Текст книги "Мандарины"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 55 страниц)

Я громко произнесла: «Я в годах!» До войны я была слишком молодой, чтобы годы тяготили меня; затем в течение пяти лет я полностью о себе забывала. И вот я обретаю себя, чтобы узнать: я осуждена, меня подстерегает старость, и нет никакой возможности скрыться от нее; я уже замечаю ее в глубине зеркала ^{30}. О! Пока я все еще женщина, каждый месяц я все еще теряю кровь, ничто не изменилось; но теперь я знаю. Я приподнимаю волосы: белые полоски – это уже не диковинка и не примета, это начало; голова моя заживо обретет цвет моих костей. Лицо мое пока еще может казаться гладким и упругим, но маска, того и гляди, упадет, обнажив слезящиеся глаза старой женщины. Времена года приходят и уходят, поражения искупаются, но нет никакого средства остановить дряхление. «Даже беспокоиться уже поздно, – подумала я, отворачиваясь от своего отражения. – Слишком поздно даже для сожалений; остается только продолжать».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Несколько вечеров кряду Надин заходила в газету за Анри; однажды ночью они даже снова поднялись в гостиничный номер, но без особого прока. Для Надин заниматься любовью было явно скучным времяпрепровождением, Анри тоже быстро соскучился. Но ему нравилось выходить с Надин, смотреть, как она ест, слышать ее смех, разговаривать с ней. Она была слепа ко многим вещам, но с живостью реагировала на то, что видела, и никогда не прибегала к уловкам; он говорил себе, что она была бы приятным спутником в поездке, и его трогало ее жадное стремление к путешествию.

– Ты поговорил?

– Нет еще.

Она опускала голову с таким сокрушенным видом, что он чувствовал себя виноватым; солнце, возможность поесть, настоящее путешествие – всего, чего она была лишена, теперь он лишал ее вновь. И раз уж он решился на разрыв, не разумнее ли дать Надин воспользоваться этим; впрочем, в интересах самой Поль ему лучше объясниться до отъезда, чем оставлять ее томиться надеждой во время их разлуки. Вдали от нее он чувствовал себя правым: он почти не притворялся перед ней; она обманывала себя, когда делала вид, будто верит в возрождение мертвого и похороненного прошлого. Но когда он оказывался рядом с ней, то обнаруживал, что и он был в чем-то не прав. «Не подлец ли я, что перестал ее любить? – спрашивал он себя, глядя, как она ходит взад-вперед по квартире. – Или ошибкой было то, что я любил ее?» Они с Жюльеном и Луи отправились как-то в ресторан «Дом», и там за соседним столиком сидела эта красивая женщина, одетая во что-то цвета глицинии, с притворным интересом читавшая «Злосчастье»; ^{31}на круглый столик она положила длинные фиолетовые перчатки; проходя мимо нее, Анри сказал: «Какие у вас красивые перчатки!» – «Они вам нравятся? Они ваши». – «И что я буду с ними делать?» – «Сохраните на память о нашей встрече». У обоих смягчился взгляд; несколько часов спустя он прижимал ее к себе нагую со словами: «Ты слишком красива!» Нет, он не мог осуждать себя. Вполне естественно, что он был ослеплен красотой Поль, ее голосом, загадочностью ее речей, отрешенной мудростью ее улыбки. Она была немного старше него и знала множество мелких вещей, которых он не знал и которые казались ему намного важнее крупных. Более всего его восхищало в ней презрение, с каким она относилась к благам этого мира; она парила в сверхъестественных мирах, где он терял надежду воссоединиться с ней; и он был потрясен, когда она соблаговолила стать плотью в его объятиях. «Конечно, я несколько взвинтил себя», – признавался он. Она поверила в клятвы вечной верности и в чудо быть самой собой; и, безусловно, он был виноват, когда без меры превозносил Поль, чтобы позднее весьма трезво оценить меру ее возможностей. Да, виноваты они оба, но вопрос не в этом, вопрос в том, как выбраться из такого положения. Мысленно он вертел фразы и так и эдак: догадывалась ли она? Обычно, когда он хранил молчание, она тут же начинала задавать вопросы.

– Почему ты переставляешь эти безделушки? – спросил он.

