Текст книги "Мандарины"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 55 страниц)

Написанное де Бовуар в 1949 году эссе «Второй пол» по праву считают «Библией феминизма». В конце жизни она гордилась тем, что помогла современницам «лучше понять себя и свое положение». В этом полемически заостренном произведении избранная автором форма методичного анализа чувств сочетается с неизменной готовностью доходить в своих рассуждениях до крайностей и шокирующих подробностей, до неприятных истин, которые многие предпочитают замалчивать. При работе над книгой де Бовуар сознательно придерживалась установки на скандал, на обострение всех противоречий описываемой ситуации. Писательницу часто обвиняли в том, что тон ее высказываний излишне резок. «Если хочешь, чтобы воздушный шарик лопнул, надо вонзить в него ногти» (Beauvoir 1963: 342), – возражала она. Появление подобного произведения в творчестве де Бовуар отнюдь не случайно. С годами ее все настоятельнее интересовали способы обретения женщиной независимости, и в конце 40-х годов она почувствовала невозможность сочинять романы до тех пор, пока основательно не изучит, что это значит на самом деле – родиться женщиной. Де Бовуар отказывалась считать женственность сущностью женщины и ее природным качеством. Женственность, полагала она, – это результат ситуации, созданной человеческим обществом на основе определенных психологических предпосылок. Ее раздумья над многообразием ситуаций, в которых оказывались в разное время женщины разных национальностей, как раз и привели к появлению «Второго пола» – исследования женской судьбы, основанного как на строгом рассмотрении данных медицины, истории, социологии и статистики, так и на блестящем анализе памятников культуры – от древнейших мифов до современных французских, американских и английских романов.

*      *      *

Симона де Бовуар никогда не заявляла о намерении написать автобиографический роман, но, по крайней мере, в «Гостье» и «Мандаринах» автобиографический элемент очень силен. Однако в отечественном литературоведении издавна сложилась традиция подчеркивать глубину различий между этими романами. Если, вслед за Е.М. Евниной, считать «Гостью» «типично экзистенциалистским произведением» и «прежде всего психологическим романом, раскрывающим интимную драму нескольких людей», то, по мнению той же исследовательницы, в «Мандаринах» «объективно-реалистическое отображение действительности особенно настойчиво врывается в ткань произведения, взрывая и почти полностью уничтожая его экзистенциалистские предпосылки» (Евнина 1962: 123; см. так же: Зонина 1955). Однако подобные утверждения не согласуются с оценками самой де Бовуар. Так, в воспоминаниях она отмечала: «Перечитала с начала до конца „Гостью“ и сделала пометки относительно того, что думаю об этой книге. Я нахожу в ней, почти слово в слово, то, о чем говорю <...> в „Мандаринах“. Впрочем, у меня нет причин это отрицать: каждый человек всегда пишет только свои книги» (Beauvoir 1963: 439). С мнением Симоны де Бовуар можно согласиться, если принять во внимание установку ее творчества на передачу «особенностей пережитого» и «вкуса собственной жизни». Если же говорить об оценке Е.М. Евниной, то и она небезосновательна. Все дело в том, что со времени написания «Гостьи» значимые перемены, которые произошли в жизни де Бовуар, повлекли за собой изменения в самом характере «пережитого». Личные проблемы писательницы отошли на второй план, когда она, следуя по проложенному Сартром пути, сосредоточила усилия на решении грандиозной задачи создания идеологии послевоенного времени. Эта новая идеология была призвана, раскрывая перед человеком его ситуацию, одновременно предлагать ему и образ действий. Как мы видим, де Бовуар не отказалась от передачи опыта «пережитого», просто «вкус» ее жизни стал иным. «Мандарины» – единственное произведение в ее творчестве, соединившее личный опыт с раздумьями о ключевых проблемах, волновавших умы всей творческой интеллигенции послевоенной поры. Себя в качестве автора этого романа она определяла как «писателя» и «женщину» – именно с таким распределением родов. Ей удалось создать верный по существу портрет французской интеллектуальной элиты конца 1940-х годов – с ее надеждами, противоречиями, борьбой и поражениями. И не случайно она обратилась к этой тематике именно в те годы: в истории Франции описанный ею 1946 год стал временем усиления конфронтации между различными политическими силами («эрой разрывов»).

