Текст книги "Мандарины"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 55 страниц)

– Я люблю джаз, но у меня дела.

– Ты не можешь найти ни минуты между пятью и десятью часами?

– Нет. В семь часов я иду к Турнелю, который наконец назначил мне встречу. Надин пожала плечами:

– Он посмеется тебе в лицо!

– Не сомневаюсь. Но я хочу иметь возможность написать бедному даш Виернашу, что говорил с ним лично.

Надин молча закончила составлять список.

– Ладно, тогда до вечера, – сказала она, подняв голову. Анри улыбнулся ей:

– До вечера.

Он встретится с ней в десять часов; около одиннадцати они вместе поднимутся в маленький отель напротив газеты: это она настояла, чтобы снова переспать с ним; утешительно было думать, что бесплодный день откроет через несколько часов дорогу теплой и розовой ночи. Анри снова сел в машину и поехал в редакцию. До ночи было еще далеко, а вторая половина невеселого дня близилась к концу. Послушать новый джаз, выпить с товарищами, улыбаться женщинам, да, ему бы этого очень хотелось, но каждая минута была на счету: в редакции уже находились люди, считавшие его минуты. Ему бы хотелось остановить машину на набережной и, облокотившись на парапет, смотреть на освещенную солнцем воду; либо катить по направлению к несмело окружавшим Париж полям, ему хотелось бы приобщиться ко множеству всяких вещей. Но нет. И в этом году старые парижские камни зазеленеют без него. «Никаких остановок: не существует ничего, кроме будущего, а оно отодвигается до бесконечности. И это называется действовать!» Дискуссии, конференции: ни один час не был прожит ради него самого. Сейчас Анри предстоит писать передовицу, встречаться с Турнелем, у него едва хватит времени закончить до десяти часов статью и спуститься в бистро. Он остановил машину перед зданием газеты; счастье еще, что они получили этот автомобиль, без него Анри ни за что не успел бы справиться со всеми своими делами. Он открыл дверцу, и его взгляд скользнул по щитку приборов. 2327. Анри с удивлением еще раз посмотрел на цифру. Он был уверен, что вчера вечером счетчик показывал 2102. Ключ от гаража имелся только у четверых: Ламбер находился в Германии, Люк провел все утро в редакции, зачем понадобилось Венсану проехать 225 километров между полуночью и полуднем? Он не из тех, кто любит прокатиться со шлюхой, у него было исключительное пристрастие к борделям. К тому же где он мог найти бензин? И потом, он бы предупредил, они всегда предупреждали друг друга. Анри поднялся по лестнице и на пороге своего кабинета остановился. Эта история с километражем заинтриговала его. Он вошел в редакционное помещение и положил руку на плечо Венсана:

– Скажи мне...

Венсан с улыбкой обернулся; Анри заколебался. И дело даже не в подозрении, но недавно, читая заметку в самом низу первой страницы «Франс-Суар» ^{57}, он вспомнил улыбку Венсана в Красном баре; и вот теперь Венсан улыбнулся, и Анри вспомнилась та заметка. Он не стал задавать вопроса, а предложил:

– Пойдем выпьем по стаканчику?

– С удовольствием, – ответил Венсан.

Они поднялись в бар и сели за столик возле двери, ведущей на террасу. Анри заказал две порции белого вина и продолжил:

– Скажи мне, это ты брал машину сегодня утром?

– Машину? Нет.

– Странно; значит, у кого-то еще, кроме нас, есть ключи. Я поставил ее вчера в полночь, и с тех пор кто-то проделал на ней двести двадцать пять километров.

– Ты, должно быть, ошибся насчет цифр, – сказал Венсан.

– Нет, я уверен, что нет; я как раз отметил, что мы перевалили за две тысячи сто. – Анри помолчал. – Люк был здесь все утро. Если не ты брал машину, то спрашивается, кто же тогда? Придется прояснить.

– Почему это тебя так волнует? – спросил Венсан. Было в его голосе что-то настойчивое, и Анри с минуту молча смотрел на него. Потом сказал:

– Не люблю тайн.

– Ну какая же это тайна!

– Ты считаешь?

Снова наступило молчание, и Анри спросил:

– Машину ты брал? Венсан улыбнулся:

– Послушай, я попрошу тебя об одной услуге. Забудь эту историю, совсем забудь. Машина не покидала гаража со вчерашнего вечера, вот и все.

