Текст книги "Мандарины"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 55 страниц)

– Во втором?

– Это месть, – мрачно произнесла Поль. И снова взгляд ее остановился на мне – неуверенный, подозрительный и вместе с тем повелительный. – Ты должна помочь мне.

– Как?

– Ты должна поговорить с Анри и убедить его.

– Но, Поль, ты прекрасно знаешь, что мы с Робером поссорились недавно с Анри.

– Знаю, – нерешительно сказала она. – Но ты с ним все-таки видишься.

– Конечно нет. Она заколебалась.

– Пусть так. Во всяком случае, ты можешь с ним встретиться: не спустит же он тебя с лестницы.

– Он решит, что это ты послала меня к нему, и мои слова не убедят его.

– Ты мне друг?

– Разумеется.

Она с обреченным видом взглянула на меня, и вдруг лицо ее обмякло, она разразилась слезами.

– Я во всем сомневаюсь, – вымолвила она.

– Поль, я твой друг, – сказала я.

– Тогда поговори с ним, – попросила она. – Скажи ему, что я совсем без сил, что хватит уже: я могла провиниться. Но зачем он так долго мучает меня. Скажи ему, что пора перестать!

– Предположим, я сделаю такой шаг, – сказала я. – Когда я передам тебе то, что ответит Анри, ты мне поверишь?

Она встала, вытерла глаза, накинула платок.

– Поверю, если ты скажешь мне правду, – ответила она, направляясь к двери.

Я знала, что с Анри говорить совершенно бесполезно, а что касается Поль, то любая дружеская беседа станет отныне напрасной; надо было бы уложить ее на мой диван и подвергнуть расспросам; к счастью, нам не разрешается лечить человека, с которым мы в близких отношениях: у меня сложилось бы впечатление, что я злоупотребляю доверием. Я почувствовала трусливое облегчение, когда она перестала снимать телефонную трубку, а на два моих письма ответила коротенькой запиской: «Извини. Мне надо побыть одной. В нужное время я с тобой свяжусь».

Зима все тянулась. После разрыва с Ламбером Надин стала крайне неуравновешенной, кроме Венсана, она ни с кем не встречалась. Журналистикой она больше не занималась, ограничиваясь работой в «Вижиланс». Робер очень много читал, часто водил меня в кино и часами слушал музыку: он с увлечением стал покупать пластинки. Когда вдруг у него появляется новое пристрастие, это значит, что работа не идет.

Однажды утром мы завтракали, листая газеты, и мне попалась статья Ленуара; он впервые писал в коммунистической прессе и старался изо всех сил; с прежними своими друзьями он расправлялся по всем правилам, Роберу досталось меньше других, зато Ленуар обрушился на Анри.

– Взгляни, – сказала я.

Робер прочитал и отбросил газету.

– Надо отдать должное Анри: антикоммунистом он не стал.

– Я же говорила вам: он выдержит!

– Дела в газете, должно быть, неважные, – заметил Робер. – По статьям Самазелля чувствуется, что он явно стремится переметнуться вправо; Трарье, разумеется, тоже, да и Ламбер весьма сомнителен.

– О! Анри попал в затруднительное положение! – сказала я. И улыбнулась: – По сути, у него та же ситуация, что у вас: вы оба в плохих отношениях со всеми.

– Ему приходится тяжелее, чем мне, – заметил Робер.

В голосе его звучало чуть ли не сочувствие; мне показалось, что его обида на Анри улетучивается.

– Мне никогда не понять, почему он поссорился с вами таким образом, – сказала я. – Не сомневаюсь, что сейчас он в этом раскаивается.

– Я часто об этом думал, – ответил Робер. – Вначале я ставил ему в вину то, что он слишком заботился о себе в этом деле. Теперь же начинаю понимать, что он был не так уж неправ. По сути, нам предстояло решить, какой может и должна стать сегодня роль интеллектуала. Промолчать – означало выбрать весьма пессимистическое решение: в его возрасте он, естественно, воспротивился.

– Парадокс в том, что Анри гораздо меньше вас стремился играть политическую роль, – заметила я.

– Возможно, он понял, что под вопросом и другие вещи.

– Какие же? Робер заколебался.

– Хочешь знать, что я на самом деле думаю?

