Текст книги "Мандарины"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 55 страниц)

– Двигается потихоньку, – отвечал Анри.

Она улеглась на кровати у него за спиной, и он ощущал на своем затылке ее задумчивый взгляд; взгляд бесшумен, и со стороны Анри было бы несправедливо прогнать ее, но это тяготило его. Он сделал усилие, чтобы сосредоточить свое внимание на романе. В течение этого месяца он принял решение, он смирился, согласившись избрать временем действия своей истории 1935 год; возможно, то была ошибка, вот уже несколько дней фразы не сходили с кончика его пера, не желая ложиться на бумагу.

«Да, это ошибка», – пришел он к окончательному выводу. Анри собирался говорить о себе, так вот: теперь он совсем уже не тот, каким был в 1935 году. Его политическое равнодушие, его любознательность, честолюбие, предвзятый индивидуализм – как это быстро прошло, как это было глупо! Все это предполагало будущее без столкновений, с гарантированным успехом, с немедленным братством между людьми, с дружелюбными потомками, а главное, в основе всего лежали эгоизм и легкомыслие. О! Ему наверняка удалось бы найти себе оправдание. Но он писал эту книгу, чтобы попытаться рассказать правду о своей жизни, а не для того, чтобы объяснить ошибки. «Надо писать ее в настоящем времени», – решил Анри. Он перечитал последние страницы. Досадно думать, что прошлое будет окончательно похоронено: приезд в Париж, первые встречи с Дюбреем, путешествие на Джербу. «О! Я прожил его, и этого достаточно! – сказал он себе. – Однако если так подходить, то настоящее тоже самодостаточно, да и жизнь самодостаточна, но суть в том, что это не так, раз я испытываю потребность писать, чтобы почувствовать себя по-настоящему живым». Ладно, тем хуже, ведь в любом случае спасти все нельзя. Вопрос в том, чтобы знать, что следует сказать о себе сегодня: «Так на чем я остановился? Чего я хочу?» Странная вещь: если так стремишься к самовыражению, то не потому ли, что чувствуешь себя особенным, хотя на деле ты не в силах даже определить, в чем она, твоя особенность. «Кто я?» Прежде он себя об этом не спрашивал; прежде давалось определение другим людям, которые имели свои пределы: он – нет; впереди были его книги и его жизнь, это позволяло ему отводить все суждения, которые складывались о нем, и относиться ко всем, даже к Дюбрею, немного снисходительно, с высоты будущих своих творений. Но теперь ему следовало признать, что он уже сложившийся человек: молодые люди обращались с ним как со старшим, взрослые – как с одним из них, и некоторые даже выражают свое уважение к нему. Сложившийся, определенный, законченный, именно он, а не кто-то другой, так кто же он? В каком-то смысле все решат его книги; однако и наоборот: чтобы написать их, ему требовалось постичь собственную истину. На первый взгляд смысл только что прожитых месяцев был достаточно ясен, но если присмотреться повнимательнее, все становится менее отчетливым. Помогать людям правильно думать, лучше жить – его действительно это волновало или то были всего лишь человеколюбивые мечтания? Он действительно интересовался судьбой другого или только лишь спокойствием своей совести? А литература – чем она для него стала? Желание писать – вещь довольно абстрактная, если нет необходимости сказать что-то неотложное. Его перо так и повисло в воздухе, и Анри с досадой подумал, что Поль видит: он ничего не пишет. Анри обернулся и спросил:

– Ты пойдешь завтра утром к Грепену? спросил он. Поль усмехнулась:

– Когда ты заберешь что-нибудь в голову?!

– Послушай, эта песня необычайно подходит тебе, ты говоришь, что она тебе нравится, музыка Бержера восхитительна, Сабририо послушает тебя, когда захочешь, могла бы постараться! Вместо того чтобы киснуть на кровати, ты будешь работать над голосом, и это ничуть не хуже, уверяю тебя.

– Я не кисну.

– Во всяком случае теперь, когда я договорился об этой встрече, ты пойдешь?

– Я с удовольствием пойду к Грепену и научусь хорошо петь твою песню, – согласилась она.