– Ты не находишь, что так красивее?

– Тебя не затруднит присесть на минутку?

– Я тебя раздражаю?

– Нисколько, но я хотел бы поговорить с тобой. Она натянуто улыбнулась.

– Какой у тебя торжественный вид! Уж не собираешься ли ты сказать, что разлюбил меня?

– Нет.

– Ну а все остальное мне безразлично, – заявила она, садясь; Поль наклонилась к нему с терпеливым, немного насмешливым видом: – Говори, любовь моя, я тебя слушаю.

– Любить или не любить друг друга – это не единственный вопрос, – сказал он.

– Для меня – единственный.

– Но не для меня, ты сама знаешь; другие вещи тоже имеют значение.

– Да, знаю: твоя работа, путешествия; я никогда тебя не отговаривала.

– Есть еще одна вещь, которой я дорожу, я часто напоминал тебе об этом: моя свобода.

Она снова улыбнулась:

– Не говори мне, что со мной ты не свободен!

– Свободен настолько, насколько позволяет совместная жизнь; но для меня свобода – это прежде всего одиночество. Вспомни, когда я поселился здесь, мы договорились, что это только на время войны.

– Я не думала, что обременяю тебя, – сказала Поль. Она уже не улыбалась.

– Никто не мог бы быть менее обременительным, чем ты. Но я считаю, что было лучше, когда каждый жил сам по себе.

Поль улыбнулась.

– Ты приходил сюда ко мне каждую ночь, говорил, что без меня не можешь заснуть.

Он говорил это в течение года, не больше, но возражать не стал, а только сказал:

– Согласен, но я работал у себя в комнате, в гостинице...

– Эта комната была одной из твоих юношеских причуд, – снисходительным тоном заметила она. – Никакого соседства, никаких любовных связей: признайся, что твои правила были довольно абстрактны; не могу поверить, что ты все еще принимаешь их всерьез.

– Да нет, тут нет ничего абстрактного. Совместная жизнь приводит к напряженности и в то же время к небрежности; я отдаю себе отчет, что часто бываю неприятен или невнимателен и что это причиняет тебе боль. Гораздо лучше видеться, когда действительно этого хочешь.

– Я всегда хочу тебя видеть, – с упреком сказала она.

– А я, когда устаю или бываю в плохом настроении либо работаю, предпочитаю быть один.

Голос Анри звучал сухо; и снова Поль улыбнулась:

– Ты будешь один целый месяц. Посмотрим, когда вернешься, не переменишь ли ты свое мнение.

– Нет, не переменю, – твердо сказал он. Взгляд Поль внезапно дрогнул.

– Поклянись мне в одной вещи, – прошептала она.

– В чем?

– Что никогда не поселишься вместе с другой женщиной...

– Ты с ума сошла! Что за идея! Конечно, я клянусь тебе.

– В таком случае можешь вернуться к своим милым привычкам молодого человека, – смущенно сказала она.

Он с любопытством взглянул на нее.

– Почему ты спросила меня об этом?

И снова взгляд Поль заметался; помолчав немного, она сказала притворно спокойным тоном:

– О! Я знаю, никакая другая женщина не займет мое место в твоей жизни. Но я дорожу символами.

Она собралась было встать, словно боялась услышать еще что-нибудь; он остановил ее:

– Подожди, мне надо поговорить с тобой совершенно откровенно; я никогда не стану жить с другой, никогда. Но, верно, из-за суровой жизни в последние четыре года мне хочется новизны, приключений, хочется легких интрижек с женщинами.

– Но у тебя уже есть одна, не так ли? – чинно заметила Поль. – С Надин.

– Откуда ты знаешь?

– Ты не умеешь лгать.

Порой она бывала так слепа! А иногда так проницательна! Он был озадачен и в замешательстве сказал:

– Я свалял дурака, не сказав тебе; но я боялся огорчить тебя, и напрасно; почти ничего и не было, к тому же это не продлится долго.

– О! Успокойся! Я не стану ревновать к девочке, особенно к Надин! – Поль подошла к Анри и села на ручку его кресла. – Я говорила тебе это в рождественскую ночь: такой человек, как ты, не может подчиняться тем же законам, что другие. Есть банальная форма верности, которой я никогда от тебя не потребую. Развлекайся с Надин или с кем пожелаешь. – Она весело погладила волосы Анри. – Видишь, я уважаю твою свободу!

