Текст книги "Мандарины"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 55 страниц)

– Так что? Все кончено? – спросила Анна. – Нет никакой надежды спасти этих людей?

– Я не вижу никакой, – отвечал Анри.

– Было ясно, что палата напустит тумана, – заметил Дюбрей.

– Если бы вы присутствовали на заседании, то были бы тем не менее удивлены, – сказал Анри. – Уж на что, казалось, я закален, и то в определенные моменты у меня появлялось желание кого-то из них убить.

– Да, они не стеснялись, – согласился Дюбрей.

– Что касается политиков, то тут удивляться нечему, – сказала Анна. – Но вот чего я никак не могу понять: почему в массе своей люди так мало выступали против.

– Да они вообще не выступали, – заметил Анри.

Жерар Патюро и другие адвокаты приехали в Париж с намерением пустить в ход все средства; комитет помогал им всеми силами; однако они натолкнулись на всеобщее равнодушие.

Анна взглянула на Дюбрея:

– Вы не находите это удручающим?

– Да нет, – ответил он. – Это лишь доказывает, что выступлений без подготовки не бывает. А начали с нуля, так что...

Дюбрей вошел в комитет, но почти ничем там не занимался. Более всего в этой истории его интересовала возможность восстановить политические связи. Он присоединился к движению «Борцы за свободу» ^{134}, принял участие в одном из их митингов и собирался продолжить начатое через несколько дней. Он не настаивал на том, чтобы Анри следовал за ним, и не возвращался к разговору о еженедельнике, но время от времени позволял себе высказывать более или менее скрытый упрек.

– Подготовленное или нет, любое выступление в настоящий момент ни к чему не ведет, – сказал Анри.

– Это вы так говорите, – возразил Дюбрей. – Если бы за нами стояли денежные средства, уже организованная группа, газета, нам, возможно, удалось бы всколыхнуть общественное мнение.

– В этом нет никакой уверенности, – сказал Анри.

– Главное, хорошенько понять: чтобы появились хоть какие-то шансы на успех нашего начинания, когда представится случай, надо все готовить заранее.

– Для меня случая не представится, – ответил Анри.

– Да полно! – возразил Дюбрей. – Мне смешно, когда вы говорите, что с политикой покончено. Вы такой же, как я. Вы слишком много ею занимались, чтобы не заняться вновь. Вы опять попадетесь.

– Нет, потому что я скроюсь, – весело отвечал Анри. Глаза Дюбрея загорелись:

– Предлагаю пари: вы и года не проживете в Италии.

– Я принимаю пари, – с живостью отозвалась Надин. Она повернулась к матери: – А ты как думаешь?

– Не знаю, – сказала Анна. – Это зависит от того, понравится ли вам там.

– Как же нам может там не понравиться? Ты видела фотографию дома: разве он не красив?

– Выглядит очень красиво, – ответила Анна. И вдруг поднялась: – Прошу прощения. Я очень хочу спать.

– Я поднимусь с тобой, – предложил Дюбрей.

– Постарайся заснуть этой ночью, – сказала Надин, целуя мать. – Уверяю тебя, ты скверно выглядишь.

– Я буду спать, – ответила Анна.

Когда за ней закрылась дверь, Анри вопросительно посмотрел на Надин:

– Анна действительно выглядит усталой.

– Усталой и мрачной, – с обидой заметила Надин. – Если она так сожалеет о своей Америке, могла бы там остаться.

– Она не рассказывала тебе, как там все прошло?

– Выдумал тоже! Она такая скрытная, – сказала Надин. – Впрочем, мне никогда ничего не говорят, – добавила она.

Анри с любопытством взглянул на нее:

– У тебя странные отношения с матерью.

– Почему странные? – с досадой спросила она. – Я очень люблю ее, но зачастую она меня раздражает, думаю, и я ее тоже. Не такая уж это редкость, таковы семейные отношения.

Анри не настаивал; однако его это всегда удивляло: обе женщины готовы были умереть друг за друга, а между тем что-то у них не ладилось. В присутствии матери Надин становилась гораздо агрессивнее и упрямее. В последующие дни Анна старалась казаться веселой, и Надин успокоилась; и все-таки по-прежнему создавалось впечатление, что гроза может разразиться с минуты на минуту.

