Текст книги "Мандарины"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 55 страниц)

– А я не нуждаюсь в том, чтобы меня куда-то выводили. Ты воображаешь, что мне хочется щеголять с тобой под руку там, где нас будут окружать метрдотели и декольтированные женщины? К черту! Если хочешь изображать Дон Жуана, найми манекена сопровождать тебя.

– Не вижу ничего оскорбительного в том, чтобы пойти потанцевать в какое-нибудь приличное кабаре, где можно послушать хороший джаз. А вы видите? – обратился он ко мне.

– Думаю, Надин не любит танцевать, – осторожно ответила я.

– Она прекрасно танцевала бы, если бы захотела!

– Вот именно, а я не хочу, – заявила она. – Кривляться на танцевальной площадке – мне это не нравится.

– Тебе понравилось бы, как любой другой, – возразил Ламбер; он слегка покраснел. – И понравилось бы одеваться, бывать где-нибудь, если бы только ты была искренна. Обычно говорят: мне это не нравится, и, конечно, лгут. Мы все зажаты и лицемерны. Не пойму отчего. Почему считается преступлением любить красивую мебель, красивую одежду, роскошь и развлечения? На самом деле все это любят.

– Клянусь тебе, мне на это плевать, – сказала Надин.

– Говорить можно что угодно! Забавно, – продолжал он со страстью, немного смутившей меня, – надо все время пыжиться, все время отказываться от своих убеждений. Нельзя ни смеяться, ни плакать, когда хочется, ни делать, что тебе нравится, ни думать, что думаешь.

– Но кто же вам это запрещает? – спросила я.

– Не знаю, и это хуже всего. Мы все обманываем друг друга, и никто не знает почему. Так сказать, приносят жертву ради чистоты: только где она, чистота? Пускай покажут мне! И во имя этой чистоты отказываются от всего, ничего не делают, ничего не добиваются.

– Чего же ты хочешь добиться? – с насмешкой спросила Надин.

– Вот ты смеешься, но это тоже лицемерие. Ты гораздо более чувствительна к успеху, чем хочешь показать; ведь не с кем-нибудь, а именно с Перроном ты отправилась в путешествие, и со мной ты говорила бы другим тоном, если бы я был важной персоной. Все обожают успех, и все любят деньги.

– Говори за себя, – сказала Надин.

– А почему не любить деньги? – продолжал Ламбер. – Пока мир таков, каков он есть, лучше быть с теми, кто их имеет. Да будет тебе! Ты так гордилась, получив в прошлом году меховую шубу, и умираешь от желания попутешествовать в свое удовольствие; ты была бы рада проснуться миллионершей, только никогда не признаешься в этом: боишься быть самой собой!

– Я знаю, кто я есть, и меня это вполне устраивает, – язвительно сказала она. – Это ты боишься быть самим собой: буржуазным интеллигентиком. Ты прекрасно знаешь, что не создан для великих свершений. И вот теперь ставишь на социальный успех, деньги и прочее. Ты превратишься в сноба и гнусного карьериста, тем дело и кончится.

– Бывают минуты, когда ты просто-напросто заслуживаешь хорошей пощечины, – сказал Ламбер, поворачиваясь спиной.

– Попробуй! Клянусь тебе, это опасно.

Я следила за Ламбером глазами, спрашивая себя: в чем причина его вспышки, что он против воли подавляет в себе? Стремление выбрать самый легкий путь? Невысказанные амбиции? Или хочет, например, принять предложение Воланжа, не решаясь вызвать осуждение своих друзей? Быть может, он убедил себя, что запреты, которые, как он чувствовал, его окружают, мешают ему стать важной персоной? Или желает, чтобы ему спокойно разрешили быть никем?

– Я все думаю, что у него было на уме? – спросила я.

– О! Он любит предаваться пустым мечтам, – презрительно ответила Надин. – Но когда он хочет и меня приобщить к ним, нет уж, увольте!

– Должна сказать, что ты не слишком поощряешь его.

– Согласна, и это забавно. Когда я чувствую, что ему хочется услышать от меня что-то определенное, я тотчас говорю прямо противоположное. Тебе это непонятно?

– Почему же?