– Да, – молвил он, испытывая облегчение и разочарование: чересчур легкая победа ничего ему не давала. Но надо хотя бы довести ее до конца. – По сути, у Надин нет ни тени чувства ко мне, – добавил он. – Все, чего она хочет, это чтобы я взял ее в поездку; но, само собой разумеется, после возвращения мы расстанемся.

– В поездку?

– Она поедет со мной в Португалию.

– Нет! – сказала Поль. Внезапно ее безмятежная маска разлетелась на куски, Анри увидел перед собой живое лицо с дрожащими губами, с полными слез глазами. – Ты говорил, что не можешь взять меня с собой!

– Ты не стремилась к этому, я и не слишком старался.

– Я не стремилась! Да я бы руку дала на отсечение, чтобы только поехать с тобой. Но я поняла, что ты хочешь быть один. Я готова пожертвовать собой во имя твоего одиночества, – с возмущением воскликнула она, – но не ради Надин, нет!

– Раз ты не ревнуешь к ней, не вижу большой разницы – в одиночестве я или с Надин, – сказал он не без коварства.

– Разница огромнейшая! – взволнованно возразила Поль. – Будь ты один, я была бы с тобой, мы оставались бы вместе. Первое послевоенное путешествие: ты не имеешь права ехать с другой.

– Послушай, – сказал он, – если ты усматриваешь в этом какой-то символ, то совершенно напрасно. Надин хочется посмотреть мир, это несчастная девочка, которая никогда ничего не видела; мне доставляет удовольствие показать ей этот мир, вот и все.

– Если это и правда все, – медленно проговорила Поль, – тогда не бери ее. – Она с умоляющим видом смотрела на Анри. – Я прошу тебя об этом во имя нашей любви.

С минуту они пристально смотрели друг на друга; лицо Поль было воплощением мольбы; но Анри вдруг почувствовал прилив такого упорства, словно должен был противостоять не затравленной женщине, а вооруженным злодеям.

– Ты только что сказала, будто уважаешь мою свободу.

– Да, – с ожесточением ответила она, – но если ты собираешься уничтожить себя, я тебе помешаю. Я не позволю тебе предать нашу любовь.

– Иначе говоря, я волен делать только то, что хочешь ты, – с иронией сказал он.

– О, как ты несправедлив, – произнесла она, рыдая. – Я все принимаю от тебя, все! Но тут я знаю, что не должна соглашаться. Никто, кроме меня, не должен ехать с тобой.

– Это ты так решила, – сказал он.

– Но это же очевидно!

– Только не для меня.

– Потому что ты заблуждаешься, вернее, хочешь заблуждаться! Послушай, – сказала она более спокойным тоном, – тебе не дорога эта девушка, и ты видишь, какое горе причиняешь мне: не бери ее.

Анри хранил молчание; против такого аргумента возразить особо было нечего, и он сердился за это на Поль, словно она использовала против него физическое принуждение.

– Ладно, я не возьму ее! – согласился он и, встав, шагнул к лестнице. – Только не говори мне больше о свободе!

Поль последовала за ним и положила руки ему на плечи:

– Твоя свобода – это заставлять меня страдать? Он резко отстранился.

– Если ты решила страдать, когда я делаю то, что хочу, мне придется выбирать между тобой и свободой.

Он сделал шаг, и она с тревогой окликнула его:

– Анри! – В глазах ее отражалась паника. – Что ты хочешь сказать?

– А что я такого сказал?

– Ты не станешь нарочно разрушать нашу любовь? Анри повернулся к ней.

– Хорошо! Раз уж ты стремишься к этому, давай объяснимся раз и навсегда! – сказал он, рассердившись на нее довольно сильно и решив наконец выложить всю правду. – Между нами возникло недоразумение. У нас разные представления о любви...

– Никакого недоразумения, – поспешно возразила Поль. – Я знаю, что ты мне скажешь: любовь – вся моя жизнь, а ты хочешь, чтобы она была лишь частью твоей жизни. Я это знаю, и я согласна.