В то утро Анри увидел их из своей комнаты, когда они рука об руку с громким смехом выходили из сада; а когда двумя часами позже они снова пересекали лужайку, Анна несла в руках батон хлеба, Надин – газеты, и похоже было, что они поссорились.

Наступило время обеда. Анри сложил свои бумаги, вымыл руки и спустился в гостиную. Анна с отсутствующим видом сидела на краю стула; Дюбрей читал «Эспуар-магазин», а Надин, стоя рядом с ним, поджидала Анри.

– Привет! Что нового? – спросил Анри, улыбаясь всем.

– Вот это! – сказала Надин, показав на газету. – Надеюсь, ты пойдешь и набьешь морду Ламберу, – сухо добавила она.

– А! Уже началось? Ламбер мешает меня с дерьмом? – с улыбкой спросил Анри.

– Если бы только тебя!

– Держите, – сказал Дюбрей, протягивая Анри газету.

Статья называлась «Сами во всем расписались». Ламбер начинал с того, что в который раз сожалел о пагубном влиянии, которое оказывал Дюбрей: это его вина, если после блестящего начала Анри утратил весь талант. Затем Ламбер вкратце излагал роман Анри с помощью урезанных и нелепо склеенных цитат. Под предлогом дать разгадку книге с зашифрованными персонажами, хотя на самом деле она таковой не была, он приводил множество подробностей – частью верных, частью лживых – относительно личной жизни Анри, Дюбрея, Анны, Надин, отобранных таким образом, чтобы выставить их и отвратительными, и смешными.

– Какой негодяй! – сказал Анри. – Я помню этот разговор о наших взаимоотношениях с деньгами, и вот что он из него извлек: этот гнусный абзац о «лицемерии привилегированных левых». Какой негодяй! – повторил он.

– Ты не спустишь ему этого? – спросила Надин. Анри вопросительно взглянул на Дюбрея.

– Я с удовольствием набил бы ему морду, впрочем, это не трудно. Но чего мы добьемся? Скандала, откликов во всех газетах, новой статьи, похуже этой...

– Врежь ему покрепче, и он проглотит язык, – сказала Надин.

– Наверняка нет, – возразил Дюбрей. – Все, чего он хочет, это заставить говорить о себе: он воспользуется случаем. Я за то, чтобы Анри никак не реагировал, – заключил он.

– И что же, значит, когда ему заблагорассудится, он может беспрепятственно написать новую статью и пойти еще дальше? – возмутилась Надин. – Если он поймет, что бояться нечего, он стесняться не станет.

– Так уж всегда бывает, если берешься писать, – сказал Анри. – Каждый имеет право плюнуть тебе в лицо: многие даже считают это своей обязанностью.

– Но я-то не пишу, – возразила Надин. – Никто не имеет права плевать мне в лицо.

– Да, вначале это возмущает, – сказала Анна. – Но ты увидишь: к этому привыкаешь. – Она встала. – Пора обедать.

Они молча сели за стол. Надин подцепила вилкой кусок колбасы, и лицо ее немного смягчилось.

– Мне нестерпимо думать, что он будет спокойно торжествовать, – задумчиво произнесла она.

– Не так уж он торжествует, – возразил Анри. – Ему хотелось писать рассказы, романы, а, кроме его статей, Воланж ничего не напечатал после той пресловутой новеллы, причем довольно скверной.

Надин повернулась к Анне:

– Тебе сказали, что он осмелился написать на прошлой неделе?

– Нет.

– Он заявил, что петеновцы по-своему любили Францию и что они ближе голлистам, чем какой-нибудь сепаратист, участник Сопротивления. Никто еще до этого не доходил! – с довольным видом сказала Надин. – Ах! Они здорово переменились, старые приятели, – добавила она. – Ты читала рецензию Жюльена на книгу Воланжа?

– Робер показывал мне ее, – сказала Анна. – Жюльен! Кто бы мог подумать!

– Что же тут удивительного, – возразил Дюбрей. – Кем, ты думаешь, может стать сегодня анархист? Мелкие разрушительные левацкие игры никому не интересны.

– Не понимаю, почему анархист непременно должен войти в РПФ, – сказала Надин.

