Текст книги "Мандарины"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 55 страниц)

– Воланж никогда не будет печататься в «Эспуар», – заявил Анри.

– Жаль! – сказал Самазелль.

Дверь открылась, и с обольстительной улыбкой вошел Скрясин:

– У тебя найдется пять минут? Наши друзья в нетерпении. Я привел Пелтова, Беннета – американского журналиста, который пятнадцать лет работал корреспондентом в Москве, и Молтберга – когда я вышел из партии, он все еще оставался коммунистом и продолжал быть активистом в Вене; могу я их пригласить?

– Пусть войдут.

Они вошли, взгляд их был исполнен упрека – то ли потому, что Анри заставил их ждать, то ли потому, что мир не воздавал им должное; жестом пригласив их сесть, Анри сказал, обращаясь к Скрясину:

– Боюсь, что наше собрание будет совершенно напрасным; я уточнял это в состоявшихся у нас беседах и в своих статьях: антикоммунистом я не стал. Твой проект следует отнести в Союз голлистов ^{111}, а не ко мне.

– Не говори мне о де Голле, – возразил Скрясин. – Когда он пришел к власти, то первым делом полетел в Москву: о таких вещах забывать нельзя.

– У вас наверняка не было времени внимательно посмотреть нашу программу, – с упреком сказал Молтберг. – Мы – представители левых сил, а голлистское движение поддерживает крупный капитал, о нашем союзе с ним и речи быть не может. Мы хотим поднять против русского тоталитаризма живые силы демократии. – Учтивым жестом он отмел возражения Анри. – Вы говорите, что не стали антикоммунистом, вы разоблачили некоторые злоупотребления и не хотите идти дальше; но, по сути, вы не можете останавливаться на полпути: против тоталитарной страны наша ангажированность тоже должна быть тотальной.

Скрясин поспешно взял слово:

– Не говори мне, что ты так уж далек от нас. Ведь СРЛ было создано для того, чтобы Европа не попала в руки Сталина. И мы тоже хотим независимой Европы. Только мы поняли, что без помощи Америки ей не обойтись.

– Ерунда! – возразил Анри, пожав плечами. – Европа, колонизированная Америкой, – именно этого хотелось избежать СРЛ, мало того, то была первейшая наша задача, ибо мы никогда не думали, что Сталин собирается захватить Европу.

– Я не понимаю этого предубеждения против Америки, – угрюмо сказал Беннет. – Надо быть коммунистом, чтобы стремиться видеть в ней лишь оплот капитализма: это ведь и огромная рабочая страна, к тому же страна прогресса, процветания, будущего.

– Это страна, которая всегда и всюду постоянно принимает сторону привилегированных: в Китае, в Греции, в Турции, в Корее – что они защищают? Ведь не народ, нет? Они защищают капитал и крупную собственность. Как подумаю, что они поддерживают Франко и Салазара...

В то утро Анри как раз узнал, что его старые португальские друзья устроили мятеж ^{112}, в итоге – девятьсот арестованных.

– Вы говорите о политике Госдепартамента, – возразил Беннет. – Вы забываете, что есть еще и американский народ; левым профсоюзам и той части нации, которая искренне отстаивает свободу и демократию, можно доверять.

– Никогда профсоюзы не отмежевывались от политики правительства, – заметил Анри.

– Надо смотреть на вещи прямо, – сказал Скрясин. – Европа может защитить себя от СССР лишь при поддержке Америки; если запретить европейским левым силам принять ее, возникнет прискорбная путаница между интересами правых и интересами демократии.

– Если левые проводят политику правых, это уже не левые, – возразил Анри.

– Словом, – угрожающим тоном произнес Беннет, – между Америкой и СССР вы делаете выбор в пользу СССР.

– Да, – сказал Анри. – И я никогда не делал из этого тайны.

