Текст книги "Мандарины"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 55 страниц)

– Недавно ты удивлялась моим сомнениям. Понимаешь теперь, как ужасно сегодня приобщаться к действию, ведь мы слишком хорошо знаем, какой ценой приходится расплачиваться за ошибки.

Я знала, что всех людей своего возраста и себя самого он считает ответственными за войну; между тем он был одним из тех, кто с предельной трезвостью и настойчивостью боролся против нее; однако он потерпел неудачу и потому считал себя виновным. Но больше всего меня удивляло то, что встреча с Шарлье пробудила у него угрызения совести: обычно он реагировал на общие положения, а не на отдельные случаи.

– Пусть так, – сказала я, – но даже если СРЛ – ошибка, больших потрясений не последует.

– С мелкими бедствиями тоже нельзя не считаться, – возразил Робер и в нерешительности добавил: – Надо быть моложе, чем я есть, чтобы верить в то, что будущее спасет все. Я ощущаю свою ответственность в более ограниченных временных пределах, нежели раньше, однако считаю ее и более тяжкой, окончательной.

– Как это?

– Ну, я думаю отчасти так же, как ты: что нельзя сбрасывать со счетов смерть или несчастье отдельной личности. О! Я иду против течения, – добавил он. – Молодежь более сурова, чем были мы в свое время, она попросту цинична, а я становлюсь сентиментальным.

– А нельзя ли сказать, что вы скорее становитесь более конкретным, чем раньше?

– Я в этом не уверен: в чем заключается конкретность? – спросил Робер.

Да, разумеется, он стал более уязвим, чем прежде. К счастью, митинг приносил свои плоды, ежедневно регистрировались новые сторонники. И в конечном счете коммунисты не стали объявлять войну СРЛ, они говорили о движении со сдержанной недоброжелательностью, но не более того. Можно было надеяться, что оно приобретет значительный размах. Единственным черным пятном было то, что «Эспуар» потеряла-таки многих своих читателей и потому возникала необходимость прибегнуть в скором времени к помощи Трарье и его капиталов.

– Вы уверены, что он раскошелится? – спрашивала я, с неодобрением разглядывая себя в зеркале.

– Абсолютно уверен, – заявил Робер.

– Тогда зачем вы идете на этот ужин? Зачем тащите туда меня?

– Не мешает все-таки поддержать Трарье в его благих намерениях, – сказал Робер, с неудовольствием завязывая галстук. – Приходится потворствовать причудам человека, которого собираешься обчистить на восемь миллионов.

– Восемь миллионов!

– Да! – молвил Робер. – Вот до чего они дошли. А все из-за Люка. Каков упрямец! И все равно они будут вынуждены взять деньги у Трарье. Самазелль, который провел свое небольшое расследование, говорит, что им дальше не выдержать.

– В таком случае я покоряюсь, – сказала я. – «Эспуар» стоит ужина в городе!

Мы были сама любезность, когда вошли в просторную гостиную-библиотеку, где уже находился Самазелль с супругой; он нарядился в светло-серый фланелевый костюм, который подчеркивал его дородность. Трарье тоже был сама любезность, официальной супруги не наблюдалось, зато присутствовала долговязая девица с блеклыми волосами, напомнившая мне моих набожных подруг в коллеже. В столовой, где пол был выложен черной и белой плиткой, нам подали вполне умеренный ужин; за кофе Трарье предложил ликеры, но не сигары; Самазелль наверняка обрадовался бы сигаре, однако без всякой задней мысли ликовал, наслаждаясь выдержанным коньяком. Я давно уже не бывала у настоящих буржуа, и это испытание, пожалуй, утешило меня; порой я говорю себе, что во всех интеллектуалах, которых я знаю, есть нечто подозрительное; но когда я встречаю буржуа, то прихожу к выводу, что они не уступают нам ни в чем. Надин и жизнь, которую я позволяю ей вести, выходят, разумеется, за рамки привычного; однако поблекшая дева, с угнетенным видом разливавшая кофе, казалась мне намного чудовищней; я не сомневалась, что, если бы я уложила ее на свой диван, она порассказала бы мне невероятные вещи. А сам Трарье! Несмотря на его наигранную банальность, мне он представлялся в высшей степени подозрительным. Его едва сдерживаемое тщеславие никак не вязалось с чересчур восторженным восхищением, которое он афишировал по отношению к Самазеллю. Они довольно долго обменивались воспоминаниями о Сопротивлении, затем выразили свое удовлетворение по поводу митинга, и Самазелль заявил:

– Прекрасным предзнаменованием является тот факт, что мы начали завоевывать провинцию. Через год у нас будет двести тысяч сторонников, в противном случае мы проиграем.