Я прекрасно все понимала; мне было знакомо такого рода сопротивление у Надин.

– Ему всегда хочется получить на что-то разрешение: надо самому решаться, и все тут.

– Но ты могла бы быть чуточку сговорчивее, – возразила я. – Ты никогда не делаешь никаких уступок, а надо бы уступить, если ему случается о чем-то тебя просить.

– О! Он просит больше, чем ты думаешь, – отвечала она, раздраженно пожав плечами. – Прежде всего он каждый вечер требует, чтобы я спала с ним: меня это изматывает.

– Ты можешь отказаться.

– Ты не понимаешь: если я откажу, это целая драма. – И она сердито добавила: – К тому же, если бы я не принимала меры, он каждый раз делал бы мне ребенка. – Она украдкой взглянула на меня, прекрасно зная, что я терпеть не могу такого рода откровения.

– Научи его быть осторожным.

– Спасибо! Если это превратится в уроки практических упражнений, то-то будет весело! Уж лучше я сама о себе позабочусь. Но не так забавно каждый раз, как трахаешься, вставлять себе затычку. Тем более что я сломала зубную щетку.

– Зубную щетку?

– Тебе разве не показали в Америке? Одна американка из армейского корпуса подарила мне такую штуковину. О! Это замечательно, похоже на крохотную шляпу-котелок, но чтобы поставить ее себе как следует, нужно некое стеклянное приспособление, я называю его зубной щеткой; так вот я ее сломала. – Надин лукаво смотрит на меня: – Я тебя шокирую, да?

Я пожала плечами.

– Не понимаю, почему ты упорно стремишься заниматься любовью, если для тебя это такая тяжелая обязанность.

– А как, ты думаешь, я могу завязать с кем-то отношения, если не буду трахаться? Женщины наводят на меня тоску, мне интересно только с парнями; но если я хочу встречаться с ними, приходится с ними спать, у меня нет выбора. Вот только есть такие, кто делает это более или менее часто, более или менее долго. Ламбер же – все время, и этому нет конца. – Она засмеялась. – Думаю, как только он им не пользуется, ему начинает казаться, будто его и вовсе нет!

Один из парадоксов Надин заключается в том, что ей довелось узнать не одну постель, не моргнув глазом, она говорит грубые непристойности, а между тем в отношении своей сексуальной жизни отличается крайней обидчивостью. Когда Ламбер позволял себе, а делал он это нередко, намекнуть на их близкие отношения, она вся ощетинивалась.

– Есть одна вещь, в которой ты, похоже, не отдаешь себе отчета, – сказала я. – Дело в том, что Ламбер любит тебя.

Она пожала плечами.

– Ты никак не хочешь понять, – рассудительно заметила она. – В своей жизни Ламбер любил только одну женщину – Розу. А после искал утешения и подобрал первую попавшуюся девушку – меня; но сначала у него не было даже желания спать со мной. Только когда он узнал, что Анри это делал, у него возникли такие мысли; я ведь совсем не в его вкусе. Иметь при себе женщину ему кажется более мужественным, чем бегать по шлюхам, и к тому же гораздо удобнее. Так что дело не во мне, я не в счет.

Она обладала даром так ловко мешать правду с ложью, что я была сражена тем, какое усилие от меня требовалось, чтобы опровергнуть ее слова, и потому едва слышно сказала:

– Ты все путаешь.

– Нет. Я знаю, что говорю, – ответила она.

Дело кончилось тем, что Надин надела чистое платье и они отправились в Париж, но вернулись еще угрюмее, чем когда бы то ни было. И вскоре разразилась новая сцена. В то утро я как раз работала в саду, грозовое небо давило на меня, прижимая к земле. Ламбер читал рядом со мной, Надин вязала. «По сути, – сказала она мне накануне, – каникулы страшно утомительны, каждый день надо придумывать себе занятие». Она явно скучала; с минуту она не сводила глаз с затылка Ламбера, словно силой взгляда пыталась заставить его повернуть голову, потом не выдержала.

– Ты еще не кончил Шпенглера? ^{105}

– Нет.

– Когда кончишь, дашь мне.

– Ладно.