– Разумеется.

– Для интеллектуала не остается больше никакой роли.

– Почему? Он ведь может писать, разве нет?

– О! Можно развлекаться, нанизывая слова, как нанизывают жемчужины, но по сути ничего не говорить. Хотя даже это опасно.

– Позвольте, – возразила я, – но в своей книге вы защищаете литературу.

– Надеюсь, то, что я там пишу, когда-нибудь станет правдой, – сказал Робер. – А пока, думается, самое лучшее, что нам остается делать, это заставить забыть о себе.

– Неужели вы действительно перестанете писать? – спросила я.

– Да. После того, как закончу это эссе, писать я больше не буду.

– Но почему?

– А почему я пишу? – сказал в ответ Робер. – Потому что не хлебом единым жив человек и потому что я верю в необходимость чего-то еще. Я пишу, чтобы спасти все то, чем пренебрегает действие: правду момента, правду личного и непосредственного. До сих пор я думал, что эта работа способствует делу революции. Но нет: она ему мешает. В настоящее время любую литературу, которая стремится дать людям что-то иное, кроме хлеба, эксплуатируют, дабы доказать, что они прекрасно могут обойтись без хлеба.

– Вы всегда умели избегать такого несоответствия, – возразила я.

– Но все изменилось, – ответил Робер. – Видишь ли, – продолжал он, – сегодня революция в руках коммунистов, и никого другого; ценностям, которые мы защищали, нет теперь больше места; возможно, к ним снова когда-нибудь вернутся: будем надеяться; но если мы станем упорствовать, продолжая поддерживать эти ценности, то в данный момент тем самым окажем услугу контрреволюции.

– Нет, не хочу этому верить, – сказала я. – Стремление к истине, уважение личности – в этом нет ничего вредоносного.

– Если я отказался говорить о трудовых лагерях, то потому, что истина показалась мне вредоносной, – ответил Робер.

– Это был частный случай.

– Частный случай, похожий на сотни других. Нет, – продолжал он, – правду говорят или не говорят совсем. Если нет решимости говорить ее всегда, то не стоит и впутываться в это дело: самое лучшее – молчать.

Я смотрела на Робера.

– Знаете, что я думаю? Вы продолжаете считать, что следовало хранить молчание о русских лагерях, но это вам дорого обошлось. А принесенные жертвы мы не любим – вы в этом отношении похожи на меня: у нас появляются угрызения совести. И чтобы наказать себя, вы отказываетесь писать.

Робер улыбнулся:

– Скажем лучше, что, жертвуя определенными вещами – а именно тем, что ты назвала моим долгом интеллектуала, – я осознал их бессмысленность. Помнишь Рождество сорок четвертого? – добавил он. – Мы говорили, что наступит, быть может, момент, когда литература утратит свои права. Так вот, мы к этому пришли! В читателях недостатка нет. Но книги, которые я мог бы им предложить, были бы или вредны, или ничтожны.

– Тут что-то не так, – нерешительно сказала я.

– Что именно?

– Если бы старые ценности казались вам бессмысленными, вы присоединились бы к коммунистам.

Робер покачал головой.

– Ты права, тут что-то не так. И я скажу тебе что: я слишком стар.

– При чем здесь ваш возраст?

– Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что многие вещи, за которые я держался, теперь не в ходу; я вынужден желать будущего, весьма отличного от того, какое воображал; только сам я не могу уже измениться и потому не вижу для себя места в этом будущем.

– Иначе говоря, вы желаете победы коммунизма, сознавая, что не сможете жить в коммунистическом мире?

– Примерно так оно и есть. Мы еще поговорим, – добавил он. – Я собираюсь об этом написать: таков будет вывод моей книги.

– А когда книга будет закончена, что вы станете делать? – спросила я.

– То же, что все. Существуют два с половиной миллиарда людей, которые не пишут.

Я решила не слишком расстраиваться. Роберу надо было пережить поражение СРЛ, у него наступил переломный момент, он его преодолеет. Но, признаюсь, мне не нравилась такая идея: поступать как все. Есть, чтобы жить, жить, чтобы есть, – то был кошмар моего отрочества. Если придется возвращаться к этому, лучше уж сразу открыть газ. Только, думается, и другие тоже так считают: откроем сразу газ, но не открывают.

