Текст книги "Мандарины"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 55 страниц)

– Разочарование всегда неприятно, – со смехом сказал Анри. – Успокойтесь, вы все равно будете самой красивой, – добавил он, – и в понедельник, как всегда; к тому же это менее важно, чем плохо сыграть, разве нет?

– Вы так мило умеете все преподнести! – сказала Жозетта. – Жаль, что вы не можете похитить место у Господа Бога.

Она находилась так близко от него; только ли признательность заставляла дрожать ее губы и туманила взгляд?

– Но я не уступил бы ему своего! – молвил он, заключая ее в объятия. Открыв глаза, Анри увидел в полумраке обитую бледно-зеленым стену, и

радость наступившего завтра пронзила ему сердце; она требовала ярких и терпких удовольствий: холодного душа, жесткой перчатки для растирания; он соскользнул с кровати, не разбудив Жозетту, и, когда вышел из ванной комнаты, умытый, одетый и голодный, она еще спала; Анри на цыпочках пересек комнату и склонился над ней; она лежала в окружении своего аромата, влажной испарины, с сияющими волосами, ниспадавшими ей на глаза, и он почувствовал себя удивительно счастливым оттого, что у него такая женщина и что он – мужчина; она приоткрыла один глаз, один-единственный, словно в другом пыталась удержать сон.

– Ты уже встал?

– Да. Пойду выпью кофе в бистро на углу и вернусь.

– Нет! – сказала она. – Нет! Я приготовлю тебе чай.

Она терла заспанные глаза, вылезая из простынь, такая теплая в своей пушистой сорочке. Он обнял ее:

– Ты похожа на маленького фавна.

– На фавниху.

– На маленького фавна.

Жозетта с пленительным видом протянула ему губы. Персидская принцесса, маленькая индианка, лисичка, вьюнок, прекрасная кисть глицинии – им всегда доставляло удовольствие, когда им говорили, что они на что-то похожи: на что-то другое. «Мой маленький фавн», – повторял он, нежно целуя ее. Она надела пеньюар, домашние туфли, и он последовал за ней на кухню; небо сияло, белый кафель сверкал, Жозетта неуверенно хлопотала.

– Молоко или лимон?

– Немного молока.

Она поставила чайный поднос в будуаре телесного цвета, и он с любопытством разглядывал столики, пуфы с воланами. Почему Жозетта, которая так хорошо одевалась, чей голос и движения были столь гармоничны, почему она жила в этой скверной фальшивой декорации?

– Это ты обустраивала квартиру?

– Мы с мамой.

Она с беспокойством взглянула на него, и он торопливо сказал:

– Здесь очень красиво.

Когда она перестала жить у матери? Почему? Ради кого? Ему вдруг захотелось задать ей множество вопросов. У нее за спиной было целое существование, каждый день, каждый час которого прожит один за другим, и каждая ночь тоже; а он ничего не знал. Сейчас не время было устраивать ей допрос, но ему было не по себе среди всех этих безвкусных безделушек, среди невидимых воспоминаний.

– Знаешь, что мы должны сделать? Пойти вдвоем прогуляться: утро такое чудесное.

– Прогуляться? Где?

– По улицам.

– Ты хочешь сказать пешком?

– Да; пройтись пешком по улицам. Она выглядела смущенной.

– Тогда мне надо одеться? Он засмеялся:

– Это было бы желательно; но тебе нет нужды наряжаться дамой.

– А что я надену?

Как одеваются, чтобы пройтись пешком по улицам в девять часов утра? Она открывала шкафы, ящики, щупала шарфы и блузки. Потом натянула длинный шелковистый чулок, и в ладонях Анри проснулась память о том натянутом шелке плоти, который обжигал.

– Так подойдет?

– Ты очаровательна.

На ней был темный костюм, зеленый шарф, она подняла волосы, словом, выглядела очаровательно.

– Ты не находишь, что этот костюм меня полнит?

– Нет.

Жозетта с озабоченным видом смотрела на себя в зеркало: что она видела? Быть женщиной, быть красивой, как это ощущается изнутри? Как ощущается шелковистая ласка вдоль бедер и у теплого живота, ласка блестящего атласа? И он задался вопросом: «Какой вспоминается ей наша ночь? Называла ли она другие имена таким же вот ночным голосом и какие? Пьер, Виктор, Жак? И что значит для нее имя Анри?» Он показал на свой роман, стоявший на видном месте на круглом столике.