Любое объяснение она принимала за оправдание и зачастую отказывалась понимать, чтобы не лишать себя удовольствия возмущаться. Наступило молчание. Их беседы вчетвером никогда не проходили гладко, и теперь дело обстояло еще хуже, чем обычно. Анри заговорил с Анной о только что прочитанном романе, который она привезла из Америки. Дюбрей думал о чем-то своем, Надин тоже. Все почувствовали облегчение, когда обед подошел к концу.

– Могу я взять машину? – спросила Надин, выходя из-за стола. – Если кто-нибудь захочет присмотреть за Марией, я охотно прокатилась бы.

– Я позабочусь о Марии, – сказала Анна.

– Ты не берешь меня? – с улыбкой спросил Анри.

– Прежде всего, у тебя нет на это ни малейшего желания, – ответила Надин. – И потом, я предпочитаю побыть одна, – с улыбкой добавила она.

– Ладно, я не настаиваю! – сказал Анри. Он поцеловал ее: – Погуляй на славу и будь осторожна.

У него не было желания прокатиться, но и работать тоже не хотелось. Дюбрей уверял, что его первая новелла хороша, та, которую Анри собирался писать, была близка его сердцу, но в последние дни он чувствовал некоторую растерянность. Он был уже не во Франции, но еще и не в Италии, судебный процесс в Антананариву закончился, не начавшись, ибо обвиняемые отказывались защищаться, да и приговор был известен заранее; деятельность Дюбрея раздражала Анри, и, однако, он смутно завидовал тем радостям, которые тот получал от нее. Анри взялся за книгу. Благодарение небу, часы и дни не были у него на счету, ему не надо было принуждать себя. Он дождется, когда они поселятся в Порто-Венере, чтобы начать свое новое повествование.

Около семи часов Анна позвала его выпить аперитив согласно заведенному ею обычаю. Дюбрей еще продолжал писать, когда Анри вошел в кабинет. Он отодвинул бумаги:

– Одна хорошая вещь сделана.

– А что это? – спросил Анри.

– План того, о чем я буду говорить в пятницу в Лионе. Анри улыбнулся:

– В отваге вам не откажешь. Нанси, Лион – какие мрачные города!

– Да, Нанси – это мрачно, – согласился Дюбрей, – однако у меня сохранилось хорошее воспоминание о тамошнем вечере.

– Я подозреваю, что у вас чуточку извращенный вкус.

– Возможно, – снова согласился Дюбрей. И улыбнулся: – Боюсь, не сумею вам объяснить. После митинга мы отправились тогда в бистро отведать кислой капусты со свининой и выпить пива, место было самое обычное, я едва знал людей, с которыми пошел, мы почти не разговаривали. Но мы вместе сделали одно дело, которым остались довольны: это было здорово.

– Знаю, мне знакомо такое чувство, – сказал Анри. – Во время Сопротивления в редакции газеты бывали такие моменты, особенно в первый год. В СРЛ такого со мной никогда не случалось, – добавил он.

– Со мной тоже, – сказал Дюбрей. Он принял из рук Анны стакан мартини и отпил глоток. – Мы были недостаточно скромны. Чтобы получать подобные маленькие радости, надо работать в настоящем.

– Послушайте, мне не кажется таким уж скромным стремление помешать развязать войну! – сказал Анри.

– Это скромно, потому что у нас нет предвзятого мнения, которое мы хотим навязать миру, – возразил Дюбрей. – А СРЛ имело конструктивную программу, которая неизбежно оказалась утопией. То, что я делаю сейчас, гораздо больше похоже на то, что я делал в тысяча девятьсот сорок шестом году. Мы пытаемся защитить себя от определенной опасности подручными средствами. Это гораздо реалистичнее.

– Реалистично то, что приносит пользу, – возразил Анри.

– Это может принести пользу, – ответил Дюбрей.

Наступило молчание. «Что у него все-таки на уме?» – спрашивал себя Анри. Он слишком легко согласился с точкой зрения Надин: «Отец суетится, потому что ему скучно». Такой цинизм тут не к месту. Анри научился не принимать слова Дюбрея на веру; однако это не давало права считать его легкомысленным человеком.

