Текст книги "Мандарины"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 55 страниц)

– Что с вами сталось, как вы жили это время?

– Ежедневно я старел на один день.

– Мне кажется, вы скорее помолодели.

– Это потому, что на мне летний пиджак.

Снова воцарилось молчание, на этот раз я отступилась.

– Хорошо. Пойдем куда-нибудь. Но куда?

– Зимой вам хотелось увидеть игру в бейсбол, – с готовностью откликнулся он, – сегодня можно это сделать.

– Хорошо, пошли.

Очень мило было вспомнить о моих прежних желаниях; но он мог бы догадаться, что в данную минуту бейсбол нисколько не интересовал меня. Не важно. Самое лучшее, что нам оставалось, это убить время в ожидании... в ожидании чего? Растерянным взглядом я следила за людьми в шлемах, которые бегали по лужайке ярко-зеленого цвета, и с тревогой твердила про себя: убить время! А ведь нам нельзя было терять ни единого часа. Четыре дня – это так мало, надо спешить: когда же мы наконец встретимся?

– Вам скучно? – спросил Льюис.

– Я немного замерзла.

– Уйдем отсюда.

Он повел меня сначала в зал для боулинга, где мы пили пиво, глядя, как падают кегли, потом в таверну, где механические пианино числом пять по очереди отбивали затасканные музыкальные такты, затем в аквариум, где зло гримасничали рыбы. Мы садились в трамваи, в метро; в метро мне нравилось: уткнувшись лбом в стекло первого вагона, мы ныряли в умопомрачительные туннели, расцвеченные бледно-голубыми лампочками, рука Брогана поддерживала меня за талию, и наше молчание походило на доверительное молчание любовников; зато по улицам мы шагали на расстоянии друг от друга, и я с тоской чувствовала: мы молчим, потому что нам нечего друг другу сказать. Где-то во второй половине дня мне пришлось признаться, что мои расчеты были ошибочны: через неделю, даже завтра этот день уйдет в прошлое, и вот тогда я возрадуюсь; но сначала надо было прожить его час за часом, и на протяжении всех этих часов какой-то незнакомец по своему усмотрению располагал моей судьбой. Я испытывала такую усталость и такое разочарование, что мне захотелось остаться одной.

– Прошу вас, – попросила я, – позвоните еще раз; мне надо немного поспать.

– Я позвоню в ассоциацию гостиниц, – сказал Броган, открывая дверь в драгстор. Я осталась стоять, рассеянно разглядывая книжки в глянцевых обложках, и почти сразу же он вышел из кабины с довольной улыбкой. – Вас ждет комната в двух кварталах отсюда.

– Ах! Спасибо.

Мы молча дошли до гостиницы. Почему он не солгал? Именно теперь ему следовало бы сказать: «Вы можете отдохнуть у меня». Значит, он тоже не был уверен в своих желаниях? Я рассчитывала на его тело, на его отвагу, чтобы нарушить одиночество моего тела; но он держал меня в плену, и я ничего не могла для нас сделать. Льюис подошел к бюро администратора:

– Я только что заказывал номер. Служащий заглянул в регистрационную книгу:

– На два лица?

– На одно, – сказала я. И написала свое имя на карточке. – Мой чемодан в камере хранения.

– Я схожу за ним, – предложил Льюис. – Когда он вам понадобится?

– Позвоните мне через два часа.

Уж не померещилось ли мне? Или он действительно обменялся со служащим странным взглядом? Может, он заказал комнату на два лица? Но тогда ему нужно было найти предлог, чтобы подняться вместе со мной. Я подсказала бы их ему хоть двадцать. Эти жалкие хитрости тем более раздражали меня, что я хотела бы попасться на них. Наполнив ванну, я погрузилась в теплую воду, не уставая твердить себе, что мы плохо взялись за дело. Моя ли в том вина? Безусловно есть женщины, которые сразу же сумели бы сказать: «Поедем к вам». Надин сказала бы. Закрыв глаза, я лежала на атласном покрывале. И уже опасалась того момента, когда придется встать посреди этой комнаты, где меня не ждет даже привычная близость зубной щетки. Столько разных и неотличимых комнат, столько открытых и закрытых чемоданов, столько приездов и отъездов, пробуждений, ожиданий, столько хождений, беготни: я устала воссоздавать свою жизнь каждое утро, каждый вечер, каждый час. Я страстно желала, чтобы некая посторонняя сила навсегда придавила меня к этой кровати. Пускай он поднимется, пускай постучит в мою дверь, пусть войдет. Я подстерегала его шаги в коридоре с таким страстным нетерпением, что оно имитировало желание. Ни единого звука. Я провалилась в сон.