Симона де Бовуар начала работать над «Мандаринами» в октябре 1948 года и потратила на создание этого произведения четыре года, ежедневно проводя за письменным столом от шести до семи часов и не отступая перед необходимостью снова и снова возвращаться к тому, что уже сделано ^[18]. Изменению подверглось даже первоначальное название романа: «Выживших» сменили «Мандарины». Слишком искусно выстроенная интрига первой версии произведения не удовлетворила де Бовуар, которая, отвергая традиции современного ей «французского романа», хотела применить на практике то, чему научили ее «романы англоязычные», и постаралась «воспроизвести хаотичность жизни, ее случайность и незавершенность».

В начале 1950-х годов левые, по наблюдениям де Бовуар, интересовались политикой достаточно, чтобы обсуждать эту тему в барах, но не настолько, чтобы видеть в ней смысл жизни. Размежевание во французском обществе достигло крайних пределов, и де Бовуар чувствовала себя неуютно в условиях жесткой полярности политических взглядов. Ей казалось, что новый роман никому не будет нужен. «Не оставалось места для тех, кто отказывался примкнуть к одному из двух лагерей, – писала она. – Мы с Сартром думали ^[19], что я не сумею угодить ни левым, ни правым: хорошо еще, если у меня наберется три тысячи читателей! Этот провал, в котором не приходилось сомневаться, печалил и сам по себе, и потому, что в нем проявлялась наша отверженность: всякое политическое действие стало для нас невозможным, и наша литература готова была кануть в Лету» (Ibid.: 274). Сартр и де Бовуар ошиблись: она сумела угодить и тем, и другим: «Мандарины» были благожелательно встречены прессой. «Против ожидания именно буржуазные критики посчитали, что мой роман имеет привлекательный налет антикоммунизма, тогда как коммунисты в нем-то и увидели свидетельство симпатии; что касается некоммунистических левых, то я как раз и пыталась говорить от их имени. Только некоторые социалисты и крайне правые с яростью обрушились на меня» (Ibid.: 336), – констатировала она. Возможно, причину успеха романа следует искать в том, что его «суперангажированная» создательница парадоксально воспринимала борьбу партий. В 1965 году Сартр писал, что его всегда поражало отношение де Бовуар к политике. «Она ни в грош ее не ставит. Нельзя сказать, что она относится к ней совсем уж наплевательски, но она и слышать о ней не хочет» (цит. по: Bair 1990: 368). Подобная внутренняя «невовлеченность» помогла де Бовуар рассматривать жгучие политические проблемы с импонирующим читателю объективизмом.

Одна из важнейших задач литературы, по мнению де Бовуар, состоит в том, чтобы обнаруживать двусмысленные и противоречивые истины, которые никогда не стыкуются; только в редких случаях их удается все-таки соединить, вписав в некий воображаемый объект. И, полагала она, лишь роман способен «выявить многочисленные и неустойчивые значения» изменившегося мира, в котором де Бовуар оказалась, в частности, в августе 1944 года: мира нестабильного и не стоящего на месте. «Он увлекал в своем движении и меня, а вместе со мною и то, во что я верила, – счастье, литературу» (Beauvoir 1963: 283), – писала она. Из глубины сердца шли слова, в которых выражены настроения де Бовуар тех лет: «Мне причиняет несчастье одно то, что я не чувствую себя счастливой» ^[20](Ibid.: 275). Содержанием книги стала агония общих надежд после поражения Сопротивления. «Чтобы говорить о себе, нужно было говорить о нас в том смысле, какой вкладывали в это слово в 1944 году ^[21], – писала де Бовуар. – Опасность бросалась в глаза: мы были интеллектуалами, особой породой, с которой романистам не советуют связываться; ^[22]описывать специфическую фауну, авантюры которой представляют собой лишь анекдотический интерес, – подобный проект меня не увлекал. Но мы, в конце концов, тоже люди, только несколько больше других озабоченные тем, чтобы облечь нашу жизнь в слова» (Beauvoir 1963: 283).

В определенном смысле Симона де Бовуар добровольно взяла на себя труд тех, кто пожелал бы сформулировать задачи, которые ставила перед собой писательница при работе над этой книгой: она сама их изложила в воспоминаниях и ответила на достойные внимания упреки прессы. С досадой восприняла де Бовуар распространенную критиками легенду о том, что она создала верную фактам хронику. «Мой вымысел в таком случае обретает черты бесстыдства или даже доносительства» (Ibid.: 339), – сокрушалась она. Как и сны, романы порой оказываются вещими, но только потому, что в них обыгрываются возможности ^[23]. Так, Камю и Сартр, прототипы главных героев «Мандаринов», поссорились ^[24]через два года после того, как она поведала о разрыве дружбы между Дюбреем и Перроном.