В последующие дни я чувствовала себя подавленной и не хотела никого видеть. Я очень удивилась, когда однажды утром рассыльный вручил мне огромный букет красных роз. К прозрачной обертке было приколото маленькое письмо от Поль:

«Lux! ^{{Свет, жизнь, спасение (лат.)}}Недоразумение развеялось! Я счастлива и посылаю тебе розы. До вечера, у меня». Я сказала Роберу.

– Дела неважные.

– Никакого недоразумения?

– Никакого.

Он повторил мне то, что говорил уже несколько раз:

– Тебе надо бы отвести ее к Мардрю.

– Нелегко будет уговорить ее.

Я не была ее врачом и уже не была подругой, когда поднималась к ней по лестнице с ложью на кончике языка и профессиональным взглядом, затаившимся в глубине моих глаз. Улыбка, которую я изобразила, постучав в ее дверь, казалась мне предательством, и я еще больше смутилась, когда при встрече Поль поцеловала меня, что было не в наших привычках. Она надела одно из своих длинных платьев без возраста, приколола красную розу к распущенным волосам, другую – на сердце; в квартире было полно цветов.

– Как мило, что ты пришла! – сказала Поль. – Ты всегда так любезна. По правде говоря, я этого не заслуживаю: я отвратительно вела себя с тобой. Я совсем растерялась, – добавила она извиняющимся тоном.

– Это я должна благодарить тебя: ты прислала мне роскошные розы.

– Ах! Это великий день! – сказала Поль. – Мне хотелось, чтобы и ты участвовала в празднике. – Она со счастливым видом улыбнулась мне. – Я жду Анри с минуты на минуту: все начинается снова.

Начинается? Я в этом сильно сомневалась; скорее я предполагала, что Анри решился на этот визит из милосердия. Но в любом случае я не хотела с ним встречаться и шагнула к двери.

– Я тебе говорила, что мы поссорились с Анри. Он рассердится, застав меня здесь. Я приду завтра.

– Прошу тебя! – взмолилась Поль.

В ее глазах было столько страха, что я бросила на диван свою сумочку с перчатками. Тем хуже, я останусь. Широким, летящим шагом Поль направилась в кухню и принесла поднос с двумя бокалами и бутылкой шампанского.

– Выпьем за будущее.

Пробка выскочила, и наши бокалы со звоном ударились друг о друга.

– Что случилось? – спросила я.

– Должно быть, я и правда глупа, – весело сказала Поль. – Все доказательства у меня в руках с давних пор. И только минувшей ночью головоломка нашла разгадку. Я не спала, но закрыла глаза и вдруг увидела так же отчетливо, как на почтовой открытке, большой бассейн замка Бельзонс. На рассвете я отправила Анри письмо по пневматической почте.

Я с тревогой смотрела на нее; да, я хорошо сделала, что осталась: все не только не улаживалось, а, напротив, шло из рук вон плохо.

– Ты не понимаешь? Это до ужаса глупо! – сказала Поль. – Анри ревнует. – Она рассмеялась по-настоящему весело. – Это кажется невероятным, да?

– Пожалуй.

– Так вот, это правда. Ему доставляет удовольствие садистски мучить меня, и теперь я знаю почему. – Она поправила в волосах красную розу. – Когда он внезапно заявил мне, что мы не должны больше спать вместе, я подумала, что это из-за моральной деликатности; я полностью ошибалась: на самом деле он вообразил себе, будто я охладела, и его самолюбие это страшно задело; я недостаточно настойчиво протестовала, что еще больше рассердило его. Потом я начала всюду бывать, одеваться, его это раздосадовало. Я весело простилась с ним, слишком весело, на его взгляд. А очутившись в Бургундии, я совершала чудовищные ошибки, одну за другой. Клянусь тебе, я делала это не нарочно.

В эту минуту в дверь тихонько постучали. Поль посмотрела на меня с таким видом, что я встала, чтобы открыть. Это была женщина, державшая в руках корзинку.

– Прошу прощения, извините, – сказала она, – я не нашла консьержку. Мне надо кастрировать кота.

– Лечебница на первом этаже, – сказала я, – вход слева.