– Да, но тут-то как раз и начинают возникать вопросы, – сказал Анри.

– Да нет же! – настаивала Поль. – Ах, все это глупо, – добавила она взволнованным голосом. – Ты не станешь подвергать сомнению нашу любовь из-за того, что я прошу тебя не ехать с Надин!

– Решено, я с ней не поеду. Но речь идет совсем, совсем о другом...

– О! Послушай, – внезапно перебила его Поль. – Прекратим это. Если тебе необходимо взять ее с собой, чтобы самому себе доказать, что ты свободен, я предпочитаю, чтобы ты ее взял. Не хочу, чтобы ты думал, будто я тираню тебя.

– Я ее, конечно, не возьму, если ты будешь изводить себя в течение всего этого путешествия.

– Я гораздо больше изведусь, если от обиды тебе вздумается разрушить нашу любовь. – Она пожала плечами. – Ты вполне способен на это: малейшему своему капризу ты придаешь такое значение. – Она с умоляющим видом смотрела на него; ждала, что он ответит: «Я на тебя не в обиде», но ждать ей пришлось бы долго. – Ты любишь меня, – вздохнула Поль, – но ничем не хочешь пожертвовать ради нашей любви. Приходится мне отдавать все.

– Поль, – сказал он дружеским тоном, – если я поеду с Надин, повторяю тебе, что после возвращения я перестану с ней встречаться и что между тобой и мной ничего не изменится.

Она молчала. «С моей стороны это шантаж, – подумал Анри, – причем, пожалуй, подлый». Но самое забавное то, что Поль тоже отдавала себе в этом отчет; она собиралась изображать благородство, сознавая, что пошла на довольно гнусный торг. Но как быть? Надо знать, чего хочешь. Ему хотелось взять с собой Надин.

– Поступай как знаешь, – сказала Поль и вздохнула: – Полагаю, я придаю слишком большое значение символам. По правде говоря, поедет с тобой эта девушка или нет, разницы почти нет.

– Разницы никакой, – убежденно заявил Анри.

В последующие дни Поль не возвращалась к этому вопросу, однако каждый ее жест, каждое молчание означало: «Я беззащитна, и ты злоупотребляешь этим». Что верно, то верно, оружия у нее не было никакого, даже самого ничтожного, однако сама эта скудость была ловушкой, не оставлявшей Анри другого выхода, как стать жертвой или палачом; у него не было ни малейшего желания изображать из себя жертву; беда в том, что не был он и палачом. И чувствовал он себя, пожалуй, не лучшим образом, когда встретился с Надин на перроне Аустерлицкого вокзала.

– Ты не слишком торопился, – с недовольным видом заметила она.

– Но и не опоздал.

– Давай поскорее сядем, а то вдруг поезд уйдет.

– Раньше времени не уйдет.

– Как знать.

Они поднялись в вагон и выбрали пустое купе. Довольно долго Надин с озадаченным видом стояла между двумя вагонными полками, затем села у окна спиной к локомотиву; открыв свой чемодан, она начала устраиваться с кропотливым тщанием старой девы: надела халат, домашние туфли, укутала ноги одеялом, подложила под голову подушку; из кошелки, заменявшей ей сумочку, достала пачку жевательной резинки; тут она вспомнила наконец о существовании Анри и ободряюще улыбнулась:

– Поль ругалась, когда поняла, что ты и вправду берешь меня? Он пожал плечами:

– Разумеется, ее это не обрадовало.

– Что она сказала?

– Ничего, что касалось бы тебя, – сухо ответил он.

– Но мне интересно знать.

– А мне неинтересно тебе рассказывать.

Она достала из своей кошелки гранатовое вязанье и принялась стучать спицами, продолжая жевать резинку. «Ну это уж слишком», – в сердцах подумал Анри; быть может, она нарочно провоцирует его, догадываясь, что невеселые мысли Анри все еще в красной квартирке; на прощанье Поль поцеловала его без слез: «Счастливого путешествия». Но в эту минуту она плачет. «Я напишу сразу же, как приеду», – пообещал он себе. Поезд тронулся, преодолевая печальные сумерки предместья, и Анри открыл полицейский роман. В настоящий момент он не в силах был помочь горю Поль, так зачем же в довершение лишать удовольствия Надин; сделав усилие, он с жаром сказал:

– Завтра в это время мы будем пересекать Испанию.