– Как вы можете сравнивать злоупотребления американского капитализма и ужас полицейского гнета, – продолжал Беннет. Повысив голос, он начал пророчествовать, и Молтберг поддакивал ему, в то время как Скрясин и Пелтов, не останавливаясь, о чем-то говорили по-русски. Эти люди совсем не походили друг на друга, но у всех у них был одинаковый взгляд, погруженный в страшный, неотступный сон, от которого они не желали очнуться, все они, одержимые ужасом прошлого, по собственной воле оставались слепы и глухи к миру. Пронзительные, низкие, торжественные или вульгарные, их голоса пророчествовали. Быть может, из всех свидетельств, которые они выдвигали против СССР, самым впечатляющим было вот что: настороженное, мрачное, неизгладимо затравленное выражение, каким пережитое при Сталине отметило их лица. Не следовало пытаться останавливать их, когда они начинали бросать вам в лицо свои воспоминания; они были слишком умны, чтобы надеяться вырвать решение путем таких рассказов: скорее речь шла о словесном излиянии, необходимом для их личной гигиены. Беннет внезапно умолк, будто выдохся.

– Не понимаю, что мы здесь делаем! – сказал он вдруг.

– Я вас предупреждал, что мы только потеряем время, – ответил Анри. Они встали; Молтберг долго не отрывал взгляда от глаз Анри.

– Возможно, мы встретимся раньше, чем вы думаете, – сказал он почти ласково.

Когда они вышли из кабинета, Самазелль не выдержал:

– До чего трудно спорить с этими фанатиками. Но самое интересное то, что они ненавидят друг друга: каждый считает предателем того, кто оставался сталинистом дольше, чем он. И главное, все они вызывают недоверие. Беннет пятнадцать лет проработал в Москве корреспондентом: какая подлость, если его до такой степени возмущал режим, как он уверяет сегодня! На них на всех клеймо, – заключил он с довольным видом.

– Во всяком случае, они поступают честно, не желая вступать в союз с голлизмом, – сказал Анри, – иначе они скомпрометировали бы себя.

– У них отсутствует политическое чутье, – заметил Самазелль.

К левым Самазелль попал совершенно случайно: ничто не казалось ему более естественным, чем примкнуть к правым, ибо его интересовало лишь число слушателей, а не смысл собственных речей. Он предлагал статьи Воланжа и со сдержанной симпатией говорил о программе Союза голлистов. Анри делал вид, будто не понимает его намеков, но хитрость оказалась тщетной: Самазелль колебался недолго и перешел в открытое наступление.

– Представляется прекрасная возможность для тех, кто искренне хотел бы создать независимые левые силы, – сказал он не таясь. – Скрясин прав, полагая, что Европа не сможет существовать без поддержки США. Наша роль должна заключаться в объединении в интересах подлинного социализма всех сил, противостоящих советизации Запада: принять американскую помощь, поскольку она исходит от американского народа, пойти на альянс с Союзом голлистов, поскольку его можно направить в русло левой политики, – вот программа, которую я предлагаю нам.

Он устремил на Анри строгий, повелительный взгляд.

– На меня не рассчитывайте для ее исполнения, – сказал Анри. – Я всеми силами буду продолжать борьбу против американской политики. И вы прекрасно знаете, что голлизм – это реакция.

– Боюсь, вы не очень хорошо представляете себе ситуацию, – возразил Самазелль. – Несмотря на все ваши предосторожности, нас зачислили в антикоммунисты; из-за этого мы потеряли половину своих читателей. Но зато газета приобрела других, и в этом ее единственный шанс. Потому-то нам и не следует останавливаться на полпути: надо двигаться в том направлении, которое мы выбрали.

– То есть действительно стать антикоммунистической газетенкой! – сказал Анри. – И речи быть не может. Если нам грозит банкротство, пускай будет банкротство, но мы сохраним свою линию до конца.

Самазелль ничего не ответил; Трарье, безусловно, придерживался того же мнения, что и он, однако Самазелль знал, что Ламбер с Люком обязательно поддержат Анри: против такой коалиции он был бессилен.

– Вы видели «Анклюм»? – с радостным видом спросил он через два дня. И бросил еженедельник на стол Анри. – Прочтите.

– Что такого особенного есть в «Анклюм»? – небрежно спросил Анри.

– Статья Лашома о вас, – ответил Самазелль. – Прочтите, – повторил он.

– Прочту попозже, – сказал Анри.