Чтобы полнее представить французскую интеллигенцию послевоенной поры, де Бовуар ввела в роман большое число персонажей, а в качестве главных героев выбрала двух писателей левых взглядов: Анри Перрона и Робера Дюбрея. Хотя основную интригу книги составляет ссора, а затем примирение между этими героями, значительное место отведено и Анне – жене Дюбрея. Многое из того, о чем хотела рассказать писательница, связано с положением женщины в обществе. Рядом с Анной, от лица которой ведется повествование, де Бовуар поместила и мужчину-рассказчика – Анри Перрона, чтобы, пользуясь разными взглядами на мир – мужским и женским, показать сложность нашего мира. Кроме того, ей хотелось, чтобы историю отношений между Дюбреем и Перроном кто-нибудь пережил «изнутри». Нельзя было отдать весь личный опыт де Бовуар одной Анне еще и потому, что тогда книга сделалась бы исследованием частного случая, а это не входило в намерения автора. Анна наделена тягой к смерти, вкусом к абсолюту и пассивностью; в ее настроениях – острый привкус страхов самой писательницы, усиленных тем, что во время работы над романом у де Бовуар обнаружили опухоль, которая, к счастью, оказалась незлокачественной. Анри, в отличие от Анны, писательница изобразила активным и деятельным. Таким образом, две точки зрения, которые в тексте то и дело сменяют друг друга, даны очень непохожими людьми. Поднимая завесу над частной жизнью Анри Перрона, де Бовуар желала показать писателя в его «величии и чудаковатости». Важное место отведено и другому писателю – Дюбрею, куда более, чем Анри, «вовлеченному» в политику: по отношению к Дюбрею определяются и Анна как его жена, и Анри как его друг. После публикации романа де Бовуар упрекали в том, что она не вывела в нем женщину, которая наравне с мужчинами участвовала бы в политической и профессиональной деятельности. Писательница отвечала, что и не ставила перед собой такой задачи.

Один эпизод, как признавала де Бовуар, оказался мало связанным с основной интригой романа: любовь между Анной и американским писателем Льюисом. В 1955 году Симона де Бовуар встречалась в Париже с Ильей Эренбургом, и тот поведал ей, что в Москве вся интеллигенция, владеющая французским, прочла «Мандарины». Хотя по цензурным соображениям публикация романа в СССР была в то время невозможна, наши соотечественники отзывались о нем одобрительно. Правда, любовная история многим показалась лишней. Однако нельзя упускать из виду, что книга родилась именно из потребности де Бовуар написать «своего рода воспоминания», в которых отразился бы жизненный опыт, полученный ею во время поездки в США, и прежде всего ее любовь к Нелсону Олгрену (прототипу Льюиса). Кому-то эта история могла показаться «сором», но, как известно, из подобного «сора» и растут, «не ведая стыда», произведения искусства. И все-таки когда де Бовуар дошла в повествовании до встречи с Нелсоном Олгреном, то поняла, что у нее не хватит духу рассказать о своей любви от собственного лица. «Мне надо было найти способ сказать правду, не говоря ее; в конце концов, литература и есть не что иное, как обман, который исподтишка протаскивает правду», – писала она Нелсону Олгрену в октябре 1947 года. Найденный ею способ оказался не из простых: словно по иронии судьбы, «прекрасная и банальная любовная история» послужила отправной точкой для романа, ставшего классикой ангажированной литературы.

Отношения с Нелсоном Олгреном много значили для де Бовуар. Она, как и большинство представительниц ее круга, полагала, что даже тридцатилетняя женщина и то слишком стара для любви (самой ей было тогда 39 лет). Принято было считать, что опасный «бальзаковский» возраст пробуждает в женщине несвоевременные, а потому разрушительные и достойные порицания страсти. Внезапно возникшее между Олгреном и де Бовуар пылкое чувство достойно изумления, оно, собственно, и не переставало изумлять всех, кто достаточно хорошо знал обоих любовников: Симону, которая из-за свойственной ей расчетливой рациональности получила от одной из подруг прозвание «часы в холодильнике», и Нелсона, замкнутого в своей скорлупе и не способного поддерживать сколько-нибудь длительные отношения с женщинами, истинного «волка-одиночку». Возможно, причиной их сближения как раз и было то, что, они, по замечанию прежней возлюбленной Нелсона, стали друг для друга «полной экзотикой». Свое чувство к Олгрену (и, соответственно, чувство Анны к Льюису) де Бовуар считала подарком богов и не уставала благодарить судьбу за обновление души, давно простившейся с любовью.