– Есть одна вещь, которой я не понимаю, – сказал Анри. – В прошлом году вы говорили, что не можете принять то, что вы назвали «новым гуманизмом», а теперь до конца готовы идти с коммунистами. Значит, вас больше не смущает то, что смущало раньше?

– Вы знаете, – отвечал Дюбрей, – этот гуманизм всего-навсего отражает сегодняшний мир. Его нельзя устранить, как нельзя устранить мир. Можно быть на него в обиде, и только.

«Вот что он думает обо мне, – сказал себе Анри. – Я в обиде». До самой смерти Дюбрей по-прежнему будет одерживать верх над собственным прошлым и над прошлым других. «В конце концов, я сам приставал к нему», – решил Анри. Он хотел понять Дюбрея, а не защищаться от него. Да и зачем защищаться: он был уверен в своей безопасности. Анри улыбнулся:

– А почему вы перестали обижаться?

– Потому что в один прекрасный день почувствовал себя причастным, – ответил Дюбрей. – О! Это очень просто, – продолжал он. – В прошлом году я говорил себе: «Все плохо, наименьшее из зол все-таки слишком трудно переварить, чтобы считать его благом». Однако ситуация еще более обострилась. Худшее из зол стало настолько угрожающим, что мои колебания в отношении СССР и коммунизма показались мне весьма несущественными. – Дюбрей взглянул на Анри: – Меня удивляет, что вы не чувствуете того же, что я.

Анри пожал плечами:

– За последний месяц я видел немало коммунистов, я работал с Лашомом. Я хорошо понимаю их точку зрения, но быть с ними вместе – нет, этого я не смогу, никогда не смогу.

– Речь не о том, чтобы вступать в партию, – сказал Дюбрей. – И не обязательно со всем соглашаться, чтобы вместе бороться против Америки и против войны.

– Вы самоотверженней меня, – сказал Анри. – Я не собираюсь жертвовать жизнью, которую намереваюсь вести, ради дела, в которое верю лишь наполовину.

– Ах! Только не выдвигайте такого рода аргументы! – возмутился Дюбрей. – Это наводит меня на мысль о Воланже, который говорит: «Человек не заслуживает того, чтобы интересоваться им».

– Это совсем другое дело, – с живостью возразил Анри.

– Не такое уж другое, как вам кажется. – Дюбрей вопросительно посмотрел на Анри: – Вы вполне уверены, что между СССР и Америкой следует выбирать СССР?

– Разумеется.

– Так вот, этого достаточно. Есть одна вещь, в которой надо убедить себя, – с жаром произнес Дюбрей, – нет другого членства, кроме выбора, нет другой любви, кроме предпочтения. Если для того, чтобы взять на себя обязательства, дожидаться абсолютного совершенства, то никого никогда нельзя любить и никогда ничего не сделаешь.

– Не требуя совершенства, можно тем не менее считать какие-то вещи скверными и не иметь желания связываться с ними, – возразил Анри.

– Скверными по сравнению с чем? – спросил Дюбрей.

– По сравнению с тем, что могло бы быть.

– То есть по сравнению с вашими представлениями, – сказал Дюбрей и пожал плечами. – Такой Советский Союз, каким он должен был бы быть, и революция без слез – все это голые идеи, а иными словами – ноль. Конечно, по сравнению с идеей действительность всегда проигрывает; как только идея воплощается, она сразу же деформируется. Однако преимущество СССР перед всеми другими возможными формами социализма в том, что он существует.

Анри вопросительно взглянул на Дюбрея:

– Если правда всегда за тем, что существует, остается лишь сидеть сложа руки.

– Вовсе нет. Действительность – это не что-то застывшее. У нее есть будущее, возможности. Только для того, чтобы воздействовать на нее или даже осмыслить, надо обосноваться в ней, а не тешить себя жалкими мечтаниями.

– А я, знаете ли, не мечтаю, – отвечал Анри.

– Когда говорят «Это скверно» или как я в прошлом году: «Все плохо», это означает, что втайне мечтают об абсолютном благе. – Он посмотрел Анри прямо в глаза: – Обычно не отдают себе в этом отчета, но нужно обладать немалым высокомерием, чтобы свои мечты поставить превыше всего. А если быть скромнее, то поймешь, что с одной стороны существует реальность, с другой – ничего. Предпочитать пустоту, а не наполненность – это, на мой взгляд, страшная ошибка, – добавил он.

