Текст книги "Мандарины"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 55 страниц)

– Как ты не понимаешь, что у Воланжа это презрение – опять-таки политическая позиция, единственно возможная для него в настоящий момент.

Анри умолк; Ламбер тоже молчал с упрямым видом. Воланж наверняка сумел польстить ему; к тому же он давал ему возможность смешивать добро со злом и тем самым снять вину с отца и найти оправдание своему значительному состоянию. «Надо постараться чаще видеться и разговаривать с ним», – подумал Анри. Однако сейчас у него не было времени.

– Поговорим обо всем после, – сказал он, пожав руку Ламберу.

Его немного огорчало то, что Ламбер так сухо отозвался о его пьесе. Ламберу, безусловно, не хотелось, чтобы ворошили прошлое – из-за отца; но откуда такая враждебность? «Жаль!» – подумал Анри. Ему очень хотелось, чтобы кто-то из посторонних побывал на одной из последних репетиций и сказал ему, что об этом думает: сам Анри ничего уже не понимал. С алев и Жозетта, не переставая, рыдали, Люси Бельом упорно отказывалась рвать платья Жозетты, Вер-нон упрямо хотел устроить после генеральной ужин. Сколько бы Анри ни протестовал, ни волновался, никто не слушал того, что он говорил; у него складывалось впечатление, что близится катастрофа. «В конце концов, не так уж важно, провалится пьеса или будет иметь успех», – пытался он успокаивать себя; только вот беда: если лично он мог смириться с неудачей, то Жозетте требовался успех. Анри решил позвонить Дюбреям, которые только что вернулись в Париж, не могут ли они прийти завтра в театр. Пьесу прогоняли от начала до конца, и ему не терпелось узнать их мнение.

– Договорились, – сказала Анна. – Нам это очень интересно. К тому же Робер вынужден будет таким образом немного отдохнуть: он работает как сумасшедший.

Анри слегка опасался, что Дюбрей сразу же затронет вопрос о лагерях; но, возможно, он тоже не торопился принимать решение и ни словом об этом не обмолвился. Когда началась репетиция, Анри просто оробел. Его всегда смущало, если он видел кого-то, кто читал один из его романов; но сидеть рядом с Дюбреями, когда они слушали его текст, – в этом было что-то непристойное. Анна казалась взволнованной, а Дюбрей – заинтересованным: но чем только он не интересовался! Анри не осмеливался ни о чем его спрашивать. Последняя реплика прозвучала в ледяной тишине. И тут Дюбрей повернулся к Анри.

– Можете быть довольны! – с жаром сказал он. – На сцене пьеса кажется еще лучше, чем при чтении. Я сразу вам говорил: это лучшее из того, что вы сделали.

– О! Безусловно! – с воодушевлением подхватила Анна.