– Но не пойдешь на прослушивание, это ты хочешь сказать?

– Что-то вроде того, – улыбнулась она.

– Ты приводишь меня в уныние!

– Признайся, что я никогда тебя не воодушевляла! – Она снова улыбнулась, добавив с нежностью: – Не заботься больше обо мне!

Он предпочел бы позаботиться о ней раз и навсегда и не чувствовать больше, как она следит за ним из-за спины; но, возможно, она все понимала. Он поговорил с Сабририо, написал две песни, составил целый репертуар и позвонил Грепену, он сделал для нее все, что мог. Она с восторгом готова была петь для него, на его вкус, пожалуй, даже слишком часто, но продолжала упорствовать в своем отказе. Анри снова стал безрадостно нанизывать мертвые фразы.

Два часа уже он томился над бумагой, когда в дверь громко постучали. Анри взглянул на часы: десять минут первого.

– Стучат.

Задремавшая на кровати Поль встала:

– Открыть?

Снова раздался стук, и они услыхали веселый голос:

– Это Дюбрей, я вам помешал?

Они вместе спустились по лестнице, и Поль открыла дверь:

– Ничего не случилось?

– С кем? – улыбаясь, спросил Дюбрей. – Я увидел свет и подумал, что могу зайти, ведь всего лишь полночь. Вы собирались ложиться?

Он уже сел в кожаное кресло, куда имел обыкновение садиться.

– Мне как раз хотелось выпить рюмочку! – сказал Анри. – Но я не осмелился бы выпить ее в одиночку. Вас привел мой недобрый ангел.

– Коньяк? – спросила Поль, открывая шкаф.

– С удовольствием. – Дюбрей обратил к Анри сияющее лицо: – Я принес вам горяченькую новость, которая вас очень заинтересует.

– Что за новость?

– Мы более или менее отказались от мысли превратить «Эспуар» в газету СРЛ из-за финансового кризиса, который может последовать...

– Да, – согласился Анри. Он взял рюмку, которую протягивала ему Поль, и со смутным беспокойством отпил глоток.

– Так вот, я иду от человека, у которого полно денег, и он готов, в случае необходимости, поддержать нас. Вы не слыхали о некоем Трарье? Это крупный торговец ботинками, он принимал какое-то участие в Сопротивлении.

– Что-то я о нем слышал.

– У него миллионов видимо-невидимо и безграничное восхищение Самазеллем: удачное сочетание, которое заставляет его оказывать СРЛ весьма существенную помощь. Этим вечером Самазелль затащил меня к себе. Трарье готов профинансировать июньский митинг и предоставит все необходимые капиталы, если «Эспуар» станет газетой движения.

– У Самазелля прекрасные связи, – заметил Анри, залпом выпив свою рюмку; он был слегка раздражен чересчур заразительной веселостью Дюбрея.

– Самазелль – весьма своеобразный тип, который имеет привычку ужинать в городе, – со смехом рассказывал Дюбрей. – От нас с вами такого не добьешься, лично я предпочел бы собирать пожертвования на площадях; но ему это нравится, и сам он всем нравится. Тем лучше, потому что таким образом он собирает денежки: не знаю, что с нами стало бы без него в финансовом отношении. Он познакомился с Трарье во время оккупации и просветил его.

– Он член СРЛ, этот сапожник со всеми его миллионами?

– Вас это удивляет?

Поль сидела напротив Дюбрея, она курила сигарету, пристально глядя на него с враждебным видом. Она собралась было открыть рот, но Анри, угадав возмущение Поль, опередил ее:

– Не скажу, что ваше предложение приводит меня в восторг. Дюбрей пожал плечами:

– Видите ли, всем газетам, рано или поздно, придется принимать частную денежную помощь; свободная пресса – еще одно чудовищное вранье!

– «Эспуар» поправила свои дела, – сказал Анри. – Мы сможем долгое время обходиться без посторонней помощи, если останемся такими, как сейчас.