Как только Самазелль покинул кабинет, Анри раскрыл газету. «Маски долой» – так называлась статья. По мере того, как он читал, Анри чувствовал, что к горлу подступает комок от охватившего его гнева. При помощи урезанных цитат и тенденциозного изложения Лашом объяснил, что все творчество Анри выдает фашистское мироощущение и подразумевает реакционную идеологию. В частности, пьеса Анри – это надругательство над Сопротивлением. Ему свойственно глубокое презрение к другим людям: гнусные статьи, которые он только что опубликовал в «Эспуар», – яркое тому свидетельство. Было бы гораздо честнее с его стороны откровенно объявить себя антикоммунистом, вместо того чтобы убеждать в своей симпатии к СССР в тот момент, когда он разворачивает клеветническую кампанию: такая грубая уловка прекрасно показывает то неуважение, с каким он относится к своим ближним. Слова «предатель» и «продажный» не были написаны черным по белому, но читались между строк. И это написал Лашом. Лашом. Анри вспоминалось, как он с радостным видом натирал паркет Поль в ту пору, когда скрывался в ее квартире; он представлял его себе на Лионском вокзале, утопавшего в чересчур длинном пальто, смущенного от волнения в минуту расставания. И еще. Потрескивали рождественские свечи; сидя за столиком в Красном баре, Лашом заявлял: «Надо работать бок о бок», и потом, чуть позже, говорил со смущенным видом: «На тебя никогда не нападали». Анри пытался урезонивать себя: «Он не виноват. Виновата партия, которая нарочно выбрала именно его для этой неприятной работы». Но потом его захлестнула безудержная ярость. Ведь не кто иной как Лашом придумывал фразу одну за другой: нельзя ограничиться одним повиновением, всегда приходится все создавать самому. И у Лашома еще меньше извинений, чем у его сообщников, потому что он прекрасно знает, что лжет. Он знает, что я не фашист и никогда таковым не стану.

Анри поднялся. Отвечать на статью не стоит: ему нечего сказать, кроме того, что Лашом и так уже знал. Когда слова утрачивают смысл, остается сделать лишь одно – пустить в ход кулаки. Анри сел в машину. В этот час Лашом должен находиться в Красном баре. Анри двинулся к Красному бару. Он застал там Венсана, который пил с приятелями. Лашома не было.

– Лашома здесь нет?

– Нет.

– Тогда, значит, он в «Анклюм», – сказал Анри.

– Не знаю, – отвечал Венсан. Он встал и пошел за Анри к двери. – Ты на машине? Я еду в редакцию.

– Я не туда, – сказал Анри. – Я еду в «Анклюм». Венсан вышел вслед за ним.

– Да брось ты это.

– Ты читал статью Лашома? – спросил Анри.

– Читал. Он показал ее мне до того, как напечатал, и я с ним поссорился. Это жуткая мерзость. Но какой смысл устраивать скандал?

– У меня не часто появляется желание драться, – ответил Анри. – Но на этот раз я чувствую такую потребность. Тем лучше, если будет скандал.

– Ты не прав, – возразил Венсан. – Они воспользуются этим, чтобы начать все сначала, и пойдут еще дальше.

– Еще дальше? Но они назвали меня фашистом, – сказал Анри. – Куда же дальше? И в любом случае мне на это плевать. – Он открыл дверцу машины. Венсан схватил его за руку.

– Знаешь, если они решают расправиться с кем-то, то не останавливаются ни перед чем, – сказал Венсан. – В твоей жизни есть слабое место, они достанут тебя таким способом.

Анри посмотрел на Венсана:

– Слабое место? Ты имеешь в виду Жозетту и те сплетни, какие о ней рассказывают?

– Да. Возможно, ты не подозреваешь, но все в курсе.

– И все-таки они не осмелятся, – сказал Анри.

– Не думай, что они постесняются. – Венсан заколебался. – Я так ругал Лашома, когда он показал мне свою статью, что он выкинул десять строчек. Но в следующий раз он молчать не станет.

Анри безмолвствовал. Бедная Жозетта, такая ранимая! У него мороз пробежал по спине, когда он представил себе, как она читает те десять строчек, которые выкинул Лашом. Анри сел за руль:

– Садись, ты выиграл, мы едем в редакцию. – Он включил сцепление и добавил: – Спасибо тебе!

– Такого от Лашома я не ожидал, – сказал Венсан.