В какой мере можно отождествлять Анну с де Бовуар? Писательница утверждает, что отдала ей собственные вкусы, чувства, реакции и воспоминания. Часто она говорила устами Анны. «Однако у нее нет ни моей жажды жизни, ни, особенно, независимости, даруемой моей профессией» (Beauvoir 1963: 288), – отмечала де Бовуар. Анна помогла ей выразить отрицательные стороны своего жизненного опыта: головокружение от предчувствия небытия, тщету земных радостей и стыд забвения. Зато с Анри де Бовуар поделилась опьянением деятельностью и удовольствием от творчества. «Он похож на меня, по крайней мере, так же, как Анна, а может быть, и больше» (Ibid.: 289), – утверждала писательница. Ибо Анри, что бы там ни говорили, это не Камю. Оба они молоды и темноволосы, оба возглавляют газету, и на этом сходство заканчивается, настаивала писательница. Глубокая враждебность, которую испытывал Камю к коммунизму, создавала между ними непроходимую пропасть. К тому же в политическом плане Анри Перрон ближе к Сартру и Мерло-Понти, чем к Альберу Камю.

Отождествление Дюбрея с Сартром не менее ошибочно, замечает де Бовуар. Дюбрей старше Сартра на двадцать лет, и, в отличие от Сартра, будущее его пугает, а политику он предпочитает литературе. Их жизни имели мало общего: если Дюбрей с энтузиазмом занимался созданием движения левых сил, то Сартр без особого рвения сотрудничал с группами, которые его об этом просили, и в те годы ни на один день не отказался бы от писательского труда ради этой деятельности. И он без колебаний опубликовал «Советский кодекс исправительных работ», как только познакомился с ним.

Второстепенные персонажи «Мандаринов» тоже отличны от своих прототипов. Все материалы, которые де Бовуар черпала из памяти, она дробила, искажала, перековывала, растягивала и перекручивала, иногда даже переставляла в обратном порядке и всегда воссоздавала заново. Писательница неоднократно подчеркивала желание, чтобы в ее романе видели не автобиографию и не репортаж, а «воскрешение в памяти».

Де Бовуар считала своей заслугой то, что ей удалось описать в книге определенный способ переживания послевоенной поры, не навязывая решения волновавших героев проблем. Одна из главных тем, выделенных в повествовании, – тема повторения в том смысле, какой придает этому слову Кьеркегор: чтобы по-настоящему овладеть благом, надо сначала его потерять, а потом вновь обрести. В конце романа Перрон и Дюбрей возобновляют прерванную дружбу и возвращаются к литературной и политической деятельности. Они опять оказываются в исходной точке, однако отныне, вместо того чтобы убаюкивать себя бездумным оптимизмом, принимают и трудности, и провалы, и скандалы, которые таит в себе любое начинание. «Суровость сознательных предпочтений приходит у них на смену энтузиазму слияния с общественным движением» (Ibid.: 289—290), – подчеркивала де Бовуар.

Главное кредо де Бовуар – быть искренней. Настаивать на своей искренности – давняя традиция французских писателей. «Это искренняя книга, читатель», – такими словами еще в XVI веке начинал Монтень свои знаменитые «Опыты». О намерении передать «вкус собственной жизни» возвещает и Анри Перрон, когда утверждает, что его «единственная установка – быть искренним и просто получать от этого удовольствие». Анри понимает, что нельзя сказать всего, но «все-таки можно попытаться передать истинный вкус своей жизни: у каждой жизни есть вкус, свой собственный, и надо рассказать о нем, иначе не стоит и писать. <...> Искренность – это и есть та самобытность, к которой должно стремиться, единственный наказ самому себе, которому необходимо следовать» (с. 45-46 наст. изд.). Однако в свои рассуждения об искренности де Бовуар вносит крохотное уточнение, которое способно определенным образом изменить всю картину: цензуру ответственности за сказанное. Ответственность способна потребовать от искреннего человека замалчивания кое-каких фактов. Эту позицию выражает в романе Анри Перрон: «<...> все, что сегодня публикует Дюбрей, читается в контексте, о котором он обязан помнить; но я не думаю, что это влияет на его искренность <...> Творчество человека, который исповедуется с предельной искренностью, но безответственно, не станет правдивей и наполненней творчества того, кто берет на себя ответственность за все, что говорит» (с. 181 наст. изд.).

