Текст книги "Мандарины"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 55 страниц)

Дело кончилось тем, что Льюис с ворчанием переоделся. «Он сам навязал мне это пребывание здесь, а теперь нарочно делает его невыносимым», – со злостью думала я. Я старалась изо всех сил, а он все портил. Я решила, что этим вечером не буду обращать на него внимания, слишком утомительно без конца следить за его настроениями.

Я выполнила то, что обещала себе: беседовала со всеми и не обращала внимания на Льюиса. В целом я находила друзей Марри симпатичными и провела приятный вечер. Около полуночи почти все гости разошлись, Эллен ушла, Льюис – тоже; я осталась с Марри, гитаристом и двумя другими людьми, мы проговорили до трех часов утра. Когда я вошла к нам в комнату, Льюис включил свет и сел на кровати:

– Ну что? Вы кончили болтать языком? Не думал, что женщина одна может наделать столько шума, за исключением, возможно, госпожи Рузвельт.

– Мне нравится разговаривать с Марри, – ответила я, начав раздеваться.

– Именно это я и ставлю вам в упрек! – сказал Льюис. И повысил голос: – Теории, вечно одни теории! Только хорошие книги делаются не с помощью теорий! Есть люди, которые объясняют, как писать книги, и есть те, кто их пишет, но это всегда разные люди.

– Марри вовсе не стремится быть романистом, он – критик, превосходный критик, вы сами это признаете.

– Он великолепный болтун! А вы тут как тут, готовы слушать его с умной улыбкой! Глядя на это, хочется стукнуть вас головой о стену, чтобы вложить в нее немного здравого смысла!

Я нырнула в постель, сказав:

– Спокойной ночи.

Он выключил свет, не ответив.

Я лежала с открытыми глазами. И даже не злилась: я ничего не могла понять! Эти сборища наводили тоску на Льюиса, пусть так, но ведь на весь день нас оставляли в покое, и, по правде говоря, Марри отнюдь не был педантом; до сих пор Льюису тоже доставляло удовольствие разговаривать с ним. Откуда эта внезапная враждебность? Вне всякого сомнения, Льюис метил в меня, решив испортить нам пребывание здесь; его обиды оказались живучими, но в таком случае его дурное настроение должно было бы предназначаться лишь мне. Видимо, он был зол на самого себя, если вот так винил во всем целый свет; быть может, он корил себя за те мгновения, когда, казалось, отдавал мне свою нежность: эта мысль была мне до того невыносима, что я хотела позвать его, поговорить с ним. Однако голос мой наткнулся на стиснутые зубы. Я слушала ровное дыхание Льюиса, он спал, это выглядело так безобидно, так невинно: все становилось возможным; казалось, все можно начать или начать заново. Он откроет глаза и скажет: «Я люблю вас, моя милая уроженка Галлии». Но нет, он так не скажет, и эта невинность всего лишь мираж: завтра все будет так же, как сегодня. «Неужели нет никакого способа выбраться из этого?» – с отчаянием спрашивала я себя. Меня охватило возмущение. «Чего он хочет? Что он собирается делать? О чем думает?» Я терзалась вопросами, а он тем временем спокойно отдыхал, далекий от всяких мыслей: это было слишком несправедливо! Я попыталась ни о чем не думать, но нет, заснуть мне не удавалось. Я тихо поднялась. Дик помешал мне искупаться после полудня, и мне вдруг захотелось прохлады воды. Я надела купальник, пляжное платье, взяла старый халат Льюиса и босиком пересекла спящий дом. Какой глубокой была ночь! Надев полотняные туфли, я добежала до пляжа и легла на песок. Было очень тепло, я закрыла глаза при свете звезд, и плеск воды усыпил меня. Когда я проснулась, большое красное светило вставало из воды; то был четвертый день Творения: солнце только что родилось, страдание людей и животных еще не было изобретено. Я слилась с морем; лежа на спине, я колыхалась на волнах, в глазах у меня отражалось небо, и я ощущала свою невесомость.

– Анна.

Я повернулась лицом к берегу: обитаемая земля, человек, который звал меня, – это был Льюис в пижамных брюках, с обнаженным торсом; я вновь обрела тяжесть своего тела и поплыла к нему: «Я здесь!»