– Лашом или другой, не важно, – возразил Анри. – Нападать на кого-то в его частной жизни, да еще таким образом, это все-таки слишком мерзко.

– Мерзко, – согласился Венсан. Он заколебался. – Но есть одна вещь, которую ты должен понять: у тебя больше нет частной жизни.

– Как! – воскликнул Анри. – Конечно есть, у меня есть частная жизнь, и она никого не касается, кроме меня.

– Ты общественный деятель; все, что ты делаешь, становится достоянием общественности, и вот доказательство! Тебе надо быть безупречным – во всех отношениях.

– От клеветы не убережешься, – возразил Анри. Какое-то время они ехали молча, потом Анри сказал: – Как подумаю, что они выбрали для этого дела Лашома, именно Лашома! Какая изощренность! – И добавил: – Значит, они ненавидят меня!

– Не воображай, что они тебя любят, – сказал Венсан.

Они остановились у здания газеты, и Анри вышел из машины.

– Мне надо кое-что сделать. Я приду через пять минут, – сказал он.

У него не было никакого дела, но ему хотелось побыть пять минут одному. Он пошел вперед. «Не воображай, что они тебя любят!» Нет, он такого не воображал и все-таки не оценил степени их враждебности; устаревшие лозунги будоражили душу: честный противник, сражаться друг с другом, не теряя уважения, – то были слова двухлетней, нет, вековой давности, смысл которых уже никто не понимал. Анри знал, что официально коммунисты станут подвергать его нападкам, однако втайне тешил себя надеждой, что многие из них сохранят к нему уважение и он даже сумеет заставить их задуматься. «По сути, они меня ненавидят!» – сказал себе Анри. Он шел куда глаза глядят, Париж был прекрасен и печален, как Мертвый Брюгге в золотистой дымке осени, и ненависть следовала за ним по пятам. То было неведомое доселе и довольно страшное испытание. «Любовь никогда не бывает целиком обращена к вам, – подумал Анри, – дружба полна случайностей, как сама жизнь, зато ненависть своего не упустит и неумолима, как смерть». Отныне, куда бы он ни шел, что бы ни делал, эта уверенность будет сопровождать его всюду: «Меня ненавидят!»

Скрясин ожидал Анри в его кабинете. «Он прочитал "Анклюм'' и думает, что надо ковать железо, пока оно горячо!» – сказал себе Анри. А вслух спросил:

– Ты хочешь поговорить со мной? – И добавил с притворным участием: – Что-то случилось? Выглядишь ты неважно.

– У меня страшно болит голова: мало спал и много выпил водки, ничего серьезного, – ответил Скрясин. Он выпрямился на стуле, на лице его появилась решимость: – Я пришел спросить тебя, не переменил ли ты своего мнения со вчерашнего дня?

– Нет, – ответил Анри. – И не переменю.

– Тебя не заставило задуматься то, как относятся к тебе коммунисты? Анри рассмеялся:

– О! Я задумался. Я много думал. Я только и делаю, что думаю! Скрясин тяжело вздохнул:

– Я надеялся, что ты в конце концов во всем разберешься.

– Да ладно! Не отчаивайся. Я тебе вовсе не нужен, – сказал Анри.

– Ни на кого нельзя положиться, – сказал Скрясин. – Левые утратили свой пыл. Правые ничему не научились. – И мрачно добавил: – Бывают минуты, когда мне хочется уединиться на природе.

– А что тебе мешает?

– Я не имею права, – ответил Скрясин. Он устало провел рукой по лбу: – Как болит голова!

– Хочешь таблетку ортедрина?

– Нет, нет. Мне предстоит встретиться с людьми, со старыми приятелями – это всегда не слишком приятно; так что я не стремлюсь сохранять полную ясность ума.

Наступило молчание.

– Ты собираешься отвечать Лашому? – спросил Скрясин.

– Конечно нет.

– Жаль. Когда ты хочешь, ты умеешь дать отпор. Ответ Дюбрею – это был хороший удар.

– Да. Но правильно ли я поступил? – сказал Анри, вопросительно глядя на Скрясина. – Я все думаю, насколько надежен твой информатор?

– Какой информатор? – спросил Скрясин, проводя рукой по измученному лицу.