К тому времени, когда я встретилась с Броганом в холле, я уже успокоилась; вскоре судьба этого приключения будет решена, и в любом случае через несколько часов я посплю. Старый немецкий ресторан, где мы ужинали, показался мне уютным, и я беспечно болтала. Бар, куда мы перешли потом, окутывал фиолетовый туман: там я чувствовала себя хорошо. И Броган говорил со мной прежним тоном.

– Такси унесло вас, – рассказывал он, – и я ничего о вас не знал. Возвратившись, я нашел под дверью номер «Нью-Йоркера», и вот в середине какой-то статьи о конгрессе психиатров наткнулся на ваше имя. Словно вы вернулись посреди ночи, чтобы сказать мне, кто вы есть.

– Разве Бенсоны вам не сообщили?

– О! Я никогда не читаю их писем. – И он с усмешкой добавил: – В статье о вас говорили как о блестящем докторе.

– Вас это очень удивило?

Ничего не ответив, он с улыбкой смотрел на меня; когда он так улыбался, мне казалось, я чувствую на своих губах его дыхание.

– Я подумал, что у вас во Франции странные доктора.

– А я, вернувшись в гостиницу, нашла вашу книгу. Я пыталась читать ее, но мне очень хотелось спать. Мне удалось прочитать ее на следующий день в поезде. – Я внимательно смотрела на Льюиса. – Берти – это ведь во многом вы сами?

– О! Я никогда не стал бы поджигать ферму, – насмешливым тоном возразил Броган. – Я слишком боюсь огня и жандармов тоже. – Он вдруг встал: – Пойдемте сыграем партию в двадцать шесть.

Блондинка с печальными глазами, сидевшая за игорным столом, протянула нам стаканчик с игральными костями; Броган выбрал шестой номер и поставил полдоллара; я уныло смотрела на маленькие костяшки, катавшиеся по зеленому сукну. Почему он ускользнул как раз в тот момент, когда мы начали вновь обретать друг друга? Может, и я тоже внушала ему страх? Его лицо казалось мне очень суровым и в то же время весьма уязвимым, я плохо разбиралась в нем. «Выиграл!» – радостно воскликнул Броган и протянул мне стаканчик. Я с силой встряхнула его. «Ставлю на нашу ночь», – в озарении решила я. И выбрала пятый номер; мои губы стянуло как пергамент, ладони взмокли; пять выпало семь раз за первые тринадцать ударов, потом еще три раза: проигрыш!

– Глупая игра, – сказала я, снова садясь на свое место.

– Вы любите играть?

– Я ненавижу проигрывать ^{100}.

– Я обожаю покер и всегда проигрываю, – с грустью признался Броган. – Похоже, выражение моего лица легко разгадать.

– Я не нахожу, – сказала я, с вызовом глядя на него. Вид у него был смущенный, но я не отвела глаз. Я поставила на нашу ночь и проиграла ее, Броган отказывал мне в помощи, и кости приговорили меня; я восставала против такого поражения с неистовой силой, преобразившейся вдруг в смелость.

– С самого утра я спрашиваю себя, довольны ли вы, что я приехала, и не могу получить ответа.

– Конечно доволен, – сказал он таким серьезным тоном, что я устыдилась своей агрессивности.

– Хотелось бы этому верить, – сказала я, – потому что я тоже рада вновь встретиться с вами. Сегодня утром я испугалась, что мои воспоминания обманули меня: но нет, мне запомнились именно вы.

– Я тоже уверен в своей памяти, – ответил он; и снова его голос стал теплым, как дыхание. Я взяла его руку и произнесла слова, какие говорят все женщины, пытаясь приобщиться к нежности:

– Мне нравятся ваши руки.

– А мне нравятся ваши. Именно с их помощью вы мучаете мозг несчастных, беззащитных больных?