Они продолжали рассыпаться в бурных похвалах: они говорили именно те слова, которые хотелось услышать Анри; ему это было очень приятно, хотя и немного пугало. В последние три недели он приложил все силы, чтобы пьесе сопутствовала удача; однако ему не хотелось задаваться вопросом ни о ее достоинствах, ни о ее успехе; он запрещал себе и надеяться, и страшиться, а теперь почувствовал: осторожность его тает. Лучшее, что он сделал. Значит, это хорошо? Сочтет ли публика, что это хорошо? В день генеральной репетиции сердце его сильно билось, когда, спрятавшись за кулисой, он вслушивался в невнятный гул, доносившийся из невидимого зала. Тщеславие, миражи: вот уже долгие годы как Анри опасался подделок; однако он не забыл своих юношеских мечтаний; слава – он в нее верил, он обещал себе прижать ее когда-нибудь к груди изо всех сил, как прижимают любимую; ее трудно поймать, у нее нет лица. «Но, по крайней мере, – думал он, – ее можно услышать». Однажды Анри слышал такой шум; он поднялся на эстраду и спустился с полными книг руками, и его имя находило отклик в громе аплодисментов. Быть может, ему снова доведется изведать этот детский восторг торжества. Невозможно всегда быть скромным, гордым и пренебрегать всеми знаками внимания; если лучшие свои дни проводишь в попытках общения с «другим» ^{107}, то только потому, что он для тебя небезразличен, и порой тебе необходимо знать, что и ты сумел стать небезразличным для него; нужны минуты радости, когда настоящее вбирает в себя все прошлое и торжествует над будущим. Размышления Анри резко оборвались; прозвучали три удара. Занавес поднялся над темной пещерой, где люди сидели молча, с застывшим взглядом; так мало было общего между этим безучастным присутствием и шумом зверинца, заполнявшим последние полчаса, что возникал вопрос, откуда взялись эти люди; они казались не совсем реальными. Зато истинной была эта обуглившаяся деревня, солнце, крики, немецкие голоса, страх. Кто-то кашлянул в зале, и Анри понял, что и они тоже реальные: Дюбрей, Поль, Люси Бельом, Ламбер, Воланжи, множество других, кого он знал, и множество тех, кого он не узнавал. Что же они здесь делали? Ему помнился тот багровый от солнца, вина и кровавых воспоминаний послеполуденный час; ему хотелось вырвать его у августа, вырвать у времени; он продлил его в своих мечтаниях, породивших эту историю, а также идеи, вылившиеся у него в слова; ему хотелось, чтобы слова, идеи, история ожили: может, это безмолвное собрание людей и призвано было дать им жизнь? Прозвучала пулеметная очередь, по пустынной площади прошла Жозетта в своем чересчур красивом платье от «Амариллис» и рухнула на передней части сцены, в то время как из-за кулис доносились крики и хриплые приказания. В зале тоже кричали; какая-то женщина с желтым плюмажем в волосах с шумом покинула свое кресло: «Довольно этих ужасов!» Посреди свиста и аплодисментов Жозетта бросила на Анри затравленный взгляд, и он спокойно улыбнулся ей; она снова заговорила. Он улыбался, в то время как ему хотелось бы выскочить на сцену и подсказать Жозетте иные слова, убедительные, волнующие слова; чтобы коснуться ее, ему стоило только руку протянуть, однако огни рампы исключали его из этого мира, где драматические события неумолимо следовали одно за другим. И тут Анри понял, зачем их сюда позвали: чтобы вынести приговор. Речь шла не о торжестве, а о судебном процессе. Он узнавал фразы, которые с надеждой подбирал в потворствующей тишине своей комнаты: этим вечером в них ощущался привкус преступления. Виновен, виновен, виновен. Анри чувствовал себя не менее одиноким, чем подсудимый в зале суда, который молча слушает своего адвоката. Он признавал себя виновным и просил лишь одного – снисхождения присяжных. Снова послышался крик: «Какой позор», и он ни слова не мог вымолвить в свою защиту. Когда под аплодисменты, которые прорезали отдельные свистки, упал занавес, Анри заметил, что у него вспотели руки. Он покинул подмостки и закрылся в кабинете Вернона; через несколько минут дверь отворилась.

– Мне сказали, что ты никого не хочешь видеть, – молвила Поль, – но я полагаю, что я не просто кто-то. – В голосе ее звучала нарочитая непринужденность; на ней было черное платье, и в этот вечер ее строгая элегантность опять выглядела необычной. – Ты должен быть доволен! – добавила Поль. – Отменный скандал.

– Да, у меня сложилось точно такое же впечатление, – ответил он.

– Знаешь, женщина, которая возмутилась, – швейцарка, она всю войну провела в Женеве. Еще одна хорошая стычка произошла в глубине партера. А Югетта Воланж притворилась, будто упала в обморок.

– Югетта упала в обморок? – улыбнулся Анри.

– Весьма элегантно. Но главное, надо было видеть его. Бедный Луи! Он чует триумф, на нем лица нет.

– Странный триумф, – заметил Анри. – Вот увидишь: во втором акте все те, кто аплодировал, начнут свистеть.

– Тем лучше! – величественно заявила Поль и добавила: – Дюбрей в восторге.