– Тот, что уверяет, будто видел удостоверение Дюбрея и его карточку.

– О! – усмехнулся Скрясин. – Его вовсе не существует!

– Не может быть! Ты это выдумал?

– На мой взгляд, Дюбрей – коммунист, и не важно, вступил он в партию или нет; но у меня не было способа заставить тебя разделить мою убежденность, и тогда я немного сплутовал.

– А если бы я согласился встретиться с тем типом?

– Элементарная психология гарантировала мне, что ты откажешься. Анри растерянно смотрел на Скрясина; ему не удавалось даже рассердиться

на него за ложь, в которой тот так непринужденно признался! Скрясин смущенно улыбнулся:

– Ты сердишься?

– У меня в голове не укладывается, как можно делать подобные вещи! – сказал Анри.

– По сути, я оказал тебе услугу, – возразил Скрясин.

– Ты позволишь мне не благодарить тебя, – сказал Анри.

Молча улыбнувшись, Скрясин встал:

– Мне пора на встречу.

Анри долго сидел неподвижно, с застывшим взглядом. Если бы Скрясин не выдумал эту небылицу, что произошло бы? Быть может, случилось бы то же самое, а может, и нет. Во всяком случае, ему невыносимо было думать, что он играл краплеными картами: это вызывало жгучее желание вернуть свой ход обратно. «Почему бы мне не попробовать объясниться с Надин?» – внезапно спросил он себя. Венсан иногда встречался с ней; Анри решил спросить у него о времени их ближайшей встречи.

Войдя в следующий четверг в кафе, где в ожидании сидела Надин, Анри ощутил смутное волнение; между тем он никогда не придавал большого значения суждениям Надин. Анри встал перед ее столиком:

– Привет.

Она подняла глаза и равнодушно ответила:

– Привет.

Казалось, она даже не удивилась.

– Венсан немного опоздает: я пришел предупредить тебя. Могу я сесть? Она, не ответив, кивнула.

– Я рад возможности поговорить с тобой, – с улыбкой сказал Анри. – У нас с тобой свои, личные отношения, и мне хотелось бы знать, означает ли ссора с твоим отцом, что и мы тоже поссорились.

– О! Что касается личных отношений, то мы видимся, только когда встречаемся, – холодно ответила Надин. – Ты не приходишь больше в «Вижиланс», мы практически больше не видимся, так что проблем никаких нет.

– Прошу прощения, но для меня есть, – возразил Анри. – Если мы не ссорились, что нам мешает иногда выпить вместе стаканчик.

– Но и ничто не обязывает, – сказала Надин.

– Насколько я понимаю, мы в ссоре? – спросил Анри. Она ничего не ответила, и он добавил: – Однако ты встречаешься с Венсаном, который разделяет мое мнение.

– Венсан не писал письмо, которое написал ты, – сказала Надин.

– Признайся, – поспешил возразить Анри, – что письмо твоего отца тоже не отличалось любезностью!

– Это не причина. А твое было просто отвратительно.

– Согласен, – сказал Анри. – А все потому, что я был зол. – Он посмотрел Надин в глаза: – Мне поклялись, ссылаясь на доказательства, что твой отец вступил в коммунистическую партию. Я был в ярости, что он скрыл это от меня: поставь себя на мое место.

– Тебе всего-навсего не надо было верить такой глупости, – сказала Надин.

Когда она упрямилась, нечего было надеяться переубедить ее; впрочем, Анри не сумел бы оправдаться, не обвинив Дюбрея: он отступился.

– Так ты сердишься на меня исключительно из-за этого письма? – спросил он. – Или твои дружки коммунисты убедили тебя, что я – социал-предатель?

– У меня нет дружков коммунистов, – ответила Надин. Она устремила на Анри ледяной взгляд. – Социал-предатель или нет, но ты уже не тот, каким был раньше.

– То, что ты говоришь, – глупость, – рассердился Анри. – Я точно такой же.

– Нет.

– В чем же я изменился? И с каких пор? Что ты мне ставишь в упрек? Объяснись.

– Прежде всего, ты посещаешь гнусных людей, – сказала Надин. Она вдруг повысила голос: – Я думала, что ты-то, по крайней мере, хочешь, чтобы помнили; в своей пьесе ты говоришь очень хорошие вещи: что нельзя забывать и прочее. А на самом деле ты такой же, как другие!

