Текст книги "Мандарины"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 55 страниц)

– Да ничего подобного, – возразил Анри.

– Вы уже начали отдавать им Европу, вы все пособники! – заявил Скрясин. – Вот она, правда: вы боитесь, вы предаете, потому что боитесь.

– Правда в том, что твоя ненависть к СССР ударяет тебе в голову, – заметил Анри. – Ты извращаешь факты, распространяешь всякие небылицы. Это грязное дело. Нападая на СССР, ты нападаешь на социализм.

– Ты прекрасно знаешь, что СССР не имеет больше ничего общего с социализмом, – заплетающимся языком произнес Скрясин.

– Только не говори мне, что Америка ближе к нему! – возразил Анри. Скрясин посмотрел на Анри покрасневшими от злости глазами.

– И ты считаешь себя моим другом! А сам защищаешь режим, который приговорил меня к смерти! В тот день, когда они расстреляют меня, ты объяснишь в «Эспуар», что у них были на то веские причины!

– Боже мой! – сказал Анри. – То бывшие борцы, которые и так уже всем набили оскомину! А теперь еще объявились и будущие расстрелянные!

Скрясин посмотрел на Анри с ненавистью. Он схватил свой наполовину полный стакан и с силой запустил им в него; Анри увернулся, и стакан разбился о стену ^{88}.

– Тебе следовало бы пойти спать, – сказал Анри, направляясь к двери. Он помахал рукой: – Привет.

– Не стоит на него сердиться, – вмешалась Клоди. – Он пьян.

– Это заметно.

Обхватив голову руками, Скрясин снова упал в кресло.

– Ну и сцена! – сказал Анри, очутившись с Ламбером во дворе особняка.

– Да. Я согласен с Воланжем: политические споры следовало бы запретить.

– Скрясин не спорит, он пророчествует.

– О! В любом случае всегда все только так и происходит, – заметил Ламбер. – Бросают друг другу стаканы в голову и даже не знают, о чем речь. Вы оба не знаете, что творится в Восточной Германии. Он пристрастен, выступая против СССР, а ты пристрастен, выступая за.

– Я не пристрастен. Я сильно подозреваю, что в СССР не все гладко, удивительно было бы, если было б иначе. Но, в конце концов, именно они на правильном пути.

Ламбер поморщился и ничего не ответил.

– Я задаюсь вопросом, чего ожидал Скрясин от этой встречи, – сказал Анри. – Должно быть, Луи подбросил ему эту мысль: он надеется, что я помогу ему реабилитировать себя.

– Возможно, он снова хочет стать твоим другом, – молвил Ламбер.

– Луи? Скажешь тоже.

Ламбер с недоумением смотрел на Анри.

– Прежде это был твой лучший друг?

– Забавная дружба, – ответил Анри. – В лицей Тюля он приехал из Парижа и, конечно, пустил мне пыль в глаза, а меня счел не такой деревенщиной, как другие. Но мы никогда не любили друг друга.

– Я нахожу его симпатичным, – заметил Ламбер.

– Ты находишь его симпатичным, потому что политика наводит на тебя тоску, а он защищает чистую литературу. Но разве ты не понимаешь, почему он это делает?

Ламбер заколебался.

– Не важно, по какой причине, но то, что он говорит, – правда. Существуют личные проблемы, и их нелегко разрешить, когда все вокруг твердят, что вы напрасно ставите их перед собой.

– Я никогда не утверждал этого, – сказал Анри, – их надо ставить, согласен. Я только говорю, что их нельзя отделять от других проблем. Чтобы знать, кто ты есть и что хочешь делать, надо определить, какую позицию ты занимаешь в мире.

Ламбер сел на мотоцикл, Анри – позади него. «Прошел всего один год, – подумал он, – и вот уже люди, подобные Воланжу, возвращаются с надменностью грешника, уверенного в том, что он стоит девяноста девяти праведников. А так как говорят они не то, что мы, Ламбер и парни его возраста поверят, будто они несут им нечто новое. Их это прельстит. Нельзя этого допускать, – подумал Анри. – Надо помешать им всеми способами». Как только мотоцикл остановился, он тепло сказал Ламберу:

– Знаешь, я с признательностью принимаю твое предложение; у тебя появилась замечательная идея: мы останемся хозяевами у себя!