Разумеется, все друзья радовались этому веселому скандалу: интеллектуалам скандал всегда кажется благотворным, если его вызывает кто-то другой. Только на одного Анри обрушивались и гнев, и ненависть, которые он всколыхнул. Людей живьем сожгли в церкви, а Жозетта предала мужа, которого страстно любила; волнение, обида публики делали реальными эти выдуманные преступления, и преступником был Анри. Снова опершись на подставку кулисы, оставаясь невидимым, он разглядывал своих судей и с удивлением думал: «Вот что сделал я! Именно я!» Прошел год; августовское солнце опять придавило обгоревший остов деревни, но над могилами выросли кресты, их орошали речами, воздух торжественно оглашали фанфары, и вдовы в черных одеждах шествовали с цветами в руках. И снова тьму зала прорезал враждебный ропот.

«Я насмехаюсь над торговцами трупами, а меня обвинят в том, что я глумлюсь над мертвыми», – подумал он. Теперь руки его были сухими, зато в горле ощущался налет серы. «Неужели я так уязвим?» – с отвращением спрашивал себя Анри. Другие, когда им пожимали за кулисами руку, всегда выглядели непринужденно, беспечно: неужели втайне они испытывали такие же детские муки? Как сопоставить себя с ними? Относительно всего остального они объясняются охотно и без колебаний готовы представить миру подробный перечень собственных пороков и поведать о точном размере своего члена; но свои устремления, свои разочарования – ни один писатель не был настолько самонадеян или исполнен смирения, чтобы откровенно предать их огласке. «Наша искренность была бы столь же скандальной, как искренность детей, – думал Анри. – Мы лжем, как они, и, как они, каждый из нас втайне боится прослыть чудовищем». Занавес упал во второй раз, и Анри принял непринужденный, беспечный вид, чтобы пожать руку любопытным. Настоящее церковное шествие, вот только о чем речь: о свадебном торжестве или о похоронах?

– Это триумф! – воскликнула Люси Бельом, бросившись к нему, когда он вошел в большой ресторанный зал, где без умолку трещала надушенная толпа; Люси положила на плечо Анри свою затянутую в перчатку руку; на ее голове колыхалась большая поникшая черная птица.

– Согласитесь, Жозетта выглядит внушительно, когда появляется в своем красном платье.

– Завтра вечером я изваляю это платье в пыли и хорошенько поработаю над ним ножницами.

– Вы не имеете права, на нем имеется марка! – сухо заметила Люси. – Впрочем, решительно все нашли платье прекрасным.

– Не платье, а Жозетту они нашли прекрасной! – возразил Анри.

Он улыбнулся Жозетте, ответившей ему страдальческой улыбкой, их ослепила вспышка магния. Он попытался отмахнуться, но Люси сжала его руку:

– Окажите любезность: Жозетте нужна реклама.

Последовала еще одна вспышка, за ней другая. Поль наблюдала эту сцену с видом оскорбленной весталки. «Что за кривляка!» – раздраженно подумал Анри. Он не знал, проиграл или выиграл свой судебный процесс; благоразумная слава, уверенная в получении наград, – чтобы изведать ее, надо обладать сердцем ребенка; ему вдруг захотелось стать веселым; с ним что-то произошло, что-то такое, о чем он смутно мечтал пятнадцать лет назад, когда на рекламных тумбах разглядывал яркие афиши: сыграли его первую пьесу, и люди сочли ее хорошей. Издали он улыбнулся Дюбреям и направился к ним; по дороге его остановил Луи; в руках он держал стакан мартини, во взгляде сквозила растерянность.

– Ну что ж, пожалуй, это именно то, что называют настоящим парижским успехом.

– Как себя чувствует Югетта? – спросил Анри. – Мне сказали, что ей стало плохо, это правда?

– Ах! Ты подвергаешь нервы зрителей суровому испытанию! – ответил Луи. – Заметь, я не из тех, кто негодует; зачем заведомо отказываться от мелодраматических приемов, скажем даже вместе с твоими хулителями, от судилища? Но Югетта похожа на мимозу, она не выдержала и ушла после первого акта.

– Я сожалею! – сказал Анри. – Напрасно ты счел себя обязанным остаться.

– Мне хотелось поздравить тебя, – широко улыбаясь, ответил Луи. – Я здесь наверняка единственный, кто знал юного тюльского лицеиста, так упорно трудившегося. Если кто-то и заслужил успех, так это ты.