– Мы не проиграем! – возразил Трарье. Он повернулся к Роберу, до тех пор молчавшему больше, чем следовало бы: – Несомненная удача нашего движения в том, что оно было создано как раз в нужный момент. Пролетариат начинает понимать, что компартия предает истинные его интересы. А многие проницательные буржуа осознают так же, как и я, что должны согласиться ныне с ликвидацией своего класса.

– Несмотря на то, что через год у нас не будет двухсот тысяч сторонников, мы, однако, не проиграем, – с неохотой произнес Робер, – у нас нет ни малейшего интереса обманывать себя.

– Мой опыт научил меня тому, что, довольствуясь малым, нельзя добиться многого, – заметил Трарье. – Не в наших интересах и ограничивать свои чаяния!

– Главное, – сказал Робер, – что мы не ограничивали своих усилий.

– Ах! Позвольте вам заметить, что мы использовали далеко не все возможности, – авторитетно заявил Трарье. – Прискорбно, что печатный орган СРЛ не справляется со своей задачей; тираж «Эспуар» смехотворно низок.

– Он понизился из-за присоединения газеты к СРЛ, – заметила я. Трарье взглянул на меня с недовольным видом, и я подумала, что, если бы

у него была жена, ей не часто следовало бы вмешиваться в разговор, когда ее не спрашивали.

– Нет, – почти грубо возразил он, – это из-за отсутствия динамизма.

– Факт остается фактом, – твердо произнес Робер, – раньше у «Эспуар» был широкий круг читателей.

– Редакция воспользовалась всеобщим воодушевлением, последовавшим за Освобождением, – осторожно вставил свое слово Самазелль.

– Надо смотреть на вещи прямо, – сказал Трарье, – мы все с достаточной долей восхищения относимся к Перрону, чтобы иметь право выражаться на его счет с полной откровенностью; это чудесный писатель, но он не политик и не деловой человек; а присутствие рядом с ним Люка и вовсе не способствует делу.

Я прекрасно знала, что Робер почти готов был разделить такое мнение, однако он покачал головой:

– Присоединившись к СРЛ, Перрон оттолкнул от себя правых и коммунистов, а его финансовые возможности весьма ограничены, чтобы он мог плыть против течения.

– Я абсолютно убежден, – сказал Трарье, отчеканивая каждый слог, – что, если бы «Эспуар» возглавил такой человек, как Самазелль, тираж удвоился бы за несколько недель.

Скользнув взглядом по лицу Самазелля, Робер коротко заметил:

– Но его там нет!

Помолчав, Трарье заговорил вновь:

– А если я предложу Перрону выкупить «Эспуар» в пользу Самазелля? Дав хорошую цену?

Робер пожал плечами:

– Попытайтесь.

– Вы думаете, он не согласится?

– Поставьте себя на его место.

– Хорошо. А если я попрошу продать лишь долю Люка? Или же в крайнем случае третью часть их общей доли?

– Поймите, это их газета, – сказал Робер, – они ее создали и хотят быть у себя хозяевами.

– Это достойно сожаления, – заметил Трарье.

– Возможно, но тут уж никто ничего не в силах поделать. Трарье прошелся по гостиной.

– Я не из тех, кто легко смиряется, – с усмешкой сказал он. – Когда меня уверяют, что какая-то вещь невозможна, у меня сразу же появляется желание доказать обратное. Добавлю, что интересы СРЛ кажутся мне значительнее, чем личные чувства, пускай даже самые достойные, – с важным видом добавил он.