– Ты согласен? – со счастливым видом спросил Ламбер.

– Разумеется. Вся эта история расстроила меня, потому-то я и не запрыгал от радости. Но конечно же я очень доволен возможностью сохранить газету!

– Думаешь, Трарье пойдет на это? – спросил Ламбер.

– Вынужден будет, – сказал Анри. Он горячо пожал руку Ламберу: – Спасибо. До завтра.

«Нет, сейчас не время задирать друг друга», – подумал Анри, входя к себе в номер. Его обида на Дюбрея угаснет не скоро; однако это не препятствует общей работе, вопросы чувств стоят на втором месте. Главное – помешать возвращению Воланжей, выиграть дело. Он закурил сигарету. Хорошая вещь для Ламбера – войти в состав совета «Эспуар»; Анри постарается теснее приобщать его к жизни газеты; Ламбер сформируется политически, почувствует себя гораздо менее потерянным в мире, и, полностью погрузившись в работу, уже не будет спрашивать себя, что делать со своей жизнью.

«И то верно, нелегко быть молодым в наше время», – подумал Анри. Он решил провести в ближайшие дни серьезную беседу с Ламбером. «Но что мне ему все-таки сказать?» Он начал раздеваться. «Если бы я был коммунистом или христианином, то не испытывал бы подобного затруднения, – говорил он себе. – Мораль универсальную можно попытаться навязать. Но смысл, который придают собственной жизни, – это дело другое. В нескольких фразах на сей счет не объяснишься: пришлось бы заставить Ламбера видеть мир моими глазами». Анри вздохнул. Вот чему служит литература: показывать другим мир, каким видишь его сам; беда в том, что он попытался это сделать и потерпел неудачу. «А я действительно пытался?» – спросил себя Анри. Он закурил вторую сигарету и сел на край кровати. Ему хотелось написать книгу, ничем не мотивированную: просто так, без необходимости, без причин, неудивительно, что она быстро ему надоела. К тому же он обещал себе быть искренним, но был всего лишь снисходительным; он намеревался говорить о себе, не относя себя ни к прошлому, ни к настоящему, в то время как правда его жизни заключалась не в нем самом, а в событиях, в людях, в разных вещах; чтобы рассказать о себе, надо говорить и обо всем остальном. Он встал и выпил стакан воды. В данный момент он заявляет, потому что его это устраивает, будто литература не имеет больше смысла, однако он написал пьесу, которой остался доволен. Пьесу, которая расположена во времени и пространстве и которая что-то означала: вот почему он ею доволен. А почему бы не начать роман, расположенный во времени и пространстве, который что-то будет означать? Поведать сегодняшнюю историю, в которой читатели найдут отражение своих забот, своих проблем. Не доказывать, не поучать, а свидетельствовать. Он долго не мог заснуть.

Дюбрею не удалось переубедить Трарье и Самазелля. Но они безусловно не поняли, какую гарантию давало Анри присутствие в редакционном совете Ламбера, а может, они опасались скандала, который пагубно отразился бы на СРЛ, либо вообще не питали никаких коварных замыслов: во всяком случае, они без труда согласились с предложенной Анри комбинацией. В газете никто не обеспокоился переменой, казавшейся чисто административной. Никто, за исключением Венсана. Он явился в редакционную комнату в тот момент, когда Анри с Люком находились там одни, и зло набросился на них:

– Я не понимаю, что происходит.

– Все очень просто! – отвечал Анри.

– Я не знаю этого Трарье, но человек, у которого столько денег, наверняка опасен. Лучше было бы обойтись без него.

– Мы не могли, – сказал Анри.

– А зачем ты ввел в совет Ламбера? – спросил Венсан. – Тебя ждут неприятные неожиданности. Как подумаю, что он помирился с отцом, зная то, что знает он!

– Нет никаких доказательств того, что старик выдал Розу, – сказал Анри. – Перестань судить о людях сгоряча. Я знаю Ламбера и полностью доверяю ему.

Венсан пожал плечами:

– Это дело приводит меня в уныние!

– Надо признать, что мы просчитались, – вздохнул Люк.