– Да.

– Меня не ждут в Лиссабоне так рано, у нас с тобой будет целых два дня. Надин ничего не ответила; какое-то время она продолжала прилежно вязать,

затем улеглась на полке, сунула в уши восковые шарики, завязала глаза шейным платком и повернулась к Анри спиной. «А я-то надеялся вознаградить себя за слезы Поль улыбками», – с насмешкой сказал он себе; дочитав свой роман, он выключил свет; на стеклах не было больше голубых росписей, под беззвездным небом долины лежали черным-черны, в купе стало холодно; зачем он в этом поезде, напротив чужой женщины, которая так шумно дышит? Внезапно встреча с прошлым показалась ему невозможной.

«Она могла бы все-таки быть чуточку любезнее!» – с обидой подумал Анри на следующее утро на дороге, ведущей в Ирун; Надин даже не улыбнулась, когда, выйдя с вокзала Эндае, они ощутили на своей коже солнце и легкий ветерок; пока ставили визу в их паспортах, она неудержимо зевала, а теперь по-мальчишески размашисто шагала впереди; он нес два тяжелых чемодана, ему было жарко под этим непривычным солнцем, и он без удовольствия смотрел на крепкие, слегка волосатые ноги, непривлекательную наготу которых подчеркивали носки. Барьер закрылся за ними, впервые за шесть лет Анри шел по не французской земле; но вот барьер открылся, и он услыхал возглас Надин: «О!» Именно такой страстный стон он напрасно пытался вырвать у нее своими ласками.

– О! Посмотри!

На обочине дороги, возле сгоревшего дома, стоял лоток: апельсины, бананы, шоколад; ^{32}Надин бросилась вперед, схватила два апельсина и один протянула Анри; при виде этой нехитрой радости, которую два километра неумолимо отделяли от Франции, он почувствовал, как та черная и твердая вещь в груди, которая на протяжении четырех лет заменяла ему сердце, превратилась в паклю; Анри без дрожи смотрел на фотографии умирающих от голода голландских ребятишек, а тут вдруг ему захотелось сесть на краю канавы, закрыть лицо руками и не шевелиться.

К Надин вернулось хорошее настроение; с улыбкой глядя в испанское небо, она объедалась фруктами и конфетами в баскских деревнях и кастильских захолустьях. Еще одну ночь они провели в пыли вагонных полок; утром они ехали вдоль бледно-голубой речушки, извивавшейся среди олив и превратившейся затем в реку, а потом в озеро. Поезд остановился: Лиссабон.

– Сколько такси!

Вереница такси выстроилась во дворе вокзала; сдав чемоданы в камеру хранения, Анри сказал одному шоферу: «Прокатите нас». Надин сжимала его руку, вскрикивая от ужаса, пока они ехали с казавшейся головокружительной скоростью по круто спускавшимся улочкам, где громыхали трамваи: они отвыкли ездить в автомобиле. Анри смеялся, тоже сжимая руку Надин; он вертел головой то вправо, то влево, не веря себе от радости: встреча с прошлым состоялась. Южный город, обжигающий и несущий прохладу, с обещанием моря на горизонте и соленого ветра, разбивающегося о вздыбленные мысы: Анри узнавал его. Хотя поражал он его больше, чем когда-то Марсель, Афины, Неаполь или Барселона, потому что сегодня любое новшество казалось чуть ли не чудом; она была прекрасна, эта столица с мудрым сердцем, беспорядочно разбросанными холмами, с ее прохладными домами нежных расцветок и большими белыми кораблями.

– Высадите нас где-нибудь в центре, – попросил Анри.

Такси остановилось на просторной площади, окруженной кинотеатрами и кафе; на террасах сидели мужчины в темных костюмах, но без женщин; женщины толкались на торговой улице, спускавшейся к эстуарию; ^{33}и сразу же Анри с Надин остановились как вкопанные.

– Ты только посмотри!