По мнению де Бовуар, опасность возникает тогда, когда часть истины недобросовестно пытаются выдать за истину в последней инстанции: частичная истина при этом превращается в ложь (см.: Beauvoir 1965: 82—85). В культурной традиции выбор между искренностью и достоверностью, в известном смысле, имеет решающее значение. Едва тяга к достоверности превысила стремление к искренности, как экзистенциализм уступил позиции структурализму. Искренность – это ориентация на науки о духе, тогда как достоверность – ориентация на естественные науки.

Роман, как ни странно может показаться, дает автору возможность рассказать о своей жизни с большей полнотой, чем мемуары. Это подсознательно чувствовала де Бовуар; на это обращал внимание и Анд ре Жид, когда писал: «Мемуары всегда только наполовину искренни, как бы велика ни была забота о правдивости: все всегда сложнее, чем говорят. Может быть, ближе подходишь к правде в романе» (Gide 1972: 278). Об этом же толковал Франсуа Мориак, когда раздумывал, почему с такой неохотой работается над собственными воспоминаниями: «Не в том ли настоящая причина моей лени, что наши романы выражают главное в нас? Только вымысел не лжет; он приоткрывает в жизни человека потаенную дверцу, через которую проскальзывает без всякого контроля его непознанная душа» (Mauriac 1953: 14).

Подобные высказывания, по мнению французского литературоведа Филиппа Лежёна, представляют собой непрямую форму автобиографического обязательства. Читателя приглашают читать романы не только как «вымысел, отсылающий к истине человеческой природы», но и как «разоблачающие индивидуума фантазмы» (Lejeune 1975: 42). Если бы авторы не оставляли нам автобиографических текстов, никто никогда и не увидел бы, какого рода истину следует искать в их романах. Суть не в том, где больше правды – в романе или в автобиографии. Суть в том, что эти тексты определяются один по отношению к другому, создавая «автобиографическое пространство», то есть реальность автора, обеспеченную всеми его текстами.

Заметим кстати, что в иных современных литературоведческих теориях интерпретацию любого произведения понимают как наполнение текста смыслом – вне постановки вопроса о соответствии «истинному» значению. Быть может, именно это и примирит искренность с достоверностью, установив между ними переход, подобный переходу между точными и гуманитарными науками, о котором говорил французский философ Мишель Серр. По его мысли, существует переход между точными науками и науками о человеке. И этот переход подобен узкому ледяному лабиринту, соединяющему Атлантику и Тихий океан, – Северо-Западному проходу (см.: Serres 1980: 18). На наших глазах происходит примечательная смена ролей, и в постмодернизме мы наблюдаем завязанность интерпретации не на фигуру Автора и не на сам Текст (как того требовал структурно-семиотический подход), а на Читателя.

В одной из ранних работ М. Бахтин справедливо подчеркивал: «Если <...> принять во внимание все случайные факторы, обусловливающие высказывания автора-человека о своих героях: критику, его настоящее мировоззрение, могшее сильно измениться, его желания и претензии <...> практические соображения и проч., становится совершенно очевидно, насколько ненадежный материал должны дать эти высказывания автора о процессе создания героя» (Бахтин 2000: 35). В этой связи полезно еще раз вспомнить о Камю как прототипе Анри Перрона. Когда Камю познакомился с Сартром, ему было 30 лет, то есть на восемь лет меньше, чем Сартру. Иными словами, возраст Камю приближался к возрасту большинства членов «семьи» Сартра – молодых людей, которые существовали в основном на деньги Сартра и де Бовуар и входили в их свиту. Однако Камю, как бы ни мечтал Сартр заполучить его в «семью», не считал себя «человеком свиты» и настоятельно подчеркивал это. Оба они – и Сартр, и де Бовуар – страдали вуайеризмом, испытывали нездоровое любопытство к личной жизни других людей. В юности, оставшись дома одна, Симона брала в руки отцовский театральный бинокль и часами смотрела в окна соседей. Ей нравилось наблюдать, как люди занимаются повседневными делами, не подозревая о том, что за ними кто-то следит. Для нее «подглядывать за другими означало жить» (Bair 1990: 102). Камю вызывал у Сартра и де Бовуар особенно жадный интерес, но сам он в откровения не пускался и никаких возможностей удовлетворить страсть к вуайеризму не предоставлял. Это вызывало у них глухое раздражение. В романе де Бовуар предлагает в высшей степени изящное решение проблемы приручения подобной независимой личности: дочь Дюбрея Надин, словно «deus ex machina» ^[25], создает условия для естественного и безболезненного вхождения Анри Перрона в «семью».