– В чем? – спросил Анри.

– Во всем, – ответил Люк. – Можно было надеяться, что какие-то вещи изменятся, и вот опять: только деньги имеют значение.

– Не могло все так быстро измениться, – заметил Анри.

– Ничего никогда не меняется! – сказал Венсан. Внезапно повернувшись, он пошел к двери.

– Венсан не знает, что я поставил тебя в известность? – с тревогой спросил Люк.

– Нет, – ответил Анри. – Я ничего ему не сказал и ничего не скажу. Зачем?

В день, назначенный для подписания контракта, Поль, несмотря на мягкость ноябрьской погоды, развела в камине большой огонь и, рассеянно помешивая угли, спросила:

– Ты окончательно решил подписать?

– Окончательно.

– Почему?

– У меня нет выбора.

– Выбор всегда есть, – сказала она.

– Но не в данном случае.

– Почему же? – Выпрямившись, она повернулась лицом к Анри: – Ты мог бы уйти!

Ну вот, наконец-то она исторгла эти слова, которые многие дни неловко удерживала; неподвижная, сжимая руками концы своей шали, она казалась мученицей, предлагавшей свое тело на съедение хищникам. Голос ее окреп:

– Я считаю, что элегантнее было бы просто уйти.

– Если бы ты знала, до какой степени мне плевать на элегантность.

– Пять лет назад ты бы не колебался, ты бы ушел. Он пожал плечами:

– За пять лет я многому научился, а ты нет?

– Чему ты научился? – произнесла она театральным тоном. – Договариваться, идти на уступки.

– Я объяснил тебе, по каким причинам я согласился.

– О! Причины всегда найдутся, без причины никто себя не компрометирует. Однако надо уметь отметать причины. – Лицо Поль исказилось, в глазах застыла растерянная мольба. – Ты все предвидел, ты выбирал самые трудные пути, одиночество, чистоту: святой Георгий Пизанелло ^{89}в бело-золотых одеждах, мы говорили, что это ты...

– Это ты говорила...

– Ах! Не отрекайся от нашего прошлого! – воскликнула она.

– Я ни от чего не отрекаюсь, – в сердцах ответил он.

– Ты отрекаешься от самого себя, ты изменяешь своим убеждениям. И я знаю, кто в этом виноват, – с негодованием добавила она. – Придется мне как-нибудь с ним объясниться.

– Дюбрей? Но это же нелепо; ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы понять: меня нельзя заставить делать то, чего я не хочу.

– Иногда у меня создается впечатление, будто я тебя совсем не знаю, – сказала она, с отчаянием глядя на Анри, и растерянно добавила: – Это действительно ты?

– Думается, да, – ответил он, пожав плечами.

– Но ты сам в этом не уверен. Я вспоминаю тебя... Он резко оборвал ее:

– Перестань искать меня в прошлом. Сегодня я не менее реален, чем вчера.

– Нет. Я знаю, в чем наша истина, – вдохновенно произнесла она. – И я буду отстаивать ее вопреки всему.

– В таком случае мы никогда не перестанем спорить! Я изменился, постарайся понять это. Люди меняются, Поль. Идеи тоже меняются, и чувства тоже. Придется тебе в конце концов смириться с этим.

– Никогда, – сказала она. Слезы выступили на глазах Поль. – Поверь, я больше тебя страдаю от этих споров; я не боролась бы с тобой, если бы меня не вынуждали.

– Никто тебя не вынуждает.

– У меня тоже есть свое предназначение, – с ожесточением сказала она, – и я выполню его. Я не позволю, чтобы тебя сбивали с твоего пути.

Против столь громких слов он ничего не мог возразить и лишь угрюмо пробормотал:

– Знаешь, что произойдет? В конце концов мы возненавидим друг друга.

– Ты сможешь возненавидеть меня? – Поль закрыла лицо руками, потом подняла голову. – Если надо, во имя любви к тебе я вынесу даже ненависть, – заявила она.

Ничего не ответив, он пожал плечами и пошел к себе в комнату. «Надо кончать с этим. Я хочу покончить с этим», – с жаром сказал он себе.