Анри повернулся к Анне, которая молча пила второй стакан мартини:

– Что вы об этом думаете?

– Лично мне всегда было трудно в наименьшем из зол усматривать благо, – ответила она. – Верно, потому, что я слишком долго верила в Бога. Но думаю, Робер прав.

– Возможно, – согласился Анри.

– Я говорю со знанием дела, – сказал Дюбрей. – Я тоже пытался оправдать свою досаду гнусностью мира.

Анри снова наполнил свой стакан. Разве Дюбрей не оправдывал сейчас собственную досаду с помощью теорий? «Однако, если подходить с таких позиций, я тоже с досады пытаюсь недооценить то, что он говорит мне», – подумал Анри. И решил оказать доверие Дюбрею, по крайней мере, до конца разговора.

– Тем не менее ваша манера смотреть на вещи кажется мне скорее пессимистической, – сказал Анри.

– И тут опять она пессимистична лишь по сравнению с прежними моими идеями, – возразил Дюбрей, – идеями чересчур радужными; история далеко не радужна. Но так как ускользнуть от нее нет никакой возможности, надо искать наилучший способ жить, а он, на мой взгляд, никак не в уклонении.

Анри собирался задать ему и другие вопросы, но в прихожей послышались шаги, и в дверях появилась Надин.

– Привет, шайка пьяниц! – весело сказала она. – Можете выпить за мое здоровье: я заслуживаю тоста в мою честь! – Она с торжествующим видом смотрела на них: – Угадайте, что я сделала?

– Так что же? – спросил Анри.

– Я была в Париже и отомстила за вас: дала Ламберу пощечину. На краткий миг воцарилось молчание.

– Где ты его встретила? Как это случилось? – спросил Анри.

– А вот так, – с гордостью начала рассказывать Надин. – Я поднялась в редакцию «Эспуар», они все там были: Самазелль, Воланж, Ламбер и куча новеньких с гнусными рожами – надо было видеть это! – Надин расхохоталась. – Ламбер был ошарашен, он что-то пробормотал, но я не дала ему говорить. «Я пришла вернуть тебе старый должок, – сказала я, – и рада, что ты предоставил мне для этого случай». А потом ударила его по лицу.

– А он что? – спросил Анри.

– О! Он свое получил, – сказала Надин, – хотя и стал пыжиться с важным видом. Я поспешила уйти.

– Он не сказал, что свое поручение я мог бы выполнить сам? На его месте я бы так и сказал, – заметил Анри. Он не хотел бранить Надин, но был очень недоволен.

– Я не стала слушать, что он скажет, – ответила Надин. Она обвела всех несколько вызывающим взглядом. – Так что? Вы меня не поздравите?

– Нет, – сказал Дюбрей. – Я не нахожу, что ты поступила очень умно.

– А я нахожу, что очень умно, – отвечала Надин. – По дороге оттуда я встретила Венсана, и он сказал, что я молодец, – добавила она мстительным тоном.

– Если тебе хочется огласки, ты своего добилась, – заметил Дюбрей. – Все газеты натешатся вдоволь.

– Мне плевать на газеты, – заявила Надин.

– Напротив, ты как раз доказала, что тебе вовсе не плевать! Они с неприязнью смотрели друг на друга.

– Если вам нравится, чтобы вас мешали с дерьмом, тем лучше для вас, – сердито сказала Надин. – Лично мне не нравится. – Она повернулась к Анри: – Это ты во всем виноват, – заявила вдруг она. – Зачем ты всем поведал о нашей жизни?

– Послушай, я не говорил о нас, – возразил Анри. – Ты прекрасно знаешь, что все персонажи вымышленные.

– Да полно! Найдется не меньше пятидесяти разных черт, которые характерны для папы и для тебя; и я прекрасно узнала три своих фразы, – сказала она.

– Они произносятся людьми, которые не имеют к тебе ни малейшего отношения, – ответил Анри и пожал плечами. – Разумеется, я вывел сегодняшних людей, которые находятся примерно в том же положении, что и мы: но таких тысячи, это вовсе не твой отец и не я; напротив, мои персонажи по большей части совсем не похожи на нас.