Надин не могла видеть в чьих-то руках книгу, чтобы не потребовать ее; она уносила ее к себе в комнату, и стопка произведений, населявших ее будущее, бесполезно росла; на самом деле читала она очень медленно, с какой-то неприязнью, и через несколько страниц уставала.

– Говорят, это в высшей степени глупо! На этот раз Ламбер поднял голову:

– Кто тебе это сказал? Твои дружки коммунисты?

– Всем известно, что Шпенглер дурак, – уверенно заявила она. И, растянувшись на земле, проворчала: – Ты бы лучше прокатил меня на мотоцикле.

– О! Мне совсем не хочется, – сухо ответил Ламбер.

– Могли бы пообедать в Мениле и погуляли бы в лесу.

– И попали бы под дождь: посмотри на небо.

– Дождя не будет. Скажи уж лучше, что не желаешь поехать прогуляться со мной.

– Да, мне не хочется гулять, я только что сказал тебе это, – нетерпеливо ответил он.

Надин поднялась.

– Ну что ж, а мне не хочется торчать весь день на этой капустной грядке. Я возьму мотоцикл и прогуляюсь без тебя. Дай мне ключ от противоугонного устройства.

– Ты с ума сошла, ты же не умеешь водить мотоцикл.

– Я уже водила, дело нехитрое, и вот тебе доказательство – ты же умеешь это делать.

– На первом повороте ты сломаешь себе шею. Ничего не поделаешь. Ключ я тебе не дам.

– Да тебе плевать на то, что я сломаю себе шею! Ты боишься, что я испорчу твою игрушку, вот и все. Гнусный эгоист. Я желаю получить этот ключ!

Ламбер даже не ответил. Надин застыла на мгновение, устремив взгляд в пустоту, затем встала, схватила большую корзинку, служившую ей сумкой, и бросила мне:

– Я проведу день в Париже. Мне здесь надоело.

– Повеселись хорошенько.

Она умело выбрала свою месть. Ламбер наверняка будет страдать, зная, что Надин проводит в Париже время с товарищами, которых он ненавидит. Он провожал ее глазами, пока она не вышла из сада, затем повернулся ко мне.

– Я не понимаю, почему наши споры так быстро обостряются, – огорченно сказал он. – А вы понимаете?

Впервые он заводил со мной интимный разговор. Я колебалась, но раз уж он готов был выслушать меня, самое лучшее, что можно было сделать, это, безусловно, попытаться поговорить.

– В значительной мере тут виновата Надин, – сказала я. – Любой пустяк ее возмущает, тогда она становится несправедливой и агрессивной. Но поймите хорошенько: именно потому, что Надин ранима, она и говорит обидные вещи.

– Могла бы понять, что и другие тоже ранимы, – с обидой произнес Ламбер. – Иногда она чудовищно бесчувственна.

Вид у него был такой растерянный и такой юный: свежий цвет лица, немного вздернутый нос и плотоядные губы – черты чувственные и беспомощные, в которых угадывалось колебание между чересчур сладкими мечтами и слишком строгими запретами. И я решилась:

– Видите ли, чтобы понять Надин, надо вернуться в ее детство.

То, что я тысячу раз повторяла про себя, я рассказывала Ламберу как могла; он молча слушал меня, вид у него был взволнованный. Когда я произнесла имя Диего, он жадно прервал меня:

– А правда, что он был необычайно умен?

– Правда.

– И он писал хорошие стихи? У него был талант?

– Думаю, да.

– И ему было всего семнадцать лет! Надин восхищалась им?

– Надин никогда не восхищается. Нет, больше всего ее привязывало к Диего то, что он принадлежал ей безраздельно.

– Я ведь тоже ее люблю, – с грустью сказал Ламбер.

– Она в этом не уверена, – заметила я. – Она всегда боится, что вы сравниваете ее с другой.

– Я гораздо больше привязан к Надин, чем когда-либо был привязан к Розе, – прошептал он.

Подобное заявление удивило меня: несмотря ни на что, я разделяла предубеждения Надин.

– А вы говорили ей об этом?

– Такие вещи не говорят.

– Как раз такие вещи ей и хотелось бы услышать. Он пожал плечами.