Образ Поль, еще одной героини «Мандаринов», являет нам собирательный образ женщины, которая в игре под названием «жизнь» сделала ставку на любовь мужчины – и проиграла. Де Бовуар полностью разделяла мысль Байрона о том, что в области чувств не существует равенства между полами, ибо «в жизни мужчины любовь представляет собой лишь одно из занятий, тогда как для женщины она и есть жизнь» ^[26](Бовуар 1997: 832). Испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет объясняет такое неравенство различиями в проявлении внимания у разных полов. Женская душа, по его наблюдениям, «более концентрична, более сосредоточена на своих интересах, более эластична», и она «предпочитает иметь не более одной оси заинтересованности». По сравнению с концентрической структурой женской души внутренний мир мужчины всегда имеет несколько эпицентров. Одна часть его души «отдана политике или коммерции, в то время как другая посвящена интеллектуальным интересам, а еще одна – плотским удовольствиям» (Ортега-и-Гассет 1991: 159).

Симона де Бовуар всегда гордилась тем, что с детства обладала, как заметил еще ее отец, «мужским умом». В юности она исповедовала культ «ясности ума» и, читая книги, зачастую идентифицировала себя с героями-мужчинами (такими как Франсуа Сорель из «Большого Мольна» (1913) Ален-Фурнье). Но, сколь бы «ясным» ни был ум Симоны, душа ее оставалась женской. Де Бовуар с возмутившей многих читательниц холодной отстраненностью исследовала уловки Поль, направленные на то, чтобы удержать мужчину, не замечая, что и ее ум, в полном соответствии с открытым известным моралистом XVIII века законом, с завидной регулярностью бывал «обманут сердцем». Поль закрывает глаза на пугающую ее правду; Анна, в которой так много от де Бовуар, вроде бы старается трезво оценивать ситуацию. Но это только обманчивая видимость. Когда Анна теряет любовь Льюиса, она попадается в ту же ловушку и прибегает к тому же «шантажу чувств», что и Поль. После очередного мучительного объяснения Льюис признается, что ее поведение просто не оставляло ему возможности говорить ей правду: «Я сказал то, что вы хотели от меня услышать» (с. 431 наст. изд.). Описанный в романе крах любви Анны – это весьма отредактированная версия того, что довелось пережить де Бовуар. В действительности все было гораздо хуже ^[27]. То, что выглядит как доверительный разговор между двумя любовниками, настроенными на трезвый анализ своих отношений посредством «ясного ума», в реальности может оказаться придуманным интеллигентными женщинами на погибель интеллигентным мужчинам способом цепляться за мужчину. И даже осознание Анной того, что она действует «с обычной неуклюжестью нелюбимых женщин: слишком много пыла, много вопросов, много рвения», ничего не меняет: в чем-то она повторяет путь Поль. Де Бовуар утверждает, что намеренно придала Анне подобные черты, поскольку, избегая исключений, старалась описать женщин такими, какими их видела – лишенными цельности. Поль, любящая Анри, не способна удержать его с помощью традиционных женских уловок и страдает до безумия; Надин, дочь Анны и Дюбрея, не в состоянии ни приспособиться к своему женскому положению, ни отказаться от него; Анна больше, чем другие, приближается к истинной свободе, но и ей не дано ее достичь. И ни одна из этих женщин, с точки зрения феминизма, не может считаться положительной героиней.

Нетрудно увидеть сходство между Анной и Симоной, однако есть немало оснований говорить и о сходстве между Симоной и Надин. Максимализм, к которому тяготела де Бовуар в юности, наряду со стремлением и в добродетели, и в пороке до конца следовать избранному пути, роднили ее с юными бунтарками Ксавьер и Надин. Если бы она не использовала опыт собственной жизни, ей вряд ли удалось бы представить этих девиц с таким блеском и художественной убедительностью. Конечно, у них были прототипы, но все-таки свою закваску они получили от де Бовуар. Надин, несомненно, близка Симоне и тем, что «обожает разговоры о себе, хотя любое суждение, пускай даже благожелательное, ранит ее» (с. 147 наст. изд.).