Кожа, настоящая толстая и мягкая кожа, запах которой угадывался; чемоданы из свиной кожи, перчатки из кожи пекари, рыжие кисеты для табака, а главное, башмаки на каучуковых подошвах, башмаки, в которых шагали бесшумно, не боясь промочить ноги. Настоящий шелк, настоящая шерсть, фланелевые костюмы, поплиновые рубашки. Анри вдруг осознал, что выглядит довольно убого в своем штапельном костюме и потрескавшихся ботинках с задравшимися носами; а среди женщин в мехах, шелковых чулках и изящных туфлях-лодочках Надин походила на нищенку.

– Завтра займемся покупками, – сказал он, – купим кучу всяких вещей!

– Не верится, что все это настоящее. Как ты думаешь, что сказали бы при виде этого наши из Парижа?

– Точно то же, что мы, – со смехом ответил Анри.

Они остановились перед кондитерской, на этот раз не вожделение, а скандал заворожил взгляд Надин; Анри тоже на мгновение застыл, пораженный, он подтолкнул Надин плечом:

– Войдем.

Кроме старика с маленьким мальчиком за столиками сидели только женщины, женщины с маслянистыми волосами, обремененные мехами, драгоценностями и целлюлитом, которые с благоговением отдавали ежедневную дань своей страсти к гурманству. Две девочки с черными косичками, голубой лентой через плечо и множеством медальонов на шее смаковали со сдержанным видом густой шоколад, увенчанный огромной шапкой взбитых сливок.

– Хочешь? – спросил Анри.

Надин молча кивнула головой; когда официантка поставила перед ней чашку и Надин поднесла ее к губам, лицо ее вдруг стало белым.

– Не могу, – вымолвила она и добавила извиняющимся тоном: – Мой желудок отвык от этого.

Однако причиной ее недомогания был не желудок, просто она подумала о чем-то или о ком-то. Анри не стал задавать ей вопросов.

Номер в гостинице был обтянут нарядным кретоном; в ванной комнате их ждали горячая вода, настоящее мыло, махровые халаты. Надин снова повеселела. Она пожелала растереть Анри перчаткой из конского волоса, и когда его тело с головы до ног стало горячим и красным, опрокинула его со смехом на кровать. Она отдавалась любви с такой радостью, что, казалось, получает от этого удовольствие. На следующее утро глаза ее блестели, когда своей шершавой рукой она трогала роскошную шерсть, шелка.

– А в Париже тоже были такие прекрасные магазины?

– И даже намного прекраснее. Ты не помнишь?

– Я не ходила в роскошные магазины, я была слишком маленькая. – Она с надеждой взглянула на Анри: – Ты думаешь, когда-нибудь это вернется?

– Когда-нибудь, возможно.

– Но почему они здесь такие богатые? Я думала, это бедная страна.

– Это действительно бедная страна, где есть очень богатые люди.

Они купили для себя и для тех, кто остался в Париже, ткани, чулки, белье, туфли, свитера. Обедали они в подвале, увешанном красочными афишами, на которых тореро на лошадях бросали вызов разъяренным быкам. «Мясо или рыба – у них все-таки есть ограничения!» – со смехом заметила Надин. Они съели по бифштексу пепельного цвета. Затем, надев вызывающе-желтые башмаки на шикарных подошвах, стали взбираться вверх по вымощенным круглыми камнями улицам, ведущим к густонаселенным кварталам; на одном из перекрестков босоногие ребятишки без улыбки смотрели невыразительное кукольное представление; мостовая становилась все уже, дома были облупленные, и лицо Надин омрачилось.

– До чего отвратительная улица, и много таких?

– Я думаю, да.

– Похоже, тебя это не возмущает?

У него не было настроения возмущаться. По правде говоря, он с большим удовольствием вновь смотрел на цветное белье, которое сушилось у залитых солнцем окон над темной дырой. Они молча миновали клоаку, и Надин остановилась посреди лестницы с засаленными каменными ступеньками.

– До чего отвратительно! – повторила она. – Пошли отсюда.

– О! Пройдем еще немного, – сказал Анри.