– Она прекрасно видит, что вот уже больше года я живу только для нее.

– Она уверена, что речь идет всего лишь о своего рода товариществе. Попробую вам объяснить. Как женщина, она не верит в себя: ей надо, чтобы ее любили как женщину.

Ламбер сказал в нерешительности:

– Но с ней и в этом плане трудно разобраться. Возможно, мне не следовало бы говорить вам это, но я ничего не понимаю, я теряюсь. Если в какой-то вечер между нами ничего не происходит, она чувствует себя оскорбленной; однако все любовные жесты ее шокируют, поэтому она остается ледяной и сердится на меня...

Мне вспомнились злобные откровения Надин, и я спросила:

– Вы уверены, что именно она хочет этого каждый вечер?..

– Абсолютно уверен, – угрюмо ответил он.

Меня не слишком удивили их противоречивые высказывания. Я встречала много таких примеров; это всегда означало, что ни одного из любовников не удовлетворяет другой.

– Надин чувствует себя обездоленной и когда примиряется со своей женственностью, и когда отрекается от нее, – сказала я. – Это и делает ваши отношения столь трудными для вас. Но если вы проявите терпение, все уладится.

– О! Терпение! Оно у меня есть. Если бы только я был уверен, что она не ненавидит меня!

– Что за мысль! Она отчаянно привязана к вам.

– Мне часто кажется, что она презирает меня, потому что я всего лишь, как она говорит, интеллигентик – интеллигентик, у которого нет даже творческого дара, – с горечью добавил он. – И который не решается стать самостоятельным.

– Надин может проявлять интерес только к интеллектуалу, – возразила я, – она обожает спорить, объясняться: ей требуется облекать свою жизнь в слова. Нет, поверьте мне, она ставит вам в упрек лишь то, что вы недостаточно любите ее.

– Я постараюсь убедить ее, – сказал он; лицо его просияло. – Если я пойму, что она хоть немного любит меня, все остальное не важно.

– Она очень вас любит: я не стала бы говорить вам этого, если бы не была уверена.

Он снова взялся за книгу, а я – за свою работу. Небо темнело с каждым часом и стало совсем черным, когда во второй половине дня я поднялась к себе в комнату, чтобы попытаться написать Льюису; он-то научился разговаривать со мной, ему это было легче, чем мне; люди, вещи, которые он описывал, существовали для меня; с помощью желтых листков я вновь обретала пишущую машинку, мексиканское покрывало, окно, выходящее на деревья, роскошные автомобили, рулившие вдоль разбитого шоссе; зато эта деревня, моя работа, Надин, Ламбер ничего ему не говорили; и как рассказать о Робере, как умолчать о нем? То, что Льюис нашептывал мне между строками своих писем, были легкодоступные слова: «Я жду вас, возвращайтесь, я – ваш». Но как сказать: «Я далеко и вернусь не скоро, я принадлежу другой жизни?» Как сказать это, если я хочу, чтобы он прочитал: «Я люблю вас!» Он звал меня, а я не могла его звать; мне нечего было ему дать, если я отказывала ему в своем присутствии. Со стыдом перечитала я свое письмо: каким оно казалось пустым, в то время как сердце было переполнено! И какие жалкие обещания: я вернусь; но вернусь очень не скоро и для того лишь, чтобы снова уехать. Моя рука застыла на конверте, которого через несколько дней коснутся его руки: живые руки – ведь я действительно чувствовала их на своей коже. Значит, он в самом деле был реален! Иногда он казался мне творением моего сердца; я слишком свободно располагала им: усаживала его у окна, освещала его лицо, пробуждала его улыбку, а он не противился. Мужчина, который удивлял меня и щедро одаривал, – обрету ли я его вновь живым? Оставив на столе письмо, я облокотилась на подоконник; спускались сумерки и надвигалась гроза; видны были полчища всадников, скачущих средь облаков с копьями в руках, в то время как ветер неистовствовал меж деревьями. Спустившись в гостиную, я развела яркий огонь и по телефону пригласила Ламбера прийти поужинать с нами; когда Надин отсутствовала и некому было разжигать конфликт, они с Робером с общего согласия избегали щекотливых вопросов. После ужина Робер вернулся к себе в кабинет, и, пока Ламбер помогал мне убирать со стола, явилась Надин с намокшими от дождя волосами. Он мило улыбнулся ей:

– Ты похожа на русалку. Хочешь чего-нибудь поесть?