– Доверьте мне ваш, думаю, он в этом нуждается...

– О! Он грешит лишь в одном отношении.

Наши руки не размыкались, я с волнением смотрела на этот шаткий мостик, соединяющий наши жизни, и с пересохшим ртом задавалась вопросом: «Доведется ли мне узнать ласку этих рук?» Молчание затянулось, и Броган предложил:

– Хотите, вернемся послушать Биг Билли?

– Очень хочу.

На улице он взял меня за руку; я знала, что с минуты на минуту он обнимет меня; груз этого тяжкого дня упал с моих плеч, и я наконец устремилась навстречу покою и радости. Внезапно он оставил мою руку; широкая, незнакомая мне улыбка осветила его лицо:

– Тедди!

Мужчина и две женщины остановились и тоже радостно улыбнулись; в мгновение ока мы очутились за столиком какого-то унылого кафетерия; все они говорили очень быстро, и я ничего не понимала из их слов. Броган много смеялся, взгляд его оживился, судя по виду, он испытывал облегчение, нарушив наше долгое уединение, что казалось естественным: эти люди были его друзьями, им надо было рассказать друг другу множество всяких историй; а что общего было у нас с ним? Сидевшие рядом женщины были молоды и красивы: нравились ли они ему? Я сообразила, что в его жизни наверняка были молодые красивые женщины: как я могла испытывать такое страдание, ведь мы еще не успели обменяться ни одним настоящим поцелуем! Но я страдала. Далеко, очень далеко, в глубине некоего туннеля я видела один из запасных выходов, которые поутру казались мне такими надежными: однако я слишком устала, чтобы дотащиться туда, пускай даже на коленях. Я попробовала прошептать: «Сколько сложностей из-за того, что не удается переспать с мужчиной!» Однако и цинизм не помогал; выглядеть так или иначе смешной, заслужить собственное одобрение или порицание – это уже не имело никакого значения; история эта разворачивалась не только со мной: связанная по рукам и ногам, я была отдана на милость другого. Какое безумие! Я уже даже не понимала, что я приехала сюда искать; наверняка надо было потерять разум, чтобы вообразить, будто мужчина, который был для меня ничем, мог что-то для меня сделать. «Сейчас же пойду спать», – решила я, когда на улице Броган снова взял меня за руку.

– Я рад, что показал вам Тедди, – говорил он, – это писатель-карманник, о котором я вам рассказывал, помните?

– Помню. А женщины, кто они?

– Я их не знаю. – Броган остановился на углу улицы. – Если трамвай не придет, мы возьмем такси.

«Такси, – подумалось мне, – это наш последний шанс; если придет трамвай, я отступлюсь, вернусь в гостиницу». С минуту, тянувшуюся целую вечность, я не спускала глаз с угрожающе поблескивающих рельсов. Броган остановил такси:

– Садитесь.

У меня не было времени сказать себе: «Теперь или никогда», он уже прижимал меня к себе, оковы из плоти сомкнулись на моих губах, язык жадно шарил у меня во рту, и тело мое восставало из мертвых. Я входила в бар, пошатываясь, так должен был пошатываться воскресший Лазарь; музыканты отдыхали, и Биг Билли подсел к нашему столику; Броган шутил с ним, глаза его блестели; мне хотелось бы разделить его веселость, но меня обременяло мое обновленное тело, оно было слишком громоздким, слишком горячим. Оркестр заиграл снова; я рассеянно смотрела на одноногого с напомаженными волосами, исполнявшего чечетку, и рука моя, подносившая к губам стакан с виски, дрожала: как поступит Броган? Что он скажет? Я же не сумею исторгнуть ни единого жеста, ни единого слова. По прошествии какого-то времени, показавшегося мне нескончаемо долгим, он оживленно спросил:

– Вы хотите уйти?

– Да.

– Хотите вернуться в гостиницу?

Шепотом, с трудом вырвавшимся из горла, мне удалось пробормотать:

– Я не хочу расставаться с вами.

– Я с вами тоже, – с улыбкой сказал он.

В такси он снова поцеловал меня, потом спросил:

– Вы согласитесь переночевать у меня?

– Конечно.

Неужели он думал, что я выброшу на помойку это тело, которое он только что подарил мне? Я положила голову ему на плечо, и он обнял меня.