В Марселе, Неаполе, Пирее и Барио-Сино он часами бродил по таким вот вопиющим о бедности улицам; разумеется, тогда, как и сегодня, он хотел, чтобы со всей этой нищетой было покончено; однако желание его оставалось абстрактным, никогда ему никуда не хотелось бежать: этот резкий человеческий запах дурманил его. Сверху донизу холма – все та же оживленная сутолока, то же голубое небо пылало поверх крыш; Анри казалось, что с минуты на минуту он вновь обретет во всей ее полноте былую радость; именно за ней он гонялся от улицы к улице, но не находил ее. Женщины, сидевшие на корточках у дверей, жарили сардины на кусках древесного угля; запах несвежей рыбы заглушал запах горячего масла; ноги их были босы, здесь все ходили босиком. В открытых подвалах, выходивших на улицу, – ни одной кровати, никакой мебели, никаких картинок: убогие лежаки, покрытые струпьями ребятишки да кое-где коза; снаружи – ни одного веселого голоса или улыбки, потухшие взгляды. Быть может, нищета здесь более отчаянная, чем в других городах? Или же вместо того, чтобы очерстветь, со временем становишься более чувствительным к несчастью? Голубизна неба казалась жестокой над нездоровой тьмой, и Анри передалась безмолвная подавленность Надин. Им встретилась бежавшая с растерянным видом женщина в лохмотьях с ребенком, прилепившимся к ее обнаженной груди, и Анри вдруг сказал:

– А! Ты права, пошли отсюда.

Однако бегство ни от чего их не спасало, Анри понял это на другой же день во время коктейля, устроенного французским консульством. Стол был завален бутербродами и сказочными пирожными, на женщинах красовались платья забытых расцветок, все лица смеялись, вокруг говорили по-французски, Благодатный холм остался очень далеко, в совсем чужой стране, несчастья которой не касались Анри. Он вежливо смеялся вместе со всеми, когда старый Мендош даш Виернаш в крахмальном воротничке и при черном галстуке отвел его в угол гостиной; он был министром до диктатуры Салазара ^{34}.

– Какое впечатление произвел на вас Лиссабон? – спросил он, остановив на нем недоверчивый взгляд.

– Очень красивый город! – сказал Анри. Взгляд его собеседника помрачнел, и Анри с улыбкой добавил: – Должен сказать, я пока еще мало что видел.

– Обычно французы, приезжающие сюда, ухитряются вовсе ничего не видеть, – с досадой заметил даш Виернаш. – Ваш Валери ^{35}, например: он восторгался морем, садами, а к остальному остался слеп. – Помолчав, старик добавил: – А вы тоже собираетесь на все закрыть глаза?

– Напротив! – возразил Анри. – Я хочу как можно больше всего увидеть.

– Ах! На основании того, что мне о вас говорили, я очень на это надеялся, – сказал даш Виернаш потеплевшим голосом. – Условимся встретиться завтра, и я берусь показать вам Лиссабон. Красивый фасад, да! Но вы увидите, что за ним!

– Вчера я уже побывал на Благодатном холме, – молвил Анри.

– Но вы не входили в дома! Я хочу, чтобы вы своими глазами увидели, что люди едят, как они живут, иначе вы мне не поверите. – Даш Виернаш пожал плечами: – Эта литература о португальской грусти и ее загадке! А ведь все очень просто: из семи миллионов португальцев только семьдесят тысяч едят досыта.