– Нет, я ужинала с Венсаном и Сезенаком, – ответила она. И, взяв со стола салфетку, стала вытирать волосы. – Мы говорили о русских лагерях. Венсан полностью согласен со мной. Он считает это отвратительным, но если начать кампанию против, буржуи останутся очень довольны.

– Такие рассуждения могут далеко увести! – заметил Ламбер, раздраженно пожав плечами . – Он попытается убедить Перрона молчать!

– Разумеется, – согласилась Надин.

– Надеюсь, он только потеряет время, – сказал Ламбер. – Я предупредил Перрона, что, если он замнет дело, я покидаю «Эспуар».

– Веский аргумент! – с насмешкой заметила Надин.

– О! Не заносись! – весело отозвался Ламбер. – На самом деле ты не так плохо обо мне думаешь, как хочешь показать.

– Но, возможно, не так хорошо, как тебе кажется.

– Ты не очень любезна! – сказал Ламбер.

– А ты? С твоей стороны любезно отпустить меня одну в Париж?

– Тебе, похоже, не очень хотелось, чтобы я поехал с тобой! – возразил Ламбер.

– А я и не говорила, что хотелось. Я только говорю, что ты мог бы предложить мне это.

Я направилась к двери и вышла из комнаты. Но слышала, как Ламбер продолжал:

– Давай не будем ссориться!

– А я и не ссорюсь! – отвечала Надин.

Я решила, что они проспорят весь вечер.

На следующее утро я рано вышла в сад. Под просветлевшими после ночных дождей небесами земля казалась истерзанной; дорога была изрыта колдобинами, лужайка усыпана сухими ветками. Я раскладывала свои бумаги на мокром столе, когда услыхала треск мотоцикла. Надин с развевающимися по ветру волосами и высоко поднятой над голыми коленями юбкой неслась по разбитой дороге. Из павильончика вышел Ламбер и с криком «Надин!» бросился к калитке, потом вернулся ко мне.

– Она не умеет водить! – взволнованно говорил он. – А после такой грозы полно сломанных веток и деревьев, лежащих поперек дороги. Может случиться беда!

– Надин по-своему осторожна, – постаралась я успокоить его, хотя тоже, конечно, волновалась: она дорожила жизнью, но не отличалась ловкостью.

– Пока я спал, Надин взяла ключ от противоугонного устройства. Она такая упрямая! – Ламбер смотрел на меня с упреком. – А вы говорили, что она меня любит, странная в таком случае манера любить! Вы же видели вчера вечером: я изо всех сил старался помириться. Но это мало что дало!

– Ах! Не так-то просто поладить друг с другом, – сказала я. – Наберитесь немного терпения.

– С ней его понадобится много!

Он ушел, и я с грустью подумала: «Какая неразбериха». Надин неслась по дорогам, вцепившись в руль и жалуясь ветру: «Ламбер не любит меня. Меня никто никогда не любил, кроме Диего, а он мертв». Тем временем Ламбер расхаживал по комнате, и сердце его полнилось сомнениями. Трудно стать мужчиной в то время, когда это слово несет в себе слишком тяжкий смысл: так много погибших, замученных, награжденных орденами, авторитетных людей служат примером этому двадцатипятилетнему мальчику, который все еще грезит о материнской ласке и о мужском покровительстве. Я думала о тех племенах, где с пятилетнего возраста маленьких мужчин учат вонзать в живую плоть отравленные шипы: у нас тоже, дабы обрести достоинство взрослого человека, надо, чтобы мужчина умел убивать, заставлял страдать и мучился сам. Девочек угнетают запретами, мальчиков – требованиями, оба эти вида притеснения одинаково пагубны. Если бы Надин и Ламбер захотели помочь друг другу, вместе, возможно, им удалось бы примириться со своим возрастом, полом, своим реальным местом на земле; вот только захотят ли они? Ламбер обедал с нами; его обуревали страх и гнев.