– Ты его прочитала?

– Я посмотрела. Это глупо, но я не умею читать, – добавила она в нерешительности.

– Тебе скучно?

– Нет, но я сразу же начинаю мечтать о чем-то другом. Отталкиваюсь от какого-нибудь слова.

– И куда тебя это приводит? Я хочу сказать, о чем ты мечтаешь?

– О! Это смутно; мечты всегда смутны.

– Ты думаешь о каких-то местах, о людях?

– Ни о чем: я просто мечтаю.

Он обнял ее, спросив с улыбкой:

– Ты часто бывала влюблена?

– Я? – Она пожала плечами. – В кого?

– В тебя многие влюблялись: ты так красива.

– Красивой быть унизительно, – сказала она, отвернувшись.

Анри разомкнул объятия; он и сам не знал, почему она внушала ему такое сострадание; жила она в роскоши, не работала и руки у нее как у благородной девицы, но в ее присутствии он таял от жалости.

– Как странно оказаться на улице в столь ранний час, – сказала Жозетта, поднимая к нему подкрашенное лицо.

– Странно быть здесь, с тобой, – ответил он, сжимая ее руку.

Он радостно вдыхал уличный воздух; этим утром все казалось новым, неизведанным. Новорожденная весна едва пробивалась, но в воздухе уже ощущалось ее теплое участие; площадь Аббатис благоухала капустой и рыбой, женщины в халатах подозрительно разглядывали первые салаты; их слипшиеся со сна волосы отливали небывалыми красками, подаренными не природой и не художеством.

– Взгляни на эту старую ведьму, – сказал Анри, указывая на размалеванную, увешанную драгоценностями старуху в засаленной шляпе.

– О! Я ее знаю, – сказала Жозетта без тени улыбки, – возможно, и я когда-нибудь стану такой.

– Меня это удивило бы.

Они молча спустились на несколько ступенек; Жозетта оступилась на чересчур высоких каблуках.

– Сколько тебе лет? – спросил он.

– Двадцать один год.

– Я имею в виду по-настоящему? Она заколебалась.

– Мне двадцать шесть. Но только не говори маме, что я тебе сказала, – со страхом попросила она.

– Я уже забыл, – ответил он. – У тебя такой юный вид!

– Это потому, что я слежу за собой, – вздохнула она, – до чего утомительно.

– Так не утомляй себя! – с нежностью сказал он, сильнее сжав ее руку. – И давно ты хочешь играть в театре?

– Я никогда не хотела быть манекеном и не люблю стариков, – сквозь зубы сказала она.

Разумеется, мать сама выбирала ей любовников; может, и правда, что она никогда не любила; двадцать шесть лет, такие глаза, такие губы и не знать любви: она заслуживала жалости! «А я, кто я для нее? – спросил он себя. – И кем стану?» Во всяком случае, ее наслаждение минувшей ночью было искренним, как искренен этот доверчивый свет в глазах. Они вышли на бульвар Клиши, где дремали ярмарочные балаганы; двое ребятишек катались на маленькой карусели; под брезентом уснули американские горки.

– Ты знаешь японский бильярд?

– Нет.

Она покорно остановилась вместе с ним перед поддоном с отверстиями, и он спросил:

– Ты не любишь ярмарки?

– Я никогда не бывала на ярмарках.

– И никогда не каталась на американских горках? Или на поезде-призраке?

– Нет. Когда я была маленькая, мы были бедны; потом мама поместила меня в пансион; а когда я оттуда вышла, я была уже взрослой.

– Сколько лет тебе было?

– Шестнадцать.

Она старательно направляла деревянные шары к круглым ячейкам.

– До чего трудно.

– Вовсе нет, смотри, ты почти выиграла. – Он снова взял ее за руку. – Как-нибудь вечером мы покатаемся на карусели.

– Ты катаешься на карусели? – недоверчиво спросила она.

– Когда не один – конечно.

Она снова оступилась на круто спускавшемся шоссе.

– Ты устала?

– Туфли жмут.

– Зайдем сюда, – сказал Анри, толкнув дверь первого попавшегося кафе; то было маленькое бистро с покрытыми клеенкой столами. – Что ты будешь пить?

