Текст книги "Мандарины"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 55 страниц)

Да, к счастью, они оставались! Какое наслаждение снова держать в руках руль, а эти дороги впереди насколько хватает глаз! После минувших лет Анри в первый день оробел; автомобиль казался наделенным собственной жизнью; тем более что он был тяжелый, плохо подрессоренный, шумный и, пожалуй, капризный; однако повиновался он так же послушно, как рука.

– Потрясающая быстрота! – говорила Надин.

– Ты уже каталась на машине?

– В Париже, в джипах, но я никогда не ездила так быстро.

И это тоже, тоже был обман, давнишняя иллюзия свободы и могущества, но Надин без зазрения совести разделяла ее. Она опустила все стекла и жадно глотала ветер и пыль. Если бы Анри послушал ее, то они никогда бы не выходили из машины; больше всего ей нравилось мчаться как можно быстрее и видеть только дорогу и небо; она едва обращала внимание на пейзажи. А между тем они были прекрасны! Золотистое облако мимозы в лучах света, изначально скромные яблони, нашедшие свое бесконечное продолжение в рядах круглоголовых апельсиновых деревьев, каменный восторг Батальи ^{38}, величественный дуэт лестниц, которые, переплетаясь, поднимаются к черно-белой церкви, улицы Бежи, где все еще слышатся древние отголоски криков монахини, томившейся любовью ^{39}. На юге, пропитанном ароматом Африки, маленькие ослики неустанно ходили по кругу, дабы вырвать немного воды у иссохшей земли; средь голубых агав, пронзающих красную землю, изредка можно заметить обманную свежесть дома, гладкого и белого, как молоко. Они вновь направились на север по дорогам, где камни, казалось, украли у цветов их самые яркие расцветки: фиолетовые, красные, охру; но средь ласковых холмов Миньо ^{40}краски вновь были отданы цветам. Да, прекрасная декорация, которая разворачивалась слишком быстро, чтобы хватило времени подумать о том, что скрывалось за ней. Вдоль гранитных обочин, как и на раскаленных дорогах Алгарве, крестьяне шагали босые, но встречались они нечасто. Праздник закончился в Красном Порту ^{41}, где грязь обретает цвет крови. На стенах кишащих голыми ребятишками лачуг, еще более мрачных и сырых, чем в Лиссабоне, повесили дощечки с надписью: «Опасно для здоровья. Проживание запрещено». Девочки от четырех до пяти лет, одетые в дырявые мешки, рылись в помойках. Во время обеда Анри с Надин укрылись в глубине плохо освещенного прохода, но все равно угадывали лица, прильнувшие к окнам ресторана. «Ненавижу города!» – в ярости сказала Надин. Весь день она провела, запершись в своей комнате, и на следующее утро на дорогах почти не разговаривала. Анри не пытался ее развеселить.

В назначенный для возвращения день они остановились пообедать в маленьком порту, в трех часах езды от Лиссабона; оставив машину возле ресторанчика, они решили взобраться на один из холмов, возвышавшихся над морем; на вершине стояла белая мельница, крытая зеленой черепицей; на ее крылья прикрепили глиняные кувшинчики с узким горлом, в которых пел ветер. Анри с Надин бегом спустились с холма между зелеными оливами и цветущими миндальными деревьями, и им вдогонку летела незамысловатая музыка. Они рухнули на песок в бухте; на бледной глади моря покачивались лодки со ржавыми парусами.

– Здесь нам будет хорошо, – сказал Анри.

– Да, – согласилась Надин, насупившись, и добавила: – Я умираю с голода.

– Неудивительно: ты ничего не ела.

– Я прошу яйца всмятку, а мне приносят чашку теплой воды и сырые яйца.

– Треска была очень хороша, бобы тоже.

– Одна-единственная капля растительного масла, и мой желудок переполнен. – Она сердито сплюнула. – В моей слюне и то масло.

Резким движением она сорвала с себя блузку.

– Что ты делаешь?

– А ты не видишь?

На ней не было бюстгальтера, и, лежа на спине, она подставила солнцу наготу своей небольшой груди.

– Нет, Надин, а если кто-то придет?

– Никто не придет.

– Тебе хочется так думать.