Самазелль забеспокоился:

– Если вы имеете в виду ваш позавчерашний план, то я вам уже говорил, что не могу согласиться с вами.

– А я вам ответил, что уважаю вашу щепетильность, – с улыбкой ответил Трарье и не без вызова взглянул на Робера: – Я выкуплю все долги «Эспуар» и поставлю Перрона перед выбором: или он берет в помощники Самазелля, или я доведу его до банкротства.

– Перрон выберет скорее банкротство, чем уступит шантажу, – с презрением ответил Робер.

– Ладно, он обанкротится, а я запущу другую газету, руководить которой будет Самазелль.

– Нет! – простонал Самазелль.

– Вы прекрасно понимаете, что СРЛ не будет иметь никаких дел с этой газетой; такой образ действий повлечет за собой ваше немедленное исключение.

Трарье внимательно посмотрел на Робера, словно проверяя на прочность силу его сопротивления, и, должно быть, быстро все усвоил, ибо сразу поспешил отступить.

– Я никогда и не думал приводить этот план в исполнение, – весело заявил он. – Я собирался использовать его для устрашения Перрона. А между тем успех газеты должен бы интересовать вас, – добавил он с упреком, – удвойте тираж, и вы удвоите свои силы!

– Знаю, – сказал Робер, – но повторяю вам, что, на мой взгляд, единственной ошибкой Перрона и Люка является упорное стремление работать с чересчур ограниченными финансовыми средствами. В тот день, когда они получат капиталы, которые вы щедро предоставите в их распоряжение, вы увидите разницу.

– Безусловно, – с улыбкой ответил Трарье, – потому что вместе с капиталами они будут обязаны принять и Самазелля.

Выражение лица Робера стало жестким.

– Прошу прощения! В апреле вы мне говорили, что готовы поддержать «Эспуар» без всяких условий.

Краешком глаза я наблюдала за Самазеллем: казалось, он ничуть не смутился; его жена выглядела страдалицей, но у нее всегда был такой вид.

– Я этого не говорил, – возразил Трарье, – я сказал, что политическое руководство газетой, разумеется, будет принадлежать уполномоченным СРЛ и что я не буду в это вмешиваться. Ни о чем другом речи не шло.

– Потому что ни о чем другом вопрос и не вставал, – с негодованием сказал Робер. – Я пообещал Перрону полнейшую независимость, и, только поверив в это обещание, он пошел на огромный риск – отдать «Эспуар» во власть СРЛ.

– Согласитесь, что я не обязан считать себя в ответе за ваши обещания, – любезным тоном заметил Трарье. – Впрочем, я не вижу причин, по которым Перрон отказался бы от такой комбинации, ведь Самазелль – его друг.

– Вопрос не в этом; если он вообразит, будто мы что-то затеваем у него за спиной, дабы навязать свою волю, он заупрямится, и я его понимаю, – с жаром сказал Робер.

Он выглядел очень огорченным, и я была огорчена не меньше, особенно потому, что знала истинные чувства Анри по отношению к Самазеллю.

– Я тоже, тоже упрям, – заметил Трарье.

– Положение Самазелля будет весьма щекотливым, если он окажется в «Эспуар» против воли Перрона, – молвил Робер.

– Я совершенно согласен! – заявил Самазелль. – И, безусловно, считаю, что при других обстоятельствах мне вполне было бы по силам дать новый импульс газете, которая близка к краху. Но никогда я не соглашусь быть навязанным Перрону против его воли.

– Вы извините меня, если я рассматриваю это дело в какой-то мере как свое личное, – с насмешкой заметил Трарье. – Я не собираюсь получать финансовую прибыль, однако решительно отказываюсь тратить миллионы впустую: я требую результатов; если Перрон откажется от вашего сотрудничества или вы ему в нем откажете, – обратился он к Самазеллю, – я все готов бросить. Никогда я не стану ввязываться в дело, если считаю его обреченным на провал. Такая точка зрения кажется мне здравой; и в любом случае ничто не заставит меня изменить ее, – сухо закончил он.

– Мне думается, бесполезно продолжать спор, пока вы не поговорили с Перроном, – сказал Самазелль. – Я убежден, что он пойдет на уступки. В конце концов, мы все заинтересованы в одном: в успехе движения.