В ноябре СРЛ поддержало требования Тореза; взамен коммунисты снова проявили к движению некоторую благосклонность, и на заводах опять начали читать «Эспуар»; но идиллия продолжалась недолго. Коммунисты злобно раскритиковали статью, в которой Анри упрекал их за голосование в пользу ста сорока миллиардов военных кредитов, и статью, где Самазелль подчеркивал их разногласия с социалистами в отношении политики трех великих держав. Они отреагировали, стараясь подорвать СРЛ изнутри и подвергая его всевозможным нападкам. Самазелль хотел откровенно отмежеваться от них: по его мнению, СРЛ следовало преобразиться в партию и выставить на июньских выборах ^{90}своих кандидатов. Его предложение было отвергнуто, но комитет решил воспользоваться выборами, чтобы выработать по отношению к компартии менее пассивную политику и начать кампанию.

– Мы не хотим ослаблять компартию, однако желаем, чтобы она изменила свою линию, – заключил Дюбрей. – Вот удобный случай получить перевес над ней. То, что мы говорим лишь от своего имени, ее почти не трогает; но что касается рядовых масс, она вынуждена с ними считаться. Мы будем склонять людей голосовать за левые партии, но выставляя свои условия. В настоящий момент у пролетариата множество претензий к коммунистам: если мы направим это недовольство в определенное русло, если нам удастся обратить его в конкретные требования, у нас появится шанс заставить руководство изменить образ действий.

Когда Дюбрей принимал какое-то решение, создавалось впечатление, будто вся предыдущая его жизнь была подчинена именно ему: Анри еще раз удостоверился в этом, когда после конца заседания они, как всегда по субботам, отправились ужинать в маленький ресторанчик на набережной. Дюбрей изложил Анри статью, которую собирался написать той же ночью; можно было подумать, что он давно замышлял ее, собираясь опубликовать именно сейчас. В первую очередь он ставил в упрек коммунистам поддержку англосаксонского займа: да, это ускорит возвращение благополучия, однако рабочие не получат никаких преимуществ.

– И вы считаете, что эта кампания действительно может оказать влияние? – спросил Анри.

Дюбрей пожал плечами:

– Посмотрим. Во время Сопротивления вы утверждали, что действовать следует так, словно эффективность предстоящего действия гарантирована: это был хороший принцип, и я его придерживаюсь.

Внимательно посмотрев на Дюбрея, Анри подумал: «Не такой ответ дал бы он в прошлом году». В последнее время Дюбрей определенно был озабочен.

– Иными словами, вы ни на что особо не надеетесь? – спросил Анри.

– О! Послушайте: надеяться, не надеяться – это так субъективно, – сказал Дюбрей. – Если следовать своим настроениям, конца этому не будет, мы станем похожи на Скрясина. Когда принимаешь решение, смотреть следует не внутрь себя.

В его голосе, его улыбке ощущалась некая отрешенность, которая прежде растрогала бы Анри; но после ноябрьского кризиса он целиком утратил по отношению к Дюбрею сердечную теплоту. «Если он так доверительно говорит со мной, то потому, что нет Анны; ему нужно проверить на ком-то свою мысль», – подумал он. В то же время Анри немного упрекал себя за неприязнь.

Дюбрей опубликовал в «Эспуар» серию крайне суровых статей, на которые коммунисты ответили с раздражением. Позицию СРЛ сравнивали с позицией троцкистов, отказавшихся участвовать в Сопротивлении под предлогом того, что оно служит английскому империализму. Но, несмотря на все это, полемика, в которой компартия и СРЛ взаимно обвиняли друг друга в непонимании истинных интересов рабочего класса, сохраняла относительно вежливый тон. Но однажды в четверг Анри с изумлением прочитал в «Анклюм» статью, где Дюбрей подвергался крайне резким нападкам. Критиковали эссе, которое он начал публиковать в «Вижиланс»: ту самую главу из книги, о которой Дюбрей рассказывал Анри несколько месяцев назад и которая лишь косвенно затрагивала политические вопросы; на основании этого против него без видимой причины выдвинули настоящее обвинение: оказывается, он был сторожевым псом капитализма, врагом рабочего класса ^{91}.

– Что на них нашло? И как Лашом допустил публикацию этой статьи? Она отвратительна, – сказал Анри.