– Мне плевать; я хочу чувствовать солнце. – Подставив грудь ветру и разметав по песку волосы, она с упреком глядела в небо. – Надо пользоваться тем, что дано, раз это последний день.

Он не ответил, и она продолжала жалобным голосом:

– Ты в самом деле хочешь вернуться в Лиссабон нынче вечером?

– Ты прекрасно знаешь, что нас ждут.

– Мы не видели гор, а все говорят, что это и есть самое красивое: за неделю можно было бы еще совершить потрясающую поездку.

– Говорю тебе, что мне надо встретиться с людьми.

– Твои старые господа в крахмальных воротничках? Они выглядели бы великолепно в витринах Музея Человека ^{42}, но как революционеры – не смеши меня.

– Я нахожу их трогательными, – заметил Анри. – И знаешь, они идут на большой риск.

– Они много говорят. – Надин сыпала песок сквозь пальцы. – Слова, как говорит этот парень ^{43}, слова.

– Легко смотреть свысока на людей, которые пытаются что-то сделать, – сказал он с некоторым раздражением.

– В чем я их упрекаю, так это как раз в том, что всерьез они ничего и не пытаются делать, – сердито возразила она. – Вместо того чтобы болтать, я пришибла бы С ал аз ар а, и дело с концом.

– Это мало что дало бы.

– Дало бы: он был бы мертв. Как говорит Венсан, «смерть, она, по крайней мере, не щадит». – Надин задумчиво смотрела на море. – Если решиться взлететь вместе с ним, его наверняка можно было бы прикончить.

– Не пытайся! – с улыбкой сказал Анри; он положил свою ладонь на руку в песчинках. – Хорош я буду, представляешь!

– Это был бы неплохой конец, – молвила Надин.

– Ты так спешишь покончить со всем? Она зевнула.

– Тебе нравится жизнь?

– Мне она не наскучила, – весело ответил он.

Надин приподнялась на локте и с любопытством посмотрела на него.

– Растолкуй мне. Царапать бумагу, как ты, с утра до вечера, это действительно заполняет твое существование?

– Когда я пишу, да, это заполняет мое существование, – сказал он. – И мне даже страшно хочется снова за это взяться.

– А как случилось, что у тебя появилось желание писать?

– О! Это было давно, – ответил Анри.

Это было давно, и он не знал, каким воспоминаниям отдать предпочтение.

– Когда я был молодым, книга казалась мне волшебством.

– Я тоже люблю книги, – с живостью отозвалась Надин. – Но их уже столько! Какой смысл сочинять еще одну?

– Каждый хочет сказать что-то свое, отличное от других: у всех своя жизнь, свои собственные отношения с окружающим миром, со словами.

– А тебя не смущает мысль, что другие написали вещи, намного превосходящие то, что «родишь» ты? – спросила Надин слегка раздраженным тоном.

– Сначала я так не думал, – с улыбкой ответил Анри. – Пока ничего не сделал, слишком много спеси. А потом, когда втянешься, бываешь поглощен тем, что пишешь, и не тратишь времени на сравнения.

– О, разумеется, так или иначе все приспосабливаются! – сказала она недовольным тоном, снова падая во весь рост на песок.

Он не сумел ей ответить: очень трудно объяснить, почему ты любишь писать, тому, кто этого не любит. Впрочем, мог ли он объяснить это самому себе? Он не воображал, что его будут читать вечно, а между тем, когда писал, чувствовал, что погружен в вечность; все, что ему удавалось облечь в слова, казалось спасенным целиком и полностью; что в этом истинного? В какой мере и это тоже было всего лишь миражем? Вот один из тех вопросов, которые ему следовало прояснить во время каникул, но на деле он решительно ничего не прояснил. Несомненно одно: он испытывал едва ли не хватающую за душу жалость ко всем этим жизням, которые даже и не пытались выразить себя, – к жизни Поль, Анны, Надин. «А кстати, – подумал он, – сейчас как раз вышла моя книга!» Он давно уже не встречался с публикой, и ему было не по себе при мысли, что в эту минуту люди читают его роман и обсуждают. Он наклонился к Надин и улыбнулся ей:

– Все в порядке?

– Да, здесь так хорошо! – сказала она чуть ли не со стоном.

– Очень хорошо.

