Текст книги "Мандарины"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 55 страниц)

Дверь приоткрыла секретарша:

– Мистер Престон здесь.

– Пусть войдет.

В штатской одежде Престон вовсе не был похож на американца, немного настораживало лишь совершенство его французского. Он почти сразу же приступил к делу.

– Ваш друг Люк, должно быть, говорил вам, что мы с ним встречались несколько раз за время вашего отсутствия, – сказал он. – Мы вместе посетовали на состояние французской прессы, действительно плачевное. Для меня было бы большой радостью помочь вашей газете, предоставив вам дополнительную бумагу.

– Ах, нас бы это чрезвычайно устроило! – обрадовался Анри. – Разумеется, мы не можем рассчитывать изменить наш формат, – добавил он, – мы солидарны с другими газетами. Зато нам ничто не мешает выпускать по воскресеньям иллюстрированный журнал, а это открывает массу возможностей.

Престон ободряюще улыбнулся.

– Практически нет никаких проблем, – заявил он. – Эту бумагу вы можете получить хоть завтра. – Он долго прикуривал сигарету от черной лакированной зажигалки. – Но мне надо задать вам весьма откровенный вопрос: политическая линия «Эспуар» не изменится?

– Нет, – ответил Анри. – А в чем дело?

– На мой взгляд, «Эспуар» является тем наставником, какой требуется вашей стране, – сказал Престон, – а потому и я и мои друзья хотим вам помочь. Мы восхищаемся независимостью вашего духа, вашей смелостью, трезвостью суждений...

Он умолк, но в голосе его чувствовалась недосказанность.

– И что? – спросил Анри.

– Я с большим интересом следил за началом вашего репортажа о Португалии, однако сегодня утром был немного удивлен, прочитав в одном интервью, что в связи с режимом Салазара вы намереваетесь критиковать американскую политику на Средиземном море.

– Я действительно считаю эту политику достойной сожаления, – немного сухо заметил Анри. – Уже давно следовало бы сместить и Франко, и Салазара.

– Все не так просто, и вы это прекрасно знаете, – возразил Престон. – Само собой разумеется, мы, конечно, собираемся помочь испанцам и португальцам вновь обрести демократические свободы, но в нужное время.

– Нужное время – это как раз сейчас, – сказал Анри. – В мадридских тюрьмах есть приговоренные к смерти. Каждый день на счету.

– Я того же мнения, – согласился Престон, – его наверняка будет придерживаться и Госдепартамент. – Он улыбнулся. – Вот почему мне кажется несвоевременным настраивать против нас французское общество.

Анри тоже улыбнулся:

– Политики никогда не спешат; мне кажется полезным растормошить их.

– Не стройте больших иллюзий, – любезно заметил Престон. – Вашу газету весьма ценят в американских политических кругах. Но не надейтесь повлиять на Вашингтон.

– О! Я и не надеюсь, – возразил Анри. И с живостью добавил: – Я говорю то, что думаю, вот и все. Вы хвалили меня за мою независимость...

– Вот именно, свою независимость вы собираетесь скомпрометировать, – сказал Престон. Он с упреком взглянул на Анри. – Открывая эту кампанию, вы играете на руку тем, кто хочет представить нас как империалистов. – И добавил: – Вы становитесь на гуманную точку зрения, которой я полностью сочувствую, но политически она неприемлема. Дайте нам год, и республика в Испании будет восстановлена – при более благоприятных условиях.

– Я не собираюсь открывать кампанию, – возразил Анри, – я только хочу обратить внимание на некоторые факты.

– Но эти факты будут использованы против нас, – заметил Престон. Анри пожал плечами:

– Меня это не касается. Я – журналист. Я говорю правду, это мое ремесло. Престон пристально посмотрел на него.

– Если вы уверены, что некая правда повлечет пагубные последствия, вы станете говорить ее?

Анри заколебался.

– Если согласиться с тем, что правда вредна, в таком случае я не вижу другого выхода, кроме как отказаться от должности, оставить журналистику.

Престон с располагающим видом улыбнулся:

– Разве это не чисто формальная мораль?

– У меня есть друзья коммунисты, которые задавали мне точно такой же вопрос, – сказал Анри. – Но я уважаю не столько правду, сколько своих читателей. Допускаю, что при некоторых обстоятельствах правда может стать роскошью: возможно, в СССР как раз тот случай, – с улыбкой заметил он, – но сегодня во Франции я ни за кем не признаю права присваивать ее. Быть может, для политика все не так просто, однако я не с теми, кто маневрирует, я на стороне тех, кем пытаются маневрировать; они рассчитывают, что я проинформирую их, насколько это в моих силах, и, если я промолчу или солгу, я предам их.

Анри остановился, немного устыдившись столь длинной речи; он адресовал ее не только Престону; смутно ощущая себя затравленным, он защищался наугад, от всех.

Престон покачал головой.