– Вы сможете обойтись без посторонней помощи, ну а дальше? – с живостью подхватил Дюбрей. – Я прекрасно понимаю: вы единолично создали «Эспуар» и хотите единолично удержаться; я понимаю, – повторил он. – Но подумайте о роли, которая вам предназначена! За этот месяц вы поняли, что СРЛ необходима своя газета, так?

– Да, – ответил Анри.

– И вы сознаете всю важность нашей попытки. Что дальше?

– Если этот господин профинансирует «Эспуар», он захочет сунуть к нам нос, – сказал Анри.

– Ну, об этом и речи быть не может! – возразил Дюбрей. – Он никоим образом не станет вмешиваться в управление газетой. По сути, с таким участником вы будете гораздо независимее, чем сейчас, ибо вас в общем-то связывает страх потерять своих читателей.

– Ваш человек представляется мне довольно странным филантропом.

– Если бы вы его видели, то сразу бы поняли, – сказал Дюбрей.

– И все-таки не могу поверить, что он не навяжет мне никаких условий, – настаивал Анри.

– Ручаюсь вам – никаких; вопрос окончательно улажен.

– А вы уверены, что все это не пустая болтовня?

– Послушайте, поговорите с ним сами! – предложил Дюбрей. – Вам остается только позвонить ему по телефону: он готов поставить свою подпись хоть завтра.

Дюбрей говорил с такой убежденностью, что Анри улыбнулся:

– Подождите немного! Прежде мне надо увидеться с Люком. И потом, даже если мы решимся заявить о своей поддержке СРЛ, то попробуем все-таки выкрутиться самостоятельно: я, конечно, предпочел бы такой вариант.

– Лично я уверен, что «Эспуар» не потеряет своих читателей, – заявил Дюбрей. – Я совершенно согласен с тем, чтобы попытать счастья без Трарье. – Он помолчал в нерешительности. – И все-таки вам лучше переговорить с ним.

– Он не скажет мне больше того, что сказал вам, – заметил Анри. – А я не горю желанием, чтобы он предлагал мне свои деньги, пока я могу обойтись без этого.

– Как хотите. – Дюбрей с тревогой взглянул на Анри. – Только прошу вас, постарайтесь решиться поскорее. Мы и так уже потеряли столько времени!

– Видите ли, то, чего вы от меня требуете, очень серьезно, – возразил Анри, – ведь речь не только обо мне. Постарайтесь, со своей стороны, набраться терпения.

– Я вынужден это сделать, – со вздохом сказал Дюбрей. Он встал и широко улыбнулся Поль: – Вы не хотите пройтись со мной?

– И куда же? – спросила Поль.

– Не важно куда; ночь стоит прекрасная, настоящая летняя ночь.

– Нет, мне хочется спать, – весьма нелюбезно ответила Поль.

– Мне тоже, – сказал Анри.

– Ничего не поделаешь, пойду гулять один, – молвил Дюбрей, направляясь к двери. – До субботы.

– До субботы.

Анри запер дверь; когда он обернулся, Поль стояла перед ним с перекошенным лицом:

– Это безумие! Он хочет украсть твою газету!

– Послушай, речь идет не о краже, – запротестовал Анри. Он нарочито зевнул; именно в подобных случаях он не переносил споров с Поль: когда она разделяла его мнение. Он тоже был рассержен: что за странный фокус! Довольно было Дюбрею потребовать газету, чтобы у него появились права на нее. «Ему плевать на мое личное неприятие; его дружба немногого стоит, если он решил кого-то использовать».

– Тебе следовало выгнать его, – возмущалась Поль. – Никогда он не будет принимать тебя всерьез, для него ты вечно останешься юнцом, которого он ввел в литературу и который обязан ему всем.

– В конце концов, он не требует ничего сверхъестественного, – возразил Анри. – Я состою в СРЛ и руковожу «Эспуар»: скорее это нормально – объединить и то и другое.

– Ты уже не будешь хозяином самому себе, тебе придется получать от них приказы. – Голос Поль дрожал от возмущения. – К тому же ты по уши погрязнешь в политике, у тебя не останется ни минуты для себя. Ты и без того жалуешься, что у тебя не хватает времени на роман...

– Не волнуйся так, еще ничего не решено, – продолжал Анри. – Я же ведь не сказал, что согласен.

