профиль. Он находил ее трогательной, когда она на чем-то сосредоточивалась с такой серьезной увлеченностью. Именно это умилило его, когда он снова стал встречаться с ней, – ее необузданная добрая воля. «Знаешь, я изменилась», – сказала она ему в первый день. Не так уж сильно она изменилась, однако поняла: что-то у нее не ладится, и решила измениться к лучшему, Анри хотел помочь ей. Он подумал, что если сделает Надин счастливой, то избавит ее от той смутной озлобленности, которая отравляла ей жизнь; раз уж ей так хотелось, чтобы он женился на ней, Анри решил жениться: он достаточно был привязан к ней, чтобы попытать счастья. Странная девушка! Надин всегда хотелось с бою взять то, что ей и так согласны были дать. Анри не сомневался, что она подстроила свою беременность, сплутовав с датами, чтобы навязать ему свою волю; а после этого, разумеется, убедила себя, что, поставив Анри перед свершившимся фактом, лишь помогла ему осознать его истинные желания. Он в недоумении взглянул на нее. Надин отличало неисчерпаемое вероломство, но и большая проницательность; в глубине души она наверняка сомневалась в том, что он действовал по доброй воле; в значительной степени именно поэтому ему не удалось сделать ее счастливой: она говорила себе, что он не любит ее по-настоящему, и сердилась на него за это. «Может, лучше было бы объяснить ей, что я всегда ощущал себя свободным, потому что не обманывался», – подумал Анри. Однако Надин почувствует себя страшно униженной, если узнает, что ее разоблачили; она будет убеждена, что Анри презирает ее и женился из жалости. Ничто не могло причинить ей большую боль; она не любила и когда ее осуждали, и когда осыпали слишком щедрыми подарками. Нет, если сказать ей правду, это ничему не поможет.

Надин остановила машину на берегу пруда.

– Это действительно хороший уголок: в будни здесь никогда никого не бывает.

– В воде будет еще лучше, – сказал Анри.

Она проверила, удобно ли устроена Мария, и они разделись; под полотняным платьем на Надин было очень тесное зеленое бикини. Ноги ее стали не такими тяжелыми, как раньше, а груди остались по-прежнему юными.

– Ты отменная красотка! – весело сказал он.

– О! Ты тоже еще ничего, – со смехом отвечала она.

Они побежали к пруду. Надин плыла на животе и величаво держала голову прямо над водой, казалось, она несла ее на подносе. Ему очень нравилось ее лицо. «Я привязан к ней, – подумал он. – Даже очень привязан: так, может, это и есть любовь?» Однако что-то настораживало его в Надин: ее недоверие, ее обиды, злая воля, враждебное одиночество, в котором она упрямо замыкалась. Но, возможно, если бы он больше любил ее, она стала бы более открытой, более радостной, более милой. Словом, настоящий порочный круг. Ни любви, ни доверию не прикажешь. Ни один из них не мог начать первым.

Они долго плавали, потом легли на солнце. Надин достала из сумки пакет с бутербродами. Анри взял один.

– Знаешь, – сказал он через какое-то время, – я думал о том, что ты рассказала мне вчера о Сезенаке. Не могу с этим смириться. Речь действительно идет о Сезенаке, Венсан в этом уверен?

– Абсолютно уверен, – ответила Надин. – Венсан потратил год, но в конце концов разыскал людей и заставил их говорить. Сезенак осуществлял переход через границу и выдал немцам тьму евреев, это точно он.

– Но зачем? – удивился Анри.

Ему слышался восторженный голос Шанселя: «Я привел к тебе лучшего своего товарища». Он снова видел красивое лицо, суровое и ясное, которое сразу же внушало доверие.

– Думаю, из-за денег, – сказала Надин. – Никто не подозревал, но он, должно быть, уже тогда употреблял наркотики.

– А почему он к ним пристрастился?

– Этого я не знаю, – отвечала Надин.

– Где он теперь?

– Венсану очень хотелось бы это знать! В прошлом году, узнав, что тот связан с полицией, он выгнал Сезенака и с тех пор потерял его след. Но он его найдет, – добавила она.

Анри стал есть бутерброд. Он не хотел, чтобы нашли Сезенака. В случае неприятностей Дюбрей пообещал ему клятвенно подтвердить, что он прекрасно знал Мерсье; вдвоем они наверняка добьются своего, но лучше все-таки, чтобы эта история никогда больше не всплывала.

– О ком ты думаешь? – спросила Надин.