В желтой кухне, где печь уже не гудела, он с силой прижал меня к себе:

– Анна! Анна! Это сон! Весь день я был таким несчастным!

– Несчастным? Это вы меня мучили, вы никак не решались поцеловать меня.

– Я вас поцеловал, а вы вытерли платком мне подбородок: я подумал, что я на ложном пути.

– Кто же целуется в зале! Надо было привезти меня сюда.

– Но вы требовали номер в гостинице. А я так хорошо все устроил, купил большой бифштекс на ужин и в десять часов вечера собирался сказать: слишком поздно искать гостиницу.

– Я прекрасно все поняла, но я осторожна: представьте себе, что мы не обрели бы друг друга.

– Как это не обрели? Я вас никогда не терял.

Мы говорили, прильнув друг к другу, и я чувствовала на губах его дыхание.

– Я так боялась, что придет трамвай, – прошептала я. Он с гордостью засмеялся:

– Я решил во что бы то ни стало взять такси. – Он целовал мой лоб, глаза, щеки, и я чувствовала, что земля кружится. – Вы умираете от усталости, вам надо лечь, – сказал он. И удрученно добавил: – Ваш чемодан!

– Он мне не нужен.

Пока я раздевалась, Броган оставался в кухне; я завернулась в простыни под мексиканским покрывалом; я слышала, как он бродит, наводит порядок, открывает и закрывает шкафы, словно мы уже были давнишней супружеской парой; после стольких ночей, проведенных в гостиничных номерах, в комнатах для друзей, так приятно было чувствовать себя дома в этой чужой постели; мужчина, которого я выбрала и который выбрал меня, ляжет сейчас рядом со мной.

– О! Вы уже расположились! – сказал Броган. Руки его были нагружены белоснежным бельем, он в замешательстве смотрел на меня. – Я хотел поменять простыни.

– Это лишнее. – Он стоял на пороге со своей пышной ношей. – Мне очень хорошо, – сказала я, натягивая до подбородка теплую простыню, завернувшись в которую он спал минувшей ночью. Броган ушел и снова вернулся.

– Анна!

Он рухнул на меня, его интонация потрясла меня. Впервые я назвала его по имени:

– Льюис!

– Анна! Я так счастлив!

Он был обнажен, я тоже обнажена и не испытывала ни малейшего стеснения; его взгляд не мог ранить меня; он меня не судил и ничему не отдавал предпочтения. От волос до пальцев ног его руки запоминали меня. И снова я сказала:

– Мне нравятся ваши руки.

– Они вам нравятся?

– Весь вечер я спрашивала себя, почувствую ли я их на своем теле.

– Вы будете их чувствовать всю ночь, – ответил он.

Внезапно он перестал быть неловким и робким. Его желание преобразило меня. Я, давно уже утратившая ко всему охоту и внешний вид, снова обладала грудью, чревом, лоном, плотью, я была питательной, точно хлеб, и душистой, как земля. Это было так чудесно, что я не знала меры ни времени, ни своему наслаждению; я только знаю, что, когда мы заснули, уже доносились слабые звуки нарождающегося дня.

Меня разбудил запах кофе; я открыла глаза и улыбнулась, увидев на соседнем стуле свое синее шерстяное платье в объятиях серого пиджака. Тень темного дерева пустила листья, трепетавшие на ярко-желтой занавеске. Льюис протянул мне стакан, и я залпом выпила апельсиновый сок, который этим утром имел вкус выздоровления: как будто нега наслаждения была болезнью; или как будто вся моя жизнь была долгой болезнью, от которой я начала избавляться.

Это было воскресенье, и в первый раз за год над Чикаго сияло солнце; мы отправились на лужайку на берег озера. В кустах ребятишки играли в индейцев, было много влюбленных, которые держались за руки; по роскошной воде скользили яхты, карликовые самолеты, красные, желтые и блестящие, словно игрушки, кружили у нас над головой. Льюис вытащил из кармана листок бумаги.

– Два месяца назад я написал о вас стихотворение...

– Покажите.