Обида Анри рассеивалась по мере того, как он слушал протесты Поль; сама их горячность выявляла несерьезность доводов, а это были как раз те доводы, что перебирал в уме сам Анри. «Я восстаю, потому что опасаюсь быть затянутым политикой, потому что боюсь новой ответственности, потому что желаю иметь свободное время, а главное, оставаться хозяином своей газеты». Словом, причины весьма ничтожные. И когда на следующий день Анри пришел в редакцию, в глубине души он надеялся, что Люк подскажет ему что-нибудь получше. Но Люк был выбит событиями из колеи. Лашом, безусловно, оказал «Эспуар» недобрую услугу; шли разговоры, будто Анри находится под влиянием коммунистов; это тем более вызывало раздражение, что в настоящий момент он ставил им в упрек множество вещей: путаницу, которую они создавали, смешивая Сопротивление и партию, их шовинизм, демагогию их предвыборной пропаганды, бессовестное попустительство и необоснованную суровость в отношении коллаборационистов. Однако правые газеты с готовностью использовали создавшуюся двусмысленность; многие читатели жаловались, Ламбер требовал принять меры, большинство сотрудников газеты испытывали неловкость, Люк – тоже. «Один ярлык вместо другого, – сказал он в ответ, когда Анри объяснил ему ситуацию, – уж лучше, пожалуй, представлять СРЛ, чем прослыть коммунистами». Таково примерно было всеобщее мнение. «Лично я не верю ни СРЛ, ни компартии, это одно и то же, – заявил Венсан. – Решай по своему усмотрению».