Анри осушил свой стакан; 225 километров; Аттиши приблизительно в 100 километрах от Парижа. В заметке «Франс-Суар» сообщалось, что доктор Бомаль, подозревавшийся в сотрудничестве с гестапо и только что оправданный за отсутствием состава преступления, был обнаружен на рассвете убитым в своем доме в Аттиши. Анри снова внимательно посмотрел на Венсана. Эта история смахивала на детективный роман, а Венсан улыбался – живой и во плоти он был вполне реален. Анри встал. В Аттиши обнаружили труп, тоже вполне реальный, и где-то – живые во плоти – скрывались убийцы.

– На террасе удобнее разговаривать, – сказал Анри.

– Да, день сегодня прекрасный, – согласился Венсан, подходя к парапету, через который виднелись блестящие крыши Парижа.

– Где ты был минувшей ночью? – спросил Анри.

– Тебе непременно надо знать? – Венсан улыбался собственным мыслям.

– Ты был в Аттиши, – заявил вдруг Анри.

Лицо Венсана изменилось, он посмотрел на свои руки: они не дрожали. Он с живостью поднял глаза на Анри:

– Почему ты так решил?

– Это совершенно ясно, – сказал Анри.

На самом деле он бросил слова, не веря тому, что говорил, и вдруг они стали правдой. Венсан входил в одну из банд, этой ночью он побывал в Аттиши.

– Так уж и ясно? – с досадой спросил Венсан. Его огорчало, что он с такой легкостью был разоблачен, а все остальное ему было полностью безразлично.

Анри схватил его за плечо:

– Ты, похоже, не понимаешь: такого рода истории никуда не годятся, это скверные истории.

– Доктор Бомаль, – спокойным тоном сказал Венсан, – это ведь его вызывали на улицу Помп приводить в чувство ребят, которые теряли сознание; он возвращал их к жизни, и им снова начинали выкручивать пальцы ног. Он занимался этой работой в течение двух лет.

Анри еще сильнее сжал костлявое плечо:

– Да, он был отъявленный негодяй. И что? Одним негодяем меньше на земле, чему это поможет? Приканчивать коллаборационистов в сорок третьем – дело понятное. Но теперь это ничего не дает, риска почти никакого, это не действие, не работа и даже не спорт: всего лишь нездоровое развлечение. Есть дела поважнее.

– Согласись, что чистка – всего лишь омерзительная комедия, – сказал Венсан.

– То, чем ты занимаешься, тоже комедия, и тоже омерзительная, – заметил Анри. – Хочешь, я тебе скажу? – сердито добавил он. – У вас сердце разрывается оттого, что приключение закончилось, вы делаете вид, будто продлеваете его. Но Боже мой! Главным было не приключение, а те вещи, которые мы защищали.

– Защищают всегда одни и те же вещи, – спокойно возразил Венсан. Можно было подумать, что он обсуждает совершенно абстрактную проблему казуистики. – Знаешь, – продолжал он, – эти мелкие происшествия очень полезны, чтобы освежить память людей. Они в этом сильно нуждаются. Кстати, на прошлой неделе я встретил Ламбера, разгуливающего со своим отцом: есть тут большая доля несправедливости, тебе не кажется?

– Я сам посоветовал Ламберу встретиться с ним, если ему так хочется, – сказал Анри. – Это касается только его. Освежить память людей! – продолжал он, пожав плечами. – Надо быть чокнутым, чтобы верить, будто это хоть что-то изменит.

– А кто что-то меняет и в чем? – насмешливо спросил Венсан.

– Ты знаешь, почему мы бездействуем? – сердито ответил Анри. – Потому что нас не так много. Это твоя вина и твоих приятелей, всех тех ребят, которые занимаются чепухой, вместо того чтобы делать настоящую работу.

– Хочешь, чтобы я вступил в СРЛ? – насмешливым тоном снова спросил Венсан.

– Это было бы куда лучше! – ответил Анри. – Пойми же наконец: какой смысл стрелять в негодяев, на которых всем плевать? Правым от этого ничуть не хуже.

Венсан оборвал его:

– Лашом говорит, что СРЛ служит делу реакции, а Дюбрей – что компартия предает пролетариат: поди тут разберись! – Он решительно шагнул к застекленной двери. – Забудь об этой истории. Обещаю тебе, что я не возьму больше автомобиль, – добавил он с улыбкой.