– Да, Перрон наверняка поймет своевременность определенных уступок, в особенности если вы постараетесь заставить его понять это, – обратился Трарье к Роберу.

– На меня не рассчитывайте, – пожав плечами, ответил Робер.

Беседа тянулась еще какое-то время; когда через полчаса, спустившись с лестницы, мы оказались внизу, я сказала:

– Эта история дурно пахнет! Что в точности говорил вам Трарье в апреле?

– Мы обсуждали лишь политический аспект дела, – ответил Робер.

– А вы пообещали Анри другое? Вы зашли слишком далеко?

– Возможно, – сказал Робер. – Если бы я хоть чуточку усомнился, то не уговаривал бы его; так или иначе порой мы вынуждены заходить слишком далеко, без этого никогда ничего не удалось бы сделать!

– Почему сейчас вы не поставили Трарье перед выбором? – спросила я. – Либо он держит свои обещания без всяких условий, либо это разрыв и вы выгоняете его из СРЛ.

– И что дальше? – сказал Робер. – Представь себе, что он выбирает разрыв. В тот день, когда Анри понадобятся деньги, что с ним станется? – Мы молча продолжали шагать, и вдруг Робер сказал: – Если из-за меня Анри потеряет газету, я себе этого не прощу.

Мне вспомнилась улыбка Анри в ночь победы; я спросила его: «У вас не было желания ввязываться в это?» – «Безумного желания – нет, не было». Ему нелегко было подчинить «Эспуар» СРЛ; он любил газету, любил свою свободу и не любил Самазелля. Это отвратительно – то, что с ним случилось. Но у Робера был такой мрачный вид, что я оставила при себе свои замечания и только сказала:

– Не понимаю, почему вы поверили Трарье, он мне совсем не нравится.

– Я был неправ! – коротко ответил Робер. И задумался: – Я попрошу денег у Мована.

– Мован не даст вам денег, – сказала я.

– Я попрошу у других. Они существуют – люди, у которых есть деньги. Найдется же среди них хоть один, кто согласится.

– Мне кажется, чтобы согласиться на это, надо быть одновременно и миллиардером, и членом СРЛ, – заметила я. – А это, пожалуй, уникальное сочетание.

– Я поищу, – настаивал Робер. – И в то же время попробую воздействовать на Трарье через Самазелля. Самазелль не может пойти на то, чтобы его навязали.

– Похоже, его это не так уж смущает, – сказала я, пожав плечами. – Но все-таки попробуйте.

Робер встретился с Мованом на следующий день: Мован заинтересовался, но, разумеется, ничего не обещал. Робер встречался и с другими людьми, которых вовсе не удалось заинтересовать. Я очень беспокоилась, эта история не выходила у меня из ума; с Робером я ни о чем не говорила, потому что стараюсь, по мере возможности, не превращаться в одну из тех женщин, что приумножают заботы мужчины, разделяя их, но думала о случившемся постоянно. «Роберу не следовало так поступать, – говорила я себе. И добавила: – Раньше он так не поступил бы». Странная мысль: что она означала в действительности? Он говорил, что ощущает свою ответственность в более ограниченных временных пределах и считает ее более тяжкой, нежели раньше, ибо не может уже использовать будущее в качестве оправдания, вот почему он слишком торопился добиться результата и оттого был менее щепетильным. Подобная мысль мне не нравилась. Когда живешь в такой близости с человеком, как я с Робером, судить его – значит предавать.

Через несколько дней вернулись Надин с Ламбером; для меня их возвращение стало счастливым предлогом, чтобы отвлечься; они загорели, выглядели веселыми и смущенными, словно молодожены.

– Надин будет первоклассным репортером, – говорил Ламбер. – Проникнуть всюду и разговорить кого угодно – тут ей нет равных.

– Иногда это ремесло бывает забавным, – с важным видом соглашалась Надин.