«Самооборона» – так хотела назвать свой первый роман де Бовуар, но по настоянию издателя его переименовали в «Гостью». По сути, если рассматривать созданные писательницей к тому времени произведения как глубоко личные ^[28]и исследующие положение женщины в нашем изменчивом мире, то нельзя придумать лучшего названия, способного объединить их в единую серию, чем «Самооборона». В этом смысле убийство Франсуазой разлучницы Ксавьер в «Гостье» предстает перед нами как пример одного из приемов «самообороны». В «Мандаринах» использованы другие, менее радикальные приемы, такие как «самоусмирение» Анны и «приручение» Надин посредством брака.

На протяжении романа существенно меняются взгляды главных героев на политику. Когда в начале 1945 года Робер Дюбрей заявлял: «<...> нельзя больше оставлять политику – политикам» (с. 9 наст, изд.), он выражал взгляды многих французских интеллектуалов. В иные моменты истории творческая интеллигенция действительно «приходит» в политику, но потом политика опять оказывается в исключительном ведении профессионалов. Надо заметить, что чувство сопричастности истории появилось в 1945 году не только у французской интеллигенции: тогда ему отдали дань почти все европейские интеллектуалы разных убеждений. Политика заставляла писателей пренебрегать занятиями литературой ^[29], но так не могло продолжаться долго. Интеллигенция не способна длительно сохранять высокую политическую активность, как кризис не может долгое время пребывать в острой фазе. Обычно в этом случае довольно скоро в игру вступает извечный цинизм власти.

Роман начинается с описания встречи нового, 1945 года, который во Франции провозгласили «нулевым годом»: с ним связывали надежды на небывалую и счастливую жизнь. В те переломные годы, когда с окончанием войны должна была закончиться одна эпоха и начаться другая, на нее не похожая, интеллигенция видела в занятиях политикой свой высокий долг. Идеи социализма, который мыслился как отрицание бездуховности и культа наживы, мечты о «поющем завтрашнем дне» и о торжестве справедливости особенно манили людей в ситуации нестабильности и брожения общественных сил. Устами Дюбрея де Бовуар выражала энтузиазм тех прогрессивно настроенных писателей, которые готовились принять на себя ответственность за идеологию послевоенного общества: «<...> впервые левые держат судьбу в своих руках, впервые можно попытаться создать объединение, независимое от коммунистов, не рискуя при этом сыграть на руку правым» (с. 35 наст. изд.). Занятия политикой представлялись французским писателям левого толка полезным и, главное, эффективным делом, в то время как литературный труд рассматривался в новых условиях как побочное увлечение. А тех, кто уклонялся от занятий политикой, дружно осуждали. В романе приговор им выносит Анри Перрон: «<....> люди, которые заявляют о своей аполитичности, неизбежно оказываются реакционерами» (с. 346 наст. изд.). В такие переломные эпохи никому – ни левым интеллектуалам, ни тем правым, которые старались держаться в стороне от политических битв, – не избежать искуса политикой: «Вы во все привнесли политику! Если хочешь помешать тому, чтобы мир целиком политизировался, приходится заниматься политикой» (с. 444 наст, изд.), – сетовал Ламбер. Минуло немного времени, и все погрязли в интригах, теперь «любая дружба омрачалась оговорками и обидой, ненависть выветрилась; никто уже не был готов отдать свою жизнь или убить» (с. 351 наст. изд.). Однако и эта ситуация не затянулась надолго: скоро французские писатели пришли к осознанию своего бессилия и отступились от политики. «Для интеллектуала не остается больше никакой роли» (с. 393 наст, изд.), – с горечью признал Дюбрей. Примечательно, что поначалу французские писатели верили, что политическое бессилие – удел американских интеллектуалов, а во Франции влияние творческой интеллигенции неоспоримо. Но со стороны, наверное, виднее, и будущее незамедлительно доказало правоту американца Филиппа, который заметил: «Действовать – это сущее наваждение для всех французских писателей. Ведь они отлично знают, что решительно ничего не могут изменить, так что обнаруживаются любопытные комплексы» (с. 515 наст. изд.).