– С его стороны тебя это удивляет? – спросил Ламбер.

– Да. И тон статьи тоже меня удивляет. В настоящий момент веет скорее взаимной терпимостью.

– А я не так уж удивлен, – заметил Самазелль. – За три месяца до выборов они не станут обливать грязью такую газету, как «Эспуар», ее читают тысячи рабочих, в том числе и коммунисты. В отношении самого СРЛ – то же самое, в их интересах пощадить движение. Другое дело Дюбрей: скомпрометировать его в глазах левой интеллектуальной молодежи – польза немалая.

Явное удовлетворение Самазелля и Ламбера раздосадовало Анри. Он почувствовал, что разозлился немного, когда два дня спустя Ламбер сказал ему с радостным и чуть ли не задорным видом:

– Я от души повеселился, написав ответ на статью в «Анклюм». Вот только не знаю, пропустишь ли ты ее?

– А в чем дело?

– Видишь ли, я не высказался ни за, ни против Лашома или Дюбрея: Дюбрей получил по заслугам, впредь будет знать, как вести двойную игру. Если он интеллектуал, то пусть не приносит в жертву политике добродетели интеллектуала, а если он считает их ненужной роскошью, то пусть предупредит, и тогда мы поищем свободную мысль в другом месте.

– Я и правда сомневаюсь, смогу ли напечатать это в «Эспуар», – сказал Анри. – Впрочем, ты несправедлив. Но все-таки покажи.

Статья была написана ловко, язвительно и порой по существу, несмотря на всю свою недоброжелательность; Ламбер был невоздержан в нападках на коммунистов и крайне оскорбителен по отношению к Дюбрею.

– У тебя дар памфлетиста, – сказал Анри. – Блистательная штука, но для публикации непригодна.

– То, что я говорю, – неверно? – спросил Ламбер.

– Верно, что Дюбрей раздваивается, но меня удивляет, что ты упрекаешь его за это. Знаешь, я ведь такой же, как он.

– Ты? Но это лишь из лояльности к нему, – возразил Ламбер. Он положил бумаги в карман. – Заметь, я вовсе не держусь за свою статейку, и все-таки забавно: если бы я захотел опубликовать ее, у меня нет возможности. Для «Эспуар» или «Вижиланс» я слишком ярый антикоммунист, а для правых я чересчур левый.

– Это первая статья, которую я отказываюсь принять у тебя, – заметил Анри.

– О! Репортажи, критические заметки – это годится везде. Но как только я захочу сказать то, что думаю, о чем-то важном, ты сможешь выразить мне лишь сожаление.

– Тебе остается попробовать, – дружески посоветовал Анри. Ламбер улыбнулся:

– К счастью, мне нечего особо сказать, во всяком случае, ничего важного.

– Ты не пробовал писать другие новеллы? – спросил Анри.

– Нет.

– Ты слишком быстро пришел в уныние.

– Не знаю, что приводит меня в уныние, – с внезапной враждебностью ответил Ламбер. – Довольно, пожалуй, увидеть в «Вижиланс» рассказ юного Пельвея. Если тебе нравится такая литература, я уже больше ничего не понимаю.

– Тебе не кажется это интересным? – удивился Анри. – Есть ощущение Индокитая, ощущение того, что такое колонист, и в то же время ощущение детства.

– Скажите прямо, что «Вижиланс» не печатает ни романов, ни новелл, а только репортажи, – заметил Ламбер. – Достаточно, чтобы человек провел свое детство в колониях и был против: вы сразу объявите, что у него талант.

– У Пельвея он есть, – сказал Анри. – Суть в том, что гораздо интереснее рассказывать что-нибудь, чем не рассказывать ничего, – добавил он. – Недостаток твоих новелл в том, что ты предпочел ничего не рассказывать. Если бы ты поведал о твоем опыте так, как этот парень говорит о своем, возможно, ты написал бы отличную вещь.

Ламбер пожал плечами:

– Я тоже собирался рассказать о своем детстве, а потом бросил. Мой опыт не ставит под вопрос мироустройство, он чисто субъективен и, следовательно, с вашей точки зрения неинтересен.

– Неинтересного не бывает, – возразил Анри. – У твоего детства тоже есть смысл: ты должен найти его и дать его нам почувствовать.