Но главная ее гордость заключалась в том, что во время путешествия в тридцати километрах от Парижа она обнаружила загородный дом, о котором я тщетно мечтала вот уже несколько недель. Мне сразу же приглянулись неухоженные лужайки, желтый фасад с голубыми ставнями, маленький павильончик, дикие розы. Роберу тоже понравилось, и мы подписали арендный договор. Внутри все обветшало, дорожки заросли крапивой; но Надин заявила, что берется всюду навести порядок; внезапно она утратила интерес к секретарской должности, уступив ее еще на какое-то время своей заместительнице, и поселилась с Ламбером в павильоне: они занимались редактированием своей книги, садоводством и стенной росписью. Загорелый, с руками, натруженными за рулем мотоцикла, и волосами, которые Надин постоянно взъерошивала, Ламбер немного меньше, чем раньше, походил на денди и все-таки вовсе не похож был на работника физического труда; однако я вынуждена была оказать им доверие.

Время от времени Надин наведывалась в Париж, но лишь накануне нашего отъезда в Овернь разрешила нам приехать в Сен-Мартен. По телефону она торжественно пригласила нас на ужин:

– Скажи папе, что будет майонез, это фирменное блюдо Ламбера. Но Робер отклонил приглашение.

– Когда Ламбер встречается со мной, он считает своим долгом непременно нападать на меня; я вынужден отвечать ему, это докучает всем и в первую очередь мне, – с сожалением сказал Робер.

И верно, в его присутствии Ламбер всегда бывал агрессивен; редко встречались люди, которые не считали своим долгом придумать себе какую-то манеру поведения в присутствии Робера. «В сущности, он так одинок!» – подумала я. Разговаривали обычно не с ним, а с неким далеким, лишенным жизни, напыщенным персонажем, у которого, кроме имени, не было с Робером ничего общего. Прежде он так любил анонимную солидарность с толпой, а теперь не мог помешать тому, что его имя становилось преградой между ним и другими: ему все об этом безжалостно напоминали; зато человек во плоти, каковым в действительности был Робер, с его радостями, его нежностью и гневом, его бессонницей – никого не интересовал. Уже собравшись идти на автобус, я все-таки продолжала настаивать, чтобы он поехал со мной.

– Уверяю тебя, вечер будет не из приятных, – сказал в ответ Робер. – Заметь, что я не питаю антипатии к Ламберу.

– С Надин он явно добился успеха, – заметила я. – Впервые она соглашается работать вместе с кем-то.

Робер улыбнулся:

– Она так ненавидела литературу, а как возгордилась, увидев свое имя напечатанным!

– Тем лучше, – сказала я. – Это вдохновит ее на продолжение. Такая работа ей полностью подходит.

Робер положил руку мне на плечо:

– Теперь ты немного успокоилась насчет судьбы дочери?

– Да.

– Так чего же ты ждешь, чтобы написать Ромье? – с жаром сказал Робер. – У тебя больше нет никаких причин для колебаний.

– До января много чего может случиться, – поспешно ответила я. Ромье во что бы то ни стало требовал ответа, но меня страшило окончательное решение.

– Послушай, ты же видишь, что Надин отлично справляется без тебя, – сказал Робер. – Впрочем, ты мне часто говорила, что для нее самое лучшее – это научиться обходиться без нас.

– Верно, – без восторга согласилась я. Робер в замешательстве посмотрел на меня.

– В конце концов, ты хочешь совершить это путешествие или нет?

– Конечно! – ответила я. И тотчас меня охватила паника: – Но я не хочу уезжать из Парижа. Я не хочу покидать вас.

– До чего же ты глупа, ну просто глупа, – с нежностью сказал он. – Покидая меня, ты обретаешь меня потом точно таким же. Ты даже призналась мне как-то, что не скучала без меня, – со смехом добавил он.

– То было раньше, – возразила я. – Но теперь, со всеми свалившимися на вас заботами, меня это тревожит.

Робер с серьезным видом взглянул на меня:

– Ты слишком часто волнуешься; вчера – по поводу Надин, сегодня – из-за меня. Это становится манией, а?

– Возможно, – ответила я.

– Наверняка! У тебя тоже наблюдается небольшой невроз мирного времени. Раньше ты никогда такой не была!