Его пальцы сплелись с пальцами Надин, и он прильнул к горячему песку; между беспечным морем, которое солнце лишило красок, и неодолимой голубизной неба повисло счастье; чтобы он мог ухватить его, возможно, довольно было бы улыбки Надин: она становилась почти красивой, когда улыбалась; но усеянное веснушками лицо оставалось безучастным.

– Бедная Надин, – сказал он. Она резко поднялась:

– Почему бедная?

Ее, конечно, следовало пожалеть, только он не знал за что.

– Потому что это путешествие разочаровало тебя.

– О! Знаешь, я многого и не ждала.

– А ведь были хорошие моменты.

– Могли бы быть и еще. – Холодная голубизна ее глаз потеплела. – Брось этих старых мечтателей, мы не за этим сюда приехали. Давай погуляем. Повеселимся, пока живы.

Он пожал плечами.

– Ты прекрасно знаешь, веселиться не так-то просто.

– Попробуем. Большая прогулка в горы, это ведь неплохо, ты же любишь разъезжать. А все эти собрания, расследования, они нагоняют на тебя тоску.

– Конечно.

– Ну и? Что тебя заставляет делать вещи, от которых тебя тошнит? Это что, призвание?

– Сама подумай: могу ли я объяснить им, этим бедным старикам, что их несчастья никого не интересуют, что Португалия слишком мала, что всем на нее плевать? – Анри с улыбкой склонился над Надин. – Разве я могу?

– Ты можешь позвонить им, сказать, что заболел, и мы рванем в Эвору.

– Это причинит им боль, – сказал Анри. – Нет, я не могу.

– Скажи лучше, что не хочешь, – отрезала она.

– Хорошо, – сказал он нетерпеливо, – не хочу.

– Ты еще хуже, чем моя мать, – проворчала она, уткнувшись носом в песок.

Анри вытянулся во весь рост рядом с ней. «Повеселимся». Раньше он умел веселиться; ради тех радостей, которые он изведал когда-то, он, не задумываясь, пожертвовал бы мечтами старых конспираторов. Анри закрыл глаза. Он лежал на другом пляже с женщиной с золотистой кожей в цветастой пляжной юбке, самой красивой из женщин – Поль; пальмы раскачивались у них над головами, и сквозь тростник они смотрели, как входят в море отягощенные своими платьями, своими накидками, своими драгоценностями толстые смеющиеся еврейки; а ночью они иногда подглядывали за арабскими женщинами, которые отваживались войти в воду, закутавшись в свои покрывала-саваны; либо пили густой кофейный сироп в тавернах на римском фундаменте; или садились на базарной площади, и Анри курил кальян, беседуя с Амуром Харсином; потом они возвращались в комнату, полную звезд, и падали на кровать. Но часы, о которых Анри вспоминал теперь поистине с ностальгией, были утренние часы, он проводил их на террасе гостиницы, между голубизной неба и знойным запахом цветов; в прохладе нарождающегося дня, в полдневном жару он писал, и когда цемент у него под ногами становился горячим, он наконец, одурманенный солнцем и словами, спускался в тень патио выпить ледяной анисовки. Сюда он приехал искать небо, олеандры, бурные воды острова Джерба ^{44}, усладу проведенных за разговорами ночей, а главное, прохладу и жар утренних часов. Почему он не находил того жгучего и нежного вкуса, которым прежде была отмечена его жизнь? А между тем он так стремился к этому путешествию, целыми днями ни о чем другом не думал; целыми днями ему грезилось, что он лежит на солнце, на песке; и вот теперь он здесь, есть и солнце, и песок: это внутри у него чего-то недостает. Он уже толком не знал, что означают старинные слова: счастье, удовольствие. У нас всего пять чувств, и они быстро притупляются. Взгляд его томился скукой, скользя до бесконечности по этой голубизне, не перестававшей быть голубой. Хотелось проткнуть ее атлас, разорвать нежную кожу Надин.

– Становится прохладно, – сказал он.

– Да. – Внезапно она прильнула к нему; сквозь ее блузку он чувствовал у своей груди ее юные обнаженные груди. – Согрей меня.

Он тихонько оттолкнул ее.

– Одевайся. Пора возвращаться в деревню.