– Стакан «виши».

– Почему всегда «виши»?

– Из-за печени, – грустно сказала она.

– Стакан «виши» и стакан красного вина, – попросил Анри. Он показал на плакат, висевший на стене: – Посмотри!

Своим тягучим, глубоким голосом Жозетта прочитала:

– Боритесь с пьянством, пейте вино. – Она громко рассмеялась: – Забавно! Ты знаешь такие забавные места.

– Я никогда не бывал здесь, но, видишь ли, когда прогуливаешься, можно обнаружить кучу всяких вещей.

– У меня нет времени.

– Чем же ты занимаешься?

– Столько всего надо успеть: уроки дикции, магазины, парикмахер: ты не представляешь себе, сколько уходит времени на парикмахера; а еще чаепития, коктейли.

– Тебя радует все это?

– Ты знаешь людей, которые радуются?

– Я знаю таких, кто доволен своей жизнью; например, я. Она ничего не ответила, и он ласково обнял ее.

– Что требуется, чтобы ты была довольна?

– Не нуждаться больше в маме и быть уверенной, что никогда не стану снова бедной, – не задумываясь ответила она.

– Так и случится. Что ты тогда сделаешь?

– Я буду довольна.

– Но что ты будешь делать? Путешествовать? Ходить куда-нибудь?

Жозетта пожала плечами:

– Я об этом не думала. – Она достала из сумочки золотую пудреницу и подкрасила губы. – Мне пора идти; у меня примерка в мамином заведении. – Она с тревогой взглянула на Анри: – Ты правда думаешь, что мое платье будет испорчено?

– Конечно нет, – со смехом ответил он, – я думаю, что гадалка полностью ошиблась: знаешь, такое с ними случается. Платье красивое?

– В понедельник увидишь. – Жозетта вздохнула: – Мне предстоит появляться на людях, для рекламы, так что придется одеваться.

– А тебе это не скучно?

– Если бы ты знал, как утомительны примерки! После этого у меня весь день болит голова.

Он встал, и они пошли к стоянке такси.

– Я провожу тебя.

– Не беспокойся.

– Мне это доставит удовольствие, – с нежностью сказал он.

– Какой ты милый.

Его трогало до глубины души, когда она таким тоном и с таким выражением говорила: «Какой ты милый». В такси он положил голову Жозетты себе на плечо и задумался: «Что я могу для нее сделать?» Помочь ей стать актрисой, да, но она не так уж любит театр, это не заполнит ту пустоту, какая чувствовалась в ней; а если она не добьется успеха? Ее не удовлетворяла жестокая суетность ее жизни, но чем заинтересовать ее? Попробовать говорить с ней, способствовать развитию ее ума... Не станет же он все-таки водить ее по музеям, таскать на концерты, давать ей книги, показывать мир. Он ласково поцеловал ее волосы. Надо любить ее: с женщинами всегда одно и то же; их всех надо любить небывалой любовью.

– До вечера, – сказала она.

– Да. Я буду ждать тебя в нашем маленьком баре.

Она ласково сжала его руку, и он понял, что они вместе подумали: до ночи в нашей постели. После того, как она исчезла в помпезном здании, он пешком стал спускаться к Сене. Половина двенадцатого. «Я приду к Поль раньше времени, ей это доставит удовольствие», – сказал он себе. Этим утром ему хотелось всем доставлять удовольствие. «Однако, – с некоторым беспокойством подумал он, – мне необходимо поговорить с ней». После того как он держал в объятиях Жозетту, мысль о ночах с Поль стала ему невыносима. «Возможно, ей это будет все равно: она прекрасно знает, что я ее больше не хочу», – с надеждой говорил он себе. Поль не пожелала узнать себя в унылой героине его романа; а между тем после этого чтения она изменилась; никогда не устраивала больше сцен, не возражала при виде того, как Анри постепенно переносил в гостиницу свои бумаги и одежду; он очень часто ночевал там. Кто знает, не согласится ли она с некоторым облегчением примириться со спокойной дружбой? Весеннее небо было таким радостным, что казалось возможным жить искренне, не заставляя никого страдать. На углу улицы Анри остановился в нерешительности перед торговкой цветами: у него был соблазн принести Поль, как раньше, большую охапку бледных фиалок, но он боялся удивить ее. «Бутылка хорошего вина не так обязывает», – решил он, входя в соседнюю лавку. Поднимаясь по лестнице, Анри был весел. Ему хотелось пить, он был голоден и уже чувствовал во рту крепкий вкус старого бордо, он прижимал бутылку к сердцу, словно она вобрала в себя всю дружбу, которую ему хотелось предложить Поль.