Льюис пошел мне навстречу, вода доходила ему до колен, когда он заключил меня в объятия.

– Анна! – повторял он. – Анна!

– Вы насквозь промокнете! Дайте мне обсохнуть, – говорила я, увлекая его на берег.

Он не размыкал объятий.

– Анна! Как я испугался!

– Я напугала вас? Теперь моя очередь!

– Я открыл глаза, кровать оказалась пуста, и вы не возвращались. Я спустился, в доме вас нигде не было. Я пришел сюда и сначала вас не заметил...

– Не подумали же вы, что я утонула? – сказала я.

– Не знаю, о чем я думал. Это был настоящий кошмар! – признался Льюис. Я подняла белый халат.

– Разотрите меня и обсохните сами.

Он повиновался, и я натянула платье; он закутался в халат.

– Сядьте подле меня! – попросил он. Я села, он снова меня обнял:

– Вы здесь! Я не потерял вас.

– Никогда вы меня не потеряете по моей вине! – с жаром ответила я. Долгое время он молча гладил мои волосы, потом вдруг сказал:

– Анна! Вернемся в Чикаго!

Солнце взошло в моем сердце, еще более ослепительное, чем то, что поднималось в небесах:

– Мне очень хотелось бы!

– Вернемся, – продолжал он. – Мне так хочется побыть с вами наедине! В тот же вечер, когда мы приехали, я понял, какую совершил глупость!

– Льюис! Мне тоже очень хотелось бы вновь оказаться с вами наедине! – сказала я. И улыбнулась ему: – Вот почему вы были в таком плохом настроении. Вы жалели, что приехали сюда?

Льюис кивнул головой:

– Я чувствовал себя в ловушке и не находил никакого способа из нее выбраться: это было ужасно!

– А теперь вы нашли способ? – спросила я. Льюис посмотрел на меня с вдохновенным видом:

– Они спят, соберем наши чемоданы и сбежим. Я улыбнулась.

– Попытайтесь лучше объясниться с Марри, – предложила я. – Он поймет.

– А если не поймет, то тем хуже, – сказал Льюис. Я смотрела на него с некоторым беспокойством:

– Льюис! Вы действительно уверены, что хотите вернуться? Это не прихоть? Вы не пожалеете?

Льюис усмехнулся:

– Я прекрасно знаю, когда действую из прихоти. Клянусь вашей головой, что это не прихоть.

И снова я искала его взгляда:

– А когда мы окажемся в нашем доме, вы думаете, мы обретем и все остальное? Все будет, как в прошлом году? Или почти?

– Точно так же, как в прошлом году, – с серьезным видом сказал Льюис. Он обхватил мою голову руками и долго смотрел на меня. – Я попытался меньше любить вас и не смог.

– Ах! Не пытайтесь больше, – попросила я.

– Не буду.

Не знаю точно, что рассказал Льюис Марри, только тот улыбался, провожая нас следующим вечером в аэропорт. Льюис не солгал: в Чикаго мне все было возвращено. Когда мы расставались на углу улицы, он сказал, крепко обняв меня:

– Никогда я вас так не любил.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Секретарша открыла дверь:

– Письмо по пневматической почте.

– Спасибо, – сказал Анри, схватив голубой листок. «Поль покончила с собой», – подумал он. Напрасно Мардрю уверял его, что она почти вылечилась и не вынашивает никаких мыслей о самоубийстве, отныне в каждом телефонном звонке и особенно в письмах по пневматической почте таилась опасность. Увидев почерк Люси Бельом, Анри почувствовал облегчение: «Мне необходимо срочно встретиться с вами, зайдите ко мне завтра утром». В недоумении он перечитал властное послание. Никогда Люси не позволяла себе с ним такого тона. Жозетта чувствовала себя превосходно, ей нравилась роль, в которой она снималась в «Прекрасной Сюзон», этой ночью она собиралась танцевать на празднике кружев в роскошном платье марки «Амариллис»; Анри и правда не понимал, чего от него хочет Люси. Он сунул письмо в карман: наверняка его ждет какая-нибудь неприятность, но одной больше или меньше – какая разница? Мысль его снова вернулась к Поль, и он протянул было руку к телефону, но тут же опустил ее: «Мадемуазель Марёй чувствует себя прекрасно», – ответ никогда не менялся, точно так же, как ледяная интонация медсестры. Ему запретили видеться с Поль, ведь это он сделал ее безумной, с этим все были согласны: тем лучше, они избавляли Анри от тяжелой обязанности винить себя самому. Поль так давно навязала ему роль палача, что его угрызения совести как бы застыли в своего рода столбняке: он их больше не чувствовал. Впрочем, с тех пор, как Анри понял, что в любом случае виноват всегда он, даже если думал, что поступает хорошо, на сердце у него стало удивительно легко. Словно горячее молоко, он проглатывал свою ежедневную порцию оскорблений.