– О Сезенаке.

Он не рассказывал Надин о деле Мерсье. Конечно, она никогда не выдала бы секрет, однако не располагала к откровениям: она проявляла слишком много любопытства и выражала слишком мало сочувствия. А чтобы примириться с подобной историей, требовалось много сочувствия: несмотря на снисходительность Дюбрея и Анны, Анри всегда вспоминал о случившемся с чувством неловкости. Впрочем, он добился, чего хотел. Жозетта не покончила с собой, она стала восходящей звездой, о которой много говорили; каждую неделю в той или иной газете можно было видеть ее фотографию.

– Сезенака найдут, – повторила Надин.

Она развернула газету; Анри тоже взял одну. Пока он находился во Франции, он не мог не просматривать газет, хотя охотно без них обошелся бы. Господство Америки над Европой, успех РПФ ^{129}, массовое возвращение коллаборационистов, просчеты коммунистов – все это скорее угнетало. В Берлине дела не налаживались, не сегодня завтра вполне могла разразиться война. Анри снова упал на спину и закрыл глаза. В Порто-Венере он не раскроет ни одной газеты. Зачем? Раз ничему нельзя помешать, не лучше ли со всей беспечностью воспользоваться остатком своих дней. «Это возмущает Дюбрея, однако сам он считает разумным жить так, словно нам никогда не суждено умереть, выходит, все едино, – думал Анри. – Зачем готовиться? В любом случае никто никогда не бывает готов, и в то же время все мы достаточно к этому готовы».

– Невероятно, какой успех они создают жалкой книге Воланжа! – сказала Надин.

– А как же иначе: в настоящий момент вся пресса – правая, – заметил Анри.

– Даже правые далеко не все идиоты.

– Но им так нужен шедевр! – сказал Анри.

Книга Воланжа была на редкость убога; однако он выдвинул весьма хитроумный лозунг: «Интегрировать зло». И получалось, что быть коллаборационистом означало испить из живительных источников ошибки; линчевание в Миссури – это грех и, следовательно, Искупление; да будет благословенна Америка за все свои преступления и да здравствует план Маршалла. Наша цивилизация преступна: это самое высокое признание ее славы. Стремиться сделать мир более справедливым – какая грубость!

– Представь себе, мой ненаглядный, какую трепку они тебе зададут, когда выйдет твой роман! – сказала Надин.

– Представляю! – ответил Анри и зевнул. – Ах, это уже не смешно! Я заранее вижу статьи Воланжа и Ленуара. Хотя знаю, что скажут и другие, те, кто считает себя беспристрастным.

– Что? – спросила Надин.

– Они поставят мне в упрек то, что я не написал ни «Войну и мир», ни «Принцессу Клевскую» ^{130}. Заметь, что в библиотеках полно книг, которых я не писал, – весело добавил он. – Но почему-то всегда называют именно эти две.

– Когда Мован рассчитывает издать тебя?

– Через два месяца, в конце сентября.

– Незадолго до нашего отъезда, – сказала Надин. Она потянулась. – Мне хотелось бы уже быть там.

– Мне тоже, – отозвался Анри.

Нехорошо было бы бросить Дюбрея одного; он понимал, что Надин хотела дождаться возвращения матери, чтобы удрать. Впрочем, Анри нравилось в Сен-Мартен. Но еще больше ему понравится в Италии. Этот дом на берегу моря, среди скал и сосен, был тем самым местом, о котором, не веря в него, он часто мечтал, когда говорил себе: все бросить, уехать на юг, писать.

– Мы возьмем с собой хороший проигрыватель и много пластинок, – сказала Надин.

– И много книг, – добавил Анри. – Устроим себе прекрасную жизнь, вот увидишь.

Надин приподнялась на локте:

– Забавно. Мы поселимся в доме Пимиента, а он переедет жить в Париж. Лэнгстоун не желает больше и ногой ступить в Америку...

– Все трое в одинаковом положении, – сказал Анри. – Писатели, которые занимались политикой и сыты ею по горло. Уехать за границу – вот лучший способ сжечь все мосты.

– А ведь именно мне пришла в голову мысль об этом доме, – с довольным видом сказала Надин.

– Тебе. – Анри улыбнулся. – Иногда тебе приходят в голову хорошие мысли. Лицо Надин омрачилось; с минуту она с упрямым видом смотрела вдаль,

потом вдруг поднялась:

– Пойду покормлю Марию.