«Словом, все они согласны, – пришел к выводу Анри, когда вернулся в свой кабинет. – Они не видят причин отказываться». Сердце его сжалось: значит, ему придется согласиться. СРЛ нуждалось в газете и давало шанс, которого они не имели права упускать. Мир колебался между войной и миром, будущее, возможно, зависело от трудноучитываемых моментов, и было бы преступлением не испробовать все в пользу мира. Анри взглянул на письменный стол, кресло, прислушался к гулу ротационных машин, и ему вдруг почудилось, будто он очнулся от беспечного сна. До сих пор он рассматривал «Эспуар» как своего рода игрушку: полное снаряжение мелкого владельца типографии в натуральную величину – великолепная игрушка; а это был инструмент, оружие; у него с полным правом могли потребовать отчета о его использовании. Анри подошел к окну. О! Он слегка преувеличивал: не таким уж он был несерьезным; сентябрьская эйфория давно рассеялась, он немало поволновался из-за газеты и тем не менее считал, что ответ держать должен лишь перед самим собой. Он сильно ошибался. «Странно, – подумал Анри, – как только сделаешь что-нибудь стоящее, вместо того чтобы давать права, это накладывает на тебя обязанности». Он основал «Эспуар», и это привело к тому, что его целиком грозит поглотить политическая ярмарка. Анри уже представлял себе вмешательство Самазелля, его проповеди, телефонные звонки Дюбрея, коллоквиумы, консультации, споры, соглашения. Анри обещал: «Я не позволю себя съесть». И вот жребий брошен: он будет съеден. Анри вышел из кабинета и спустился по лестнице. Окутанный туманом, город этой ночью походил на огромный вокзал: раньше Анри любил туман, вокзалы. Теперь он не любил ничего: он уже позволил себя съесть. Вот почему, когда он попытался рассказать о себе, ему нечего было сказать. «Ты дорожишь какими-то вещами, скажи какими». Так какими же? Он не любил ни Поль, ни Надин; путешествовать его совсем не тянуло; ему уже никогда не случалось читать для собственного удовольствия, гулять или слушать музыку; он больше никогда ничего не делал для удовольствия. Никогда уже не останавливался внезапно на углу улицы, никогда не предавался какому-то воспоминанию. Встречи, дела: он жил, подобно инженеру ^{56}, живущему в мире приборов; неудивительно, что он очерствел и стал холоднее любого камня. Анри ускорил шаг; эта холодность внушала ему ужас. В рождественскую ночь он с таким жаром обещал непременно вновь обрести себя и не обрел ничего. Мало того, он все время чувствовал себя не в своей тарелке, все время был насторожен, раздражителен, напряжен, недоволен. Он прекрасно знал, что ту тяжелую работу, которую брал на себя, он выполнял плохо, она не давала ему ничего, кроме угрызений совести. «Мне не хватает знаний, я неважно во всем разбираюсь, принимаю решения, не подумав хорошенько, у меня нет времени, у меня никогда не будет времени». До чего назойлив был этот рефрен. И он уже не перестанет его слышать, все будет еще хуже, чем раньше, несравненно хуже. Съеден, проглочен, обглодан до костей. О том, чтобы писать, и речи быть не может. Писать – это некий образ жизни, ему предстоит избрать другой, и он уже никому ничего не сможет сказать. «Я не хочу», – возмутился Анри. Нет, его неприятие не было пустым и ничтожным; напротив, с небольшой долей патетики он мог сказать себе, что для него это вопрос жизни и смерти, на карту были поставлены его жизнь или смерть как писателя: надо защищаться. «В конце концов, не от СРЛ зависит судьба человечества, так же как не от меня зависит судьба СРЛ». Он часто повторял: «Мы принимаем себя чересчур всерьез. По правде говоря, наши дела немногого стоят, да и мир этот немногого стоит: он волокнистый, пористый, непрочный». Прохожие торопились в тумане, как будто им было крайне важно прийти чуть раньше туда или сюда; а в конечном счете все они умрут, и я тоже: насколько это облегчает жизнь. От смерти не уйдешь, так что никто никому не в силах помочь, и никто никому ничего не должен: бесполезно отравлять себе существование. Надо делать то, что он умеет делать. Бросить «Эспуар» и СРЛ, уехать из Парижа, поселиться где-нибудь на юге и посвятить себя творчеству. «Пожинать то, что посеяно», – говорил Ламбер. Попробовать быть счастливым, не дожидаясь, пока все станут таковыми. А почему бы и нет? Анри представлял себе уединенный сельский дом, сосны, запах лесной чащи. «Но что я буду писать?» Он продолжал шагать, не в силах ни на чем сосредоточиться. «Ловушка сработана на славу, – подумалось ему. – В тот момент, когда думаешь ускользнуть, она захлопывается». Вернуть прошлое и спасти настоящее с помощью слов – это очень мило, но осуществить можно, лишь поведав об этом другим; это имеет смысл лишь в том случае, если прошлое, настоящее, да и сама жизнь чего-то стоят. Есть же этот мир не имеет значения, если другие люди не в счет, зачем тогда писать? Остается лишь зевать от скуки. Жизнь не раскладывается на куски, ее надо принимать целиком, это все или ничего, но дело в том, что на все времени нет, вот в чем драма. И снова круговорот мыслей захлестнул Анри. Он дорожил газетой; и его тревоги по поводу войны, мира, справедливости не были чепухой. И речи нет выбросить все это за борт; однако он писатель, он хочет писать. До сих пор ему худо-бедно удавалось все совмещать: скорее, правда, худо. Но если он уступит Дюбрею, ему не выкрутиться. Что же делать? Уступить? Не уступать? Действовать? Писать? Он отправился домой спать.

Прошло несколько дней, Анри по-прежнему оставался в нерешительности. «Да или нет?» В конце концов такое наваждение приводило его в дурное расположение духа. Он понял это, когда увидел в дверях улыбающееся лицо Лашома:

– Можешь уделить мне пять минут?

Лашом часто заходил в редакцию повидать Венсана, и, когда он появлялся в кабинете Анри, ему всегда были рады, но на этот раз Анри весьма сухо ответил:

– Я предпочел бы завтра, мне надо закончить статью.

– Но мне хотелось бы поговорить с тобой сегодня, – не смущаясь, заявил Лашом и решительно сел.

– О чем же?

Лашом смотрел на Анри с некоторой суровостью:

– Судя по словам Венсана, встает вопрос о том, что «Эспуар» перейдет в руки СРЛ?

– Венсан слишком много болтает, – сказал Анри. – Пустой вопрос, пустые слова.