– Я явился первым? – спросил Люк.

– Как видишь.

Люк рухнул на стул; он нарочно приходил без пиджака и в войлочных тапочках, потому что знал: Трарье терпеть не может неряшливости.

– Послушай, – начал он, – что мы будем делать, если Ламбер нас бросит?

– Он нас не бросит, – живо отозвался Анри.

– Он стопроцентно за Воланжа, – возразил Люк. – Я уверен, что Самазелль для того и предложил эти статьи: чтобы вынудить Ламбера оставить нас в меньшинстве.

– Ламбер обещал мне свой голос, – сказал Анри. Люк вздохнул:

– Я все время спрашиваю себя: какую игру ведет этот щеголь? Я на его месте давно бы слинял.

– Думаю, в ближайшее время он уйдет, – согласился Анри, – но не станет выступать против меня. Я сдержал свои обязательства, он держит свои.

Анри взял за правило всегда защищать Ламбера от Люка, а Люка – от Ламбера; но факт оставался фактом: положение создалось двусмысленное; Ламбер не станет до бесконечности голосовать вопреки своим убеждениям.

– Тихо! Враг уже тут! – сказал Люк.

Трарье вошел первым, за ним – Самазелль и Ламбер с хмурым видом; никто не улыбался, кроме Люка. Он один забавлялся этой изматывающей войной, в которой никто еще пока не вымотался.

– Прежде чем приступить к обсуждению вопроса, ради которого мы собрались сегодня, я хотел бы обратиться к доброй воле каждого, – начал Трарье, устремив на Анри настойчивый взгляд. – Мы все привязаны к «Эспуар», – горячо продолжал он, – а между тем, из-за нашего несогласия, мы ведем газету к банкротству. В один день Самазелль говорит – белое, на следующий день Перрон говорит – черное: читатель теряется и покупает другую газету. Необходимо, чтобы мы немедленно, вопреки нашим разногласиям, установили общую платформу.

Анри покачал головой:

– Я в сотый раз повторяю, что не пойду ни на какие уступки, вам остается лишь одно: отказаться от нападок на меня. Я придерживаюсь той линии, какая всегда была свойственна «Эспуар».

– Эта линия устарела, ее осудило поражение СРЛ, – возразил Самазелль. – Сегодня и речи не может быть о том, чтобы сохранять нейтралитет перед лицом коммунистов, надо выступать решительно за или против. – Он неуверенно попытался использовать свой жизнерадостный смех: – Принимая во внимание то, как они обращаются с вами, меня удивляет, что вы упорствуете, продолжая щадить их.

– А меня удивляет, что люди, называвшие себя левыми, поддерживают партию капиталистов, военных и клерикалов, – заметил Анри.

– Давайте уточним, – сказал Самазелль. – Всю свою жизнь я боролся против милитаризма, против Церкви и против капитализма. Однако следует признать, что де Голль определенно не что иное, как просто военный, поддержка Церкви необходима сегодня для защиты ценностей, которыми дорожим мы сами; и голлизм может стать антикапиталистическим режимом, если возглавят его левые.

– Разумеешь то, чего желаешь, – отвечал Анри. – Но и только!

– Однако мне думается, что в ваших интересах найти с нами общий язык, – сказал Трарье. – Потому что в конце концов вы можете оказаться в меньшинстве.

– Меня это удивило бы, – ответил Анри, он едва заметно улыбнулся Ламберу, но тот не улыбался; разумеется, лояльность тяготила его, и он стремился показать это. – Во всяком случае, если такое случится, я подам в отставку, – продолжал Анри, – но на компромисс не пойду. – И в нетерпении добавил: – Бесполезно спорить до завтра, нам предстоит принять решение, давайте примем его. Что касается меня, то я категорически отказываюсь печатать статьи Воланжа.