Увильнуть не представлялось возможным, и все следующее утро Анри посещал лачуги. Ближе к вечеру бывший министр созвал друзей, специально чтобы он с ними встретился: отказаться нельзя. Они все были в темных костюмах, в крахмальных воротничках, с котелками на голове, говорили церемонно, однако временами их благоразумные лица искажала ненависть. То были бывшие министры, бывшие журналисты, бывшие преподаватели, которых отказ примкнуть к режиму разорил; у каждого из них сосланы родные и друзья, они были бедны и затравленны; те, кто все еще пробовал что-то сделать, знали, что их подстерегает адский остров: на врача, который бесплатно лечил нищих, пытался открыть диспансер или ввести хоть какую-то гигиену в больницах, сразу ложилось подозрение; стоило кому-то организовать вечерние курсы, позволить себе проявить щедрость или просто милосердие, и он становился врагом Церкви и Государства. Они тем не менее продолжали упорствовать. Им хотелось верить, что разгром нацизма повлечет за собой падение ханжеского фашизма. Они мечтали свергнуть Салазара и создать Народный фронт, подобный тому, какой был восстановлен во Франции. Они сознавали свое одиночество: у английских капиталистов были значительные интересы в Португалии, американцы вели переговоры с правительством о покупке авиабаз на Азорских островах. «Франция – наша единственная надежда», – твердили они. И умоляли: «Расскажите французам правду; они ничего не знают, а если бы знали, пришли к нам на помощь». Они навязывали Анри ежедневные встречи; его забрасывали фактами, цифрами, диктовали ему статистические данные, водили его по голодным предместьям: это были не те каникулы, о которых он мечтал, но у него не было выбора. Он обещал разбудить общественное мнение кампанией в прессе: политическая тирания, экономическая эксплуатация, полицейский террор, систематическое отупение масс, постыдное соучастие духовенства, он расскажет обо всем. «Если Кармона узнает, что Франция готова нас поддержать, он пойдет с нами», – утверждал даш Виернаш. Прежде он был знаком с Бидо ^{36}и рассчитывал представить ему некий тайный договор: в обмен на его поддержку будущее португальское правительство сможет предложить Франции выгодные соглашения, касающиеся африканских колоний. Трудно было объяснить ему без грубости, насколько этот проект был несбыточным!

– Я встречусь с Турнелем, главой его кабинета, – пообещал Анри накануне своего отъезда в Алгарве ^{37}. – Это товарищ по Сопротивлению.

– Я подготовлю точный проект, который вручу вам после вашего возвращения, – сказал даш Виернаш.

Анри рад был покинуть Лиссабон. Французские службы предоставили ему автомобиль для удобства проведения его лекционного турне, ему предложили располагать машиной столько времени, сколько он пожелает: наконец-то его ожидали настоящие каникулы. К несчастью, новые его друзья очень рассчитывали, что последнюю неделю он проведет с ними за подготовкой заговора: они намеревались собрать исчерпывающую документацию и устроить встречи с некоторыми коммунистами верфей Заморы. Об отказе и речи быть не могло.

– Получается, что нам остается погулять всего две недели, – недовольным тоном сказала Надин.

Они ужинали в ресторанчике на другом берегу Тахо; официантка поставила на стол блюдо с кусками жареного хека и бутылку вина грязно-розового цвета; в окно им видны были огни Лиссабона, располагавшиеся ярусами между небом и водой.

– За неделю на машине можно увидеть всю страну! – сказал Анри. – Представляешь, какая для нас удача!

– Вот именно: жалко не воспользоваться ею.

– А как же эти люди, они ведь рассчитывают на меня, и было бы скверно разочаровать их, ты не согласна?

Она пожала плечами:

– Ты ничего не можешь для них сделать.

– Я могу говорить от их имени; это мое ремесло, иначе не стоит быть журналистом.

– Может, и не стоит.

– Не думай уже о возвращении, – примирительно сказал он. – Нас ждет потрясающее путешествие. Да посмотри же на огоньки на берегу, у самой воды, до чего красиво.

– Что тут красивого? – пожав плечами, спросила Надин. Ей нравилось задавать такие вызывающие раздражение вопросы. – Нет, серьезно, – продолжала она, – почему ты находишь это красивым?

– Красиво, и все тут.

Она прижалась лбом к стеклу.

– Возможно, это было бы красиво, если не знать, что там, за ними; но когда знаешь... Еще один обман, – с досадой заявила она, – ненавижу этот гнусный город.

Без всякого сомнения, то был обман; а между тем Анри не мог помешать себе находить огни красивыми; жгучий запах нищеты, ее веселое разноцветье – его этим уже не обманешь; но маленькие огоньки, мерцавшие вдоль темных вод, его трогали вопреки всему: возможно, потому что напоминали ему время, когда он не знал, что скрывается за декорацией; а возможно, его привлекало здесь воспоминание о неком мираже. Он взглянул на Надин: восемнадцать лет – и ни одного миража в ее памяти! У него, по крайней мере, было прошлое. «И настоящее, и будущее, – мысленно возразил он себе. – К счастью, остались еще вещи, которые можно любить!»