– Это выходит за рамки простой шутки! – возбужденно говорил он. – Никто не имеет права так пугать людей. Это пахнет злобой и шантажом. Пару хороших затрещин – вот что она заслуживает!

– Она не думает, что вы так обеспокоены, – заметила я. – И знаете, это того не стоит. Она наверняка спит где-нибудь на лугу или принимает солнечную ванну.

– Если только она не в канаве с разбитой головой, – ответил он. – Она сумасшедшая! Просто сумасшедшая.

Ламбер действительно был встревожен. Я его понимала. И сама была далеко не так спокойна, как уверяла. «Если бы что-то произошло, нам позвонили бы», – говорил мне Робер. Но, может быть, именно в эту минуту машину занесло и Надин разбилась о дерево. Робер пытался отвлечь меня, но с наступлением вечера и сам не скрывал своей тревоги; он собирался звонить местным жандармам, когда наконец послышался треск выхлопной трубы. Ламбер вышел на дорогу раньше меня; машина была покрыта грязью, Надин тоже; она со смехом спустилась на землю, и я увидела, как Ламбер закатил ей с размаху две пощечины.

– Мама! – Надин набросилась на него и в свою очередь тоже ударила, не переставая пронзительно кричать: – Мама! – Он схватил ее за руки. Когда я подбежала к ним, он был так бледен, что я подумала: он потеряет сознание. У Надин текла кровь из носа, но я знала, что она сделала это нарочно, то был трюк, которому она научилась в детстве, когда дралась с мальчишками у фонтанов Люксембургского сада.

– И не стыдно вам, – сказала я, вставая между ними, словно разнимая детей.

– Он ударил меня! – истерическим голосом кричала Надин. Обняв ее за плечи, я вытирала ей нос:

– Он ударил меня за то, что я взяла его гнусный мотоцикл. Я разобью его вдребезги!

– Успокойся! – повторяла я.

– Я его разобью.

– Послушай, – сказала я, – Ламбер очень виноват, ударив тебя. Но он был вне себя, и это естественно. Мы все страшно испугались. Мы думали, что с тобой случилось несчастье.

– Ему на это наплевать! Он думал о своей машине. Боялся, как бы я ее не повредила.

– Прошу прощения, Надин, – с трудом произнес Ламбер, – я не должен был. Но я так волновался. Ты могла убить себя.

– Лицемер! Тебе плевать на это! Я знаю. Даже если бы я сдохла, тебе было бы все равно, ведь похоронил же ты другую!

– Надин! – Его побледневшее лицо стало красным, ничего детского не осталось в его чертах.

– Похоронил, забыл и притом очень быстро, – кричала она.

– Как ты смеешь! Это ты-то, которая изменяла Диего со всей американской армией.

– Замолчи.

– Ты предала его.

Слезы ярости текли по щекам Надин:

– Может, я и предала его, но мертвого. А ты позволил своему отцу донести на Розу, когда она была живой.

С минуту он молчал, потом сказал:

– Я не хочу больше тебя видеть, никогда. Никогда больше.

Он вскочил на мотоцикл, и я не нашла слов, чтобы удержать его. Надин рыдала.

– Иди отдохни. Иди.

Оттолкнув меня, она с криком бросилась на траву:

– Человек, отец которого доносил на евреев. И я спала с ним! И он ударил меня! Так мне и надо! Так и надо!