Улыбка Робера была нежной; однако мысль, что мое отсутствие может омрачить его существование, казалась ему измышлением больного разума; он прекрасно обойдется без меня в течение трех месяцев, самое малое трех месяцев. Одиночество, на которое обрекали его имя, возраст, поведение людей, я могла только разделить, но не устранить: оно отяготит его ни больше ни меньше, даже если я не разделю его.

– Брось все свои сомнения! – сказал Робер. – Поторопись написать это письмо, или путешествие уплывет у тебя из-под носа.

– Я напишу его после возвращения из Сен-Мартена, если там действительно все хорошо, – сказала я.

– Даже если не все хорошо, – властным тоном заявил Робер.

– Посмотрим. – Я заколебалась. – Как у вас дела с Мованом?

– Я говорил тебе: он уезжает в отпуск, окончательный свой ответ даст мне в октябре. Но практически он пообещал мне деньги. – Робер улыбнулся: – Ему, конечно, тоже хотелось бы обезопасить себя от ударов слева.

– Он в самом деле обещал?

– Да. А если Мован обещает, он держит слово.

– Это снимает камень с моей души! – призналась я.

Мован не был флюгером; я действительно почувствовала себя успокоенной. И спросила:

– Вы пока не собираетесь поговорить об этом с Анри?

– К чему? Что он может поделать? Это я впутал его в опасную историю, мне и вытаскивать его. – Робер пожал плечами: – К тому же он может здорово рассердиться и все послать к черту. Нет, я поговорю с ним, когда получу деньги.

– Хорошо, – сказала я, вставая. Робер тоже встал и улыбнулся мне:

– Не тревожься больше и проведи приятный вечер.

– Постараюсь.

Робер наверняка прав; эта тревога появилась у меня после Освобождения и не находила выхода; подобно многим другим, мне трудно было вновь приспособиться к жизни. Вечер в Сен-Мартене не принесет ничего нового. Не из-за Надин и не из-за Робера я все не решалась ответить Ромье; моя тревога касалась только меня. В продолжение всего пути на автобусе я задавалась вопросом, соглашусь я, несмотря ни на что, или нет. Я толкнула калитку сада. Стол был накрыт под липой, из дома доносились громкие голоса; я пошла прямо на кухню. Надин стояла рядом с Ламбером, который, повязав вокруг шеи полотенце, яростно взбивал жидкий соус.

– Ты явилась в разгар драмы! – весело сказала Надин. – Майонез не удался!

– Добрый день, – с хмурым видом произнес Ламбер. – Да, не удался, хотя всегда мне удавался!

– Говорю тебе, это можно поправить, продолжай, – говорила Надин.

– Да нет же, он пропал!

– Ты слишком сильно взбиваешь.

– Говорю тебе, он пропал, – сердито повторил Ламбер.

– Сейчас я вам покажу, как поправляют майонез, – сказала я. Вылив в помои испорченный соус, я протянула Ламберу два новых яйца. – Выпутывайтесь.

Надин улыбнулась.

– Иногда тебя осеняют хорошие идеи, – бесстрастным тоном заявила она и, взяв меня за руку, спросила: – Как чувствует себя папа?

– О! Он очень нуждается в отпуске!

– Когда вы вернетесь из путешествия по Франции, дом будет окончательно готов, – сказала Надин. – Поди посмотри, как мы хорошо поработали!

От заставленной лесенками и ведрами с краской будущей гостиной веяло тоской строек; но стены моей комнаты были покрыты пепельно-розовой краской, а у Робера – бледной охрой; работа была вполне приличная.

– Как чудесно! Кто это делал: он или ты?

– Оба; я даю указания, он выполняет. Он старается вовсю и очень послушен, – сказала она с радостным видом.

– Тебя это полностью устраивает, – рассмеялась я.

Чтобы обрести уверенность, Надин необходимо было командовать: добиваясь повиновения, она переставала задаваться вопросами. Я давно уже не видела ее такой сияющей. Ее забавляла роль хозяйки дома. Между салатницами и тарелками с холодным мясом Ламбер поставил большую чашу густого маслянистого майонеза, и мы на глазах Надин выпили бутылку белого вина. Они с воодушевлением рассказывали мне о своих планах: сначала Бельгия, Голландия, Дания – все оккупированные страны; затем остальная Европа.