– Я не возражаю, иначе опять сказали бы, что я поднимаю шум, – едким тоном заметила Надин, – но думаешь это приятно? С вами спокойно беседуют накоротке, считая себя ровней, а вы все это время наблюдаете, мысленно делаете заметки, и на тебе: в один прекрасный день ты видишь черным по белому слова, которые были сказаны с тем, чтобы их забыли, жесты, которым не придавалось значения. Я называю это злоупотреблением доверием!

– Нельзя написать роман, не заимствуя кое-чего у окружающих, – сказал Анри.

– Возможно, но тогда с писателями не следует встречаться, – в ярости заявила Надин.

Анри улыбнулся:

– Тебе очень не повезло!

– Смейся надо мной теперь, – ответила она, став пунцовой.

– Я не смеюсь над тобой, – отвечал Анри. Он обнял Надин за плечи: – Не будем делать из этого драму.

– Вы сами делаете драму! – сказала Надин. – Ах! Ну и вид у вас, когда вы сидите тут все трое и осуждающе смотрите на меня!

– Ладно, никто тебя не осуждает, – примирительным тоном сказала Анна. Она вопросительно взглянула на Дюбрея: – Приятно все-таки думать, что Ламбер получил хорошую пощечину.

Дюбрей ничего не ответил. Анри попытался перевести разговор:

– Ты видела Венсана? Что с ним сталось?

– А что с ним должно статься? – надменно спросила она.

– Он по-прежнему на радио?

– Да. – Надин заколебалась. – Собиралась рассказать вам кое-что интересное, но у меня пропало желание.

– Давай выкладывай! – сказал Анри.

– Венсан отыскал Сезенака! – заявила Надин. – В маленькой гостинице где-то возле бульвара Батиньоль. Раздобыв адрес, он сразу поехал туда и постучал к Сезенаку, хотел сказать ему, что он о нем думает. Сезенак отказался открыть. Венсан расположился у входа в гостиницу, а тот сбежал по пожарной лестнице. В течение трех дней он так и не появился: ни в гостинице, ни в ресторане, ни в барах, где он добывает наркотики, его никто не видел. – И торжествующим тоном Надин добавила: – Разве это не признание? Если бы совесть у него была чиста, он не прятался бы.

– Все зависит от того, что сказал ему Венсан через дверь, – заметил Анри. – Даже если на нем нет вины, он мог испугаться.

– Да нет. Невиновный попытался бы объясниться, – настаивала Надин и, повернувшись к матери, сказала резким тоном: – Тебя как будто это не интересует. А ведь ты прекрасно знала Сезенака.

– Да, – ответила Анна. – Мне он показался законченным наркоманом. Когда люди доходят до такого предела, они способны на все.

Повисло тягостное молчание. Анри с тревогой подумал: «Венсан найдет Сезенака. И что дальше?» Если Сезенак заговорит, если Ламбер достаточно зол на Анри, чтобы подтвердить свою версию, что произойдет? Анна и Дюбрей, возможно, задавались точно таким же вопросом.

– Ну что ж, если на вас это не произвело никакого впечатления, лучше было бы оставить мои новости при себе! – с досадой сказала Надин.

– Да нет же, – возразил Анри. – Это странная история, потому-то мы и задумались.

– Не утруждай себя и не старайся соблюдать вежливость! – сказала Надин. – Вы взрослые люди, а я всего лишь ребенок. Что интересно мне, неинтересно вам, это нормально. – Она направилась к двери: – Пойду проверю, как там Мария.

Она дулась весь вечер. «Эта жизнь вчетвером ей в тягость, – решил Анри. – В Италии дела пойдут лучше». И не без тревоги подумал: «Осталось больше десяти дней». Все было улажено. Надин с Марией поедут в спальном вагоне, он – впереди на машине. Через десять дней. Временами он уже чувствовал на своем лице теплый ветер с ароматом смолы и соли, и волна радости подступала к сердцу. А бывали минуты, когда он испытывал сожаление, похожее на обиду, словно его высылали против воли.