– Плевал я на автомобиль, – сказал Анри.

– Об остальном не беспокойся, – отрезал Венсан. Они пересекли бар, и Венсан спросил: – Ты пойдешь к Маркони?

– Нет. У меня слишком много работы.

– Жаль! В кои-то веки можно порадоваться всем вместе одному и тому же! Очень бы хотелось, чтобы ты пришел!

– Мне тоже хотелось бы.

Они молча спустились по лестнице; Анри желал бы добавить что-то еще, привести какой-то убедительный аргумент, но ничего не нашел. Он чувствовал себя крайне подавленным. У Венсана за спиной остались двенадцать трупов, он пытался забыть их, продолжая убивать, а в промежутках много пил: у Маркони он крепко напьется. Нельзя было позволять ему и дальше так жить. Но как этому помешать? «Где-то что-то подгнило» ^{58}, – подумалось Анри. Столько всего предстоит сделать! И столько типов, которые не знают, что делать. Все должно было бы пойти на лад, но не пошло. «Я отправлю его куда-нибудь очень далеко готовить длинный репортаж», – решил Анри. Но это всего лишь временное решение. Венсану надо бы предложить что-либо прочное, надежное. Если бы дела в СРЛ шли лучше, если бы движение действительно представляло собой некую надежду, Анри мог бы сказать ему: «Ты нам нужен». А пока им трудно понять друг друга.

Когда через два часа Анри пришел на Кэ д'Орсэ ^{59}, он был мрачен. Он правильно предугадал любезный прием Турнеля, его осторожную улыбку.

– Передай своему другу даш Виернашу, что его письмо будет принято во внимание, но посоветуй ему набраться терпения, – сказал Турнель. – Я берусь отправить твой ответ с дипломатической почтой, – добавил он, – тебе остается вручить его моей секретарше; и все-таки будь очень осторожен.

– Разумеется, бедный старик и без того на подозрении! – Анри взглянул на Турнеля с некоторым упреком: – Это мечтатели, они не понимают многих вещей; однако они правы, желая скинуть Салазара.

– Конечно правы! – согласился Турнель; в голосе его слышалась злость, и Анри более внимательно присмотрелся к нему.

– Ты не находишь, что следовало бы попытаться помочь им тем или иным способом? – спросил он.

– Каким способом?

– Ну, я не знаю, это твоя сфера. Турнель пожал плечами:

– Ты знаешь ситуацию не хуже меня. Как ты хочешь, чтобы Франция сделала что-то для Португалии или для кого бы то ни было, если она ничего не может сделать для себя!

Анри с тревогой взглянул на рассерженное лицо. Турнель был одним из первых организаторов Сопротивления, он никогда не сомневался в победе: признание поражения – это так не похоже на него.

– И все-таки у нас есть какое-то влияние, – молвил Анри.

– Ты думаешь? Ты из тех людей, кто гордится тем, что Францию пригласили в Сан-Франциско? ^{60}Что ты вообразил? Правда в том, что с нами больше не считаются.

– Мы немногого стоим, согласен, – сказал Анри. – Но ведь мы можем говорить, отстаивать точку зрения, осуществлять давление...

– Я все помню, – с горечью сказал Турнель. – Мы хотели спасти честь, чтобы Франция могла говорить с союзниками с высоко поднятой головой; есть люди, которые ради этого погибли: и совершенно напрасно!

– Уж не хочешь ли ты сказать, что не следовало сопротивляться! – воскликнул Анри.

– Не знаю. Зато я знаю, что мы немногого достигли! – Турнель положил руку на плечо Анри: – Не повторяй того, что я тебе сказал!

– Конечно нет! – ответил Анри.

К Турнелю вернулась светская улыбка:

– Я рад случаю вновь встретиться с тобой!

– Я тоже, – сказал Анри.