Я закрыла дверь, смех застрял у меня в горле, когда я встретила потерянный взгляд Поль.

– Что это значит? – спросила она.

– Что консьержки нет на месте, – весело отвечала я, – такое с ней часто бывает.

– Но почему постучали сюда?

– Случайно: надо же было куда-то стучать.

– Случайно? – повторила Поль.

Я с ободряющим видом улыбнулась:

– Ты рассказывала мне о своих каникулах. Что же такого ты сделала, чтобы обидеть Анри?

– Ах да! – В голосе ее не осталось и следа оживления. – Так вот, я послала ему первую открытку. Рассказывала о своих занятиях и написала злосчастную фразу: «Я совершаю длительные прогулки по здешним местам, которые, говорят, похожи на меня». Разумеется, он тут же подумал, что у меня любовник.

– Я не понимаю...

– Говорят, – нетерпеливо сказала она. – Говорят – это подозрительно. Кто сравнивает обычно женщину с пейзажем, кто, как не ее любовник. Мало того, я послала ему в Венецию еще одну открытку с изображением парка Бельзонс с бассейном посредине.

– И что?

– Ты сама мне говорила, что фонтаны, водоемы, бассейны – это психоаналитический символ. Анри понял, что я бросаю ему в лицо: у меня любовник! Он должен был знать, что туда приезжал Луи Воланж: ты не заметила за ужином после генеральной репетиции, как он испепелял меня взглядом, когда я разговаривала с Воланжем? Это ясно, как дважды два четыре. Отсюда все и пошло.

– Ты написала ему об этом в своем письме?

– Да. Теперь ему все известно.

– Он тебе ответил?

– Зачем? Он придет, он прекрасно знает, что я его жду.

Я хранила молчание. В глубине души Поль знала, что Анри не придет: вот почему она умоляла меня остаться; в какой-то момент ей придется признаться, что он не пришел, и тогда она рухнет. Единственная моя надежда была на то, что Анри понял: она сходит с ума ^{114}, и зайдет навестить ее из жалости. А пока я не находила, что сказать; Поль так пристально смотрела на дверь, что мне стало не по себе; запах роз казался мне похоронным.

– Ты по-прежнему работаешь? – спросила я.

– Да.

– Ты обещала мне что-нибудь показать, – сказала я, словно в озарении. – А потом так ничего и не показала.

– Тебе действительно это интересно?

– Разумеется.

Поль подошла к письменному столу, достала пачку голубых листков, исписанных круглым почерком, и положила их мне на колени; она всегда делала орфографические ошибки, но никогда в таком большом количестве; я пробежала один листок, это помогало мне сохранять самообладание, но Поль упорно смотрела на дверь.

– Я плохо разбираю твой почерк, – сказала я. – Тебя не затруднит прочитать вслух?

– Как хочешь, – ответила Поль.

Я закурила сигарету. Пока она читала, я, по крайней мере, слышала ее голос. Многого я не ожидала и все-таки была удивлена: это было удручающе. Посреди какой-то фразы внизу раздался звонок. Поль поднялась. «Вот видишь!» – торжествующим тоном сказала она и нажала на кнопку, с помощью которой открывалась дверь. Она осталась стоять с выражением восторга на лице.

– Письмо.

– Спасибо.

Мужчина закрыл дверь, и она протянула мне голубой листок:

– Разверни. Прочитай его мне.

Она села на диван; ее щеки и губы стали фиолетовыми.

«Поль. Не было никакого недоразумения. Мы станем друзьями, когда ты согласишься с тем, что наша любовь умерла. А пока не пиши мне больше. До лучших времен».

Поль рухнула во весь свой рост с такой силой, что на камине облетели лепестки с розы.

– Я не понимаю, – стонала она. – Я больше ничего не понимаю.

Она рыдала, спрятав лицо в подушки, а я бросала слова, лишенные всякого смысла, лишь бы слышать звук своего голоса: «Ты вылечишься, надо вылечиться. Любовь – это далеко не все...», прекрасно сознавая, что на ее месте я ни за что не захотела бы вылечиться и похоронить мою любовь собственными руками.

Я только что вернулась из Сен-Мартен, где провела уик-энд, когда пришло ее письмо по пневматической почте: «Ужин состоится завтра в восемь часов». Я сняла телефонную трубку. Голос Поль показался мне ледяным.