Весь следующий день Анри обдумывал затянувшийся до глубокой ночи разговор, который у него состоялся с Дюбреем. Главное, утверждал Дюбрей, это решить, каким вещам из тех, что существуют, ты отдаешь предпочтение. И это не уступка: на уступку идут, если из двух реальных вещей приходится мириться с той, что хуже; но выше человечества, такого, как оно есть, нет ничего. Да, с некоторыми положениями Анри был согласен. Предпочитать пустоту, а не наполненность – это как раз то, в чем он упрекал Поль: она цеплялась за старые мифы, вместо того чтобы принимать Анри таким, каков он есть. И наоборот, он никогда не искал в Надин «идеальной женщины»; он сделал выбор, решив жить с ней, зная о ее недостатках. Но главным образом позиция Дюбрея казалась оправданной в том случае, когда речь идет о книгах, о произведениях искусства. Обычно не удается писать книги, какие хочется, и можно забавляться, рассматривая любой шедевр как неудачу; но мы ведь не предаемся мечтам о потустороннем искусстве: произведения, которым мы отдаем предпочтение, мы любим абсолютной любовью. Однако в плане политическом убежденность Анри была не так сильна, ибо тут вмешивается зло, которое не только не является благом, пускай даже наименьшим, а напротив, представляет собой абсолют несчастья, смерти. Но если придаешь значение несчастью, смерти, людям, каждому в отдельности, то недостаточно сказать: «История в любом случае полна всяких бед», – и от этого почувствовать себя вправе полностью отказаться от ответственности – важно, больше или меньше будет она наполнена бедами. Смеркалось; Анри углубился в раздумья под сенью липы, когда на верхних ступеньках крыльца появилась Анна.

– Анри! – Голос ее был спокойным, но настойчивым, и он подумал с тоской: «Опять какая-нибудь драма с Надин». И пошел к дому.

– Да?

– Только что явился Сезенак, – сказала Анна.

– Сезенак?

– Он уверяет, что его хотят убить. Он скрывался в течение пяти дней, но больше не в силах держаться, он на пределе: еще бы – пять дней без наркотика. – Анна показала на дверь в столовую: – Он там, лежит на диване тяжело больной. Я сделаю ему укол.

В руке она держала шприц, а на столе лежала аптечная коробка.

– Ты сделаешь ему укол после того, как он заговорит, – сурово заявила Надин. – Он надеялся, что мама проявит достаточно глупости, чтобы помочь ему, не задавая вопросов, – добавила она. – Но ему не повезло, я была тут.

– Он заговорил? – спросил Анри.

– Заговорит, – ответила Надин. Она быстро шагнула к двери и, открыв ее, почти любезным голосом позвала: – Сезенак!

Анри остановился на пороге рядом с Анной, в то время как Надин направилась к дивану; Сезенак не шелохнулся, он лежал на спине и стонал, руки его судорожно сжимались и разжимались.

– Скорее! – молил он. – Скорее!

– Ты получишь свой укол, – сказала Надин, – мама принесла тебе морфий, смотри.

Сезенак повернул голову, по лицу его струился пот.

– Только сначала ты мне ответишь, – продолжала Надин. – В каком году ты начал работать на гестапо?

– Я умираю, – произнес Сезенак; слезы текли по его щекам, и он сучил ногами. Трудно было вынести эту картину, и Анри очень хотелось, чтобы Анна сейчас же положила этому конец, но она, казалось, оцепенела; Надин приблизилась к дивану.

– Отвечай, и тебе сделают укол. – Она наклонилась над Сезенаком: – Отвечай, или хуже будет. В каком году?

– Ни в каком, – шепотом выдохнул Сезенак. Он снова дернул ногой и безжизненно замер на диване, в уголках губ выступило немного белой пены.

Анри сделал шаг по направлению к Надин:

– Оставь его!

– Нет, я хочу, чтобы он заговорил, – резко произнесла она. – Он заговорит или сдохнет. Слышишь, – продолжала она, опять поворачиваясь к Сезенаку, – если не заговоришь, тебя оставят подыхать.

Анна с Дюбреем застыли на месте; ясно было одно: если они хотели знать, как относиться к Сезенаку, а лучше, конечно бы, знать, то другого такого случая не представится, спрашивать надо было теперь.

Надин схватила Сезенака за волосы:

– Нам известно, что ты выдавал евреев, многих евреев: когда ты начал? Говори. – Она трясла его голову, а он стонал:

– Ты делаешь мне больно!