Он торопливо прошел по коридорам, миновал двор. На душе у него было скверно. «Бедный даш Виернаш. Бедные старики!» Ему вспомнились их крахмальные воротнички, котелки на голове и этот благоразумный гнев в глазах; «Франция – наша единственная надежда», – говорили они; надежды не было – нигде, и во Франции не больше, чем в любом другом месте. Он пересек проезжую часть улицы и облокотился на парапет набережной. В Португалии казалось, что Франция все еще хранит упрямый блеск мертвых звезд, и Анри поддался этому обману. Но вот внезапно ему открылось, что он живет в умирающей столице крохотной страны. Сена текла в своем русле, церковь Мадлен, Палата депутатов стояли на прежних местах, обелиск тоже: война, казалось, чудесным образом обошла Париж стороной. «Нам хотелось в это верить», – подумал Анри, повернув машину на бульвар Сен-Жермен, где как и встарь цвели каштаны; все они с готовностью позволили обмануть себя этим домам, деревьям, скамейкам, так точно имитировавшим прошлое; но на самом деле он был уничтожен, горделивый Град, вознесшийся над сердцем мира. Анри превратился в ничтожного гражданина малозначимой державы ^{61}, а «Эспуар» – в местную газетенку в духе «Пти Лимузен». Он с хмурым видом поднялся по лестнице в редакцию. «Франция ничего не может». Информировать, возмущать, вдохновлять людей, которые ничего не могут, к чему это приведет? Взять хотя бы репортаж о Португалии, Анри работал над ним с таким тщанием, словно собирался всколыхнуть общественное мнение от одного полюса до другого. А Вашингтону на это плевать, и Кэ д'Орсэ ничего не может. Он сел за письменный стол и перечитал начало статьи: зачем? Люди прочтут ее, покачают головой, бросят газету в корзину для бумаг, и конец! Какое имеет значение, останется «Эспуар» независимой или нет, будет у нее больше или меньше читателей или даже она разорится? «Не имеет смысла упорствовать!» – подумал вдруг Анри. Дюбрей и Самазелль полагали, что могут использовать эту газету; они полагали также, что Франции предстоит еще сыграть определенную роль, если она не останется в изоляции: все надежды на их стороне, зато на другой – пустота. «Так что же? Почему не позвонить и не сказать, что я согласен?» – спросил себя Анри; он довольно долго смотрел на телефонный аппарат на своем столе, однако рука не поднималась. Он снова принялся за статью.

– Алло, Анри? Это Надин. – Голос ее растерянно дрожал. – Ты не забыл про меня?

Он с удивлением посмотрел на часы.

– Конечно нет, я собирался спуститься, сейчас ведь всего десять с четвертью?

– Десять семнадцать.

– Ну и что, я работал.

В нетерпении он положил трубку. У нее был особый дар на это: она всегда умудрялась портить их встречи. В течение минувшего бесплодного дня ему нередко приходила мысль о той минуте, когда он сожмет в объятиях ее гладкое, свежее тело; тогда он получит наконец свою долю весны. И вот теперь злость разом одолела его желание. «Еще одна, которая считает, будто имеет права на меня? – думал он, спускаясь по лестнице. – Мне хватает Поль...» Он толкнул дверь маленького кафе; Надин с невозмутимым видом читала, попивая минеральную воду.

– Ну что? Ты не могла подождать двадцать минут? Она подняла голову:

– Извини. Я не хотела подгонять тебя. Но это сильнее меня. Как только я начинаю ждать, мне кажется, что я никогда больше не увижу человека, которого жду.

– Так просто не исчезают.

– Ты думаешь?

Анри отвернулся, немного смутившись; он вдруг вспомнил, что ей восемнадцать лет и у нее тяжелые воспоминания.

– Ты что-нибудь заказала?

– Да, сегодня у них бифштексы. – Примирительно улыбнувшись, она добавила: – Ты хорошо сделал, что не пошел к Маркони, невесело было.

– Венсан напился?

– Откуда ты знаешь?

– Он всегда напивается. Тебе следовало бы попробовать перевоспитать его.

– О, Венсан! У него на все есть право, – мечтательно сказала Надин. – Он так непохож на других: это архангел...

Она устремила взгляд на Анри:

– Ну что? Ты встречался с Турнелем?

– Встречался. Он говорит, что ничего не может сделать.

– Я прекрасно знала, что все впустую, – заметила Надин.

– Я тоже знал, – ответил Анри.

– В таком случае не стоило этим заниматься! – сказала Надин. Лицо ее опять приняло недовольное выражение; она протянула Анри черную тетрадь: – Я принесла тебе рукопись.

– Ну и как?