– Знаю, – с усмешкой сказал Ламбер. – Из всего можно сделать человеческий документ. – Он тряхнул головой. – Меня это не интересует. Если бы я стал писать, то лишь для того, чтобы поведать о вещах в их ничтожности: я попытался бы сделать их интересными только своею манерой рассказывать о них. – Он пожал плечами. – Успокойся, я этого не сделаю, иначе совесть у меня была бы нечиста. Только я не люблю литературу, которую любите вы, потому и не буду ничего писать: так гораздо проще.

– Послушай, в следующий раз, когда пойдем куда-нибудь вместе, давай поговорим обо всем серьезно, – сказал Анри. – Если это я отбил у тебя охоту писать, то мне жаль.

– Не жалей, не стоит того, – ответил Ламбер и, даже не улыбнувшись, вышел из кабинета; казалось, еще немного, и он хлопнул бы дверью; он и правда был обижен.

«Это у него пройдет!» – убеждал себя Анри. Он решил больше не переживать: всегда все оборачивалось не так плохо, как думалось. Самазелль оказался вовсе не столь обременительным, как опасался Анри; своей сердечностью он привлек к себе весь коллектив, за исключением Люка; Трарье никогда не заглядывал в редакцию; тираж намного повысился, и в конечном счете Анри был так же свободен, как прежде. Но главное, новый роман придавал ему оптимизма; он ожидал больших трудностей, а книга организовалась чуть ли не сама собой. На этот раз Анри был почти уверен, что положил хорошее начало, и писал с радостью. Единственным огорчением было то, что Поль требовала, чтобы он работал подле нее. И хотела видеть его черновики. Он отказывал, она сердилась. В то утро, когда они заканчивали завтрак, она снова взялась за него:

– Ну как твоя работа, продвигается?

– Потихоньку.

– Когда ты мне что-нибудь покажешь?

– Я двадцать раз говорил тебе, что читать пока нечего, все еще не оформлено.

– Да, но с тех пор, как ты говоришь мне это, все должно бы уже оформиться.

– Я начал опять сначала.

Поль оперлась локтями о стол и положила подбородок на ладони.

– Ты перестал доверять мне, не так ли?

– Ничего подобного!

– Нет, ты не доверяешь. Это после путешествия на велосипеде, – задумчиво сказала она.

Анри с удивлением посмотрел на нее:

– Что могло изменить это путешествие в наших отношениях?

– Факт остается фактом, – сказала она.

– Какой факт?

– Ну, ты не веришь больше тому, что я тебе говорю. – Он пожал плечами, и она с живостью добавила: – Я могу привести тебе двадцать случаев, когда ты не поверил мне.

– Например?

– Например, в сентябре я сказала тебе, что ты можешь спать в своей гостинице, когда захочешь, а ты каждый раз с виноватым видом спрашиваешь у меня разрешения. Ты не хочешь верить, что своему счастью я предпочитаю твою свободу.

– Послушай, Поль, в первый раз, когда я ночевал в гостинице, на следующее утро у тебя были опухшие глаза.

– Имею я право плакать или нет? – вызывающим тоном сказала она.

– Но я не хочу заставлять тебя плакать.

– А ты думаешь, я не плачу, когда вижу, что ты не доверяешь мне, когда вижу, как ты запираешь на ключ свою рукопись: потому что ты запираешь ее...

– Действительно, есть о чем плакать, – с раздражением заметил он.

– Это оскорбительно, – сказала Поль; она испуганно, почти по-детски смотрела на Анри. – Иногда я спрашиваю себя, уж не садист ли ты.

Ничего не ответив, он налил себе вторую чашку кофе.

– Ты опасаешься, что я роюсь в твоих бумагах? – с возмущением спросила она.

– Это как раз то, что я сделал бы на твоем месте, – сказал Анри, силясь придать своему голосу веселые интонации.

Поль встала, оттолкнув стул:

– Так ты признаешься! Ты запираешь свои ящики из-за меня. Вот до чего мы дошли!

– Хочу избавить тебя от соблазна, – ответил он; на этот раз веселая интонация звучала и вовсе фальшиво.