Она все кричала. И нельзя было сделать ничего другого, кроме как позволить ей кричать.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Поль провела лето у Клоди де Бельзонс, а Жозетта вместе со своей матерью отправилась загорать в Канн. Анри на маленьком подержанном автомобиле уехал в Италию. Он так любил эту страну ^{106}, что сумел забыть «Эспуар», СРЛ и все проблемы. Вернувшись в Париж, он обнаружил в своей почте отчет Ламбера, отправленный им из Германии, и пачку документов, собранных Скрясиным. Всю ночь он посвятил их изучению: наутро Италия отодвинулась очень далеко. Можно было сомневаться в документах, найденных в архивах рейха, в которых говорилось о девяти миллионах восьмистах тысячах узников; можно было считать подозрительными сообщения польских заключенных, освобожденных в сорок первом году; но, чтобы упорно отвергать все свидетельства уцелевших в лагерях мужчин и женщин, надо было раз и навсегда решить ничего не видеть и ничего не слышать. К тому же, кроме известных Анри статей кодекса исправительных работ, существовал еще и отчет, появившийся в Москве в 1935 году, где перечислялись огромные работы, выполненные лагерями ОПТУ; существовал пятилетний план 1942 года, который поручал МВД строительство 14% предприятий. Золотодобывающие шахты Колымы, угольные шахты Норильска и Воркуты, рудники Старобельска, рыбные промыслы Коми: как там в действительности жили люди? Каково было число подневольных рабочих? Относительно этого имелись большие возможности для сомнений; зато бесспорно было одно: такие лагеря существовали, причем масштабно и официально, в рамках определенных институтов. «Следует рассказать об этом, – пришел к заключению Анри, – иначе я стану сообщником, виновным перед своими читателями в злоупотреблении доверием». Он бросился одетым на кровать с одной лишь мыслью: «Весело, нечего сказать!» Придется поссориться с коммунистами, и тогда положение «Эспуар» окажется не из легких. Анри вздохнул. По утрам он бывал доволен, когда видел, как рабочие покупали «Эспуар» в киоске на углу: они перестанут покупать газету. И все-таки как умолчать? Он мог утверждать, что знаний его недостаточно для того, чтобы говорить об этом: только весь режим целиком раскрывал смысл этих лагерей, а мы так плохо информированы! Но в таком случае его знаний недостаточно и для того, чтобы хранить молчание. Неосведомленность не может служить оправданием, он давно это понял. Ведь он обещал своим читателям правду, а значит, даже сомневаясь, следовало сказать им то, что ему известно; понадобились бы веские причины, чтобы заставить его скрыть это от них: его нежелание ссориться с коммунистами таковой причиной не являлось и касалось лишь его одного.

К счастью, обстоятельства давали ему небольшую отсрочку. Ни Дюбрея, ни Ламбера, ни Скрясина в Париже не было, а Самазелль ограничивался лишь смутными намеками на сей счет. Анри старался как можно меньше думать об этом; впрочем, существовало множество других вещей, о которых ему приходилось думать: вещи пустяковые, но неотложные. Репетиции его пьесы проходили бурно; С алев слишком часто давал волю своим славянским чертам характера, от этого его капризы не убавляли своей грозной силы, и Жозетта претерпевала их со слезами; Верной начал опасаться скандала, он требовал купюр и неприемлемых изменений; изготовление костюмов он поручил дому моделей «Амариллис», а Люси Бельом отказывалась понимать, что Жозетта должна появляться не из модного салона, а из охваченной огнем церкви; Анри приходилось проводить в театре по многу часов.

«Надо все-таки позвонить Поль», – решил он однажды утром. Она лишь изредка присылала ему загадочные почтовые открытки; в Париж она вернулась вот уже несколько дней назад, но не подавала признаков жизни, хотя наверняка в тревоге ожидала телефонного звонка, ее молчание – это всего лишь уловка, и было бы жестоко злоупотреблять им. Но когда Анри позвонил ей, она таким спокойным голосом назначила ему свидание, что, поднимаясь по лестнице, он тешил себя надеждой: быть может, Поль действительно отказалась от него. Она с улыбкой открыла ему дверь, и Анри с изумлением подумал: «Что с ней стряслось?» Поль подняла волосы, обнажив толстую шею, выщипала брови, надела слишком тесный костюм и выглядела чуть ли не вульгарной.

– Почему ты так смотришь на меня? – спросила она, продолжая улыбаться.

Он тоже через силу улыбнулся:

– Ты странно одета.

– Я тебя удивляю? – Она достала из сумочки длинный мундштук для сигарет и сунула его в рот. – Я надеюсь еще больше удивить тебя, – сказала она, глядя на него блестевшими от радости глазами. – И прежде всего хочу сообщить тебе великую новость: я пишу.

– Пишешь? – молвил он. – И что же ты пишешь?

– Когда-нибудь узнаешь, – ответила Поль.