– Он рассказывает разные забавные вещи об Индокитае, – произнесла Надин бесстрастным тоном.

– Думаешь, можно напечатать отрывки в журнале?

– О, наверняка! Я бы даже напечатала все. – Она взглянула на рукопись с некоторой злостью: – Надо не иметь стыда, чтобы решиться говорить о себе вот так; я никогда бы не смогла.

Анри улыбнулся:

– У тебя никогда не возникало желания писать?

– Никогда, – с пафосом заявила Надин. – Прежде всего я не понимаю, зачем пишут, если не имеют таланта.

– Иногда мне кажется, что тебе помогло бы, если бы ты писала, – сказал Анри.

Лицо Надин посуровело:

– Помогло бы? В чем?

– Справляться с жизнью.

– Спасибо, я отлично справляюсь, – ответила она, принимаясь за бифштекс. – Вы смешные, – добавила она, – еще хуже, чем наркоманы.

– Почему наркоманы?

– Наркоманы хотят приобщить к наркотикам всех; вам же хочется, чтобы все писали.

Анри открыл рукопись, и снова машинописные фразы отозвались в нем ясным, сухим и веселым звуком, похожим на дождь из мелких камешков.

– Для двадцатидвухлетнего парня это действительно хорошо, – сказал он.

– Да, хорошо, – согласилась она, пожав плечами. – Как ты можешь распаляться из-за типа, которого даже не знаешь?

– Я не распаляюсь, я констатирую, что у него есть талант.

– Ну и что? Разве на земле мало талантливых писателей? Объясни мне, – продолжала она с упрямым видом, – почему вы с папой испытываете потребность отыскивать будущие шедевры?

– Если пишешь, значит, веришь в литературу, – сказал Анри. – Радуешься, когда она обогащается какой-нибудь хорошей книгой.

– Ты хочешь сказать, что это отражается на вашей собственной деятельности и оправдывает ее?

– В какой-то мере да.

– Так я и думала, – удовлетворенно сказала она. – Интерес, который вы проявляете к молодым, это, по сути, эгоизм.

– О! Какой дешевый цинизм!

– Разве не эгоизм лежит в основе всех действий?

– Скажем так: в любом случае существуют формы эгоизма более или менее приятные для другого.

Ему не хотелось ни о чем спорить; она как раз чистила зубы кончиком спички, и он почувствовал откровенное раздражение. Бросив спичку на пол, Надин спросила:

– Ты тоже считаешь, что я напрасно стала секретарем?

– Почему ты меня об этом спрашиваешь? Ты прекрасно справляешься.

– Я говорю не об интересах секретарства, а о своих собственных. Права я была или нет?

По правде говоря, ничего особенного он об этом не думал; несмотря на весь свой цинизм, Надин была бы удивлена, если бы узнала, до какой степени ее проблемы оставляли его равнодушным.

– Разумеется, ты могла бы продолжать учебу, – неохотно сказал он.

– Мне хотелось быть независимой.

Странная независимость – работать в журнале своего отца; на самом деле она старалась презирать своих родителей, вернее даже, ненавидеть, но не вынесла бы, если бы их жизнь перестала быть и ее тоже: она испытывала потребность каждодневно бросать им вызов.

– Тебе лучше судить, – вяло произнес он.

– Значит, ты считаешь, что я права?

– Ты права, когда делаешь то, что тебе нравится. – Он отвечал скрепя сердце, ибо знал, что Надин обожает разговоры о себе, хотя любое суждение, пускай даже благожелательное, ранит ее. По правде говоря, в этот вечер не было ничего, о чем ему хотелось бы говорить; все, чего он желал, – это лечь с ней в постель.

– Знаешь, что бы ты сделала, если была бы милой?

– Что?

– Пошла бы со мной на другую сторону улицы. Лицо Надин помрачнело.

– Если ты со мной встречаешься, то только для этого, – с досадой сказала она.

– Я не думал оскорбить тебя. Она жалобно ответила:

– Я хотела поговорить.

– Давай поговорим! Хочешь коньяка?

– Ты прекрасно знаешь, что нет.

– Все такая же воздержанная, словно воспитанница приюта. И сигарету не хочешь?

– Нет.

Он заказал коньяк, закурил сигарету.

– Так о чем ты хотела поговорить?