На языке у Анри вертелось несколько ответов, однако он не мог ответить коварством на коварство Луи, и без того малоприятно было воображать, что творится в данную минуту в этой завистливой душе, следовало поостеречься вызывать в ней любые бури. Анри прекратил разговор.

– Спасибо, что пришел, и тысяча извинений Югетте, – сказал он, улыбнувшись на прощанье.

Да, воспоминания юности и детства, всплывшие этим вечером, разделить с ним мог только Луи, и Анри вдруг почувствовал к ним отвращение. С прошлым ему не повезло. Анри нередко казалось, что все минувшие годы остаются в его распоряжении, целые и невредимые, словно только что закрытая книга, которую можно снова открыть; он обещал себе, что до конца своей жизни непременно подведет ее итог; однако по той или иной причине такая попытка всегда кончалась провалом. В любом случае для того, чтобы попробовать собрать себя воедино, момент был выбран неудачно: слишком много рук следовало пожать, и под натиском двусмысленных комплиментов он терялся.

– Ну что ж, дело выиграно! – сказал Дюбрей. – Половина людей в ярости, другая половина в восторге, но все предрекают сотни три представлений.

– Жозетта была хороша, правда? – спросил Анри.

– Очень хороша, и притом она так красива, – немного поспешно сказала Анна и с раздражением добавила: – Но ее мать – до чего гнусная ведьма! Я только что слышала, как она сплетничала с Верноном. У нее совсем нет стыда.

– Что она говорила?

– Я потом вам расскажу, – ответила Анна, бросив взгляд по сторонам. – У нее ужасные друзья!

– Это вовсе не ее и ничьи друзья, – возразил Дюбрей, – это весь Париж: нет ничего более жалкого. – Он виновато улыбнулся: – Я убегаю.

– А я останусь ненадолго, чтобы повидать Поль, – сказала Анна. Дюбрей пожал руку Анри:

– Вы зайдете к нам завтра или послезавтра?

– Да, нам надо принять решение, – ответил Анри. – Это срочно.

– Звоните, – сказал Дюбрей.

Он торопливо направился к двери, радуясь тому, что уходит, и не скрывал этого; да и Анна оставалась лишь из вежливости, она чувствовала себя неловко: что же все-таки сказала Люси? «Вот почему Лашом с Венсаном не пришли на ужин, – подумал Анри. – Они все меня осуждают за то, что я компрометирую себя с такими людьми». Он украдкой взглянул на Поль, застывшую немым укором, и, продолжая приветствовать элегантных гостей, которых представлял ему Верной, спрашивал себя: «Это я виноват? Или обстоятельства изменились?» Было время, когда они знали своих друзей и врагов, с риском для жизни любили друг друга и до смерти ненавидели. Теперь любая дружба омрачалась оговорками и обидой, ненависть выветрилась; никто уже не был готов отдать свою жизнь или убить.

– Пьеса очень интересная, – напыщенно произнес Ленуар. – Сложная пьеса. – И добавил в нерешительности: – Я только сожалею, что вы не подождали немного с ее представлением.

– А чего ждать? Референдума? – спросил Жюльен.

– Вот именно. Сейчас не время подчеркивать слабости, которые могут проявить левые партии.

– К черту! По счастью, Перрон решился-таки наконец воспротивиться немного: конформизм ему не к лицу, даже окрашенный в красное. – Жюльен усмехнулся: – Теперь коммуняки устроят тебе такой разнос, что у тебя пропадет желание подпевать им.

– Не думаю, что Перрон злопамятен, – возразил Ленуар с горечью, в которой ощущалось беспокойство. – Одному Богу известно, сколько раз лично мне доводилось слышать грубые окрики со стороны компартии, однако я не позволю себя обескуражить. Они могут оскорблять, клеветать на меня, но им все равно не удастся склонить меня к антикоммунизму.

– Иначе говоря: меня пнут в задницу, а я подставлю другую половину, – со смехом сказал Жюльен.

Ленуар залился краской.

– Анархизм – это тот же конформизм, – ответил он. – Скоро ты станешь писать для «Фигаро».