– Боишься, что нас увидят? – Глаза Надин блестели, щеки слегка порозовели; но он знал, что губы ее остаются холодными. – Что, ты думаешь, с нами могут сделать? Нас побьют камнями? – спрашивала она, пытаясь возбудить его.

– Вставай, пора возвращаться.

Она давила на него всей своей тяжестью, и ему трудно было противиться желанию, которое дурманило его; ему нравились ее юная грудь, ее прозрачная кожа; если бы она согласилась отдаться наслаждению, вместо того чтобы резвиться в кровати с нарочитым бесстыдством... Она наблюдала за ним с полузакрытыми глазами, рука ее спускалась к полотняным брюкам.

– Дай я... дай себе волю.

Ее рука, губы были искусны, но он ненавидел уверенное торжество, которое читал в ее глазах всякий раз, как уступал.

– Нет, – сказал он. – Нет. Не здесь. И не так.

Он высвободился и встал; блузка Надин лежала на песке, и он набросил ее ей на плечи.

– Почему? – с досадой спросила она и добавила, растягивая слова: – Может, на свежем воздухе это было бы чуть забавнее.

Он стряхнул песок, прилипший к его одежде.

– Я вот думаю, станешь ли ты когда-нибудь женщиной, – прошептал он притворно-снисходительным тоном.

– О! Видишь ли, женщины, которые любят заниматься любовью, уверена, что таких не найдется и одной на сотню: они просто прикидываются из снобизма.

– Ладно, не будем ссориться, – сказал он, протягивая ей руку. – Пошли. Мы купим тебе пирожных и шоколада, ты съешь их в машине.

– Ты обращаешься со мной как с ребенком, – обиделась она.

– Нет. Я прекрасно знаю, что ты не ребенок. И понимаю тебя лучше, чем ты думаешь.

Она с недоверием взглянула на него, легкая улыбка тронула ее губы.

– О! Я не всегда тебя ненавижу, – молвила она.

Он чуть сильнее сжал ее руку, и они молча зашагали к деревне. Смеркалось; лодки возвращались в порт: быки вытаскивали их на берег. Деревенские жители смотрели, стоя или сидя кружком. Рубашки мужчин, широкие юбки женщин были расцвечены веселыми красками: но эта веселость застыла в мрачной неподвижности; черные платки обрамляли окаменевшие лица; глаза, устремленные к горизонту, ни на что не надеялись. Ни одного движения, ни единого слова. Можно было подумать, что на их языки наложено заклятие.

– Они вызывают у меня желание кричать, – сказала Надин.

– Думаю, они тебя даже не услышали бы.

– Чего они ждут?

– Ничего. Они знают, что ждать нечего.

На главной площади слабо теплилась жизнь. Шумели ребятишки; сидя на краю тротуара, вдовы погибших в море рыбаков просили милостыню. Первое время Анри с Надин с гневом смотрели на богачек в шикарных мехах, величественно отвечавших нищим: «Наберитесь терпения!» Теперь они сами убегали, как воры, когда к ним протягивались руки: их было слишком много.

– Купи себе что-нибудь, – сказал Анри, остановив Надин у кондитерской. Она вошла; два бритых мальчика уткнулись носами в стекло; когда она

вышла с бумажными пакетиками в руках, они закричали. Надин остановилась.

– Что они говорят? Он заколебался.

– Что тебе повезло, ты можешь есть, когда голодна.

– О!

Резким движением она бросила им в руки набитые пакеты.

– Нет. Я дам им денег, – сказал Анри. Она потащила его.

– Оставь, они отбили у меня аппетит, эти паршивые сопляки.

– Ты хотела есть.

– Говорю тебе: больше не хочу.

Они сели в машину и какое-то время ехали молча.

– Надо было поехать в другую страну, – произнесла Надин сдавленным голосом.

– Куда?

– Не знаю. Но ты-то должен знать.

– Нет, и я не знаю, – ответил он.

– Должна же быть какая-то страна, где можно жить, – сказала она и вдруг расплакалась.

Он смотрел на нее с изумлением: слезы Поль были естественны, словно дождь; но видеть плачущую Надин было так же неловко, как если бы он застал врасплох рыдающего Дюбрея. Анри обнял ее за плечи и притянул к себе:

– Не плачь. Не плачь.