– А! По мне, пусть лучше так! – заметил Лашом.

– Почему же? Тебе-то какое до этого дело? – спросил Анри немного агрессивным тоном.

– Это было бы серьезной ошибкой, – ответил Лашом.

– Что же тут такого серьезного? – снова спросил Анри.

– Я так и думал, что ты не совсем отдаешь себе отчет, – сказал Лашом, – и потому хотел предупредить тебя. – Голос его стал более жестким: – В партии считают, что СРЛ превращается в антикоммунистическое движение.

Анри рассмеялся:

– В самом деле? Один я бы, конечно, не догадался!

– Тут не над чем смеяться! – заметил Лашом.

– Тебя трудно рассмешить! – сказал Анри. Он насмешливо смотрел на Лашома: – Ты осыпаешь «Эспуар» похвалами, на мой вкус, пожалуй, чрезмерными, а Дюбрей, который говорит то же, что я, оказывается, против вас! Что случилось? – добавил он. – Лафори на прошлой неделе был воплощением дружелюбия.

– Такое движение, как СРЛ, весьма двусмысленно, – произнес Лашом своим неторопливым голосом. – С одной стороны, оно привлекает людей к левым силам, это факт; но если оно завладевает газетой, устраивает митинг, значит, там появилось намерение навредить нам. Сначала компартия стремилась к союзу, но раз они выступают против нас, мы вынуждены быть против них.

– Ты хочешь сказать, что если бы СРЛ представляло собой маленькую безликую группу, и притом молчаливую, послушно работающую в вашей тени, вы бы ее терпели или даже поддерживали? Но если движение начинает существовать самостоятельно, священный союз отменяется?

– Повторяю, они хотят подорвать нас, – заявил Лашом, – так что священного союза больше нет.

– Да, именно так вы и рассуждаете! – сказал Анри. – Один совет стоит другого: не начинайте нападок на СРЛ. Вы никого не заставите поверить, будто это антикоммунистическое движение, зато подтвердите правоту всех тех, кто считает Народный фронт мистификацией. И, значит, правда то, что вы не терпите существования иных левых сил, кроме вас самих!

– Пока вопрос о публичных нападках на СРЛ не стоит, – возразил Лашом, – мы за ними следим, вот и все. – Он с серьезным видом взглянул на Анри: – Но если они получат газету, то станут опасны; не отдавай им «Эспуар».

– Послушай, да ведь это шантаж, – возмутился Анри. – Если СРЛ откажется от газеты, то может спокойно прозябать, ты это хотел сказать?

– Шантаж! – с упреком произнес Лашом. – Если СРЛ будет знать свое место, мы остаемся друзьями; в противном случае – нет. Это логично.

Анри пожал плечами:

– Когда Скрясин говорил мне, что с вами нельзя работать, я не хотел ему верить. Выходит, он прав. Вам должно беспрекословно повиноваться, другого не дано.

– Ты не хочешь понять! – не отступал Лашом. И настойчиво добавил: – Почему не остаться независимым? В этом была твоя сила.

– Если я соглашусь работать вместе с СРЛ, я буду говорить те же самые вещи, что и раньше, – сказал Анри. – Вещи, которые я одобряю.

– Но ты будешь говорить их от имени определенной группы, и они получат иной смысл.

– В то время как до сих пор можно было предположить, что я полностью согласен с компартией? Это вас устраивало?

– Ты и правда согласен, – с жаром сказал Лашом. – Если тебе осточертела независимость, пошли с нами. У СРЛ в любом случае нет будущего: пролетариат они никогда не получат. В компартии есть люди, которые прислушиваются к тому, что ты говоришь; там ты можешь заниматься настоящей работой.

– Но эта работа мне не нравится, – возразил Анри. И с раздражением подумал: «Они меня попросту аннексировали».

Лашом продолжал уговаривать его; должно быть, он понял, что такого рода истории не вызывают желания сблизиться с коммунистами. Зачем он пришел: предупредить Анри по-дружески или повлиять на него? Наверняка и то, и другое вместе, и это самое паршивое.