– Отвечай, сколько евреев ты выдал? – спрашивала Надин. Он вскрикнул от боли.

– Я помогал им, – сказал он, – я помогал им уйти. Надин отпустила его:

– Ты не помогал им, ты выдавал их. Скольких ты выдал? Сезенак начал рыдать в подушку.

– Ты выдавал их, признайся! – настаивала Надин.

– Одного время от времени, чтобы спасти других, иначе было нельзя, – вымолвил Сезенак. Он приподнялся и огляделся в растерянности. – Вы несправедливы! Я спасал их. И многих спас.

– Все наоборот, – сказала Надин. – Ты спасал одного из двадцати, чтобы он посылал к тебе клиентов, а других выдавал. Скольких ты выдал?

– Не знаю, – ответил Сезенак. И вдруг закричал: – Не дайте мне погибнуть!

– Ну хватит! – сказала Анна, подойдя к дивану; она наклонилась над Сезенаком и подняла рукав; Надин вернулась к Анри:

– Ты убедился?

– Да, – ответил он и добавил: – И все-таки никак не могу в это поверить.

Он часто видел Сезенака с остекленевшим взглядом, с потными руками, видел его сейчас простертым на этом диване; однако все это не стирало образа молодого героя с красным платком на шее, который ходил от одной баррикады к другой с большим ружьем на плече. Когда они вернулись в кабинет и сели, Анри спросил:

– Ну и что мы будем делать?

– Какие могут быть вопросы, – с живостью отозвалась Надин, – он заслуживает пули в голову.

– Ты сама собираешься стрелять? – спросил Дюбрей.

– Нет, но я позвоню в полицию, – заявила Надин, протягивая руку к телефону.

– В полицию! Ты понимаешь, что говоришь? – сказал Дюбрей.

– Ты сдашь человека в полицию? – спросил Анри.

– Черт возьми! Этот негодяй выдал гестапо десятки евреев, и ты думаешь, я буду с ним церемониться! – возмутилась Надин.

– Оставь телефон в покое и сядь, – нетерпеливо сказал Дюбрей. – Ни о каких полицейских и речи быть не может. Исходя из этого и надо принимать решение. Однако мы не можем дать ему кров и лечить, чтобы потом он преспокойно вернулся к своему милому ремеслу.

– Что было бы вполне логично! – заметила Надин. Прислонившись к стене, она смотрела на всех с мрачным видом.

Воцарилось молчание. Четыре года назад все было бы просто: когда действия – живая реальность, когда веришь в цели, слово «справедливость» имеет смысл: предателя убивают. Но что делать с бывшим предателем, когда уже ни на что не надеешься?

– Оставим его здесь на два-три дня, чтобы поставить на ноги, – сказала Анна, – он действительно очень болен. А потом отправим его в какую-нибудь отдаленную колонию, например во Французскую Западную Африку, у нас есть там знакомые. Он никогда не вернется: слишком боится, что его убьют.

– А что с ним станется? Не будем же мы давать ему рекомендательные письма, – возразил Дюбрей.

– Почему бы и нет? Дайте ему денежное пособие, раз уж на то пошло, – сказала Надин. Голос ее дрожал от возмущения.

– Видишь ли, ему никогда не избавиться от наркомании, он, по сути, уже не человек, а отребье, – заметила Анна. – В любом случае жизнь, которая ждет его впереди, и без того достаточно ужасна.

Надин топнула ногой:

– Ему так просто не выкрутиться!

– Столько других, которые выкрутились! – сказал Анри.

– Это не причина. – Она подозрительно взглянула на Анри: – Уж не боишься ли ты его, случаем?

– Я?

– Похоже, он кое-что знает о тебе.

– Он полагает, что Анри входил в банду Венсана, – вмешался Дюбрей.

– Да нет, – возразила Надин. – Ты сам слышал. Он сказал мне: «Если я заговорю, твоему мужу грозят такие же неприятности, как мне».

Анри улыбнулся:

– Ты думаешь, я был двойным агентом?

– Не знаю, что я должна думать, – сказала она. – Мне никогда ничего не говорят. Впрочем, мне на это плевать, – добавила она. – Можете хранить свои секреты. Но я хочу, чтобы Сезенак поплатился! Вы хоть понимаете, что он сделал?