Он гладил ее жесткие волосы; почему он не сумел заставить ее улыбаться? Почему на сердце у него так тяжело? Надин вытерла слезы и шумно высморкалась.

– А ты был счастлив в молодости? – спросила она.

– Да, был.

– Вот видишь!

– Ты тоже, тоже когда-нибудь будешь счастлива.

Ему следовало сильнее прижать ее к себе и сказать: «Я сделаю тебя счастливой». В эту минуту у него было такое желание: минутное желание взять обязательство на всю жизнь. Он ничего не сказал. И вдруг подумал: «Прошлое не возвращается; прошлое не вернется».

– Венсан! – Надин ринулась к выходу. Венсан в форме военного корреспондента, улыбаясь, махал рукой. Поскользнувшись на каучуковых подошвах, Надин удержалась, ухватившись за руку Венсана. – Привет!

– Привет путешественникам! – весело сказал Венсан и присвистнул от восхищения: – Какая ты нарядная!

– Настоящая дама, а? – отвечала Надин, поворачиваясь во все стороны: в меховом манто, чулках, туфлях она выглядела элегантной и почти женственной.

– Дай-ка мне! – сказал Венсан, хватая огромный вещевой мешок, который Анри волочил за собой. – Это что, труп?

– Пятьдесят килограммов жратвы! – отвечал Анри. – Надин снабжает свою семью; целая проблема, как их дотащить до набережной Вольтера.

– Никакой проблемы, – с торжествующим видом заявил Венсан.

– Ты украл джип? – спросила Надин.

– Ничего я не украл.

Он решительно пересек вокзальный двор и остановился перед маленькой черной машиной.

– Хороша, правда?

– Она наша? – спросил Анри.

– Да. Люк наконец изловчился; что ты на это скажешь?

– Она маленькая, – заметила Надин.

– Это здорово нам поможет, – сказал Анри, открывая дверцу. Они кое-как распихали багаж.

– Возьмешь меня покататься? – спросила Надин.

– Ты что, спятила? – возмутился Венсан. – Это рабочий инструмент. Ну конечно, со всем вашим грузом тут тесновато, – согласился он, усаживаясь за руль; и машина тронулась с мучительными всхлипами.

– Ты уверен, что умеешь водить? – спросила Надин.

– Если бы ты видела меня в ту ночь, когда я без фар мчался на джипе по заминированным дорогам, ты не оскорбляла бы меня без причин. – Венсан взглянул на Анри: – Я высажу Надин и отвезу тебя в редакцию?

– Хорошо. Как дела в «Эспуар»? В этой проклятой стране я не видел ни одного номера. Мы все так же выходим в формате почтовой марки?

– Все так же; они дали разрешение двум новым газетам, а для нас не находят бумаги; Люк введет тебя в курс лучше меня: я только что вернулся с фронта.

– Но тираж не понизился?

– Не думаю.

Анри не терпелось вновь очутиться в редакции; вот только Поль наверняка звонила на вокзал и знает, что поезд не опоздал; она ждала, не сводя глаз со стрелок часов, прислушиваясь к малейшему шуму. Когда они оставили Надин с ее вещами в кабине лифта, Анри сказал:

– Пожалуй, сначала я заеду домой.

– Но ребята ждут тебя, – заметил Венсан.

– Скажи им, что я буду в редакции через час.

– В таком случае я оставляю тебе ролле, – заявил Венсан. Остановив машину перед собачьей лечебницей, он спросил: – Я выгружу чемоданы?

– Только самый маленький; спасибо.

Анри с сожалением толкнул дверь, с шумом задевшую мусорный ящик; залаяла собака консьержки; Поль открыла прежде, чем Анри успел постучать.

– Это ты! Наконец-то! – На мгновение она застыла в его объятиях, затем отступила. – Хорошо выглядишь, загорел! Возвращение было не слишком утомительным? – Она улыбалась, но маленький мускул судорожно дергался в уголке ее губ.

– Нисколько. – Он поставил на диван чемодан: – Это тебе.

– Какой ты милый!

– Открой его.

Она открыла: шелковые чулки, замшевые босоножки и сумочка в тон, ткани, шарфы, перчатки, каждую вещь он выбирал с тревожной заботливостью и был слегка разочарован, потому что она смотрела, ни к чему не прикасаясь, не наклоняясь, с видом взволнованным и немного снисходительным.