Я почувствовала легкий укол в сердце; сидя у окна под репродукцией Ван Гога, он написал эти стихи для целомудренной незнакомки, отказавшей ему в поцелуе; в течение двух месяцев он думал о ней с нежностью, а я уже была не той женщиной; он наверняка заметил тень на моем лице, ибо с тревогой сказал:

– Я не должен был показывать вам его.

– Напротив, оно мне очень нравится. – Я с трудом улыбнулась: – Но теперь эти губы ваши.

– Наконец-то, – молвил он.

Тепло его голоса успокоило меня; минувшей зимой моя сдержанность тронула его, но, конечно, он гораздо больше радовался теперь, так что бесполезно мучить себя; он гладил мои волосы, говорил мне простые, ласковые слова, надел на палец старинное медное кольцо; ^{101}я смотрела на кольцо, слушала непривычные слова; щекой я ловила знакомый стук незнакомого сердца. От меня ничего не требовалось: довольно было того, чтобы я оставалась такой, какая есть, и желание мужчины превращало меня в прекраснейшее чудо. Это так успокаивало, что, если бы солнце остановилось посреди неба, я предоставила бы вечности идти своим путем, не обращая на нее внимания.

Но солнце клонилось к земле, трава становилась прохладной, в кустах все смолкло, яхты уснули.

– Вы простудитесь, – сказал Льюис. – Пройдемся немного.

Казалось странным снова очутиться на ногах, согреваясь лишь собственным теплом, странно, что мое тело умело двигаться, занимая свое особое место, тогда как весь день оно являло собой отсутствие, негатив: оно дожидалось ночи и ласк Льюиса.

– Где вы хотите ужинать? – спросил он. – Можно вернуться домой или куда-нибудь пойти.

– Пошли куда-нибудь.

Этот день был таким голубым, таким ласковым, что я чувствовала: меня переполняет нежность. Наше прошлое ограничивалось тридцатью шестью часами, наш горизонт сводился к одному лицу, и наше будущее – это наша постель: мы слегка задыхались в этой спертой атмосфере.

– А если нам попробовать клуб черных, о котором вчера говорил Бит Билли?

– Это далеко, – сказал Льюис.

– Зато мы немного прогуляемся.

Мне хотелось развлечений. Чересчур напряженные часы утомили меня. В трамвае я дремала на плече Льюиса. Я не пыталась освоиться в этом городе, не сомневаясь, что тут не существовало, как в других городах, четких магистралей и привычных транспортных средств. Надо было следовать известным обычаям, к которым Льюис приноровился, и места словно возникали из небытия. Клуб «Делиса» возник из небытия в окружении сиреневого сияния. Возле двери находилось огромное зеркало, и мы вместе улыбнулись нашему отражению. Моя голова доходила как раз до его плеча, вид у нас был счастливый и молодой. «Какая красивая пара!» – весело сказала я. И сердце сразу сжалось: нет, мы не были парой и никогда не будем. Мы могли бы любить друг друга, в этом я не сомневалась, но в какой точке мира и в какое время? Во всяком случае, нигде на земле и ни в какой момент будущего.

– Мы хотели бы поужинать, – сказал Льюис.

Метрдотель с очень темным цветом кожи, похожий на чемпиона по кечу ^{102}, посадил нас в бокс возле сцены, перед нами поставили целые корзинки с жареной курицей. Музыканты еще не пришли, но зал был полон: несколько белых, много черных, у некоторых из них на голове были фески.

– Что означают эти фески?

– Это одна из тех лиг, которых не счесть, – ответил Льюис. – Мы попали на их конгресс.

– Но это будет очень скучно.

– Боюсь, что да.

Голос его звучал уныло. Конечно, его тоже утомила наша долгая оргия счастья; со вчерашнего дня мы измотались, отыскивая и находя друг друга, заключая друг друга в объятия; слишком мало сна, слишком много волнений, слишком много томления и неги. Пока мы молча ели, высокий негр в феске поднялся на сцену и с пафосом начал свою речь.

– Что он там рассказывает?

– Он говорит о лиге.

– Но будут какие-то развлечения?

– Да.

– Когда?

– Не знаю.