Без стука, потихоньку, как прежде, он вставил ключ в замочную скважину и толкнул дверь; Поль ничего не слышала; она стояла на коленях на ковре, усыпанном старыми бумагами: он узнал свои письма; в руках она держала его фотографию, глядя на нее с таким выражением, какого он у нее никогда не видел; она не плакала, и при виде ее сухих глаз становилось ясно, что в слезах всегда теплится толика надежды; она смотрела в лицо своей судьбе и ничего от нее больше не ждала, мало того, она мирилась с этим. Поль казалась такой одинокой перед безжизненным изображением, что Анри почувствовал себя лишенным собственного я. Он закрыл дверь, не в силах противиться раздражению, парализовавшему его жалость; когда он постучал, послышался встревоженный шорох смятого шелка и бумаги, затем она неуверенно сказала: «Войдите».

– Что ты тут делала?

– Перечитывала старые письма; я не ждала тебя так рано.

Она бросила бумаги в кресло и спрятала фотографию; лицо ее было спокойным, но хмурым; ему пришлось вспомнить, что она давно уже не бывала веселой; он с досадой поставил бутылку на стол.

– Тебе лучше не зарывать себя в прошлом, а немного больше жить настоящим, – сказал он.

– О! Настоящее! – Она окинула стол невидящим взглядом. – Я не накрыла.

– Хочешь, пойдем в ресторан?

– Нет! Нет! Я быстро.

Она пошла на кухню, а он протянул руку к письмам.

– Оставь их! – резко сказала Поль.

Она схватила письма и бросила их в шкаф. Он пожал плечами; в каком-то смысле она была права, эти старые застывшие слова стали ложью. Он молча смотрел на Поль, хлопотавшую вокруг стола: нелегко будет говорить с ней о дружбе.

Они сели напротив друг друга перед блюдом с закусками, и Анри откупорил бутылку.

– Ты ведь любишь красное бордо, верно? – спросил он предупредительным тоном.

– Ну конечно, – безучастно ответила она.

Разумеется, для нее это не был праздничный день; намерение торжественно отметить вместе с Поль его новую любовь было верхом слепоты и эгоизма, но, осуждая себя, Анри ощущал скрытую обиду.

– Тебе следовало бы хоть иногда выходить, – заметил он.

– Выходить? – изумленно спросила она.

– Да, высовывать нос на улицу, встречаться с людьми.

– Зачем?

– А сидеть целый день в своей норе, что тебе это даст?

– Я очень люблю свою нору, – с грустной улыбкой ответила она. – Я не скучаю.

– Не может же так продолжаться всю твою жизнь. Ты не хочешь петь, хорошо, это дело решенное. Но тогда попытайся делать что-то другое.

– Что например?

– Поищем.

Она покачала головой.

– Мне тридцать семь лет, и у меня нет никакой профессии. Я могу стать старьевщицей, да и то!

– Профессию можно получить; ничто не мешает тебе чему-нибудь научиться.

Она с тревогой посмотрела на Анри:

– Ты хочешь, чтобы я зарабатывала себе на жизнь?

– Вопрос не в деньгах, – с живостью возразил он. – Мне хотелось бы, чтобы ты чем-то интересовалась, чем-нибудь занималась.

– Я интересуюсь нами, – сказала она.

– Этого недостаточно.

– Мне этого достаточно вот уже десять лет. Он собрал все свое мужество:

– Послушай, Поль, ты прекрасно знаешь, что многое в наших отношениях изменилось, к чему обманывать себя. У нас была большая прекрасная любовь; признаемся друг другу, что она переходит теперь в дружбу. Это не значит, что мы будем реже видеться, вовсе нет, – поспешно добавил он, – но тебе надо обрести независимость.

Она пристально смотрела на него.

– Никогда я не смогу относиться к тебе дружески. – Слабая улыбка коснулась ее губ. – И ты ко мне тоже.

– Напротив, Поль...