– Ах, это ты? В чем дело?

– Я только хотела сказать тебе, что насчет завтрашнего вечера мы договорились.

– Разумеется, договорились, – ответила она и повесила трубку.

Я готовилась к тяжелому вечеру, и тем не менее, когда Поль открыла мне дверь, поразилась; никогда я не видела ее лица без макияжа; на ней была старая юбка, старый серый свитер, волосы она зачесала назад некрасивым шиньоном; на раздвинутом от одной стены комнаты до другой столе стояли двенадцать тарелок и столько же рюмок. Протянув мне руку, она криво усмехнулась:

– Ты явилась принести мне соболезнования или поздравления?

– По какому поводу?

– По поводу моего разрыва с любовником.

Я ничего не ответила, и она спросила, показав через мое плечо на пустой коридор:

– Где они?

– Кто?

– Остальные?

– Какие остальные?

– Ах! Я думала, вас гораздо больше, – сказала она неуверенно, закрывая дверь. Бросив взгляд на стол, Поль спросила: – Что ты будешь есть?

– Это не имеет значения. То, что у тебя найдется.

– Но у меня ничего нет, – отвечала она, – разве что лапша?

– Не важно, я вообще не голодна, – поспешила сказать я.

– Я могу угостить тебя лапшой, никого не разоряя, – с явным намеком произнесла она.

– Нет, правда; мне часто случается не ужинать.

Я села, не в силах оторвать взгляд от банкетного стола. Поль тоже села и стала молча смотреть на меня. Мне уже доводилось видеть в ее глазах упрек, подозрение, нетерпение, но сегодня нельзя было ошибиться: то была ненависть – мрачная, холодная, жестокая. Сделав над собой усилие, я заговорила:

– Кого ты ждала?

– Я ждала вас всех! – Она пожала плечами: – Должно быть, я забыла послать приглашения.

– Всех: кого именно? – спросила я.

– Ты прекрасно знаешь, – отвечала она. – Тебя, Анри, Воланжа, Клоди, Люси, Робера, Надин: всех заговорщиков.

– Заговорщиков?

– Не строй из себя святую невинность, – сурово произнесла она. – Вы все сговорились. И сегодня вечером я хотела задать вам только один вопрос: с какой целью вы действовали? Если ради моего блага, то я поблагодарю вас и уеду в Африку лечить прокаженных. Если же нет, то мне остается лишь отомстить за себя. – Она пристально смотрела на меня: – Прежде всего я должна отомстить тем, кто был мне дороже всего. Поэтому действовать следует только наверняка. – В голосе ее звучала такая зловещая страсть, что я украдкой кинула взгляд на сумочку, которую она поставила себе на колени, нервно перебирая застежку-молнию. Внезапно все показалось возможным. Эта красная комната – какая прекрасная декорация для убийства! Я решилась на ответный удар:

– Послушай, Поль, в последнее время ты выглядишь страшно усталой. Ты даешь ужин и забываешь пригласить гостей, ты забываешь приготовить еду. А теперь у тебя начинается мания преследования. Ты должна немедленно пойти к врачу. Я устрою тебе встречу с Мардрю.

На мгновение она, казалось, растерялась.

– У меня головные боли, – призналась она, – но это не главное. Сначала мне надо все выяснить. – Она задумалась. – Я знаю, что склонна ошибочно толковать события. Но факт остается фактом.

– О каких фактах идет речь?

– Почему Клоди отправила последнее письмо с Обезьяньей улицы? Почему в соседнем доме обезьяна строила мне гримасы? Почему, когда я сказала, что не сумею держать салон моды, ты ответила: «Напротив!» Вы обвиняете меня в том, что, пытаясь писать, я обезьянничаю, подражая Анри, обезьянничаю, подражая Клоди с ее туалетами и светской жизнью. Вы упрекаете меня за то, что я принимаю деньги Анри и пренебрегаю бедными. Вы объединились, чтобы убедить меня в моей низости. – Она снова обратила на меня угрожающий взгляд. – Зачем все это: чтобы спасти или погубить меня?

– То, что ты называешь фактами, на деле всего лишь ничего не значащая случайность, – сказала я.