– Вот до чего мы дошли! – повторила она, глядя Анри прямо в глаза. – Если я поклянусь не прикасаться к твоим бумагам, ты мне поверишь? Оставишь ящик открытым?

– Ты до того сосредоточена на этой несчастной рукописи, что не можешь отвечать за свои поступки; конечно, я верю в твою искренность, но ящик запру.

Наступило молчание, затем Поль медленно произнесла:

– Никогда ты не обижал меня так, как сейчас.

– Если не можешь выносить правду, не вынуждай меня говорить ее, – сказал Анри, с силой отталкивая стул.

Поднявшись по лестнице, он сел за свой стол. Поль вполне заслужила, чтобы он показал ей эту рукопись, тогда бы он избавился от нее. Разумеется, в момент публикации ему придется исправить эти страницы, если только она не умрет тем временем; а пока, перечитывая их, Анри чувствовал себя отмщенным! «В каком-то смысле литература более истинна, чем сама жизнь, – подумал он. – Дюбрей наплевал на меня, Луи – подлец, Поль отравляет мое существование, а я улыбаюсь им. На бумаге же идешь до конца, пишешь то, что чувствуешь». Он еще раз пробежал глазами сцену разрыва: как легко расстаются на бумаге! Ненавидят, кричат, убивают себя или другого, словом, идут до конца: вот почему это неправда. «Пусть так, – сказал он себе, – но это чертовски утешает. В жизни постоянно отрекаешься от себя, и другие люди тебе противоречат. Поль приводит меня в отчаяние, между тем я очень скоро ее пожалею, а она думает, что в глубине души я люблю ее. Зато на бумаге я останавливаю время и навязываю всему миру свои убеждения: они становятся единственной реальностью». Анри отвинтил колпачок авторучки. Поль никогда не прочтет этих страниц; а между тем он торжествовал, как если бы заставил ее узнать себя в том портрете, который списал с нее: притворно влюбленная женщина, которая любит лишь свои комедии и свои мечты; женщина, которая изображает величие, благородство, самоотверженность, в то время как на деле лишена гордости и мужества, погрязла в эгоизме своих мнимых страстей. Такой он ее видел, и на бумаге она полностью совпадала с этим видением.

В последующие дни Анри сделал все возможное, чтобы избежать новых столкновений. Поль нашла еще один повод для возмущения: лекцию, которую он согласился прочитать у Клоди. Сначала он попробовал оправдаться: даже Дюбрей выступал у Клоди, речь шла о том, чтобы собрать деньги для детского приюта, отказаться было нельзя. Но так как она не успокоилась, он решил не отвечать. Подобная тактика явно выводила Поль из себя; она тоже молчала, но, судя по всему, обдумывала важные решения. В день, когда должна была состояться лекция, она так сурово смотрела на него, пока он завязывал галстук перед зеркалом в их спальне, что Анри с надеждой подумал: «Она сама предложит мне расстаться». И любезным тоном спросил:

– Ты решительно не хочешь пойти со мной?

Она так неожиданно рассмеялась, что если бы он не знал ее, то подумал бы, что она сошла с ума.

– Ну и шутка! Идти с тобой на этот карнавал!

– Как хочешь.

– У меня есть дела поважнее, – произнесла она тоном, напрашивающимся на вопрос; он покорно спросил:

– Что ты собираешься делать?

– Это моя забота! – высокомерно ответила она.

Анри не стал настаивать, но, когда он причесывался перед самым уходом, она с вызовом сказала:

– Хочу зайти в «Вижиланс», встретиться с Дюбреем.

Поль произвела должный эффект, он с живостью обернулся:

– Зачем ты хочешь встретиться с Дюбреем?

– Я предупреждала тебя, что в ближайшие дни собираюсь объясниться с ним.

– По поводу чего?

– Мне многое надо ему сказать от меня лично и от тебя.

– Прошу тебя не вмешиваться в мои отношения с Дюбреем, – потребовал Анри. – Тебе не о чем говорить с ним, и ты никуда не пойдешь.

– Прошу прощения, – ответила она, – но я и так слишком долго медлила. Этот человек – твой злой гений, и только я могу освободить тебя от него.