Он отвечал сквозь зубы; наша общая усталость не сближала нас, и внезапно я почувствовала, что в моих венах течет всего лишь серая водица. Возможно, стремление покинуть наш застенок было ошибкой: воздух там был чересчур тяжел, чересчур насыщен, но снаружи было безлюдно и холодно. Оратор радостно выкрикнул какое-то имя, женщина в красном головном уборе встала, и все захлопали; другие лица, одно за другим, поднимались из толпы; неужели собираются по очереди представлять всех членов лиги? Я повернулась к Льюису. Он уставился в пустоту помутневшим взглядом; его нижняя челюсть отвисла, и он стал похож на злобных рыб из аквариума.

– Если это рассчитано надолго, нам лучше уйти, – сказала я.

– Мы ехали так далеко не для того, чтобы тут же уйти.

Голос его был резким; мне даже почудилась в нем некая враждебность, которую нельзя было объяснить одной усталостью. Быть может, когда мы покидали берег озера, он хотел вернуться домой; возможно, его ранило то, что я не пожелала сразу же вновь очутиться в нашей постели; эта мысль огорчила меня. Я попыталась сблизиться с ним при помощи слов.

– Вы устали?

– Нет.

– Вам скучно?

– Я жду.

– Не станем же мы ждать вот так еще два часа?

– А почему нет?

Он прислонился головой к деревянной перегородке, лицо его казалось непроницаемым и далеким, словно лик луны; похоже, он готов был дремать, не произнося ни слова, в течение двух часов. Я заказала двойную порцию виски, но и это не оживило меня. На сцене старые чернокожие дамы в красных фесках приветствовали под аплодисменты друг друга и публику.

– Давайте вернемся, Льюис.

– Это нелепо.

– Тогда поговорите со мной.

– Мне нечего сказать.

– Я не могу больше оставаться здесь, мне не вынести.

– Вы же хотели прийти сюда.

– Это не причина.

Он снова погрузился в свое оцепенение. Я пыталась думать: «Я сплю, это кошмар, я сейчас проснусь». Но нет, сном было чересчур голубое послеполуденное время, а вот теперь мы проснулись. На берегу озера Льюис говорил со мной так, словно я никогда не должна была покидать его, он надел мне на палец обручальное кольцо; а через три дня я уеду, уеду навсегда, и он это знал. «Он сердится на меня, и справедливо, – думалось мне. – Зачем я приехала, раз не могу остаться? Он сердится на меня, и его обида разлучит нас навеки». Довольно самой малости, чтобы навсегда разлучить нас: еще совсем недавно мы были разлучены навсегда! Слезы выступили у меня на глазах.

– Вы сердитесь?

– Да нет.

– Тогда в чем дело?

– Ни в чем.

Напрасно искала я его взгляда; я могла бы сломать пальцы, разбить голову об эту слепую стену, но не пошатнула бы ее. На сцене выстроились девушки в праздничных платьях; одна светло-шоколадная худышка подошла к микрофону и начала жеманно напевать.

– Я ухожу! – в отчаянии прошептала я.

Льюис не шелохнулся, и я с недоверием подумала: «Возможно ли, что все уже кончилось? Неужели я так быстро его потеряла?» Я попыталась призвать на помощь благоразумие: я его не теряла, я никогда не владела им и не имею права жаловаться, потому что всего лишь одолжила себя ему. Ладно, я не жаловалась, но зато страдала. Я потрогала свое медное кольцо. Существовал только один способ прекратить страдания: от всего отступиться. Я верну ему кольцо, завтра утром сяду на самолет до Нью-Йорка, и этот день станет всего лишь воспоминанием, которое время позаботится стереть. Кольцо скользнуло по моему пальцу, и я снова увидела голубое небо, улыбку Льюиса, он гладил мои волосы и звал меня: «Анна!» Я прильнула к его плечу: «Льюис!» Он обнял меня, и слезы хлынули из моих глаз.

– Я действительно был так жесток?

– Вы напугали меня, – сказала я. – Мне было так страшно!

– Страшно? Вы боялись немцев в Париже?

– Нет.

– А я напугал вас? Есть чем гордиться...

– Вам следовало бы стыдиться. – Он тихонько целовал мои волосы, рука его гладила мою руку. – Я хотела отдать вам кольцо, – прошептала я.

– Я видел, – серьезно ответил он. – И подумал: я все порчу, но не мог заставить себя произнести ни слова.

– Почему? Что случилось?