– А! Венсан наплел тебе всяких небылиц! – сказал Анри.

– Не Венсан – Сезенак. – Глаза Надин сверкали: – Как ты можешь касаться руки этой женщины! Лично я скорее согласилась бы содрать с себя кожу живьем.

– Я скажу тебе то, что сказал недавно Венсану: моя частная жизнь касается только меня. С другой стороны, вот уже год, как я знаком с Жозеттой: это не я изменился, а ты.

– Я не изменилась; только в прошлом году я не знала того, что знаю теперь; к тому же я доверяла тебе! – вызывающим тоном ответила она.

– А почему перестала? – в ярости спросил Анри. Надин угрюмо опустила голову.

– У тебя иная позиция, чем моя, в деле о лагерях? Это твое право. Но считать меня из-за этого подлецом – не слишком ли? Наверняка таково мнение твоего отца, – сердито добавил он. – Однако обычно ты не принимала все, что он говорит, за истину в последней инстанции.

– Подло не то, что ты рассказал о лагерях; я считаю, что само по себе это допустимо, – спокойно ответила Надин. – Вопрос в том, чтобы знать, зачем ты это сделал.

– Разве я не объяснил?

– Ты привел общеизвестные причины, – возразила Надин. – Но твои личные причины неизвестны. – Она снова устремила на Анри ледяной взгляд: – Все правые превозносят тебя – это неприятно. Ты скажешь, что с этим ничего не поделаешь, и тем не менее это так.

– Но, в конце концов, Надин, не думаешь же ты всерьез, что эта кампания была маневром, чтобы мне сблизиться с правыми?

– Во всяком случае, они с тобой сблизились.

– Какая глупость! – сказал Анри. – Если бы я хотел перейти к правым, то уже сделал бы это! Ты же видишь, что «Эспуар» не изменила направление, и клянусь тебе: в этом есть моя заслуга. Венсан не говорил тебе, как все происходит?

– Венсан слеп, когда дело касается его друзей. Конечно, он тебя защищает: это доказывает чистоту его сердца, и ничего другого.

– А у тебя, когда ты обвиняешь меня в подлости, у тебя есть доказательства? – спросил Анри.

– Нет. И потому я тебя не обвиняю: я просто не доверяю, вот и все. – Она невесело улыбнулась: – Я от рождения недоверчива.

Анри встал.

– Ладно: не доверяй сколько угодно. Лично я, когда испытываю к кому-то хоть какие-то дружеские чувства, пытаюсь скорее доверять человеку, но это и правда не в твоем характере. Напрасно я пришел, извини.

«Недоверие – нет ничего хуже, – думал он, возвращаясь к себе. – Мне даже больше по душе, когда меня обливают грязью, как Лашом, это более откровенно».

Анри представлял себе, как они сидят в кабинете за чашкой кофе: Дюбрей, Надин, Анна; они не говорили: «Он подлец», нет, для этого они чересчур щепетильны: они не доверяли, и все; что можно ответить тому, кто не доверяет? Преступник может, по крайней мере, искать себе оправдание, но подозреваемый? Он полностью безоружен. «Да, вот что они из меня сделали, – в ярости говорил себе Анри в последующие дни. – Подозреваемого. Да к тому же еще все они упрекают меня за то, что у меня есть частная жизнь!» А между тем он не был ни трибуном, ни знаменосцем, и он дорожил своей жизнью, частной жизнью. Зато политика ему осточертела, от нее никак не отделаться; каждая жертва влечет за собой новые обязательства; сначала газета, а теперь ему хотят запретить все удовольствия, все желания. Во имя чего? Впрочем, никто никогда не делает того, что хочется делать, и даже совсем наоборот, так что не стоит стесняться. Анри решил не стесняться и делать то, что ему нравится: в том положении, в каком он оказался, это уже не имело ни малейшего значения.