– Подумать только, ведь я решил было отказаться от репортажа, – сказал Ламбер. – Без Надин я бы наверняка и бросил. Впрочем, она гораздо одареннее меня и скоро не захочет, чтобы я сопровождал ее.

– Вот почему ты не желаешь позволить мне вести твой гнусный мотоцикл, – пожаловалась она. – А ведь это совсем нетрудно!

– Нетрудно сломать себе шею, сумасшедшая.

Он улыбнулся ей, что называется, глубиной души; в его глазах она была наделена очарованием, абсолютно недоступным моему пониманию. Я всегда знала ее лишь с одной стороны – как свою дочь. На мой взгляд, у нее было всего два измерения, она казалась мне заурядной. Ламбер открыл вторую бутылку белого вина; он совсем не умел пить; глаза его уже блестели, щеки раскраснелись, на лбу выступили капли пота.

– Не пей слишком много, – сказала Надин.

– Ах! Не изображай из себя мать семейства. Знаешь, что бывает, когда ты изображаешь мать семейства?

Лицо Надин посуровело.

– Не говори глупостей. Ламбер сбросил пиджак:

– Мне слишком жарко.

– Ты простудишься.

– Я никогда не простужаюсь. – Он повернулся ко мне: – Надин не желает верить: я не силач, но очень крепкий. Я не сомневаюсь, что в некоторых случаях сумею справиться с трудностями намного лучше, чем какой-нибудь тренер из Жуэнвилля ^{79}.

– Посмотрим, когда пересечем Сахару на мотоцикле! – весело сказала Надин.

– Мы ее пересечем! – заявил Ламбер. – Мотоцикл всюду пройдет! – Он взглянул на меня: – Вы думаете, это невозможно выполнить?

– Понятия не имею, – ответила я.

– Во всяком случае, мы попробуем, – решительно произнес он. – Надо попытаться кое-что сделать! Если ты интеллектуал, это вовсе не резон, чтобы вечно сидеть дома.

– Решено, – со смехом сказала Надин, – мы пересечем Сахару и тибетские плато и отправимся исследовать джунгли Амазонки. – Она перехватила руку Ламбера, протянутую к бутылке: – Ты и так уже много выпил.

– Вовсе нет. – Он встал и сделал два шага: – Разве я шатаюсь? Нет, я чудо равновесия.

– Попробуй пожонглировать, – предложила Надин.

– Жонглировать – это тоже по моей части, – сказал Ламбер. Схватив три апельсина, он подбросил их в воздух, один уронил и во весь рост растянулся на траве. Надин рассмеялась своим громким грубым смехом.

– Вот дурак! – с нежностью произнесла она и концом фартука вытерла мокрый от пота лоб Ламбера, который со счастливым видом предоставил ей это делать. – У него и правда светские таланты, – сказала Надин, – он поет такие забавные песни! Хочешь послушать одну из них?

– Я спою вам «Поросячье сердце», – со всей решимостью заявил Ламбер.

Пока он пел, Надин смеялась до слез, а я усматривала в веселости Ламбера трогательную неуклюжесть; казалось, с помощью неловких вывертов он пытается вырваться из своей шкуры, но она крепко прилепилась к его телу. Его ужимки, шутовской голос, струившийся по щекам пот, беспокойный блеск глаз приводили меня в замешательство. Я была рада, когда он рухнул у ног Надин, которая с видом счастливой собственницы гладила его по голове.

– Ты хороший мальчик, – приговаривала она. – А теперь успокойся, отдохни!