Анри следил за ней глазами. О чем она, в сущности, думала? Сомнений не вызывало лишь одно: ей трудно было мириться с тем, что она всего лишь мать семейства. С Марией на руках Надин присела на ствол дерева; терпеливо, со знанием дела она давала ей бутылочку с соской, Надин считала делом чести быть сведущей матерью и приобрела солидные навыки по уходу за детьми грудного возраста, а также множество гигиенических предметов; но ни разу, когда она занималась Марией, Анри не заметил настоящей нежности в ее глазах. Да, именно поэтому ее трудно было любить: даже с ребенком она не допускала истинной близости и всегда замыкалась в себе.

– Хочешь опять в воду? – спросила Надин.

– Пошли.

Они поплавали еще какое-то время, высохли, оделись, и Надин снова села за руль.

– Надеюсь, они уже ушли, – сказал Анри, когда машина остановилась у ворот.

– Пойду посмотрю, – ответила Надин.

Мария спала. Анри отнес ее в дом и поставил колыбель на сундук в прихожей. Надин приложила ухо к двери кабинета, потом открыла створку:

– Ты один?

– Да. Входите, входите, – крикнул Дюбрей.

– Пойду уложу малышку, – сказала Надин. Анри вошел в кабинет и улыбнулся:

– Жаль, что вы не смогли поехать с нами: мы отлично поплавали.

– На днях обязательно поеду, – ответил Дюбрей. Он взял со стола листок бумаги: – У меня к вам поручение: звонил некий Жан Патюро, брат адвоката, с которым вы знакомы, и просил, чтобы вы срочно связались с ним. Брат прислал ему с Мадагаскара сведения, которые он хочет сообщить вам.

– Почему непременно мне? – спросил Анри.

– Полагаю, из-за ваших прошлогодних статей, – сказал Дюбрей. – Вы единственный, кто об этом написал. – Дюбрей протянул листок Анри: – Если этот человек сообщит вам подробности о том, что там затевается, у вас будет время написать статью для «Вижиланс», а мы попридержим номер.

– Я сейчас же позвоню ему, – ответил Анри.

– Мерико рассказывал мне: они творят там что-то неслыханное, выносят приговор обвиняемым на месте, – продолжал Дюбрей. – Во всех аналогичных случаях судебные процессы проходили во Франции.

Анри сел.

– Завтрак прошел хорошо?

– Бедняга Шарлье все больше сдает, – сказал Дюбрей. – Грустно стареть.

– Они снова говорили о еженедельнике?

– За этим и приходили. Судя по всему, Мангейм во что бы то ни стало хочет меня видеть.

– Забавно все-таки, – сказал Анри. – Когда требовались деньги, никак нельзя было их найти. А теперь, когда мы ничего ни у кого не просим, объявился человек, который гоняется за вами, чтобы вы взяли у него деньги.

Мангейм был сыном крупного банкира, который умер в концлагере, он и сам был депортирован и три года провел в Швейцарии в туберкулезном санатории; Мангейм написал книгу, очень плохую, но полную благих намерений. Он забрал себе в голову создать большой еженедельник левого толка и хотел, чтобы Дюбрей возглавил его.

– Я собираюсь встретиться с ним, – сказал Дюбрей.

– И что вы ему скажете? – спросил Анри и улыбнулся: – Похоже, вы начинаете испытывать искушение?

– Согласитесь, что это соблазнительно, – отвечал Дюбрей. – За исключением коммунистических газет, не существует ни одного еженедельника левого направления. Если действительно можно заполучить такую штуковину с большим тиражом, фотографиями, репортажами и так далее, стоит все-таки попытаться.

Анри пожал плечами:

– Большой популярный еженедельник – вы представляете себе, какая потребуется работа? Ничего общего с «Вижиланс». Этим надо заниматься день и ночь, особенно в первый год.

– Знаю, – сказал Дюбрей. Он вопросительно смотрел на Анри. – Вот почему я могу пойти на это лишь в случае, если и вы согласитесь.

– Вам прекрасно известно, что я уезжаю в Италию, – с некоторым нетерпением возразил Анри. – Но если и правда все это представляет для вас интерес, вы без труда найдете сотрудников, – добавил он.

Дюбрей покачал головой.

– У меня нет ни малейшего опыта в журналистике, – сказал он. – Если еженедельник появится, мне нужно, чтобы рядом со мной был специалист, а вы знаете, как происходят такие вещи: руководить всем практически будет он. Необходимо, чтобы я доверял ему, как самому себе, так что кроме вас никого нет.