– Ну да, как случайная встреча облаков! Не отрицай, – нетерпеливо добавила Поль. – Ответь мне откровенно, иначе нам никогда не разобраться.

– Никто никогда не думал губить тебя, – сказала я. – Послушай, почему вдруг я стану желать тебе зла? Мы ведь друзья.

– Так и я говорила себе раньше, – ответила Поль. – Стоило мне вас увидеть, и я переставала верить своим подозрениям; это было как наваждение. – Она вдруг поднялась, и тон ее изменился. – Я плохо принимаю тебя, – сказала она. – У меня наверняка есть где-то остатки портвейна. – Она пошла за портвейном и наполнила две рюмки, изобразив улыбку: – Как дела у Надин?

– Неважно. После разрыва с Ламбером она несколько подавленна.

– С кем она спит?

– Думаю, сейчас у нее никого нет.

– У Надин? Согласись, что это странно, – сказала Поль.

– Не так уж странно.

– Она часто встречается с Анри?

– Я же говорила тебе, что мы поссорились, – ответила я.

– Ах, я и забыла об этом! – рассмеялась Поль. Но вдруг перестала смеяться: – Не думай, меня не обманешь.

– Ты же сама читала в «Эспуар» письма Анри и Робера.

– Да, я читала их в номере «Эспуар», который держала в руках. Я с удивлением взглянула на нее.

– Ты хочешь сказать, что этот номер сфабриковали нарочно?

– Разумеется! – молвила Поль, пожав плечами. – Для Анри это детская игра. Я молчала; спорить не имело смысла. Она же твердила свое:

– Значит, по-твоему, Надин не встречается больше с Анри?

– Нет.

– Она ведь никогда его не любила?

– Никогда.

– А почему она поехала с ним в Португалию?

– Ты прекрасно знаешь: ее увлекал роман с ним, а главное, ей хотелось попутешествовать.

Мне казалось, я нахожусь на допросе в полиции; с минуты на минуту на меня могли наброситься и избить.

– И ты позволила ей уехать просто так, – не унималась Поль.

– После смерти Диего я всегда предоставляла ей свободу.

– Ты странная женщина, – заметила Поль. – Мы много говорим обо мне и слишком мало о тебе. – Она снова наполнила мою рюмку. – Допей же этот портвейн.

– Спасибо.

Я не понимала, куда она клонит, но чувствовала себя все более неловко. Что она все-таки имела против меня?

– Ведь ты давно уже не спишь с Робером, не так ли? – спросила она.

– Очень давно.

– И у тебя никогда не было любовников?

– У меня случались... незначительные истории.

– Незначительные истории, – медленно повторила Поль. – А сейчас ты тоже переживаешь какую-нибудь незначительную историю?

Не знаю почему, но я почувствовала себя обязанной ответить, словно надеялась, что правда сумеет обезоружить ее безумие.

– В Америке у меня произошла одна очень важная встреча, – отвечала я. – И начался роман с американским писателем, его зовут Льюис Броган...

Я готова была все рассказать ей, но она остановила меня:

– О! Америка – это так далеко. Я имею в виду Францию.

– Я люблю этого американца, – сказала я. – В мае я поеду к нему. Ни о каких других романах речи быть не может.

– А что говорит об этом Анри? – спросила Поль.

– Анри-то тут при чем? Поль встала со словами:

– Довольно! Прекратим эту игру. Тебе прекрасно известно, что я знаю о том, что ты спишь с Анри. Единственно, чего я хочу, это чтобы ты сказала мне, когда все началось.

– Послушай, – возразила я, – с Анри спала Надин. Надин, а не я.

– Ты бросила его в объятия Надин, чтобы удержать. Я давно это поняла, – сказала Поль. – Ты очень предусмотрительна, но все-таки допустила ошибки.

Взяв свою сумочку, Поль продолжала играть молнией, и я не могла уже оторвать глаз от ее рук. Я тоже встала.

– Если ты так думаешь, – сказала я, – то мне лучше уйти.

– Я угадала правду той ночью в мае сорок пятого, когда вы уверяли, будто потерялись в толпе, – сказала Поль. – Но потом я решила, что это бред: какой идиоткой я была!

– Это действительно был бред, – заметила я. —Ты и сейчас бредишь. Поль прислонилась к двери.