С таинственным видом она покусывала мундштук, а он подошел к окну; Поль нередко разыгрывала перед ним трагедийные сцены, но такого рода комедия была недостойна ее; если бы Анри не опасался осложнений, то вырвал бы у нее этот мундштук, распустил бы волосы, хорошенько встряхнул ее.

– Каникулы прошли хорошо? – спросил он, повернувшись к ней.

– Очень хорошо. А ты? Как у тебя дела? – спросила она немного снисходительно.

– О, у меня! Целыми днями я пропадаю в театре; сейчас дело застопорилось. С алев хороший режиссер, но быстро выходит из себя.

– Малютка будет играть прилично? – спросила Поль.

– Думаю, она будет великолепна.

Поль втянула дым сигареты, задохнувшись, закашлялась.

– Твой роман с ней все еще продолжается?

– Продолжается.

Она участливо взглянула на него:

– Странно.

– Почему? – спросил он и, поколебавшись, решительно добавил: – Это не каприз, я влюблен в нее.

Поль улыбнулась:

– Ты действительно так думаешь?

– Я в этом уверен, я люблю Жозетту, – твердо сказал Анри.

– Почему ты говоришь мне это таким тоном? – с удивлением спросила она.

– Каким тоном?

– Странным.

Он нетерпеливо отмахнулся.

– Расскажи лучше о своих каникулах: ты так мало мне писала.

– Я была очень занята.

– Места красивые?

– Мне там понравилось, – отвечала Поль.

Утомительно было задавать вопросы, на которые она отвечала короткими фразами, полными таинственных намеков. Анри до того это надоело, что через десять минут он ушел; Поль не пыталась его удержать и не просила о новой встрече.

Ламбер приехал из Германии за неделю до генеральной репетиции. После смерти отца он изменился, стал раздражительным и замкнутым. Он сразу же заговорил о своем расследовании и собранных им свидетельствах.

– Ты убедился или нет? – спрашивал Ламбер, подозрительно глядя на Анри.

– В главном – да.

– Уже неплохо! – заметил Ламбер. – А Дюбрей? Что он говорит?

– Я его больше не видел. Он не покидает Сен-Мартен, а у меня не было времени туда съездить.

– Однако пора уже переходить к делу, – сказал Ламбер и нахмурил брови: – Надеюсь, на этот раз он честно признает, что факты установлены.

– Разумеется, – согласился Анри.

И снова Ламбер с недоверием взглянул на него:

– Лично ты по-прежнему не намерен молчать?

– Лично я – да.

– А если старик воспротивится?

– Посоветуемся с комитетом. Ламбер помрачнел, и Анри добавил:

– Послушай, дай мне неделю. В настоящий момент я слишком занят, но поеду поговорю с ним сразу после генеральной, и мы уладим этот вопрос. Я собираюсь в театр, тебе интересно поехать со мной? – дружеским тоном спросил он.

– Я читал твою пьесу: она мне не нравится, – ответил Ламбер.

– Это твое право, – весело сказал Анри. – Но, может быть, тебе интересно присутствовать на репетиции?

– У меня работа. Мне надо привести в порядок свои записи, – ответил Ламбер. Наступило неловкое молчание, затем Ламбер, казалось, решился. – Я встречался с Воланжем в августе месяце, – бесстрастным тоном произнес он. – Воланж собирается издавать большой литературный еженедельник и предлагает мне пост главного редактора.

– Я слышал об этом проекте, – сказал Анри. – «Бо жур», это ты имеешь в виду? Полагаю, он не осмеливается открыто брать на себя руководство.

– Ты хочешь сказать, что он намерен воспользоваться мной? В самом деле, он хочет, чтобы мы вместе занимались газетой; но это не делает его предложение менее интересным.

– Во всяком случае, ты не можешь работать одновременно в «Эспуар» и в правом издании, – сухо заметил Анри.

– Речь идет о чисто литературном еженедельнике.

– Так обычно говорят. Но люди, которые заявляют о своей аполитичности, неизбежно оказываются реакционерами. – Анри пожал плечами: – В конечном счете как ты надеешься примирить наши идеи с идеями Воланжа?

– Я не чувствую себя столь далеким от него и часто говорил тебе, что разделяю его презрение к политике.