– Ничего не случилось, совсем ничего. Настаивать я не стала, а только спросила:

– Хотите, чтобы мы сейчас же вернулись?

– Конечно.

В такси он внезапно сказал:

– Вам никогда не случается испытывать желание убить всех, в том числе и себя?

– Нет. Особенно если я с вами.

Он улыбнулся и положил мою голову себе на плечо; я вновь обрела его тепло, его дыхание, но он молчал, и я подумала: «Я не ошиблась; этот кризис разразился не без причины; он решил, что наша история нелепа, он и сейчас так думает!» Когда мы легли, он сразу же выключил свет; он овладел мною в темноте, в полном молчании, не называя моего имени и не одарив меня своей улыбкой. Потом отвернулся, не говоря ни слова. «Да, – с ужасом сказала я себе, – он на меня сердится, я потеряю его».

– Льюис! – взмолилась я. – Скажите, по крайней мере, что вы питаете ко мне дружеские чувства!

– Дружеские чувства? Но я люблю вас, – с жаром произнес он. Льюис повернулся к стене, а я долго плакала: то ли оттого, что он любил меня, то ли оттого, что сама не могла любить его, или потому, что когда-нибудь он перестанет меня любить.

«Надо поговорить с ним», – решила я утром, едва открыв глаза; теперь, когда слово «любовь» было произнесено, следовало объяснить Льюису, почему я отказываюсь пользоваться этим словом. Но он привлек меня к себе: «Какая вы розовая! Какая теплая!» – и у меня не хватило духа; ничто уже не имело значения кроме как быть в его объятиях теплой и розовой. Мы отправились в город; обнявшись, мы шагали по улицам, окаймленным обветшалыми домишками, возле которых стояли роскошные автомобили; местами дома, построенные ниже, отделялись от шоссе канавами с перекинутыми через них лестницами, и создавалось впечатление, будто идешь по дамбе. Под тротуарами Мичиган-авеню я обнаружила город без солнца, где весь день сияли неоновые вывески; мы катались в лодке по реке. Мы пили мартини на самом верху башни, откуда видно было безбрежное озеро и окрестности, обширные как озеро. Льюис любил свой город и рассказывал мне о нем; прерии, индейцы, первые лачуги, улочки, где хрюкали свиньи, большой пожар, первые небоскребы: можно было подумать, что он при всем при этом присутствовал.

– Где будем ужинать? – спросил он.

– Где хотите.

– Я подумал, а не поужинать ли нам дома?

– Да, поужинаем дома, – согласилась я.

Сердце мое сжалось; он сказал «дома», словно мы были муж и жена, а ведь жить вместе нам оставалось всего два дня. «Надо поговорить», – твердила я себе. Мне предстояло сказать ему, что я могла бы его любить, но не могу: поймет ли он меня или возненавидит?

Мы купили ветчины, салями, бутылку кьянти, ромовый бисквит. Мы свернули за угол улицы, где пламенела вывеска «ШИЛТЦ». У подножия лестницы, посреди помойных ящиков, он прижал меня к себе.

– Анна! А знаете, почему я так люблю вас? Да потому что делаю вас счастливой. – Я протянула губы, чтобы выпить вблизи его дыхание, как вдруг он отстранился от меня. – На балконе кто-то есть, – сказал Льюис.

Он торопливо поднялся по лестнице впереди меня, и я услыхала его радостное восклицание:

– Мария! Какой приятный сюрприз! Входите. Он улыбнулся мне:

– Анна, Мария моя давнишняя подруга.

– Я не хочу мешать вам, – сказала Мария.

– Вы нисколько не мешаете мне.

Она вошла; молодая, слегка полноватая, она была бы красива, если бы немного подкрасилась и более тщательно причесалась; синий домашний халат оставлял открытыми ее белые руки, одна из которых была разукрашена огромными синяками; должно быть, она пришла по-соседски, не дав себе труда переодеться. «Давнишняя подруга» – что это в сущности означало? Она села и сказала немного хриплым голосом:

– Мне надо поговорить с вами, Льюис.

Соленая волна подступила у меня к горлу. Льюис. Она произнесла это имя так, словно оно было ей очень привычно, да и смотрела она на Льюиса с подчеркнутой нежностью, а он тем временем открывал бутылку кьянти.