Тон его был не слишком любезен, однако Надин это не смутило:

– Я хочу вступить в компартию.

– Вступай.

– Но что ты на это скажешь?

– А что тут сказать, – с живостью ответил он. – Тебе лучше знать, чего ты хочешь.

– Но я никак не могу решиться, это не так-то просто; вот почему мне хотелось бы поговорить об этом.

– Обсуждения никогда никого не убеждают.

– С другими ты что-то обсуждаешь, – сказала Надин, ее голос внезапно ожесточился. – Со мной – никогда не хочешь; полагаю, из-за того, что я – женщина; женщины годятся только на то, чтобы спать с ними.

– Все свои дни я провожу в разговорах, – сказал он. – Если бы ты знала, как это в конце концов надоедает.

Суть в том, что с Ламбером или Венсаном он не уклонился бы от ответа; Надин нуждалась в помощи так же, как они; однако на собственном горьком опыте он научился, что прийти на помощь женщине – это всегда означает предоставить ей какое-то право; малейший дар они превращали в обещание; он держался настороже.

– Я думаю, что, если ты вступишь в партию, надолго ты там не останешься, – с усилием произнес он.

– О! Ваши интеллигентские сомнения меня не гложут. Зато бесспорно одно, – горячо продолжала она, – если бы я была в партии, то не испытывала бы таких угрызений совести, когда видела в Португалии подыхающих с голода ребятишек.

Он хранил молчание; да, весьма соблазнительно хоть один раз в жизни избавиться от всех угрызений совести; но если в партию вступаешь только ради этого, наверняка просчитаешься.

– О чем ты думаешь? – спросила Надин.

– Я думал, что если тебе хочется вступить, то надо это сделать.

– А ты сам предпочитаешь остаться в СРЛ и не вступать в компартию?

– Почему я должен менять свое мнение? – ответил Анри.

– Значит, ты считаешь, что для меня быть коммунистом хорошо, а для тебя – нет?

– Есть множество вещей, с которыми я не могу у них мириться, а если ты с ними миришься, вступай.

– Вот видишь, ты не хочешь обсуждать! – сказала она.

– Я обсуждаю.

– Сквозь зубы. Сразу видно, тебе со мной страшно скучно! – с упреком добавила она.

– Вовсе нет, совсем не скучно. Просто сегодня к вечеру я, правда, отупел.

– Ты всегда тупеешь, когда меня видишь.

– Потому что вижу тебя по вечерам; ты прекрасно знаешь, что у меня нет другой свободной минуты.

Они умолкли на мгновение, потом Надин заговорила:

– Послушай, я хочу попросить тебя об одной вещи, но ты, конечно, откажешь...

– О чем речь?

– Проведи со мной следующий уик-энд.

– Но я не могу, – возразил он. И снова его захлестнула злость; она отказывала ему в своем теле, столь для него желанном, но требовала времени, внимания... – Ты прекрасно знаешь, что я не могу.

– Из-за Поль?

– Именно так.

– Как может мужчина согласиться всю жизнь оставаться рабом женщины, которую больше не любит?

– Я никогда не говорил тебе, что не дорожу Поль.

– Ты жалеешь ее, и тебя мучают угрызения совести; до чего отвратительна вся эта сентиментальная кухня. Когда перестаешь получать удовольствие от общения с людьми, бросаешь их, и все тут.

– В таком случае никогда не следует никого ни о чем просить, – ответил он, вызывающе глядя на нее. – А главное не возмущаться, если тебе отвечают «нет».

– Я и не возмущалась бы, если бы вместо того, чтобы толковать о своем долге, ты откровенно сказал бы мне: я не хочу проводить с тобой уик-энд.

Анри усмехнулся.

«Нет, – подумал он, – на этот раз я не дам поймать себя на откровенности: она требует истины, она ее получит». И сказал вслух:

– Допустим, что я говорю тебе это откровенно.

– Тебе не придется дважды повторять одно и то же. Надин взяла со стола свою сумочку и резко захлопнула ее.

– Я не из породы пиявок, – сказала она, – и ни за кого не цепляюсь; к тому же будь спокоен: я тебя не люблю. – С минуту она молча смотрела на него. – Разве можно любить интеллектуала! У вас вместо сердца весы и крохотный мозг на кончике хвоста. А по сути, – заключила она, – все вы фашисты.