– Сам подумай, – прервала она его, – сегодня утром ты не смог дождаться назначенного часа, ты пришел на двадцать минут раньше и стучал так возбужденно. Ты называешь это дружбой?

– Ты ошибаешься.

От ее упрямства его снова охватил гнев; однако он вспомнил, какую скорбь только что видел на этом лице, и враждебные слова застряли у него в горле; они молча закончили есть; выражение лица Поль не располагало к болтовне. Выйдя из-за стола, она спросила бесстрастным тоном:

– Вечером ты придешь?

– Нет.

– Ты не часто теперь приходишь, – заметила она и добавила с печальной улыбкой: – Это составляет часть твоего нового плана дружбы?

Он заколебался.

– Так случилось.

Она довольно долго напряженно всматривалась в него, потом медленно произнесла:

– Я уже говорила тебе, что теперь люблю тебя со всем великодушием, с полным уважением твоей свободы. Это означает, что я не требую у тебя отчета; ты можешь спать с другими женщинами и не говорить мне об этом, не чувствуя себя виноватым передо мной. Все, что есть в твоей жизни обыденного и банального, меня все более и более оставляет равнодушной.

– Но мне нечего от тебя скрывать, – сказал он в замешательстве.

– Главное, что я хочу сказать тебе, – с важным видом заявила она, – так это то, что у тебя не должно быть угрызений совести; что бы с тобой ни случилось, ты можешь приходить спать сюда, не считая себя недостойным нас. Я буду ждать тебя сегодня ночью.

«Тем хуже! – подумал Анри. – Она сама этого хотела!», а вслух сказал:

– Послушай, Поль, я буду говорить с тобой откровенно: я считаю, что мы не должны больше проводить ночи вместе. Ты так дорожишь нашим прошлым и отлично знаешь, какие прекрасные ночи были у нас раньше; не будем портить воспоминания. У нас больше нет прежнего желания.

– Ты меня не хочешь? – с недоверием спросила Поль.

– Не так сильно, как раньше. Да и ты меня тоже, – добавил он. – Не говори обратное; у меня пока есть память.

– Но ты ошибаешься! – сказала Поль. – Это трагическая ошибка! Ужасное недоразумение! Я не изменилась!

Он знал, что она лжет, но наверняка и себе так же, как ему.

– Я, во всяком случае, изменился, – мягко сказал он. – Возможно, у женщин все иначе, но мужчина не может до бесконечности желать одно и то же тело. Ты такая же красивая, как раньше, только стала для меня привычной.

Он с мучительным беспокойством искал взгляда Поль, пытаясь улыбнуться ей; она не плакала, но, казалось, была парализована ужасом.

– Ты не будешь больше спать здесь? – с усилием прошептала она. – Ты это хочешь мне сказать?

– Да, но разницы большой не будет...

Поль жестом остановила его; она верила только в обман, который придумывала для себя; смягчить для нее правду было столь же трудно, как и заставить согласиться с ней.

– Уходи, – без гнева сказала она. – Уходи, – повторила она, – мне надо побыть одной.

– Позволь мне объяснить тебе...

– Прошу тебя! – сказала она. – Уходи. Он встал.

– Как хочешь; но завтра я вернусь, и мы поговорим, – сказал он.

Она не ответила; он закрыл за собой дверь и постоял какое-то время на лестничной площадке, пытаясь уловить звук рыдания, падения, какого-то движения, но было тихо. Спускаясь по лестнице, Анри думал о тех собаках, которым перерезают голосовые связки, прежде чем подвергнуть мукам вивисекции: ни единого признака их страдания в мире; было бы не так нестерпимо слышать их вой!

Они не поговорили ни завтра, ни в последующие дни; Поль делала вид, будто забыла об их разговоре, а Анри не стремился возвращаться к нему. «Придется в конце концов рассказать ей о Жозетте, но не сразу», – убеждал он себя. Все ночи он проводил в бледно-зеленой спальне, то были страстные ночи, но, когда он вставал по утрам, Жозетта ни разу не пыталась удержать его. В день подписания контракта они условились подольше оставаться вместе после полудня: это она покинула его в два часа, отправившись к своему парикмахеру. Была ли тому причиной деликатность? Или безразличие? Не так-то просто определить чувства женщины, щедро дарующей свое тело и не имеющей ничего другого. «А я? Стану ли я по-настоящему дорожить ею?» – спрашивал он себя, рассеянно разглядывая витрины на Фобур-Сент-Оноре. Анри чувствовал себя немного растерянным. Было слишком рано, чтобы отправиться в редакцию, и он решил пойти в Красный бар. Раньше, когда выдавалась свободная минута, он шел именно туда, но теперь уже несколько месяцев не заглядывал. Однако ничего не изменилось. Венсан, Лашом, Сезенак сидели за своим обычным столиком. Сезенак все с тем же сонным видом.