Анри почувствовал, как лицо его вспыхнуло; что она собирается сказать Дюбрею? В минуты гнева и тревоги Анри не стеснялся в выражениях в присутствии Поль: невозможно смириться с тем, что некоторые из его слов будут переданы Дюбрею; но как разубедить ее? Его ждали у Клоди, за пять минут ему не найти способа отговорить ее, оставалось привязать ее или запереть.

– Ты бредишь, – пробормотал он.

– Видишь ли, когда живешь очень одиноко, вроде меня, появляется много времени для раздумий, – сказала Поль. – Я размышляю о тебе и обо всем, что тебя касается, и порой меня посещает прозрение. Несколько дней назад я с поразительной ясностью представила себе Дюбрея и поняла: он сделает все, чтобы окончательно погубить тебя.

– А! Теперь у тебя появились прозрения! – сказал Анри. Он искал способ запугать Поль и нашел только один: пригрозить ей разрывом.

– Я полагаюсь не только на свои прозрения, – заявила Поль нарочито таинственным голосом.

– А на что же еще?

– Я навела справки, – призналась она, остановив на Анри игривый взгляд.

Он растерянно смотрел на нее.

– Ведь не Анна же сказала тебе, что Дюбрей хочет меня погубить.

– Кто говорит об Анне? – удивилась Поль. – Анна! Она еще более слепа, чем ты.

– Кто же тот ясновидящий, с которым ты консультировалась? – спросил он, ощущая легкое беспокойство.

Взгляд Поль стал серьезным.

– Я говорила с Ламбером.

– С Ламбером? Где ты с ним встречалась? – спросил Анри. От гнева у него пересохло в горле.

– Здесь. Это преступление? – спокойно произнесла Поль. – Я позвонила ему и попросила прийти.

– Когда?

– Вчера. Он тоже не любит Дюбрея, – с удовлетворением отметила она.

– Это злоупотребление доверием! – возмутился Анри.

От одной мысли, что она говорила с Ламбером своим смешным языком да еще со смехотворной горячностью, хотелось отхлестать ее по щекам.

– Ты все время твердишь о чистоте, об элегантности, – продолжал он в ярости, – но женщина, которая делит жизнь с мужчиной, знает его мысли, его секреты и, не предупредив, располагает ими у него за спиной, такая женщина поступает гнусно, слышишь, – сказал он, схватив ее за руку, – гнусно.

Она покачала головой.

– Твоя жизнь – это моя жизнь, ибо я посвятила ей свою; я имею на нее права.

– Я никогда не просил тебя ни о какой жертве, – сказал он. – В прошлом году я пытался помочь тебе устроить твою собственную жизнь, ты не захотела; это твое дело, но у тебя нет никаких прав на меня.

– Я не захотела из-за тебя, – возразила она, – потому что я нужна тебе.

– Ты думаешь, мне нужны эти бесконечные сцены? Ты сильно ошибаешься! Бывают минуты, когда из-за тебя у меня появляется желание навсегда уйти отсюда. И хочу сказать тебе одну вещь: если ты пойдешь к Дюбрею, я тебе этого не прощу. Ты меня больше не увидишь.

– Но я хочу спасти тебя! – с жаром сказала она. – Ты не понимаешь, что губишь себя! Ты идешь на все компромиссы, соглашаешься выступать в гостиных... И я знаю, почему ты не осмеливаешься больше показывать мне то, что пишешь: твой крах отражается на твоей работе, и ты это чувствуешь. Тебе стыдно. До того стыдно, что ты запираешь свою рукопись на ключ: должно быть, это что-то очень мерзкое.

Анри с ненавистью посмотрел на нее.

– Если я покажу тебе рукопись, ты дашь мне слово, что не пойдешь к Дюбрею?

Внезапно выражение ее лица смягчилось:

– Ты покажешь мне рукопись?

– А ты дашь мне слово? Она задумалась.

– Я дам тебе слово, что не пойду к нему сегодня.

– Этого довольно, – сказал Анри. Он открыл ящик, достал оттуда толстую серо-зеленую тетрадь и бросил ее на кровать.

– Я могу прочитать ее? Это правда? – в замешательстве спросила Поль; трагедийная самоуверенность оставила ее, и вид у нее вдруг стал скорее жалким.