– Давай кончать, – сказала она. – Вы устроили эту комедию, чтобы избавиться от меня или в моих интересах?

– Иди к врачу, – отвечала я, – к Мардрю или к любому другому. Но обязательно пойди и признайся ему во всем: он тебе скажет, что это самый настоящий бред.

– Ты отказываешься помочь мне? – спросила Поль. – О! Я этого ожидала. Не важно. В конце концов, я разберусь во всем и без твоей помощи.

– Я не в силах помочь тебе, ты не хочешь мне верить.

С минуту, показавшуюся мне вечностью, она пристально смотрела мне в глаза.

– Ты хочешь уйти? Они ждут тебя?

– Никто меня не ждет. Но оставаться бесполезно. Она отошла от двери.

– Уходи. И можешь все повторить им: мне нечего скрывать.

– Поверь мне, Поль, – сказала я, протягивая ей руку, – ты больна, тебе надо лечиться.

Она тоже протянула мне руку.

– Спасибо, что пришла. До встречи.

– До встречи, – ответила я.

На следующий день, когда после обеда мы пили кофе, к нам позвонили. То была Клоди.

– Прошу извинить меня: очень невежливо являться вот так, неожиданно. – Голос у нее был взволнованный и исполнен значения. – Я пришла к вам по поводу Поль; мне кажется, с ней что-то неладно.

– В чем дело?

– Поль должна была обедать у меня; в половине второго она не пришла; я позвонила, но в ответ она громко рассмеялась; я сказала, что мы собираемся садиться за стол, а она закричала: «Садитесь за стол! Пожалуйста, садитесь!», продолжая истерично смеяться.

Огромные глаза Клоди блестели от боязливой радости. Я встала.

– Надо зайти к ней.

– Я так и подумала, но только не решилась пойти одна, – сказала Клоди.

– Пойдем вместе! – предложила я.

Через две минуты машина Клоди доставила нас к дому Поль. Сегодня привычная вывеска «МЕБЛИРОВАННЫЕ КОМНАТЫ» казалась мне исполненной зловещего смысла. Я позвонила. Дверь не открылась. Я снова нажала на звонок и долго не отпускала; послышались гулкие шаги по каменной плитке, и появилась Поль; на волосы ее была наброшена фиолетовая шаль; она засмеялась:

– Вас только двое? – Она держала дверь полуоткрытой и глядела на нас злыми глазами. – Вы мне больше не нужны, спасибо.

Она резко захлопнула дверь, и я услыхала, как, удаляясь, она очень громко кричала: «Что за комедия!»

Мы так и остались стоять на тротуаре.

– Я думаю, надо предупредить семью, – сказала Клоди; глаза ее уже не блестели. – В таких случаях это лучшее, что можно сделать.

– Да, у нее есть сестра. – Я колебалась. – Попробую все-таки поговорить с ней.

На этот раз я нажала на первую кнопку, и дверь открылась автоматически; у лестницы меня остановила консьержка; это была маленькая, тщедушная и очень скромная женщина, которая с давних пор вела хозяйство у Поль.

– Вы идете к мадемуазель Марёй?

– Да. С ней, кажется, не все в порядке.

– Вот именно. Я была очень огорчена, – сказала консьержка. – Дней пять, по крайней мере, она совсем ничего не ест, и нижние жильцы говорили мне, что всю ночь она ходит взад-вперед. Когда я убираю у нее, она всегда что-то бормочет вслух: к этому я привыкла; но в последнее время она стала совсем странной.

– Я попробую отвезти ее отдохнуть.

Я поднялась по лестнице, Клоди – следом за мной. На последней площадке было сумрачно; во тьме что-то светилось: большой белый лист, приколотый кнопками к двери. На бумаге печатными буквами было написано: «Светская обезьяна». Я постучала, но напрасно.

– Какой ужас! – сказала Клоди. – Она убьет себя!

Я прильнула глазом к замочной скважине; Поль стояла на коленях перед камином, вокруг нее лежали пачки бумаги, и она бросала их в огонь. Я снова громко постучала.

– Открой, или я велю сломать дверь!

Поль встала и открыла дверь, спрятав руку за спину.

– Чего от меня хотят?