– Рад тебя видеть! – широко улыбаясь, сказал Лашом. – Ты изменил кварталу?

– Более или менее. – Анри сел и заказал кофе. – Мне тоже хотелось тебя повидать, но не только ради удовольствия, – заметил он с едва уловимой улыбкой. – Скорее для того, чтобы высказать тебе свое мнение: гнусно было печатать месяц назад ту статью о Дюбрее.

Лицо Лашома помрачнело.

– Да, Венсан говорил мне, что ты против. А в чем дело? Многие вещи, сказанные Фико, верны, разве не так?

– Нет! Портрет в целом настолько лжив, что ни одна деталь не верна. Дюбрей – враг рабочего класса! Да будет вам! Ты забыл? Год назад за этим самым столом ты объяснял мне, что мы должны работать бок о бок, ты, твои друзья, Дюбрей и я. А сам публикуешь такую мерзость!

Лашом взглянул на него с упреком:

– Против тебя «Анклюм» никогда ничего не печатала.

– Придет и мой черед! – сказал Анри.

– Ты прекрасно знаешь, что нет.

– Зачем нападать на Дюбрея таким образом да еще в такой момент? – спросил Анри. – Другие ваши газеты более или менее соблюдали вежливость по отношению к нему. И вдруг, без всякой причины, из-за статей, даже не политических, вы начинаете грубо оскорблять его!

Лашом заколебался.

– Согласен, – сказал он, – момент был неподходящий, и Фико немного перестарался. Но надо понять! Он надоел нам, этот старик, с его дурацким гуманизмом. В плане политическом СРЛ не слишком мешает; но как у теоретика язык у Дюбрея подвешен неплохо, он может повлиять на молодежь, а что он ей предлагает? Совместить марксизм со старыми буржуазными ценностями! Признайся, не это нам сегодня нужно!

– Дюбрей защищает не буржуазные ценности, а совсем иное, – возразил Анри.

– Так он утверждает; но это и есть обман. Анри пожал плечами:

– Я не согласен. Но в любом случае, почему не сказать то, что говоришь мне сейчас ты, вместо того чтобы изображать Дюбрея сторожевым псом буржуазии?

– Приходится упрощать, если хочешь быть понятым, – ответил Лашом.

– Да будет тебе! «Анклюм» обращается к интеллектуалам: они прекрасно бы поняли, – с раздражением сказал Анри.

– Ах! Не я же написал эту статью, – возразил Лашом.

– Но ты ее принял. Тон Лашома изменился:

– Думаешь, я делаю все, что хочу? Я ведь сказал тебе, что считал момент неподходящим и, на мой взгляд, Фико перестарался. Мне кажется, следует спорить с таким человеком, как Дюбрей, а не оскорблять его. Мы так и поступили бы, если бы у меня и моих друзей был собственный журнал.

– Журнал, где бы ты мог выражать свое мнение совершенно свободно, – с улыбкой сказал Анри. – Речь об этом больше не идет?

– Нет.

Наступило молчание; Анри взглянул на Лашома:

– Я знаю, что такое дисциплина. И все-таки тебя не смущает, что ты остаешься в «Анклюм», хотя не согласен с его линией?

– Думаю, уж лучше пускай там буду я, чем кто-нибудь другой, – ответил Лашом. – Я останусь до тех пор, пока меня будут держать.

– Думаешь, тебя там не оставят?

– Видишь ли, компартия – это не СРЛ, – сказал Лашом. – Когда сталкиваются два направления, проигравшие легко попадают в разряд подозрительных.

В его голосе было столько горечи, что Анри спросил:

– Послушай, ты так призывал меня вступить в компартию, а теперь сам, возможно, выйдешь из нее.