Тем не менее в тот вечер, когда он очутился за столом между Люси Бельом и Клоди де Бельзонс за бутылкой слишком сладкого шампанского, Анри вдруг удивился: «Что я здесь делаю?» Он не любил шампанское, не любил ни люстры, ни зеркала, ни бархат банкеток, ни этих женщин, которые щедро выставляли напоказ свою потасканную кожу, не любил ни Люси, ни Дюдюля, ни Клоди, ни Вернона, ни молодого старообразного актера, которого считали его любовником.

– И вот она вошла в спальню, – рассказывала Клоди, – увидела его лежащим на кровати, совсем голого, с маленьким хвостиком, вот такусеньким, – сказала она, показывая свой мизинец, – и спросила: куда это себе запихивают? В нос?

Трое мужчин громко рассмеялись, а Люси немного сухо сказала: «Очень смешно!» Ей льстила дружба с женщиной благородного происхождения, но раздражал грубый тон, к которому охотно прибегала Клоди в обществе тех, кто занимал более низкое положение. Люси делала невообразимые усилия, чтобы продемонстрировать благовоспитанность, которая была бы на высоте ее элегантности; она повернулась к Анри.

– Рюер был бы хорош в роли мужа, – шепнула она, показывая на юного красавца, тянувшего через соломинку шерри-коблер Вернона.

– Какого мужа?

– Мужа Жозетты.

– Но мы его не видим: он умирает в начале пьесы.

– Я знаю; но для кино ваша история слишком печальна: Бриё предлагает другое: мужу удалось спастись, он бежит в маки и под конец прощает Жозетту.

Анри пожал плечами:

– Бриё будет снимать мою пьесу, и ничего другого.

– Неужели вы готовы наплевать на два миллиона только из-за того, что вас просят воскресить мертвого!

– Он делает вид, будто презирает деньги, – сказала Клоди. – А между тем они очень нужны при нынешних ценах на масло: во времена фрицев оно стоило даже немного дешевле.

– Не говори так в присутствии сопротивленца, – сказала Люси.

На этот раз они все дружно засмеялись, и Анри улыбнулся вместе с ними. Если бы их могли слышать и видеть с ними его, то его в один голос осудили бы решительно все: Ламбер и Венсан, Воланж, а также Лашом, Поль, Анна, Дюбрей и Самазелль, и даже Люк, а вместе с ними и вся безымянная толпа тех, кто ждет от него чего-то. Но потому-то он и находился здесь, с этими людьми: именно потому, что не должен был бы тут находиться. Он виноват, виноват целиком и полностью, безоговорочно и бесповоротно: какая благодать! Надоело без конца спрашивать себя: прав я или виноват? Этим вечером он, по крайней мере, знал ответ: да, я виноват, безусловно виноват. Он навсегда поссорился с Дюбреем, СРЛ выразило ему свое неодобрение, и большинство прежних товарищей содрогаются от возмущения, думая о нем. В «Анклюм» Лашом со своими приятелями – и сколько еще других в Париже и в провинции – называли его предателем. За кулисами «Студии 46» трещали автоматы, немцы жгли французскую деревню, и в оцепеневших сердцах просыпались гнев и ужас. Всюду пылала ненависть. Это и есть его вознаграждение: ненависть, и нет никакой возможности победить ее. Оставалось только пить! Он понял Скрясина и снова наполнил свой бокал.

– Вы совершили смелый поступок, – сказала Люси.

– Какой именно?

– Разоблачили все эти ужасы.

– О! Таких героев во Франции тысячи, – ответил Анри. – Нападая сегодня на СССР, никто не рискует быть расстрелянным.

Она посмотрела на Анри с недоумением:

– Да, но вы занимали определенное положение на стороне левых; эта история должна была вас скомпрометировать.

– А вы представьте себе положение, какое я могу занять у правых!

– Правые, левые – такие понятия сильно устарели, – заметил Дюдюль. – Главное, в чем надо убедить страну, так это в том, что сотрудничество капитала и труда необходимо для ее возрождения. Вы сделали полезное дело, развеяв один из мифов, который противопоставляют их примирению.

– Не торопитесь поздравлять меня! – сказал Анри.

Вот оно самое страшное одиночество: получить одобрение этих людей. Половина двенадцатого – самое ужасное время; театр пустел, и сознание всех тех, кого в течение трех часов он держал в плену, разом срывалось с цепи и оборачивалось против него: какое побоище!