– Даже если бы я не уезжал, – отвечал Анри, – ни за что не взвалил бы я на себя подобную работу.

– Жаль, – с упреком сказал Дюбрей. – Потому что такого рода работа нам как раз по плечу. Могли бы сделать хорошее дело.

– А дальше? – спросил Анри. – Мы будем еще больше загнаны в угол, чем в прошлом году. Какое влияние это будет иметь? Никакого.

– Существуют все-таки вещи, которые зависят от нас, – сказал Дюбрей. – Америка хочет вооружить Европу: вот исходная точка для организации сопротивления, и газета тут будет крайне полезна.

Анри рассмеялся:

– Словом, вы ищете лишь повод, чтобы снова вернуться в политику? – спросил он. – Завидное здоровье!

– У кого завидное здоровье? – спросила Надин, входя в кабинет.

– У твоего отца: его еще не отвратила политика. Он хочет вернуться к ней. Она опустилась на колени перед полками и стала перебирать пластинки.

«Да, – подумал Анри, – Дюбрею скучно, вот почему ему хочется движения». А вслух сказал:

– Никогда я не был так счастлив, пока не бросил политику. Ни за что на свете я туда не вернусь.

– Однако этот маразм никуда не годится, – сказал Дюбрей. – Левые силы полностью разрознены, коммунистическая партия изолирована: надо бы непременно попытаться объединиться.

– Вы думаете о новом СРЛ? – с недоверием спросил Анри.

– Нет, конечно нет! – сказал Дюбрей. И пожал плечами: – Я не думаю ни о чем определенном. Я только констатирую, что мы попали в трудное положение, и хочу, чтобы мы из него выбрались.

Наступило молчание. Анри вспоминалась точно такая же сцена: Дюбрей давил на него, он сопротивлялся; ничего, думал он, скоро я буду далеко от Парижа, совсем в другом месте. Да, в ту пору он еще считал себя обязанным что-то сделать. А ныне был почти убежден в своем бессилии и потому чувствовал себя совершенно свободным. Скажу ли я «да», скажу ли я «нет», речь ведь идет не о судьбе человечества, а лишь о том, каким образом я связываю свою судьбу с его судьбой. Дюбрей стремится совместить и то, и другое – это его дело; а я – нет. В любом случае вопрос только в нем, только во мне, все остальное ни при чем.

– Могу я поставить пластинку? – спросила Надин.

– Разумеется, – ответил Дюбрей. Анри встал:

– А я пойду работать.

– Не забудьте позвонить тому человеку, – сказал Дюбрей.

– Не забуду, – ответил Анри.

Он пересек прихожую и снял телефонную трубку. Человек на другом конце провода казался растерянным от важности поручения и собственной робости; видимо, он получил срочное сообщение, которое должен был сразу же любой ценой передать адресату. «Брат написал мне: никто ничего не делает, но я уверен, что Анри Перрон предпримет что-нибудь», – торжественно заявил он, и Анри подумал: «Одной статьей мне не отделаться». Он назначил Патюро встречу в Париже на следующий день и снова уселся под липой. Вот почему он торопился уехать в Италию; здесь его опять ждет слишком много писем, слишком много визитов, слишком много телефонных звонков. Он разложил перед собой бумаги. Проигрыватель доносил звуки квартета Франка ^{131}, Надин слушала, сидя на подоконнике открытого окна; пчелы жужжали над флоксами; по дороге, словно в древности, прогромыхала повозка. «Какой покой!» – подумал Анри. Почему его заставляли заниматься тем, что творится в Антананариву? ^{132}На земле без конца происходят ужасные вещи, но не живут заботами всей земли; что за мрачное наслаждение – размышлять о далеких несчастьях, которым нельзя помочь. «Я живу здесь, а здесь – покой», – подумал он. И взглянул на Надин, вид у нее был непривычно сосредоточенный; она с трудом концентрировала свое внимание на книге, но могла долгое время слушать музыку, которую любила, и в такие минуты чувствовалось, что в душе ее воцаряется спокойствие, похожее на счастье. «Я должен сделать ее счастливой, – сказал себе Анри. – Этот порочный круг можно разорвать». Сделать кого-то счастливым – это конкретная и основательная вещь, которая довольно глубоко захватывает вас, если вы принимаете ее близко к сердцу. Заняться Надин, воспитывать Марию, писать книги: совсем иная жизнь, чем та, к которой он стремился раньше. Раньше он думал, что счастье – это способ овладеть миром, тогда как это скорее возможность защитить себя от него. Однако разве это мало – слушать такую музыку, смотреть на дом, на липу, на листки рукописи на столе и говорить себе: «Я счастлив».