– Я что-то не понимаю тебя.

– Вы никогда не относитесь к людям как к ровне, вы располагаете ими согласно нехитрому понятию вашей совести; ваше великодушие отдает империализмом, а ваша беспристрастность – самодовольством.

Она говорила без гнева, задумчиво; потом поднялась и нарочито усмехнулась:

– О! Не принимай такой страдальческий вид. Тебе неприятно меня видеть, да и меня это в общем-то уже не радует, так что нет никакой драмы; встретимся – поговорим. Без обиды.

Она исчезла во тьме улицы, и Анри попросил счет. Он был недоволен собой. «Почему я так грубо обошелся с ней?» Она раздражала его, но относился он к ней очень хорошо. «Я слишком часто выхожу из себя, – подумал он. – Меня все раздражает: что-то, видно, неладно». Он выпил стакан вина. Что же тут удивительного: он проводил свои дни, занимаясь вещами, которыми ему не хотелось заниматься, с утра до вечера он жил скрепя сердце. «Как я дошел до этого?» На первый взгляд не так уж самонадеянно было то, что он намеревался делать сразу после Освобождения: вновь вернуться к своей довоенной жизни и обогатить ее кое-какой новой деятельностью; он верил, что сможет руководить «Эспуар» и работать в СРЛ, не переставая при этом писать и быть счастливым – и не смог. Почему? Тут дело не во времени; если бы он действительно хотел, то постарался бы освободиться во второй половине дня, чтобы побродить по улицам или пойти к Маркони. И вот теперь у него как раз появилось время для работы, он мог попросить у официанта бумаги, но эта мысль вызывала у него тошноту. «Странное ремесло!» – говорила Надин. Она была права. Русские в данный момент разрушали Берлин, заканчивалась война или начиналась другая: ну можно ли сейчас развлекаться, рассказывая истории, которые никогда не происходили. Он пожал плечами – и это тоже своего рода предлог, который придумывают себе, когда не идет работа. Война близилась, война разразилась, а он продолжал развлекаться, рассказывая истории: так почему не сейчас? Он вышел из кафе. Ему вспомнилась другая ночь, ночь в тумане, когда он предсказал себе, что политика его проглотит: так оно и случилось, его уже проглотили. Но почему он не сумел защититься? Откуда эта внутренняя сухость, парализовавшая его? Почему этот мальчик, чью рукопись он держал в руках, находил, что сказать, а он нет? Ему тоже когда-то было двадцать два года, и он знал, что сказать, он бродил по этим улицам, думая о своей книге: книга... Анри замедлил шаг. То были совсем другие улицы. Прежде они сияли ярким светом и покрывали своей сетью столицу мира; а ныне свет одного фонаря изредка пробивался сквозь тьму, и тогда становилось заметно, насколько тесна мостовая и облуплены дома. Город Светоч угас. Если когда-нибудь он засверкает вновь, блеск Парижа станет блеском утративших былое величие столиц: Венеции, Праги, Мертвого Брюгге ^{62}. Другие улицы, другой город, другой мир. В рождественскую ночь Анри пообещал себе передать словами сладость мира: однако мир этот был не сладок. Улицы казались хмурыми, тело Надин – неприветливым; весне нечего было ему предложить: голубое небо, почки повиновались привычной смене времен года и ничего не обещали. «Передать вкус моей жизни». У нее не было больше вкуса, потому что ни в чем не было смысла. И вот почему уже не имело смысла писать. И опять-таки Надин права: нельзя с удовольствием описывать огоньки вдоль Тахо, если знаешь, что они светят городу, подыхающему от голода. И подыхающие от голода люди не могут быть поводом для фраз. Прошлое оказалось всего лишь миражем: мираж рассеялся, что осталось? Несчастье, угрозы, неясные задачи, хаос. Анри утратил целый мир и ничего не получил взамен. Его окружала пустота, он ничем не владел да и сам был ничем, о чем же он мог говорить? «Что ж, – подумал он, – мне остается только молчать. Если я действительно приму решение, то перестану разрываться. Быть может, я с более легким сердцем буду выполнять работу, которую должен делать». Он остановился перед Красным баром и увидел через окно Жюльена, в одиночестве сидевшего у стойки. Анри толкнул дверь и услышал, как шепчут его имя. Еще вчера он был бы тронут этим; но, прокладывая дорогу сквозь местную сутолоку, он ругал себя за то, что поддался на обман жалкого миража: быть великим писателем в Гватемале или Гондурасе, какой ничтожный триумф! Раньше он верил, что живет в привилегированном месте мира, откуда каждое слово разносится по всей земле, но теперь он знал, что все слова умирают у его ног.