– Вам долго пришлось ждать? – спросил он.

– Два или три часа, – небрежно сказала она. – Люди снизу были очаровательны, они угостили меня кофе. С ума сойти, сколько всего хорошего они о вас думают. – Она залпом выпила стакан кьянти. – Мне надо сказать вам очень важные вещи. – Она метнула взгляд в мою сторону. – Личные вещи.

– Вы можете говорить в присутствии Анны, – сказал Льюис и добавил: – Анна француженка, она приехала из Парижа.

– Париж! – молвила Мария, пожав плечами. – Дайте мне еще немного вина. – Льюис наполнил ее стакан, и она сразу выпила его. – Вы должны помочь мне, – сказала она, – кроме вас некому...

– Я попробую.

Поколебавшись, она решилась:

– Хорошо, я введу вас в курс дела.

Я, в свою очередь, налила себе немного вина, в тревоге спрашивая себя: «Неужели она останется здесь на всю ночь?» Мария встала и, прислонившись к печке, с пафосом изложила историю, где речь шла о замужестве, о разводе, о несбывшемся призвании.

– Вы-то добились своего, – говорила она требовательным тоном. – Для женщины все не так просто; мне надо закончить книгу, а там, где я нахожусь, невозможно писать.

Я едва слушала ее и в ярости думала, что Льюису следовало найти способ избавить нас от нее; он говорил, что любит меня, и прекрасно знал, что наши часы сочтены, так как же? Но он вежливым тоном спросил:

– А ваша семья?

– Почему вы меня об этом спрашиваете? Моя семья! – Мария нервно собрала лежавшие на столе бумаги, скатала их в комок и с силой швырнула к мусорному ящику. – Ненавижу беспорядок! Нет, – продолжала она, пристально глядя на Льюиса, – я могу рассчитывать только на вас.

Он встал со смущенным видом:

– Вы не голодны? Мы собирались ужинать.

– Спасибо, – сказала она. – Я ела сандвичи с сыром, с американским сыром, – подчеркнула она слегка вызывающим тоном.

– А где вы будете спать этой ночью? – спросил он. Мария расхохоталась:

– Я не буду спать: я выпила десять чашек кофе.

– Но где вы проведете ночь?

– Вы ведь меня пригласили, не так ли? – Она взглянула на меня. – Разумеется, если я соглашусь, другим женщинам в доме не место.

– Беда в том, что здесь есть другая женщина, – сказал Льюис.

– Надо выставить ее вон, – заявила Мария.

– Это трудно, – весело отозвался Льюис.

Сначала мне захотелось рассмеяться: Мария сбежала из сумасшедшего дома, это должно было броситься мне в глаза, как только она открыла рот. Но потом моя слепота ужаснула меня. До чего же я уязвима, если увидела в этой фантазерке соперницу! А через два дня я уеду, оставив Льюиса своре женщин, которым позволено его любить. Эта мысль была мне нестерпима.

– Я десять лет его не видела, – повелительным тоном обратилась ко мне Мария. – Отдайте мне его на эту ночь и можете располагать им всю оставшуюся жизнь. Разве это не справедливо?

Я не ответила, и она повернулась к Льюису:

– Если я уйду отсюда, то никогда не вернусь, а если уйду завтра, то выйду замуж за другого.

– Но Анна здесь у себя дома, – возразил Льюис. – Мы женаты.

– Ах! – Лицо Марии застыло. – Извините меня. Я не знала. – Она схватила бутылку кьянти и жадно стала пить из горлышка. – Дайте мне бритву.

Мы обменялись с Льюисом беспокойным взглядом, и Льюис сказал:

– У меня нет бритвы.

– Как же так! – Она встала и шагнула к раковине. – Это лезвие мне вполне подойдет. Вы позволите? – с насмешливым видом спросила меня она, усаживаясь и широко раздвинув колени; с исступленным старанием она принялась брить ноги. – Так будет лучше, гораздо лучше. – Она снова поднялась и, встав перед зеркалом, одну за другой побрила себе подмышки. – Теперь совсем другое дело, – заявила она, потягиваясь перед зеркалом со сладострастной улыбкой. – Так вот! Завтра я выйду замуж за доктора. Почему бы мне не выйти замуж за негра, если я работаю как негр?