– Я знаю таких, кто только этого и дожидается! Партийные интеллектуалы – да это самое настоящее осиное гнездо! – Лашом тряхнул головой: – Ну и ладно, я все равно не уйду. Бывают моменты, когда очень хочется так поступить, – добавил он. – Мы не святые. Но учимся терпеть.

– У меня ощущение, что я никогда не научусь, – сказал Анри.

– Ты только так говоришь, – возразил Лашом. – Но если бы был убежден, что в целом именно партия на верном пути, то решил бы, что твои мелкие личные истории немногого стоят по сравнению с тем, что поставлено на карту. Понимаешь, – с воодушевлением продолжал он, – есть одна вещь, в которой я уверен: только коммунисты занимаются полезной работой. Так что презирай меня, если хочешь, но я готов стерпеть что угодно, лишь бы не уходить оттуда.

– О! Я тебя понимаю! – сказал Анри. А сам подумал: «Кто же по-настоящему честен? Я примыкаю к СРЛ, потому что одобряю его линию, но пренебрегаю тем обстоятельством, что, весьма вероятно, движение потерпит неудачу. Лашом нацелен на продуктивность и соглашается с методами, которых не одобряет. Никто не вкладывает себя целиком в каждое из своих деяний, само дело препятствует этому».

Он встал:

– Пойду в редакцию.

– Я тоже, – сказал Венсан. Сезенак приподнялся на стуле:

– Я провожу вас.

– Нет, мне надо поговорить с Перроном, – непринужденным тоном сказал Венсан.

Когда они вышли из бара, Анри спросил:

– Как дела у Сезенака?

– Никак. Он говорит, что переводит, но никому не известно, что именно; ночует он у приятелей и ест, что ему дают. В настоящее время он спит у меня.

– Остерегайся.

– Чего?

– Наркоманы – опасная штука, – сказал Анри, – они не пожалеют и отца с матерью.

– Я не сумасшедший, – ответил Венсан. – Он никогда ни о чем не знал. Сезенак мне нравится, – добавил он, – с ним никаких компромиссов: это безысходность в чистом виде.

Они молча спустились по улице, и Анри спросил:

– Ты действительно хочешь поговорить со мной?

– Да. – Венсан пытался заглянуть в глаза Анри. – Это правда, то, что рассказывают, будто твою пьесу должны ставить в октябре на «Студии 46» и что звездой будет малютка Бельом?

– Сегодня вечером я подписываю контракт с Верноном. Почему ты об этом спрашиваешь?

– Ты наверняка не знаешь, что матушку Бельом обрили, и она это вполне заслужила. У нее был замок в Нормандии, там она принимала кучу немецких офицеров, спала с ними, возможно, и малютка тоже.

– Зачем ты рассказываешь мне эти сплетни? – спросил Анри. – С каких пор ты принимаешь себя за сыщика и почему ты думаешь, что я люблю сплетни?

– Это не сплетни. Существует досье, у меня есть приятели, которые его видели: письма, фотографии, которые один парень постарался заполучить, полагая, что это может когда-нибудь ему пригодиться.

– Ты сам-то видел досье?

– Нет.

– Вот именно. Но мне в любом случае плевать, – с негодованием сказал Анри. – Меня это не касается.

– Помешать негодяям вновь верховодить страной, не общаться с ними и не компрометировать себя – это всех нас касается.

– Ступай читать свою проповедь кому-нибудь еще.

– Послушай, не сердись, – сказал Венсан. – Я хотел предупредить тебя, что матушка Бельом под прицелом, за ней приглядывают, и будет глупо, если у тебя появятся неприятности из-за этой сволочи.

– Обо мне не беспокойся, – сказал Анри.

– Ладно, – ответил Венсан. – Я хотел, чтобы ты знал, вот и все.

Они закончили путь молча; но в душе Анри поселился голос, непрерывно повторявший: «И малютка тоже». Всю вторую половину дня он твердил этот припев. Жозетта почти призналась, что мать не раз продавала ее; впрочем, все, чего Анри ждал от нее, это еще несколько ночей, да, еще несколько ночей.

Между тем на протяжении нескончаемого ужина, наблюдая, как она с вялой любезностью улыбается Вернону, он до стеснения в груди испытывал мучительное желание очутиться с ней наедине и расспросить ее.

– Итак, вы довольны, контракт подписан! – говорила Люси.