– Какой ты милый! – повторила она, с живостью обратив взгляд на него. – А твой чемодан, где он?

– Внизу, в машине. Может, ты знаешь, у «Эспуар» теперь есть машина: Венсан приезжал на ней встречать меня, – оживленно рассказывал он.

– Я позвоню консьержке, чтобы она принесла твой чемодан, – сказала Поль.

– Не стоит, – возразил Анри и быстро продолжал: – Как ты провела месяц? Погода была не слишком плохая? Ты выходила иногда?

– Иногда, – уклончиво отвечала она. Лицо ее застыло.

– С кем ты встречалась? Что поделывала? Расскажи мне.

– О! Ничего интересного, – ответила она. – Не будем говорить обо мне. – И продолжала с живостью, но рассеянным тоном: – Знаешь, твоя книга – это настоящий триумф.

– Я ничего не знаю; действительно все хорошо?

– О! Критики, разумеется, ничего не поняли, но почуяли шедевр.

– Я очень доволен, – сказал он с вымученной улыбкой; ему страшно хотелось задать несколько вопросов, но манера выражаться Поль была ему нестерпима. Он переменил тему: – Ты встречалась с Дюбреями? Как они?

– Я мельком видела Анну, у нее много работы.

Отвечала она неохотно, а ему не терпелось вернуться к своей жизни!

– Ты сохранила номера «Эспуар»?

– Я их не читала.

– Нет?

– Ты же там не писал, а у меня на уме было другое. – Она искала его взгляд, лицо ее оживилось. – Я много думала и многое поняла за этот месяц. Я сожалею о сцене, которую устроила перед твоим отъездом, искренне сожалею.

– О! Не будем говорить об этом! – возразил он. – И прежде всего ты не устраивала никакой сцены.

– Нет! – настаивала она. – И, повторяю, я об этом сожалею. Видишь ли, я давно знала, что ни одна женщина не может быть всем для такого мужчины, как ты, и даже все женщины вместе взятые; знала, но по-настоящему не соглашалась с этим. Теперь я готова любить тебя с полной отдачей, любить ради тебя, а не ради себя. У тебя своя миссия, и она должна быть на первом месте.

– Какая миссия?

Ей удалось улыбнуться.

– Я поняла, что нередко бывала тебе в тягость, и понимаю твое желание снова побыть немного наедине с самим собой. Но ты можешь быть уверен: одиночество, свобода, я обещаю их тебе. – Она выразительно смотрела на Анри. – Ты свободен, любовь моя, знай это; впрочем, разве ты не доказал это только что?

– Да, – согласился он и нерешительно добавил: – Но я объяснил тебе...

– Я помню, – сказала она, – но поверь, что я действительно изменилась и у тебя больше нет никаких причин переезжать в гостиницу. Послушай: тебе хочется независимости, приключений, но ведь ты хочешь и меня тоже?

– Разумеется.

– Тогда оставайся здесь; клянусь тебе, ты не пожалеешь об этом; ты увидишь, какая перемена произошла во мне и как легко тебе будет отныне со мной. – Она встала и протянула руку к телефонной трубке: – Племянник консьержки принесет твой чемодан.

Анри тоже встал и пошел к внутренней лестнице. «Позже», – подумал он. Нельзя же было с первых минут снова начать ее мучить.

– Пойду приведу себя немного в порядок, – сказал он. – Меня ждут в редакции. Я заскочил лишь обнять тебя.

– Я прекрасно понимаю, – с нежностью ответила она.

«Она постарается доказать мне, что я свободен, – с неприязнью подумал он, садясь в маленькую черную машину. – О! Но это ненадолго, я не задержусь у нее, – зло пообещал он себе и решил: – Завтра же попробую разобраться с этим». А сейчас ему не хотелось больше о ней думать; он до того был рад снова очутиться в Париже! На улицах было пасмурно, минувшей зимой люди намерзлись и наголодались, но теперь наконец все ходили в башмаках; к тому же можно было говорить с ними и от их имени; в Португалии его больше всего угнетало то, что он чувствовал себя бесполезным свидетелем чужого несчастья. Выйдя из машины, Анри с нежностью взглянул на фасад здания. Как идут дела в «Эспуар»? Правда ли, что роман его пользуется успехом? Он торопливо поднялся по лестнице, и тут же раздались приветственные возгласы; на потолке в коридоре висел плакат: «Добро пожаловать, путешественник». Стоя у стены, они образовали шеренгу, размахивая вместо шпаг своими авторучками и распевая неразборчивый куплет, где Салазар рифмовался с динозавром; отсутствовал один лишь Ламбер; почему?