– Мы теряем время, – сказал вдруг Анри, – а мне надо закончить статью. Лашом встал.

– Пойми хорошенько: Дюбрей хочет заполучить «Эспуар», это в его интересах, но не в твоих.

– Положись на меня в защите моих интересов, – сказал Анри. Они довольно холодно пожали друг другу руки.

Дюбрей был предупрежден о резком изменении позиции компартии; Лафори вежливо повелел ему отказаться от мысли о митинге. «Они опасаются, что мы приобретем слишком большой вес, – сказал Дюбрей, – и пытаются запугать нас, но если мы будем держаться твердо, они не осмелятся подвергать нас нападкам, я имею в виду серьезным». Он был исполнен решимости держаться твердо, и Анри полностью согласился с ним. И все-таки требовалось вынести вопрос на обсуждение комитета: то была чисто формальная консультация, в конечном счете комитет всегда соглашался с мнением Дюбрея. «Сколько потерянного времени!» – думал Анри, слушая шум возбужденных голосов. Он взглянул в окно на прекрасное голубое небо. «Гораздо лучше было бы прогуляться!» – сказал он себе. Первый весенний день, первая мирная весна, а у него не нашлось и минуты, чтобы воспользоваться этим. Утром проходила конференция с американскими военными корреспондентами, потом – тайные переговоры с североафриканцами; в обед он съел бутерброд, пробежав глазами газеты, а теперь был заперт в этом кабинете. Он посмотрел на других: не нашлось никого, кому захотелось бы просто открыть окно. Голос Ленуара дрожал от возбуждения и робости, он чуть ли не заикался:

– Если этот митинг должен стать враждебным коммунистической партии, я считаю его губительным.

– Губительно будет, если он не разоблачит тиранию компартии, – сказал Савьер. – Именно из-за этой трусости левые силы начинают ослабевать.

– Я не считаю себя трусом, – возразил Ленуар. – Но я хочу иметь право петь вместе с моими товарищами в ту ночь, когда они устроят праздничный салют.

– А может, хватит, ведь по сути у нас нет разногласий, весь вопрос в тактике, – вмешался Самазелль.

Как только он брал слово, все умолкали, рядом с его голосом места для другого не оставалось: он был звучным и благостным, и, когда его раскаты клокотали в горле у Самазелля, казалось, будто тот пьет красное вино. Самазелль объяснил, что митинг является провозглашением независимости от компартии и потому содержание речей должно быть нейтральным и даже дружелюбным. Он говорил так искусно, что Савьер подумал, будто речь идет об уловке, призванной обеспечить разрыв с коммунистами, свалив при этом вину на них, в то время как Ленуар решил, будто союз с ними собираются поддерживать любой ценой.

«Но чему служит эта ловкость? – спрашивал себя Анри. – Скрывать наши разногласия – не означает преодолевать их». Пока Дюбрей с легкостью проводил свои решения. «Но если ситуация обострится, если коммунисты станут нападать на нас, какова будет реакция каждого?» Ленуара неодолимо привлекали коммунисты; лишь литературные пристрастия и дружеские чувства к Дюбрею удерживали его от вступления в их ряды. Савьер же, напротив, с трудом сдерживал свои обиды бывшего активиста-социалиста. Что думает Самазелль, Анри в точности не знал, но смутно опасался его. Это был законченный тип политикана. Из-за своего крупного телосложения и хриплой теплоты голоса он казался человеком, крепко стоящим на земле, представлялось, будто он сильно любит людей и многие вещи; на деле же это служило лишь подпиткой его горячей жизненной энергии: он упивался ею одною. Как он любил говорить! И не важно для кого! Ему чрезвычайно шло ужинать в городе. Если человек придает большее значение звучанию своего голоса, чем смыслу собственных слов, где его искренность? Брюно и Морен были искренни, но колебались; как раз те самые интеллектуалы, о которых говорил Лашом: они хотят ощущать себя деятельными, не жертвуя своим индивидуализмом. «Вроде меня, – подумал Анри, – вроде Дюбрея. До тех пор, пока можно идти вместе с коммунистами, не вступая в их ряды, все в порядке; но если когда-нибудь они решат отлучить нас, это создаст дьявольскую проблему». Анри поднял глаза на голубое небо. Бесполезно стремиться разрешить эту проблему сегодня, пока нельзя даже ставить ее конкретно: все точки зрения изменятся, если изменится поведение компартии. Ясно было одно: не следовало позволять запугивать себя; с этим соглашались все, и споры были пустыми. «Есть люди, которые сейчас ловят на удочку рыбу», – подумалось Анри. Он не любил рыбалку, зато рыбаки любили ее, им здорово повезло.