Ее платье и драгоценности плотно прилегали к ее коже, так же как волосы, можно было подумать, что она родилась, спала и умрет в платье с маркой «Амариллис»; позолоченная прядь оттеняла черноту ее волос, и Анри зачарованно смотрел на нее: как выглядела Люси с бритым черепом?

– Я очень доволен.

– Дюдюль вам скажет, что если я беру дело в свои руки, то можно быть спокойным.

– О! Это поразительная женщина, – спокойно подтвердил Дюдюль. Клоди заверила Анри, что Дюдюль, официальный любовник, потрясающе

честный человек. Действительно, его серебристые волосы обрамляли такое свежее, правдивое лицо, какое встречается лишь у крупных мошенников: тех, кто достаточно богат, чтобы купить собственную совесть; возможно, впрочем, он был честен согласно своему особому кодексу.

– Скажите Поль, что она поступила гадко, отказавшись прийти.

– Она действительно слишком устала, – ответил Анри.

Прощаясь, он поклонился Жозетте; все женщины были в черном и сверкали драгоценностями; она тоже была в черном и казалась придавленной массой своих волос; улыбаясь, она с заученной вежливостью протянула ему руку; в течение всего вечера ни одно неверное движение ресниц не изобличило ее напускного равнодушия. Значит, лицемерить ей было легко? Ночью в своей наготе она казалась такой бесхитростной, такой открытой, такой невинной. Со смешанным чувством нежности, жалости, ужаса Анри задавался вопросом, есть ли в досье и ее фотографии тоже.

Вот уже несколько дней такси работали снова; три машины стояли на площади де ла Мюетт, и Анри сел в одну из них, чтобы подняться на Монмартр; он едва успел заказать виски, когда Жозетта опустилась рядом с ним в глубокое кресло.

– Верной был превосходен, – сказала она, – к тому же он педик, мне повезло, значит, не будет приставать.

– Как ты поступаешь, когда к тебе пристают?

– В зависимости от обстоятельств; иногда бывает трудно.

– Во время войны немцы не очень к тебе приставали? – спросил Анри, пытаясь сохранить естественный тон.

– Немцы? – Она покраснела, как однажды он уже видел, от шеи до самых корней волос. – Почему ты об этом спрашиваешь? Что тебе рассказали?

– Что твоя мать принимала немцев в своем нормандском замке.

– Замок был оккупирован; это не по нашей вине. Я знаю. Люди в деревне распространяли скверные слухи, потому что ненавидели маму, впрочем, она сама была виновата, она не очень любезна. Но ничего плохого она не сделала и всегда держала немцев на расстоянии.

Анри улыбнулся:

– К тому же, если бы это было иначе, ты бы мне все равно не сказала.

– О! Зачем ты так говоришь? – молвила она. Жозетта смотрела на него с трагическим выражением, глаза ее подернулись влагой. Он был напуган властью, какую имел над этим прекрасным лицом.

– Твоей матери надо было поддерживать свой дом моды, и угрызениями совести она не мучилась; она могла попытаться использовать тебя.

– Что ты выдумываешь? – с испуганным видом сказала Жозетта.

– Полагаю, ты была неосторожна, например, прогуливалась с офицерами.

– Я была учтива, не более того; разговаривала с ними, а иногда они привозили меня из деревни домой. – Жозетта пожала плечами. – Я ничего не имела против них, видишь ли, они вели себя прилично, а я была молода, я ничего не понимала в этой войне, мне хотелось, чтобы она кончилась, вот и все. – Она поспешила добавить: – Теперь я знаю, какие они были ужасные с этими концлагерями и всем остальным...

– Ты мало что знаешь, но это неважно, – ласково сказал Анри.

В 1943 году она была не так молода: Надин тогда было всего семнадцать лет. Но разве можно их сравнивать; Жозетта плохо воспитана, никто ее особо не любил и никто ничего не объяснил. Она чересчур любезно улыбалась немецким офицерам, когда встречала их на улицах деревни, садилась в их машину: этого достаточно, чтобы потом уже, задним числом, привести в негодование население. «Было ли что-то большее? Лгала ли она? Жозетта так откровенна и так лицемерна: как знать? Да и по какому праву?» – подумал он вдруг с отвращением. Ему стало стыдно за то, что он изображал полицейского.