– А теперь в бар! – крикнул Люк; он тяжело опустил руку на плечо Анри: – Все было хорошо?

– Ты здорово загорел!

– Вот это ботиночки!

– Ты привез нам репортаж?

– А ты видел его рубашку!

Пока бармен наполнял стаканы, они щупали костюм, галстук, восклицали, задавали вопрос за вопросом. Он, в свою очередь, тоже спрашивал; тираж немного понизился, но они снова будут выходить большим форматом, и это поправит дела; произошла одна история с цензурой, но ничего серьезного; все хорошо отзывались о его книге, с ума сойти, сколько писем ему пришло, на своем письменном столе он найдет подшивку «Эспуар», возможно, удастся втихомолку получить дополнительную бумагу через Престона, америкашку, это позволит выпускать воскресный иллюстрированный журнал, предстояло обсудить множество других тем. Анри чувствовал себя немного одуревшим из-за трех почти бессонных ночей, из-за этого шума, этих голосов, смеха и свалившихся на него проблем, одуревшим и счастливым. Что за идея – отправиться в Португалию искать мертвое и похороненное прошлое, когда настоящее исполнено такой живой радости.

– Я страшно рад, что вернулся, – с жаром произнес он.

– Нельзя сказать, что мы не рады тебя видеть, – ответил Люк. И добавил: – Нам даже стало тебя недоставать; предупреждаю, тебя ждет работа, и немалая.

– Я очень на это надеюсь.

Стучали пишущие машинки; пошучивая и посмеиваясь, все разошлись по коридорам; какими они казались молодыми после страны, где ни у кого не было возраста! Анри толкнул дверь своего кабинета и с удовлетворением старой канцелярской крысы сел в кресло. Разложил перед собой последние номера «Эспуар»: привычные подписи, хорошая верстка, не пропадало ни дюйма бумаги. Он перескочил на месяц назад и стал просматривать номера один за другим; они прекрасно справлялись без него, именно это и доказывало его успех: «Эспуар» – не только приключение военных лет, то было весьма солидное предприятие; превосходны статьи Венсана о Голландии, еще лучше статьи Ламбера о лагерях; они определенно сумели найти нужный тон: никакой глупости, никакой лжи или пустой болтовни; «Эспуар» трогала интеллигенцию своей честностью и привлекала широкую публику, потому что была такой живой. Единственное слабое место: посредственные статьи Сезенака.

– Можно войти?

В дверном проеме застенчиво улыбался Ламбер.

– Разумеется! Где ты прячешься? Вполне мог бы прийти на вокзал, подлый изменник.

– Я подумал, для четверых не хватит места, – смущенно сказал Ламбер. – А их маленький праздник... – добавил он, скривив губы, и тут же прервал себя: – Но теперь я, должно быть, тебе мешаю?

– Нисколько. Садись же.

– Хорошая была поездка? – Ламбер пожал плечами: – Тебя, верно, уже раз двадцать об этом спрашивали.

– И хорошая, и плохая; прекрасная декорация и семь миллионов голодающих.

– Ткани у них хорошие, – заметил Ламбер, с одобрением разглядывая Анри, и улыбнулся: – Там такая мода – ботинки апельсинового цвета?

– Апельсинового или лимонного, зато кожа хорошая. Для богатых есть все, и это самое скверное; я расскажу тебе, но сначала поведай здешние новости. Я только что прочитал твои статьи: знаешь, они хорошие.

– Похоже на сочинение по французскому языку, – с насмешкой в голосе произнес Ламбер: – Опишите ваши впечатления от посещения концлагерей; думаю, нас было больше двадцати, писавших на эту тему. – Лицо его просияло. – А вот твоя книга – это действительно здорово; не сомкнув глаз, я рулил всю ночь и весь день и был измотан, когда начал ее читать, а прочитал залпом, я не мог заснуть, пока не кончил ее.