Он с достоинством удалился, а Жюльен положил руку на плечо Анри со словами:

– Знаешь, твоя пьеса неплохая; но она была бы гораздо забавнее, если бы ты сделал из нее шутовскую комедию. – Неопределенно махнув рукой, он обвел взглядом присутствующих: – Новогоднее ревю со всем этим бомондом – вот была бы потеха.

– Так напиши сам! – с раздражением ответил Анри. Он улыбнулся Жозетте, демонстрировавшей свои золотистые плечи окружавшим ее почитателям; направившись к ней, Анри встретил затравленный взгляд Мари-Анж, которую Луи прижал к буфету; он говорил ей что-то, глядя прямо в глаза и глотая мартини. Мужчины обычно признавали за Луи интеллектуальную привлекательность, однако женщинам он никогда не умел нравиться. Угадывалось скупое нетерпение в улыбке, которой он одаривал Мари-Анж, чувствовалось, что он готов отобрать эту улыбку, как только она подействует; казалось, он говорил: «Я хочу вас, но торопитесь уступить, я не могу терять времени». В нескольких шагах от них Ламбер с мрачным видом предавался думам. Анри остановился возле него.

– Какой базар! – с улыбкой обратился он к нему, пытаясь отыскать в его глазах участие, которого не встретил.

– Да, странный базар, – ответил Ламбер. – Половина присутствующих здесь людей с радостью перебила бы другую половину. Это неизбежно, ты ведь хотел пощадить и волков, и овец.

– Ты называешь это пощадить? Я вызвал недовольство и тех, и других – всех.

– Все – это слишком громко сказано, – возразил Ламбер. – Одно уничтожает другое, и получается нуль. Такого рода скандал – это всего лишь реклама.

– Я знаю, что пьеса тебе не нравится, но это не причина для плохого настроения, – примирительным тоном сказал Анри.

– Ах! Но это так важно! – возразил Ламбер.

– Что именно? Даже если предположить, что пьеса не удалась, разве это так уж важно?

– Важно то, что ты опустился до такого рода успеха! – сдержанно ответил Ламбер. – Сюжет, который ты выбрал, методы, какими ты пользуешься: не означает ли это поощрять самые низкие инстинкты публики? Мы вправе ожидать от тебя других вещей.

– Это смешно! – сказал Анри. – Вы все ждете от меня чего-то: чтобы я вступил в компартию, чтобы я боролся с ней, чтобы я стал менее серьезным или, напротив, более серьезным, чтобы я отказался от политики, чтобы я полностью посвятил себя только ей. И все вы разочарованы, все с укором качаете головой.

– Ты хотел бы, чтобы мы запретили себе судить тебя?

– Я хотел бы, чтобы меня судили по тому, что я сделал, а не по тому, чего я не сделал, – сказал Анри. – И вот что странно: когда начинаешь писать, то к тебе относятся с благожелательностью, и читатели признательны тебе за то позитивное, что ты им даешь; а потом, у тебя только и есть, что долги, и никакого доверия к тебе нет.

– Не беспокойся, критика наверняка будет превосходной, – недружелюбным тоном заметил Ламбер.

Пожав плечами, Анри подошел к Луи, который громко разглагольствовал перед Мари-Анж и Анной; он выглядел совсем пьяным; Луи не выносил спиртного, то была своего рода расплата за его воздержанность.

– Поглядите на нее, – говорил он, показывая на Мари-Анж, – спит со всеми подряд, малюет себе лицо, демонстрирует ноги, подкладывает себе груди и жмется к мужчинам, возбуждая их, а потом вдруг начинает строить из себя недотрогу.

– Но ведь имею же я право спать с кем мне нравится, – жалобным голосом произнесла Мари-Анж.

– Право? Какое право? Кто дал ей права? – воскликнул Луи. – Эта малявка ни о чем не думает, ничего не чувствует, едва дышит и еще требует права! Вот она – демократия! Нечего сказать.

– А право всем надоедать, откуда вы его берете? – вмешалась Анна. – Посмотрите-ка на этого человека, который мнит себя Ницше потому лишь, что поносит женщину ^{108}.

– Женщина, перед ней надо падать ниц! – не унимался Луи. – Богиня, да и только! Они принимают себя за богинь, однако это не мешает им писать и какать, подобно всем прочим.

– Ты слишком много выпил и говоришь грубости, шел бы ты лучше спать, – сказал Анри.