– Я тоже, – сказал Люк.

Все взоры обратились к Ламберу, который, не поднимая глаз, произнес:

– Их публикация мне кажется несвоевременной.

– Но вы находите их превосходными! – воскликнул Самазелль. – Вы даете запугать себя!

– Я только что сказал: их публикация мне кажется несвоевременной, разве не ясно? – высокомерно произнес Ламбер.

– Вы надеялись подорвать нас изнутри? Вы просчитались, – насмешливо сказал Люк.

Трарье внезапно встал, он испепелял Анри взглядом:

– В самое ближайшее время «Эспуар» обанкротится. Такова будет награда за ваше упрямство!

Он направился к двери, Самазелль и Люк вышли вслед за ним.

– Могу я поговорить с тобой? – мрачным тоном спросил Ламбер.

– Я собирался задать тебе тот же вопрос, – сказал Анри. Он чувствовал на своих губах фальшивую улыбку. Вот уже много месяцев и даже, пожалуй, целый год, как у него с Ламбером не было по-настоящему дружеского разговора; и не то чтобы он не пытался, но Ламбер все время дулся; Анри понятия не имел, как к нему подступиться.

– Я знаю, что ты собираешься сказать мне, – продолжал он. – Ты считаешь, что ситуация становится невыносимой?

– Она уже невыносима, – ответил Ламбер. И с упреком взглянул на Анри: – У тебя есть право не любить де Голля, но ты мог бы соблюдать по отношению к нему доброжелательный нейтралитет. В статьях, которые ты отверг, Воланж блестяще разделил идею голлизма и идею реакции.

– Разделять идеи, да это детская игра! – сказал Анри. И добавил: – Итак, ты хочешь продать свои акции.

– Да.

– И будешь работать с Воланжем в «Бо жур»?

– Точно.

– Тем хуже! – сказал Анри. Он пожал плечами: – Вот видишь, оказывается, я был прав. Воланж проповедовал невмешательство, но он дождался-таки своего часа. И теперь поспешил окунуться в политику.

– Это ваша вина, – живо возразил Ламбер. – Вы во все привнесли политику! Если хочешь помешать тому, чтобы мир целиком политизировался, приходится заниматься политикой.

– Вы все равно ничему не помешаете! – сказал Анри. – Впрочем, спорить бесполезно: теперь мы говорим на разных языках, – добавил он. – Продавай свои акции. Только тут возникает одна проблема. Если мы поделим их на всех четверых, ситуация вновь станет такой, какую ты помог мне избежать. Надо бы договориться Люку, тебе и мне относительно человека, способного выкупить их.

– Выбирай кого хочешь, мне все равно, – сказал Ламбер. – Только постарайся найти такого человека поскорее; мне не хочется повторения того, что я сделал сегодня.

– Я буду искать, но дай мне время сообразить, – сказал Анри. – Тебя так сразу не заменишь.

Он произнес последние слова наобум, но Ламбер, казалось, был тронут; он обижался на невинные фразы, зато ему случалось приписывать теплоту ничего не значащим словам.

– Раз уж мы говорим теперь на разных языках, любой окажется лучше меня, – сказал он недовольным тоном.

– Ты прекрасно знаешь, что вместе с идеями какого-то человека существует еще и сам человек, – заметил Анри.

– Знаю, и это все усложняет, – сказал Ламбер. – Ты и твои идеи – это далеко не одно и то же. – Он встал. – Пойдешь со мной на праздник Ленуара?

– Может, нам лучше сходить в кино? – предложил Анри.

– Ну нет! Я не хочу пропустить такое зрелище.

– Ладно, заходи за мной в половине девятого.

Коммунистические газеты возвестили о чтении шедевра в четырех актах и шести картинах, где Ленуар «примирял требования чистой поэзии со стремлением обратиться к людям с поистине гуманным посланием». Во имя прежней парагуманитарной группы Жюльен намеревался сорвать этот сеанс. В статьях, опубликованных Ленуаром после его обращения в новую веру, было столько раболепного фанатизма, он вершил суд над своим прошлым и своими друзьями с таким злобным рвением, что Анри не без удовольствия готовился увидеть, как его загонят в угол. К тому же это был способ не хуже любого другого убить вечер: с тех пор как Поль заболела, он с трудом выносил одиночество. А кроме всего прочего, существовало еще и письмо Люси Бельом, которое сулило ему неприятности.