Статья Анри о Мадагаскаре появилась 10 августа. Он написал ее со страстью. Незаконная расправа с главным свидетелем покушения на адвокатов, пытки, применявшиеся к обвиняемым, чтобы вырвать у них ложные признания: правда оказалась еще чудовищнее, чем он себе представлял. И такие вещи происходили не только в Антананариву: здесь, во Франции, сообщниками были все. Сообщники – палаты депутатов, проголосовавшие за лишение неприкосновенности, сообщники – правительство, кассационный суд и президент республики, сообщники – газеты, которые молчали, и миллионы граждан, мирившиеся с их молчанием. «Теперь, по крайней мере, есть несколько тысяч, которые знают», – сказал себе Анри, когда взял в руки номер «Вижиланс». И с сожалением подумал: «Не так уж это много». Он изучил мальгашское дело во всех подробностях и принял его так близко к сердцу, что оно стало касаться его лично. Каждое утро он искал в газетах скупые заметки, посвященные судебному процессу, и думал об этом весь день. Ему никак не удавалось закончить свою новеллу. Когда он писал под сенью липы, запах флоксов, деревенские шумы уже не имели прежнего смысла.

В то утро он как раз рассеянно работал, когда позвонили у калитки. Он пошел через сад, чтобы открыть: это был Лашом.

– Ты! – удивился он.

– Да. Мне хотелось бы поговорить с тобой, – спокойным тоном сказал

Лашом. – Ты, похоже, не рад меня видеть, но дай мне все-таки войти, – добавил он. – То, что я скажу, заинтересует тебя.

За прошедшие восемнадцать месяцев Лашом постарел, и под глазами у него появились круги.

– О чем ты хочешь поговорить со мной?

– О мальгашском деле. Анри открыл калитку:

– Что у тебя может быть общего с гнусным фашистом?

– Да брось! – сказал Лашом. – Ты же знаешь, что такое политика. Когда я писал ту статью, тебя надо было разнести. Эта история в прошлом.

– У меня хорошая память, – возразил Анри. Лашом виновато посмотрел на него.

– Обижайся на меня, если хочешь. Хотя, по правде говоря, ты должен бы понять! – вздохнул он. – Но сейчас речь не о тебе и не обо мне: надо спасти человеческие жизни. Так что можешь послушать меня пять минут.

– Я слушаю тебя, – сказал Анри, указывая ему на одно из плетеных кресел. По сути, он уже ничуть не сердился на Лашома: все прошлое было так далеко от него.

– Ты только что написал отличную статью, я бы даже сказал, потрясающую статью, – решительно заявил Лашом.

Анри пожал плечами:

– К несчастью, она мало кого потрясла.

– Да, это несчастье, – согласился Лашом. Он вопросительно взглянул на Анри: – Полагаю, если тебе предложили бы возможность более широкого действия, то ты не отказался бы?

– О чем речь? – спросил Анри.

– В двух словах вот о чем. Мы как раз организуем комитет в защиту мальгашей. Лучше будет, если кто-то другой, а не мы, возьмет на себя эту инициативу; но у мелкобуржуазных идеалистов совесть не всегда бывает чувствительной; при случае они не дрогнув способны стерпеть многое. Факт тот, что никто и пальцем не пошевелил.

– До сих пор вы тоже мало что сделали, – сказал Анри.

– Мы не можем, – поспешно возразил Лашом. – Все это дело было организовано для того, чтобы ликвидировать МДРМ; ^{133}через мальгашских парламентариев хотят добраться до партии. Если мы будем защищать их слишком открыто, это обернется против них.

– Ладно, – сказал Анри. – И что дальше?

– У меня появилась идея создать комитет, в который вошли бы два-три коммуниста и большинство некоммунистов. Когда я прочитал твою статью, я решил, что никто лучше тебя не справится с его руководством. – Лашом вопросительно смотрел на Анри. – Товарищи не против. Только прежде, чем делать тебе официальное предложение, Лафори хочет быть уверен, что ты согласишься.

Анри хранил молчание. Фашист, гад, подлец, стукач: они заклеймили его как предателя, и вот теперь возвращались с протянутой рукой. Это вызывало у него весьма приятное чувство одержанной победы.