– Естественно! Ты их защищаешь! Женщины – составная часть твоего гуманизма, – заплетающимся языком продолжал Луи. – Ты трахаешь их, как любой другой, опрокидываешь их на спину, лезешь на них, но ты их уважаешь. Забавно. Эти дамы всегда готовы раздвинуть ляжки, но хотят, чтобы их уважали. Так ведь, а? Уважайте меня, и я раздвину ляжки.

– А быть хамом составляет часть твоего мистицизма? – сказал Анри. – Если ты сейчас же не замолчишь, я тебя выведу.

– Ты пользуешься тем, что я выпил, – ответил Луи, удаляясь с мрачным видом.

– Он часто бывает таким? – спросила Мари-Анж.

– Он всегда такой, только редко сбрасывает маску, – ответила Анна. – А сегодня он обезумел от зависти.

– Хотите выпить, чтобы прийти в себя? – спросил Анри.

– Очень хочу. Я не осмеливалась пить.

Протянув стакан Мари-Анж, Анри заметил Жозетту, стоявшую напротив Поль, которая, не останавливаясь, что-то ей говорила: глаза Жозетты молили о помощи; он подошел и встал между двумя женщинами.

– У вас очень серьезный вид; о чем же вы беседуете?

– Это разговор женщины с женщиной, – ответила Поль несколько вымученно.

– Она сказала, что не питает ко мне ненависти: я никогда и не думала, что вы ненавидите меня, – простонала Жозетта.

– Послушай, Поль! Оставь патетику, – сказал Анри.

– Никакой патетики, – высокомерно заявила Поль. – Я просто хотела объясниться. Ненавижу двусмысленность.

– Нет никакой двусмысленности.

– Тем лучше, – сказала Поль. И непринужденно направилась к двери.

– Она напугала меня, – сказала Жозетта. – Я смотрела на тебя, чтобы ты пришел освободить меня. Но ты был очень занят, ухаживал за этой чернявенькой.

– Я ухаживал за Мари-Анж? Я? Но, дорогая, посмотри на нее и посмотри на себя.

– У мужчин такие странные вкусы. – Голос Жозетты дрожал. – Эта толстая старуха рассказывает мне, что ты навсегда принадлежишь ей, а ты смеешься с девушкой, у которой ноги кривые!

– Жозетта, мой маленький фавн! Ты ведь знаешь, что я люблю только тебя.

– Что я знаю? – возразила она. – Разве можно что-нибудь знать? После меня будет другая, может, она уже здесь, – сказала Жозетта, оглядываясь по сторонам.

– Уж кому следовало бы жаловаться, так это, пожалуй, мне, – весело сказал Анри. – За тобой чертовски ухаживали весь вечер.

Она вздрогнула.

– Ты думаешь, мне это нравится?

– Не грусти. Ты очень хорошо играла, клянусь тебе.

– Для красивой девушки я была недурна. Иногда мне хотелось бы стать уродиной, – с отчаянием сказала она.

– Да не услышит тебя небо, – улыбнулся он.

– О! Не бойся, оно ничего не слышит.

– Уверяю тебя, ты их удивила, – сказал он, показывая на окружающих.

– Вот уж нет! Они ничему не удивляются, они слишком злые.

– Пошли домой, тебе надо отдохнуть, – сказал он.

– Ты уже хочешь уйти?

– А ты нет?

– О! Конечно хочу, я устала. Подожди меня пять минут.

Анри следил за ней глазами, пока она прощалась со всеми, и думал: «Это правда, они ничему не удивляются; их нельзя ни взволновать, ни возмутить; то, что творится у них в голове, имеет не больше значения, чем их слова». До тех пор, пока они растворялись в далях будущего или во тьме зала, они еще могли создавать видимость, но стоит посмотреть на них вблизи, как сразу становится ясно: тут не на что надеяться и нечего опасаться. Самое печальное не то, что приговор непонятен, а то, что вынесен он вот этими людьми. В конечном счете ничего из того, что произошло этой ночью, не имело ни малейшего значения; его юношеские мечты не имели смысла. Анри пытался убедить себя: «Это не настоящая публика»; хорошо, время от времени в зал будут приходить несколько мужчин, несколько женщин, с которыми стоит вести разговор; но это будут единицы. Братскую толпу, до сердца которой дойдет его истина, ему никогда не встретить: она не существует, а если существует, то не в этом обществе.