Зал был полон; коммунистическая интеллигенция собралась в полном составе: старая гвардия и многочисленное пополнение. Год назад многие из этих неофитов с возмущением изобличали ошибки и проступки коммунистов, а в ноябре вдруг прозрели; они поняли, что членство в партии может принести пользу. Анри спускался по центральному проходу в поисках места, и лица на его пути выражали злобное презрение. В этом отношении Самазелль был прав: его честность не вызывала у них ни малейшей признательности. Весь год он из сил выбивался, защищая «Эспуар» от давления голлистов, он решительно выступил против войны в Индокитае, против ареста мальгашских депутатов, против плана Маршалла: словом, он целиком поддерживал их точку зрения. Однако это не мешало им считать его продажным фальсификатором. Он дошел до первых рядов. Скрясин едва заметно улыбнулся ему, но молодые люди, окружавшие Жюльена, взглянули на Анри с неприязнью. Он вернулся назад и сел в глубине зала на ступеньку лестницы.

– Должно быть, я человек в духе Сирано де Бержерака ^{118}, – заметил он. – У меня одни враги.

– Ты сам виноват, – сказал Ламбер.

– Обзаводиться друзьями – поистине дорогое удовольствие.

Анри нравились товарищество, коллективная работа: но то было в другое время, в другом мире, а сегодня лучше находиться в полном одиночестве, тогда хоть нечего терять; правда, и выиграешь немного, но кто что выигрывает на этой земле?

– Взгляни на крошку Визе, – молвил Ламбер. – Она быстро усвоила местный стиль.

– Да, отличный тип активистки, – весело отозвался Анри.

Четыре месяца назад он отказал ей в репортаже по немецким проблемам, и она плакалась: «Чтобы добиться успеха в журналистике, надо непременно продаться либо "Фигаро", либо "Юманите". – И добавила: – Не могу же я нести свои статьи в "Анклюм". А через неделю позвонила: «Я все-таки отнесла статьи в "Анклюм". Теперь она писала там каждую неделю, и Лашом с чувством цитировал: «Наша дорогая Мари-Анж Визе». В туфлях без каблуков, небрежно подкрашенная, она шла по центральному проходу, с важным видом обмениваясь рукопожатиями. Когда она поравнялась с Анри, он встал и схватил ее за руку:

– Здравствуй!

– Здравствуй, – без улыбки ответила она. И хотела высвободить руку.

– Ты, видно, спешишь: это партия запрещает тебе разговаривать со мной?

– Не думаю, что у нас есть о чем говорить, – сказала Мари-Анж, детский голосок которой прозвучал резко.

– Позволь мне все-таки поздравить тебя: ты делаешь карьеру.

– Главное, мне кажется, я делаю полезную работу.

– Браво! Ты уже приобрела все коммунистические добродетели.

– Надеюсь, что вместе с тем я утратила и кое-какие буржуазные недостатки.

Она с достоинством удалилась, и в это мгновение раздались аплодисменты. На эстраду поднимался Ленуар, он сел за стол, его встретили дисциплинированными хлопками. Разложив на сукне стола листки, он стал читать своего рода манифест, делая на каждом слове отчаянный рывок, словно видел, как между слогами открываются головокружительные расщелины; видимо, он сам внушал себе страх, а между тем относительно социальной миссии поэта и поэзии реального мира Ленуар излагал лишь самые затертые общие места. Когда он остановился, раздался гром аплодисментов: вражеский лагерь не шелохнулся.

– Ты только подумай! – сказал Ламбер. – До чего они докатились, если аплодируют такому!

Анри ничего не ответил. Разумеется, стоило лишь посмотреть прямо в глаза этим недобросовестным интеллектуалам, чтобы обезоружить их презрение, ведь переметнулись-то они либо из карьеризма, либо из страха, а то и ради морального комфорта, и не было пределов их раболепству. Однако надо не иметь совести, чтобы удовлетвориться слишком легкой победой. Не об этих людях думал Анри, когда со сжимающимся сердцем говорил себе: «Они ненавидят друг друга». Они были искренни, те тысячи людей, которые читали «Эспуар», а теперь не читают и для которых имя Анри стало именем предателя; смехотворность этого вечера ничуть не убавит ни их искренность, ни их ненависть.