Ей нравилось изображать сестру милосердия, а он с удовольствием отдавался ее ласкам. У них было много общего: их прошлое, юность, обида на слова и идеи, мечты о приключениях, неясные амбиции. Возможно, они сумеют придумать что-то, добиться взаимного доверия, успехов, счастья. Девятнадцать и двадцать пять лет: каким юным было будущее! Они не просто выжившие. «А я? – подумалось мне. – Неужели я действительно заживо погребена в прошлом? Нет, – с горячностью ответила я, – нет!» Надин, Робер могли обойтись без меня; они были всего лишь предлогом, а я – жертвой собственной трусости, и внезапно я ее устыдилась. Самолет, который меня уносит, огромный город и в течение трех месяцев никаких иных установок, кроме как просвещаться и развлекаться: столько свободы, столько новизны, ведь я этого желала! Безусловно, то была безумная опрометчивость – затеряться в мире живых, мне, свившей себе гнездо под миртами: ^{80}тем хуже! Я перестала противиться той радости, что поднималась во мне. Да, сегодня же вечером я отвечу: да. В конце концов, выжить – это означает непрестанно вновь начинать жить. Я надеялась, что еще способна на это.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Анри повернулся на своем ложе; ветер проникал сквозь стены, сложенные из галечника, одеяла и свитера не спасали; ему не спалось из-за страшного холода, только разгоряченная голова пылала и в ушах звенело, как во время лихорадки: может, она и впрямь его посетила – сладостная лихорадка, вызванная солнцем, усталостью и красным вином; где же он все-таки очутился? Вернее всего там, где никому не положено быть, и это очень успокаивало. Никаких сожалений, никаких вопросов, даже бессонница казалась не менее безмятежной, чем сон без сновидений. Он отрешился от многих вещей, он больше не писал и не каждый день наслаждался жизнью, но зато получил взамен спокойную совесть, и это было замечательно. Далеко от земли и ее проблем, далеко от холода, ветра и своего усталого тела он купался в невинности, а невинность может пьянить не меньше, чем сладострастие. На мгновение он приподнял веки и, увидев темный стол, свечу и пишущего человека, с удовлетворением подумал: «Так, значит, я в Средневековье!» – и ночь сомкнулась над этим радостным озарением.

– Мне не приснилось? Я действительно видел минувшей ночью, как вы писали?

– Я немного поработал, – ответил Дюбрей.

– А я принял вас за доктора Фауста.

Завернувшись в одеяла, которые трепал ветер, они сидели на пороге своего пристанища; пока они спали, солнце встало, и небо сияло безупречной голубизной, зато у их ног стелилась пелена облаков; временами ветер разрывал ее, и тогда можно было увидеть кусок долины.

– Он работает ежедневно, – сказала Анна. – Окружающая обстановка его не волнует: пускай это будет хлев, дождь или городская площадь, но ему необходимо писать положенные четыре часа; затем он может делать все что угодно.

– А что нам угодно сейчас? – спросил Дюбрей.

– Я думаю, нам не мешало бы спуститься; панораму можно найти и получше. Через вересковые заросли они добрались до темной деревни, где сидевшие

на пороге домов старухи с ощетинившимися шпильками подушками на коленях уже орудовали своими коклюшками; они выпили мутное пойло в бистро-бакалее, где оставили свои велосипеды, потом оседлали их; то были старые, потрепанные войной, неказистые на вид машины с облупившейся краской, помятыми крыльями и странными вздутиями на шинах; велосипед Анри тащился с таким трудом, что он с тревогой спрашивал себя, удастся ли тому продержаться до вечера, и тут с облегчением увидел, что чета Дюбрей остановилась на берегу какого-то ручья, оказавшегося Луарой; вода была чересчур холодной для купания, но он окропил себя ею с головы до ног и, когда снова сел в седло, заметил, что вопреки всему колеса вертятся: оказалось, тело его заржавело больше и требовалась немалая работа, чтобы привести его в исправность; однако, преодолев первую усталость, Анри почувствовал себя совсем счастливым, вновь обретя такой хороший инструмент; он уже забыл, сколь деятельным может быть тело; цепной привод и колеса умножали его усилия, но во всей этой механике единственным двигателем были его мускулы, его дыхание, и машина оставляла за собой приличную порцию километров, отважно преодолевала перевалы.

– Дело вроде идет на лад, – сказала Анна. С развевающимися по ветру волосами, загорелая, с обнаженными руками, она выглядела намного моложе, чем в Париже; Дюбрей тоже покрылся загаром, похудел; в своих шортах, с мускулистыми ногами, с глубоко врезавшимися в его потемневшее лицо морщинами, он походил на последователя Ганди ^{81}.