Когда наконец комитет единодушно высказался в пользу митинга, Самазелль подошел к Анри.

– Необходимо, чтобы митинг прошел успешно! – сказал он. В голосе его звучал смутный упрек.

– Да, – согласился Анри.

– Для этого надо, чтобы темп пополнения движения новыми членами значительно ускорился.

– Желательно, чтобы так оно и было.

– Вы понимаете, что, если бы у нас была газета, мы обеспечили бы себе гораздо большее влияние.

– Знаю, – сказал Анри.

Он с хмурым видом разглядывал солидное лицо с широкой улыбкой. «Если я соглашусь, то буду иметь дело с ним, по крайней мере, не меньше, чем с Дюбреем», – подумал он. Самазелля отличала неутомимая активность.

– Хотелось бы поскорее узнать ваш ответ, – сказал Самазелль.

– Я предупредил Дюбрея, что мне понадобится несколько дней для размышлений.

– Да, несколько дней назад, – заметил Самазелль.

«Он мне решительно не нравится, – повторил про себя Анри. И с осуждением подумал: – Вот она, реакция индивидуалиста!» Союзник – это не обязательно друг. «Впрочем, что такое друг?» – задался он вопросом, пожимая руку Дюбрею. Друзья: до какого предела? Какою ценой? Если я не уступлю, что станется с этой дружбой?

– Вы не забудете, что в «Вижиланс» вас дожидаются рукописи? – спросил Дюбрей.

– Я сейчас же заеду туда, – сказал Анри.

Он готов был бы проявить больший интерес к этому журналу, ему нравилось помогать Дюбрею в подборе текстов, но мешал все тот же рефрен: потребовалось бы время для тщательного прочтения рукописей, для ответа авторам, для беседы с ними. Об этом и речи быть не может; приходилось ограничиваться торопливым просмотром безыменных сочинений. «Я все делаю кое-как», – подумал Анри, садясь за руль маленькой черной машины. Этот великолепный день он тоже прожил кое-как. Изо дня в день одно и то же, в конце концов и жизнь пройдет кое-как.

– Ты пришел за своей почтой? – спросила Надин. С важным видом она протянула ему толстый желтый конверт; свою роль секретарши она принимала всерьез. – А вот газетные вырезки, если хочешь взглянуть на них.

– В другой раз, – сказал Анри. Он с сочувствием просмотрел связки бумаг, сложенные на столе; черные, красные, зеленые тетради, плохо перевязанные пачки листков, книги записей: сколько рукописей, и каждая для автора – единственная...

– Дай мне список того, что ты уносишь, – попросила Надин, углубляясь в свои карточки.

– Я беру вот этот пакет, – сказал Анри. – И еще вот эту штуковину; пожалуй, это неплохо, – добавил он, показывая роман, первая страница которого ему понравилась.

– Книга малыша Пельвея? На вид этот рыжий очень мил, но что он может написать в таком возрасте? Ему не больше двадцати двух лет. – Она властно положила на тетрадь руку: – Оставь роман мне. Я отдам его тебе сегодня вечером.

– Я вовсе не уверен, что это хорошо...

– Мне хочется взглянуть, – сказала Надин. Единственной ее страстью была ненасытная любознательность. – Увидимся сегодня вечером? – добавила она недоверчивым тоном.

– Договорились. В десять часов в бистро на углу.

– А раньше не придешь к Маркони? Там празднуют падение Берлина, соберутся все ребята.

– У меня нет времени.

– Говорят, у Маркони есть самые последние пластинки; мне-то наплевать, но ты уверяешь, будто любишь джаз.