Успокоившись, Ленуар начал читать сцену, написанную александрийским стихом. Молодой человек сетовал на беспричинную грусть в душе; он хотел покинуть родной город, а родные, возлюбленные, товарищи призывали его к смирению, но он отвергал буржуазные соблазны, в то время как хор комментировал его отъезд туманными стансами. Несколько смутных образов и несколько искусных слов подчеркивали безмерную плоскость тирад. Внезапно раздался громкий голос:

– Обманщик! Жюльен встал.

– Нам обещали поэзию: где поэзия? – кричал он.

– А реализм? – послышался другой голос. – Где реализм?

– Шедевр: мы требуем шедевра!

– А когда примирение?

Они принялись стучать ногами скандируя: «Примирение!», в то время как в зале кричали: «Вон! Позовите полицию! Провокаторы! Расскажите нам о лагерях! Да здравствует мир! Смерть фашистам! Не оскорбляйте Сопротивление! Да здравствует Торез! Да здравствует де Голль! Да здравствует свобода!»

Ленуар бесстрашно смотрел на своих палачей; казалось, будто он вот-вот падет на колени, обнажив свою грудь, или как одержимый пустится в пляс. Однако, неизвестно почему, волнение улеглось, и он продолжил чтение. Теперь герой странствовал по свету в поисках невозможных перемен. Над залом пронесся чуть слышный, но дерзкий звук губной гармоники; немного погодя послышался зов рожка. Каждый стих Жюльен сопровождал взрывом смеха, заставлявшего судорожно сжиматься губы Ленуара. Смех передавался от одного к другому, и вот уже смеялись всюду, Анри тоже засмеялся: ведь он пришел сюда за этим. Кто-то крикнул: «Подлец!», и он засмеялся еще громче. Средь всеобщего смеха и свистков раздались аплодисменты. Опять стали кричать: «В Сибирь! В Москву! Да здравствует Сталин! Доносчик! Предатель!» Кто-то даже выкрикнул: «Да здравствует Франция!».

– Я думал, что будет забавнее, – сказал, выходя из зала, Ламбер.

– И в самом деле, ничего забавного тут не было, – ответил Анри. Он обернулся, услыхав за спиной запыхавшийся голос Скрясина:

– Я заметил тебя в зале, а потом ты исчез. Я всюду тебя искал.

– Ты меня искал? – спросил Анри. У него перехватило дыхание: чего ему от меня надо? Весь вечер Анри знал: должно случиться что-то ужасное.

– Да, пошли выпьем по стаканчику в Нью-Бар, – предложил Скрясин. – Надо спрыснуть этот маленький праздник. Ты знаешь Нью-Бар?

– Я знаю, – ответил Ламбер.

– Тогда до скорого, – сказал Скрясин, мгновенно растворившись.

– Что это за Нью-Бар? – спросил Анри.

– Ну да, ты же больше не бываешь в этом квартале, – сказал Ламбер, садясь в машину Анри. – С тех пор как коммуняки присвоили себе Красный бар, прежние клиенты, не из их числа, укрылись по соседству, в новом бистро.

– Пускай будет Нью-Бар, – согласился Анри.

Они сели в машину и через несколько минут свернули за угол маленькой улочки.

– Это здесь?

– Здесь.

Анри резко затормозил, он узнал кровавый отблеск Красного бара.

– Место, пожалуй, невзрачное.

– Да, но посетителей бывает больше, чем по соседству.

– О! В этом я не сомневаюсь, – сказал Анри и пожал плечами: – К счастью, меня не пугают подозрительные знакомства!

Они сели за столик: много молодежи, много шума, много дыма; Анри никого здесь не знал; с Жозеттой он посещал совсем иные места, к тому же это случалось не часто.

– Виски? – спросил Ламбер.

– Давай.

Две порции виски Ламбер заказал тем элегантно-пресыщенным тоном, который он позаимствовал у Воланжа; они молча ждали заказанный напиток. Как грустно: Анри нечего было больше сказать Ламберу. Он сделал усилие:

– Вышла как будто бы книга Дюбрея.