– Кто все-таки войдет в этот комитет? – спросил он.

– Все мало-мальски значительные люди, которые захотят присоединиться, – ответил Лашом. – Их не так много. – Он пожал плечами: – Они до того боятся запятнать себя! И скорее позволят замучить до смерти двадцать невинных, чем скомпрометируют себя с нами. Если ты возьмешь дело в свои руки, это все изменит, – настойчивым тоном добавил он. – За тобой они пойдут.

Анри заколебался:

– Почему вы не обратитесь скорее к Дюбрею? Его имя имеет больше веса, чем мое, и он наверняка скажет да.

– Хорошо было бы иметь Дюбрея, – согласился Лашом. – Но во главе надо поставить твое имя. Дюбрей слишком близок к нам. Главное, нельзя, чтобы этот комитет выглядел коммунистической затеей, иначе все пропало. С тобой – никаких кривотолков.

– Ясно, – сухо заметил Анри. – Значит, я только в качестве социал-предателя могу быть вам полезен.

– Нам полезен! – сердито сказал Лашом. – Это обвиняемым ты можешь быть полезен. Что ты выдумал? Что мы выиграем во всей этой истории? Ты не отдаешь себе отчета, – продолжал он, с упреком глядя на Анри. – Каждый день, и даже сегодня утром, мы получаем с Мадагаскара душераздирающие письма и телеграммы: «Не молчите! Возбудите общественное мнение. Расскажите людям в метрополии, что здесь происходит». А у нас связаны руки! Что нам остается делать, кроме как попытаться действовать сообща?

Анри улыбнулся; горячность Лашома трогала его. Это верно, он был способен выполнять грязную работу, но не мог спокойно мириться с тем, что пытают и убивают множество невинных.

– Что ты хочешь! – примирительным тоном сказал Анри. – У вас все так перепутано: политическая ложь и истинные чувства, в которых трудно разобраться.

– Если бы вы не начинали сразу же обвинять нас в вероломстве, то лучше бы сумели разобраться, – ответил Лашом. – Вы всегда, похоже, думаете, будто партия работает лишь на себя. Помнишь, в тысяча девятьсот сорок шестом году, когда мы выступили в защиту Кристино Гарсии, нас упрекали в том, будто мы сделали его казнь неизбежной. Сегодня мы решили сбавить тон, и тогда ты говоришь мне «Вы мало что делаете».

– Не горячись, – сказал Анри. – Ты стал что-то очень обидчив.

– Ты представить себе не можешь, какое недоверие мы встречаем повсюду! В конце концов это приводит в отчаяние!

Анри хотелось ответить ему: «Вы сами в этом виноваты», но он ничего не сказал; он не чувствовал себя вправе разговаривать свысока, это слишком легко. По правде говоря, он больше не сердился на Лашома. Разве Лашом не сказал ему однажды в Красном баре: «Скорее я стерплю что угодно, чем уйду из партии». Он полагал, что его собственная персона немногого стоит по сравнению с теми интересами, которые поставлены на карту: отчего же личность Анри он должен ценить выше? Разумеется, при таких условиях дружба уже невозможна. Но ничто не мешало работать вместе.

– Послушай, я с радостью готов работать с тобой, – сказал Анри. – Не думаю, что у нас много шансов преуспеть, но в конце концов можно попытаться.

Лицо Лашома просияло:

– Я могу передать Лафори, что ты согласен?

– Да. Но расскажи мне немного, что вы предполагаете делать.

– Обсудим это вместе, – сказал Лашом.

«Ну вот! – подумал Анри. – Еще раз подтверждается: каждый достойный поступок влечет за собой появление новых обязанностей». Передовицы, написанные им в 1947 году, заставили Анри напечатать статью в «Вижиланс», что привело его к участию в этом комитете: он снова попался. «Но ненадолго», – решил Анри.

– Тебе надо лечь, у тебя усталый вид, – сердитым голосом сказала Надин.

– Меня утомил перелет на самолете, – виновато ответила Анна. – И к тому же разница во времени: я плохо спала минувшей ночью.

Кабинет выглядел празднично. Анна вернулась накануне, и Надин собрала в саду все цветы, чтобы расставить в доме. Но никто особо не веселился. Анна сильно постарела и пила много виски; Дюбрей, который в последнее время пребывал в приподнятом настроении, казался озабоченным: наверняка из-за Анны. Надин дулась понемногу на все, не расставаясь с ярко-красным вязанием. Анри своим рассказом еще более омрачил вечер.