Она снова опустилась на колени перед огнем; слезы струились по ее щекам, из носа текло, она бросала в огонь свои рукописи и письма. Я положила руку на ее плечо, она с ужасом отпрянула.

– Оставь меня.

– Поль, ты немедленно поедешь со мной к доктору. Ты сходишь с ума.

– Уходи. Я знаю, что ты меня ненавидишь. Я тоже тебя ненавижу. Уходи. – Она встала и принялась кричать: – Убирайтесь.

Еще минута, и она готова была завыть. Я направилась к двери и вышла вместе с Клоди.

Клоди телеграфировала сестре Поль, а я позвонила Мардрю, чтобы спросить у него совета, и послала записку Анри. Вечером, во время ужина звонок в дверь заставил нас вздрогнуть. Надин бросилась открывать: это был всего лишь мальчик, который протянул мне клочок бумаги. «Это от мадемуазель Марёй. Я – племянник ее консьержки», – сказал он. Я прочитала вслух: «У меня нет к тебе ненависти, я жду тебя. Приходи сейчас же».

– Неужели ты пойдешь? – спросила Надин.

– Конечно пойду.

– Это ничего не даст.

– Кто знает.

– Но она опасна, – сказала Надин. – Ладно, – добавила она. – Если ты пойдешь, то и я с тобой.

– Пойду я, – заявил Робер. – Надин права, лучше быть вдвоем. Я слабо возражала:

– Поль сочтет это странным.

– Ей столько всего кажется странным.

На самом же деле, когда я вновь очутилась перед домом этой обезумевшей женщины и стала снова подниматься по лестнице с дырявым ковром, я была очень довольна тем, что Робер находится рядом со мной. Надписи на двери больше не было. Поль не протянула нам руки, но лицо ее прояснилось; с церемонным поклоном она сказала:

– Извольте войти.

Я едва удержалась от возгласа: все зеркала были разбиты и палас усыпали осколки стекла; комнату наполнял едкий запах жженых тканей.

– Вот, – заговорила торжественно Поль, – я хотела поблагодарить вас. – Она указала на стулья: – Я хочу всех вас поблагодарить, потому что теперь я поняла.

Голос ее звучал искренне; однако адресованная нам улыбка корчила ее губы, словно она уже не способна была заставить их повиноваться.

– Тебе не за что благодарить меня, – ответила я. – Я ничего не сделала.

– Не лги, – сказала она. – Признаю, вы действовали на благо мне. Только не надо больше лгать. – Она внимательно смотрела на меня. – Ведь это на благо мне, не так ли?

– Да, – молвила я.

– Да, я знаю. Я заслужила это испытание, и вы правильно сделали, что подвергли меня ему. Благодарю вас, что вы поставили меня лицом к лицу с самой собой. Но теперь следует дать мне совет: должна ли я принять синильную кислоту или попытаться искупить свою вину.

– Никакой синильной кислоты, – сказал Робер.

– Хорошо. Но как тогда мне жить?

– Прежде всего ты выпьешь успокоительное и поспишь, – ответила я. – Ты на ногах не стоишь.

– Я не хочу больше заниматься собой, – с силой возразила она. – Я чересчур много думала о себе, не давай мне плохих советов.

Она упала на стул; оставалось только ждать, с минуты на минуту она обмякнет, и с двумя таблетками я уложу ее в постель. Я огляделась по сторонам. Была ли у нее и правда под рукой синильная кислота? Я вспомнила, что в сороковом году она показывала мне маленький коричневатый пузырек, объяснив, что раздобыла яд – «на всякий случай». Пузырек, возможно, находился у нее в сумочке. Я не решалась притронуться к этой сумочке. И снова взглянула на Поль. Ее нижняя челюсть отвисла, все черты расплылись, мне доводилось наблюдать немало лиц в подобном состоянии; однако Поль была не просто больной, то была Поль, и мне тяжело было видеть ее такой. Она сделала усилие и произнесла:

– Я хочу работать. Хочу вернуть долг Анри. И не хочу больше, чтобы бродяги оскорбляли меня.

– Мы найдем вам работу, – сказал Робер.

– Я думала пойти в прислуги, – продолжала она. – Но конкуренция была бы несправедливой. Какая работа никому не составит конкуренцию?