– Та, отрывки из которой он печатал в «Вижиланс»?

– Да.

– Любопытно почитать.

– Мне тоже.

Прежде Дюбрей всегда давал ему первые гранки, а эту книгу Анри придется купить в книжной лавке, он сможет говорить о ней с кем угодно, но только не с Дюбреем: единственным человеком, с которым ему хотелось бы поговорить о ней.

– Я нашел ту статью о Дюбрее, которую, помнишь, ты отверг, – сказал Ламбер. – Знаешь, она не так плоха.

– Я никогда не говорил, что статья плохая, – возразил Анри.

Ему памятен был тот разговор, тогда впервые он почувствовал у Ламбера некую враждебность.

– Я собираюсь вернуться к ней и сделать расширенный очерк о Дюбрее, – продолжал Ламбер. И, чуть поколебавшись, добавил: – Воланж попросил его у меня для «Бо жур».

– Постарайся быть не слишком пристрастным, – улыбнулся Анри.

– Я буду объективен, – сказал Ламбер. – И еще в «Бо жур» появится одна моя новелла.

– А! Ты написал новые новеллы?

– Целых две. Воланжу они очень понравились.

– Мне хотелось бы почитать их, – сказал Анри.

– Тебе они не понравятся, – ответил Ламбер.

В дверях показался Жюльен и направился к их столику. Он вел под руку Скрясина; их обоюдная ненависть временно заменяла им дружбу.

– За работу, друзья! – громко сказал Жюльен. – Настал наконец момент примирить человека и виски.

Он сунул себе в петлицу белую гвоздику, его взгляд обрел частицу былого блеска: возможно, потому что он еще ничего не пил.

– Бутылку шампанского! – крикнул Скрясин.

– Шампанское, здесь! – возмутился Анри.

– Пошли в другое место! – предложил Скрясин.

– Нет, нет, давай шампанское, но только не цыган! – вмешался Жюльен, поспешно усаживаясь. – Прекрасный вечер, не правда ли? – улыбнулся он. – В высшей степени культурный вечер! Я только об одном жалею: скандала не получилось.

– Прекрасный вечер, но требуется продолжение, – сказал Скрясин, не сводя пристального взгляда с Анри и Жюльена. – Во время заседания мне пришла одна мысль: надо бы создать лигу, чтобы при каждом удобном случае любыми способами выступать против интеллектуалов-перебежчиков.

– А что, если создать лигу, которая будет выступать против всех лиг? – предложил Жюльен.

– Послушай, – сказал Анри, обращаясь к Скрясину, – уж не грешишь ли ты чуточку фашизмом?

– Ну вот, – отвечал Скрясин. – Вот почему у наших побед нет будущего.

– Плевать на будущее! – заявил Жюльен. Лицо Скрясина помрачнело:

– И все-таки надо что-то делать.

– Зачем? – спросил Анри.

– Я напишу о Ленуаре статью, – сказал Скрясин. – Это восхитительный случай политического невроза.

– О, не скажи! Я знаю таких, кто мог бы дать ему сто очков вперед, – заметил Анри.

– Мы все страдаем неврозом, – сказал Жюльен. – И все-таки никто из нас не пишет александрийским стихом.

– Это верно! – засмеялся Анри. – Послушай, ну и вид у тебя был бы, если бы пьеса Ленуара оказалась хорошей.

– А представь себе, что Торез пришел бы танцевать канкан? Какой вид был бы у тебя? – спросил Жюльен.

– В конце концов, Ленуар писал когда-то хорошие стихи, – заметил Анри. Ламбер раздраженно пожал плечами:

– До того, как отказался от своей свободы.

– Свобода писателя – неплохо бы выяснить, что это значит, – сказал Анри.

– А ничего не значит, – ответил Скрясин. – Быть писателем теперь ничего не значит.

– Точно, – согласился Жюльен. – У меня даже появилось желание снова начать писать.

– Вы непременно должны это сделать, – с внезапным воодушевлением сказал Ламбер. – Теперь такая редкость – писатели, которые не считают себя облеченными особой миссией.

«Это в мой огород»,– подумал Анри, но ничего не ответил. Жюльен засмеялся:

– Ну вот! И сразу же меня облекают миссией: свидетельствовать, что писатель не облечен миссией.