– Ты меня очень обрадовал! – сказал Анри.

Комплименты всегда вызывают неловкость; однако Ламбер в самом деле порадовал его; именно об этом он и мечтал: чтобы всю ночь напролет, горя нетерпением, его читал юноша. Только ради одного этого стоило писать: особенно ради этого.

– Я подумал, тебе интересно будет взглянуть на критику, – сказал Ламбер и бросил на стол толстый желтый конверт. – Я тоже добавил сюда свой маленький куплет.

– Конечно, мне это интересно, спасибо, – ответил Анри. Ламбер с некоторой тревогой взглянул на него.

– Ты там писал?

– Репортаж.

– Но теперь ты подаришь нам новый роман?

– Я примусь за него, как только появится время.

– Найди его, – сказал Ламбер. – Пока ты отсутствовал, я подумал... – Он покраснел. – Ты должен защищаться.

– От кого? – с улыбкой спросил Анри. И снова Ламбер заколебался.

– Похоже, Дюбрей ожидает тебя с нетерпением. Не позволяй втягивать себя в его начинания...

– Я уже так или иначе втянут, – ответил Анри.

– Так вот, торопись выбраться. Анри улыбнулся:

– Нет. Сегодня уже нельзя оставаться вне политики. Ламбер помрачнел:

– Значит, ты меня осуждаешь?

– Вовсе нет. Я хочу сказать, что для меня это уже невозможно. У нас разный возраст.

– При чем тут возраст? – спросил Ламбер.

– Сам потом разберешься. Начинаешь понимать какие-то вещи, меняешься. – Он улыбнулся: – Обещаю тебе, что найду время писать.

– Это необходимо, – настаивал Ламбер.

– Послушай, ты так хорошо проповедуешь, а где твои-то новеллы, о которых ты мне говорил?

– Они ничего не стоят, – ответил Ламбер.

– Принеси их мне, а потом поужинаем вместе в ближайшие дни, и я тебе скажу, что о них думаю.

– Хорошо, – согласился Ламбер. Он встал. – Думаю, ты не захочешь ее принять, но крошка Мари-Анж Визе непременно желает взять у тебя интервью, она ждет уже два часа, что ей сказать?

– Что я никогда не даю интервью и что у меня полно работы.

Ламбер закрыл за собой дверь, и Анри вытряхнул на стол содержимое желтого конверта. На распухшей папке секретарша сделала надпись: Отклики на роман. На секунду он застыл в нерешительности. Этот роман он писал во время войны, не думая о судьбе, которая его ждет, он даже не был уверен, что его вообще ждет какая-то судьба, а теперь книга напечатана, и люди прочли ее; Анри давали оценку, обсуждали, разбирали, как сам он довольно часто давал оценку и обсуждал других. Анри разложил вырезки и стал пробегать их глазами. Поль говорила: «Триумф», он решил, что она преувеличивает; однако и критики тоже употребляли громкие слова. Ламбер, конечно, был пристрастен, Лашом тоже, да и все эти только что появившиеся молодые критики со всей очевидностью благоволили к писателям – участникам Сопротивления; но теплые письма, отправленные друзьями и людьми незнакомыми, подтверждали вердикт прессы. Даже не возомнив о себе невесть что, действительно было чему радоваться: написанные с чувством страницы вызывали ответные чувства. Анри радостно потянулся. Произошло нечто вроде чуда. Два года назад плотные шторы занавешивали закрашенные синим окна; он был отрезан от темного города и от всей земли, его авторучка в нерешительности повисала над бумагой, а сегодня те неясные звуки в его горле обрели в мире живой голос; потаенные порывы его сердца превратились в истину для других сердец. «Мне следовало бы объяснить Надин, – подумал он. – Если другие не в счет, писать не имеет смысла. Но если их ценишь, это потрясающе – вызывать словами их дружбу, доверие; потрясающе видеть, как находят у них отклик твои собственные мысли». Он поднял глаза: открылась дверь.

– Я прождала два часа, – послышался жалобный голос, – удели мне хоть четверть часа. – Мари-Анж решительно встала перед его письменным столом. – Это для газеты «Ландемен», большая статья с фотографией на первой странице.