– Не грусти, – сказал он, садясь в маленький автомобиль рядом с Жозеттой.

Ничего не ответив, она прислонила голову к спинке сиденья и в изнеможении закрыла глаза. Правда ли, что публика приняла ее сдержанно? Во всяком случае, она так думала. А ему очень хотелось, чтобы Жозетта почувствовала свое торжество, пускай хоть на один вечер! Они молча ехали по узкой улочке и обогнали быстро идущую женщину. Узнав Анну, Анри затормозил:

– Садитесь! Я вас отвезу.

– Спасибо. Мне хочется пройтись, – ответила Анна.

Она дружески махнула ему рукой, и Анри нажал на акселератор: в глазах ее он увидел слезы. «Из-за чего? Наверняка просто так и из-за всего», – подумалось ему. Он тоже устал и от этого вечера, и от других, и от себя самого. «Не того я хотел!»– сказал он себе с внезапной тоской, сам не зная, о чем думал: то ли о слезах Анны, то ли о хмуром лице Ламбера, то ли о разочаровании Жозетты, о друзьях, о врагах, об отсутствующих, о двух минувших годах или обо всей своей жизни.

«Вот она, ваша добыча!» – думал Анри. Когда отдаешь на съедение критикам роман, они кусают по очереди; пьеса – дело другое, тут сразу получаешь в лицо всю грязь, где смешаны воедино цветы и плевки. Верной ликовал: даже разгромные статьи способствовали успеху пьесы. Но Анри смотрел на газетные вырезки, лежавшие у него на столе, с отвращением, похожим на стыд. Он вспоминал сказанные Жозеттой слова и думал: «Известность – это тоже унижение». Привлекать всеобщее внимание – это всегда означает открывать свою душу, унижаться. Любой имеет право пнуть ногой или наградить улыбкой. Анри научился защищаться, у него были свои хитрости; он в подробностях представлял себе лица своих хулителей: честолюбцев, злопыхателей, неудачников, глупцов; те, кто поздравлял его, были не лучше других, однако их симпатия могла сойти за здравое суждение, и таким окольным путем они обретали значимость, которую затем следовало придать их похвалам. «Как трудно дается искренность!» – думал Анри. Истина заключалась в том, что ни брань, ни комплименты ничего не доказывали; и самое обидное то, что они неумолимо заставляли Анри замкнуться в самом себе. Если бы его пьеса была явным провалом, он мог бы считать это случайностью и утешать себя обещаниями; но он узнавал в ней себя и угадывал свои пределы. «Это лучшее из того, что вы сделали» – слова Дюбрея все еще мучили Анри. Его отнюдь не радовало, когда он слышал разговоры о том, что его первая книга остается самой лучшей из всех; но думать, что эта пьеса сомнительного качества превосходит все остальное его творчество, тоже было далеко не так приятно. Однажды он сказал Надин, что избегает сравнивать свои произведения: однако бывают моменты, когда ты обязан это делать, когда другие принуждают тебя к этому. И вот тогда начинаешь задаваться праздными вопросами: «Кто я есть на самом деле? Чего я стою?» Это мучительно и бесполезно, хотя, возможно, было бы трусостью никогда не задаваться ими. Анри с облегчением услышал скрип половиц в коридоре.

– Можно войти? – спросил Самазелль, за ним следовали Люк, Ламбер и Скрясин.

– Я ждал вас.

Все они, за исключением Люка, который с сонным видом волочил опухшие подагрические ноги, казалось, явились требовать отчета; они расселись вокруг стола.

– Признаюсь, я не очень понимаю смысл этого собрания, – начал Анри. – Я как раз собираюсь идти к Дюбрею.

– Вот именно. Решение должно быть принято до того, как вы с ним встретитесь, – сказал Самазелль. – Когда я разговаривал с ним, он проявил крайнюю сдержанность. Я уверен, что он попросит новой отсрочки. Однако Пелтов и Скрясин требуют скорейших действий, и я с ними полностью согласен. Я хотел бы, чтобы в случае несогласия со стороны Дюбрея газета отмежевалась от СРЛ и самостоятельно обеспечила публикацию документов.