– Да нет! – возразил Ламбер. Жюльен приложил палец к губам.

– Надежно одно лишь молчание.

– Боже мой! – возмутился вдруг Скрясин. – Мы только что присутствовали на потрясающем спектакле, мы видели доведенного коммунистической партией до низости человека, который был нашим другом, а вы говорите о литературе! Да вы просто не мужчины!

– Ты воспринимаешь мир чересчур серьезно, – сказал Жюльен.

– Да? Ну что ж, если бы не было таких людей, как я, принимающих мир всерьез, к власти пришли бы сталинисты, и я не знаю, где бы ты был сейчас.

– Успокойся, наверняка на несколько футов под землей, – ответил Жюльен.

Анри засмеялся:

– Ты воображаешь, что коммунистам нужна твоя шкура?

– Но моя шкура их не терпит, – сказал Жюльен. – Я очень чувствительный. – Он повернулся к Скрясину: – Я ни у кого ничего не прошу. Я радуюсь жизни, пока жизнь радует меня. Если она станет невозможной, я отдам концы.

– Ты покончил бы с собой, если бы коммунисты пришли к власти? – с интересом спросил Анри.

– Да. И настоятельно посоветовал бы тебе сделать то же самое, – ответил Жюльен.

– Невероятно! – сказал Анри. Он с изумлением взглянул на Жюльена. «Тебе кажется, что ты шутишь с приятелями, и вдруг замечаешь, что один из них принимает себя за Наполеона!» – А скажи мне, что ты сделаешь в случае голлистской диктатуры?

– Я не люблю ни речей, ни военной музыки, но как-нибудь выкручусь с помощью небольшого количества ваты в ушах.

– Ясно. Так вот, я скажу тебе одну вещь: ты кончишь тем, что вынешь вату и станешь аплодировать речам.

– Тебе известно, что меня нельзя заподозрить в любви к де Голлю, – сказал Скрясин. – Но ты не можешь сравнить, какой была бы Франция голлистов и Франция сталинизированная.

Анри пожал плечами:

– О! Ты тоже, тоже скоро начнешь кричать: «Да здравствует де Голль!»

– Не моя вина, что антикоммунистические силы сплотились вокруг военного, – возразил Скрясин. – Когда я хотел объединить левые силы против коммунистов, ты отказался.

– Раз уж ты стал антикоммунистом, почему бы тебе не стать милитаристом? – спросил Анри. И раздраженно добавил: – Какие левые силы! Ты говорил: есть американский народ, профсоюзы. А в своих статьях ты защищаешь Маршалла и иже с ним.

– В настоящий момент разделение мира на два лагеря является фактом, и мы вынуждены выбирать либо Америку, либо СССР.

– И ты выбираешь Америку! – сказал Анри.

– В Америке нет концентрационных лагерей, – ответил Скрясин.

– Опять эти лагеря! Вы заставляете меня жалеть о том, что я поднял о них вопрос! – сказал Анри.

– Не говори так: это самый достойный поступок, который ты когда-либо сделал, – заметил Ламбер, еле ворочая языком; он пил уже второй стакан, а спиртное выносил плохо.

Анри пожал плечами:

– И чему это послужило? Правые использовали лагеря, дабы заставить коммунистов мучиться нечистой совестью, словно находили в этом оправдание себе! Стоит завести разговор об эксплуатации, о безработице, о голоде, как они тут же отвечают: а трудовые лагеря? Если бы их не существовало, они бы выдумали эти лагеря.

– Но дело в том, что они существуют, – сказал Скрясин, – как это ни прискорбно.

– Мне жаль людей, которые не скорбят по этому поводу! – ответил Анри. Ламбер внезапно встал:

– Прошу прощения, у меня встреча.

– Я с тобой, – сказал Анри, поднимаясь вслед за ним. – Пойду спать.

– Спать! В такое-то время! И в такую ночь! – воскликнул Жюльен.

– Это великая ночь! – сказал Анри. – Но я хочу спать. – Кивнув, он направился к двери.

– Где у тебя встреча? – спросил он Ламбера.

– Нет у меня никакой встречи. Но мне надоело. С ними неинтересно, – сказал Ламбер и со злостью добавил: – Когда можно будет провести вечер без разговоров о политике?