– Старина Дюбрей, должно быть, в ярости, – с довольным видом заметила Клоди.

– Скажите-ка, а с кем спит его жена? – спросила Люси. – Ведь в конце-то концов он почти старик.

– Не знаю, – ответил Анри.

– Однажды она оказала мне честь и пришла, – сказала Люси. – Ну и воображала! Ах, терпеть не могу женщин, которые одеваются как билетерши, чтобы продемонстрировать свои социальные взгляды.

Анна была воображалой; Дюдюль, повидавший мир, объяснял, что Португалия – это рай, и все они считали богатство заслугой, полагая, что заслужили свои богатства; но раз уж Анри сидел рядом с ними, ему оставалось только молчать.

– Добрый вечер, – сказала Жозетта, положив на стол усыпанную блестками сумочку; на ней было зеленое платье с глубоким декольте; Анри никак не мог понять, почему она так щедро выставляет себя напоказ мужчинам, желание которых раздражает ее; ему не нравилось, что это нежное тело было, под стать имени, общественным достоянием. Жозетта села рядом с ним в конце стола, и он спросил:

– Как прошел спектакль? Не свистели?

– О! Для тебя – это триумф, – ответила она.

В целом критика отзывалась о ней неплохо: дебют, каких много; с такой внешностью и терпением у нее были все шансы сделать достойную карьеру, но она казалась разочарованной. Вдруг лицо ее оживилось:

– Ты видел? За столиком в глубине – Фелисиа Лопес, какая она красивая!

– У нее главным образом очень красивые драгоценности, – заметила Люси.

– Она красива!

– Милая моя, – улыбаясь, сквозь зубы сказала Люси, – никогда не говори в присутствии мужчины, что другая женщина красива, ибо он может вообразить, будто ты не такая красивая; и не сомневайся, никакая другая никогда не сделает такой глупости, ответив тебе тем же.

– Жозетта может позволить себе быть откровенной, – возразил Анри, – ей нечего бояться.

– С вами – возможно, – с легким презрением заявила Люси, – но есть и другие, которым не понравится видеть напротив себя плаксу; налейте-ка ей выпить: красивая женщина должна быть веселой.

– Я не хочу пить, – сказала Жозетта; голос ее дрогнул: – У меня прыщик в углу рта, наверняка из-за печени: я возьму стакан виши.

– Что за поколение! – пожав плечами, сказала Люси.

– Самое хорошее, когда пьешь, – заметил Анри, – это то, что в конце концов пьянеешь.

– Ты не пьян? – с тревогой спросила Жозетта.

– О! Напиться шампанским – гигантский труд.

Он протянул руку к бутылке, Жозетта остановила ее.

– Тем лучше. Потому что мне надо кое-что сказать тебе. – Она заколебалась. – Но сначала обещай мне не сердиться.

Он засмеялся:

– Не могу же я обещать, не зная. Она нетерпеливо взглянула на него:

– Значит, ты меня больше не любишь.

– Ладно, рассказывай.

– Так вот, недавно я дала интервью для «Эв модерн».

– Что ты там еще наговорила?

– Я сказала, что мы помолвлены. Это вовсе не для того, чтобы заставить тебя жениться на мне, – с живостью сказала она. – Мы сообщим о нашем разрыве, когда пожелаешь. Но нас все время видят вместе, и помолвка придает мне вес, понимаешь? – Из своей блестящей сумочки она достала журнальную страницу и с довольным видом разложила ее. – На этот раз они дали хорошую статью.

– Покажи, – сказал Анри. – Ах! Я действительно хорош! – прошептал он. Перед бокалами шампанского Жозетта в глубоком декольте смеялась рядом

с Анри, он тоже смеялся. «Точно так, как сейчас, – с досадой подумал Анри. – Тут недолго вообразить, будто я ночи напролет пью шампанское, а дальше всего один шаг и до того, будто я продался Америке: они быстро сделают этот шаг». Между тем Анри вовсе не любил весь этот жалкий шум и гам; он посещал модные места, чтобы доставить удовольствие Жозетте, но это ничего для него не значило, такие моменты оставались в стороне от его настоящей жизни. Он пристально разглядывал снимок: «Факт тот, что это я и что я – здесь».