– Независимо от того, скажет Дюбрей «да» или «нет», мы вынесем вопрос на обсуждение всего состава комитета, мнению которого подчинимся, – сухо ответил Анри.

– Комитет последует за Дюбреем.

– Значит, и я сделаю то же самое. Впрочем, я не понимаю, почему мы теряем время, не узнав его ответа.

– Потому что ответ его слишком предсказуем, – заметил Самазелль.

– Чтобы уклониться, он использует в качестве предлога референдум и выборы.

– Я попытаюсь убедить его; но отмежевываться от СРЛ не стану, – заявил Анри.

– Да существует ли еще СРЛ? Вот уже три месяца как движение пребывает в спячке, – сказал Самазелль.

– За три месяца СРЛ ничего не сделало, чтобы остановить наступление коммунистов, – добавил Скрясин. – На протяжении трех месяцев коммунистическая пресса не подвергает нападкам Дюбрея. Для этого есть основательная причина, которая проливает совершенно новый свет на сложившуюся ситуацию. – Скрясин сделал театральную паузу. – В конце июня Дюбрей вступил в компартию.

– Да будет вам! – возмутился Анри.

– У меня есть доказательства, – возразил Скрясин.

– Какие доказательства?

– Люди видели его удостоверение и карточку, – с довольной улыбкой заявил Скрясин. – После сорок четвертого года в партии появилось много ребят, которые, по сути, не больше сталинисты, чем ты или я, просто они искали способа реабилитировать себя; я знаю не одного такого, и в узком кругу они любят поговорить. Дюбрей давно вызывает у меня подозрение; я задал вопросы, и мне на них ответили.

– Твои осведомители ошиблись или солгали, – сказал Анри. – Если бы Дюбрей решил вступить в компартию, он для начала покинул бы СРЛ, объяснив почему.

– Он всегда стремился к тому, чтобы СРЛ не стало партией, – возразил Самазелль. – В принципе коммунист может состоять в каком-то движении. И наоборот: член движения может полагать, что имеет право вступить в компартию.

– Так или иначе, но он предупредил бы, – сказал Анри. – Компартия не в подполье.

– Ты их не знаешь! – возразил Скрясин. – Компартия заинтересована в том, чтобы некоторые из ее членов слыли независимыми. И вот доказательство: если бы я не открыл тебе глаза, ты попал бы в ловушку.

– Я тебе не верю, – сказал Анри.

– Я могу свести тебя с одним из моих информаторов, – предложил Скрясин и протянул руку к телефону.

– Я спрошу об этом самого Дюбрея, и только его одного, – ответил Анри.

– И ты воображаешь, что он честно ответит? Ты или наивен, или у тебя есть причины уклоняться от истины, – заметил Скрясин.

– Полагаю, этот новый факт коренным образом изменит наши отношения с СРЛ, – сказал Самазелль.

– Это вовсе не факт, – возразил Анри.

– Зачем Дюбрею прибегать к такому маневру? – спросил Люк.

– Затем, что его просит об этом компартия, к тому же он честолюбив, – ответил Скрясин.

– Возможно, он по-стариковски считает, что счастье человечества в руках Сталина, – сказал Самазелль.

– Робер – старая лиса, он полагает, что коммунисты выиграли и лучше перейти на их сторону, – добавил Скрясин. – В каком-то смысле он прав; надо желать стать мучеником, чтобы занимать критическую позицию и ничего не делать для того, чтобы помешать им прийти к власти: когда они придут, ты увидишь, во что обойдется такая непоследовательность.

– Личные соображения меня не трогают, – ответил Анри.

– А трудовые лагеря – они тебя трогают или нет? – спросил Ламбер.

– Разве я отказывался говорить о них? Я только сказал, что сделаю это по согласованию с Дюбреем, вот и все; это мое последнее слово. Дальнейший спор совершенно бесполезен. В течение двух-трех дней мы посоветуемся с комитетом и сообщим тебе его ответ, – сказал Анри, обращаясь к Скрясину.