– Слишком поздно! – сказал Жюльен.

– Почему поздно?

– Ты пропустил мордобитие. О! Ничего выдающегося, – добавил он. – Они даже морду набить друг другу прилично не умеют.

– По поводу чего?

– Один тип назвал Петена ^{63}«маршалом», – нетвердым голосом продолжал Жюльен. Он достал из кармана плоский флакон: – Хочешь настоящего шотландского виски?

– Хочу.

– Мадемуазель, еще стакан и содовой, пожалуйста, – попросил Жюльен. Он до половины наполнил стакан Анри.

– Замечательно! – сказал Анри и выпил весь стакан. – Мне необходимо было чуточку укрепляющего: день выдался такой наполненный, с ума сойти! Ты не заметил, каким себя чувствуешь опустошенным после до краев наполненного дня?

– Дни всегда наполнены, и каждый час на своем месте, с бутылками, к несчастью, дело обстоит иначе.

Жюльен дотронулся до тетради, которую Анри положил на стойку:

– Это что такое? Секретные документы?

– Роман одного молодого человека.

– Скажи своему молодому человеку, чтобы сделал из него папильотки для младшей сестренки; пускай станет библиотекарем, как я, это прелестное ремесло, к тому же более здоровое. Заметь: если ты продал бошам ^{64}масло или пушки, тебя прощают, тебя обнимают, тебя награждают; но если ты написал лишнее слово там или тут, тогда: целься, огонь! Тебе следовало бы написать об этом статеечку.

– Я как раз над этим думаю.

– Ты обо всем успеваешь подумать, а? – Жюльен вылил остатки виски в стаканы. – Это надо же, ты можешь заполнить целые колонки, требуя национализации! Работа и справедливость: думаешь, будет весело? А когда придет черед национализировать мужские члены? – Он поднял стакан: – За берлинскую бойню!

– Бойню!

– А что, ты полагаешь, делают в Берлине этой ночью славные казаки? Убивают и насилуют! А ты говоришь: бедлам. Это победа, понял! Наша победа. Ты чувствуешь гордость?

– А-а! Ты тоже помешан на политике!

– Ну нет. К черту политику! – заявил Жюльен.

– Если ты хочешь сказать, что этот мир не слишком весел, – сказал Анри, – я полностью с тобой согласен.

– Я тоже. Взгляни на этот притон: а еще называется баром! Даже пьяницы только о том и говорят, как возродить Францию. А женщины! Ни одной веселой женщины во всем квартале, одни воительницы.

Жюльен слез со своего табурета:

– Слушай! Пошли со мной на Монпарнас. Там, по крайней мере, можно найти очаровательных девушек; может, и не настоящих, не совсем настоящих девушек, но за сущие гроши вполне любезных и ни с кем не воюющих.

Анри покачал головой:

– Я пойду спать.

– Ты тоже не веселый, – с отвращением сказал Жюльен. – Нет. Послевоенная жизнь явно не удалась!

– Не удалась! – согласился Анри. Он следил глазами за Жюльеном, который с достоинством шел к двери; он тоже не был веселым, скорее совсем скис. Но вообще-то говоря, почему после войны должно быть особо весело? Да, во время оккупации то, что будет после, рисовалось необычайно прекрасным: старая история. Мы вволю наслушались про поющий завтрашний день ^{65}, завтрашний день стал сегодняшним, а песен-то и нет. По правде говоря, Париж был уничтожен, и все погибли на войне. «Я тоже», – подумалось Анри. Ну и что? Мертвым быть совсем не тягостно, если не притворяться, что живешь. Писать, жить – с этим покончено. Единственное правило: действовать. Действовать коллективно, не заботясь о себе, сеять и еще раз сеять, никогда не собирая урожая. Действовать, объединяться, способствовать, повиноваться Дюбрею, улыбаться Самазеллю. Позвонить и сказать: «Газета ваша». Способствовать, объединяться, действовать. Он заказал двойную порцию коньяка.