– Мы возвращаемся все к тому же недоразумению; в том, что вы называете информированием, я усматриваю способ воздействовать. Боюсь, что вы стали жертвой французского интеллектуализма. А я – прагматик. Вы не знаете Дьюи? ^{53}

– Нет.

– Жаль. Нас очень плохо знают во Франции. Это великий философ. – Престон помолчал. – Заметьте, мы вовсе не против того, чтобы нас критиковали. Американец, как никто другой, открыт для конструктивной критики. Объясните нам, как сохранить симпатию французов, и мы выслушаем вас с огромнейшим интересом. Однако Франции не пристало судить о нашей средиземноморской политике.

– Я буду говорить лишь от собственного имени, – с раздражением заметил Анри. – Пристало или не пристало, но каждый имеет право высказать свое мнение.

Наступило молчание, и наконец Престон произнес:

– Вы, очевидно, понимаете, что, если «Эспуар» выступает против Америки, я уже не могу симпатизировать ей.

– Понимаю, – сухо сказал Анри. – Вы, со своей стороны, поймите, что я не могу подвергать «Эспуар» вашей цензуре.

– Но кто говорит о цензуре! – возмущенно воскликнул Престон. – Все, чего я желаю, – это чтобы вы остались верны тому нейтралитету, которого до сих пор придерживались.

– Вот именно, я остаюсь верен ему, – внезапно рассердившись, заявил Анри. – «Эспуар» не продается за несколько килограммов бумаги.

– О! Если вы принимаете это в таком духе! – сказал Престон, вставая. – Поверьте, я сожалею.

– А я ни о чем не жалею, – заметил Анри.

Весь день он чувствовал себя слегка рассерженным: что ж, прекрасный повод разгневаться. Он был идиотом, вообразив, что Престон собирается стать рождественским Санта-Клаусом. Он был агентом Госдепартамента, и Анри проявил непростительную наивность, разговаривая с ним как с другом. Он встал и направился в редакцию.

– Ну что, мой бедный Люк, мечты о журнале развеялись, – сказал он, садясь на край большого стола.

– Неужели? – переспросил Люк. – Почему?

Лицо его казалось опухшим и старообразным, как у карлика; когда он бывал раздосадован, создавалось впечатление, будто он, того и гляди, расплачется.

– Потому что этот америкашка хочет запретить нам критиковать Америку: он почти предложил мне сделку.

– Не может быть! А на вид казался таким хорошим человеком!

– В каком-то смысле это лестно, – сказал Анри, – на нас все зарятся. Знаешь, что вчера вечером предложил Дюбрей? Чтобы «Эспуар» стала газетой СРЛ.

Люк с огорчением поднял взгляд на Анри:

– Ты отказался?

– Разумеется.

– Все эти партии, которые возрождаются, группировки, движения – надо оставаться в стороне от них, – умоляющим тоном произнес Люк.

Убеждения Люка были столь незыблемы, что, даже разделяя их, хотелось хоть чуточку поколебать его.

– А между тем единство Сопротивления стало пустым звуком, это правда, – сказал Анри, – и нам придется четко определить свою позицию.

– Они-то как раз и подрывают единство! – с неожиданной горячностью возразил Люк. – Взять хотя бы СРЛ – они называют это перегруппировкой, а на деле создают новый раскол.

– Нет, раскол создает буржуазия, и, когда хотят остаться вне классовой борьбы, рискуют сыграть на руку буржуазии.

– Послушай, – сказал Люк, – насчет политической линии газеты решать тебе, ты разбираешься лучше меня, но отдать себя в руки СРЛ – это другое дело, тут я против, решительно против. – Лицо его исполнилось решимости. – Я избавил тебя от подробностей о наших трудностях в финансовых вопросах, но предупредил, что дела идут неважно. Если же мы пойдем на поводу какого-то движения, которое ни для кого ничего не значит, это нам не поможет.

– Ты думаешь, мы еще потеряем читателей? – спросил Анри.

– Конечно! И тогда нам крышка.

– Да, это более чем вероятно, – согласился Анри.

Покупая крохотный газетный листок, провинциалы предпочитали свои местные газеты парижским, и потому тираж сильно понизился; но даже если удастся обрести нормальный формат, Анри не был уверен, что «Эспуар» вернет своих читателей; во всяком случае, он не мог себе позволить довести дело до кризиса. «Выходит, я действительно идеалист!» – подумал Анри; возражая Дюбрею, он рассказывал истории о доверии, влиянии, предназначении, а настоящий ответ крылся в цифрах: мы обанкротимся. Это был один из тех неопровержимых аргументов, против которых не могли устоять ни софизмы, ни мораль; Анри не терпелось использовать его.

На набережную Вольтера он прибыл в десять часов, но ожидаемая атака началась не сразу. Как обычно, Анна привезла на сервировочном столике что-то вроде ужина: португальскую колбасу, ветчину, рисовый салат и, чтобы отпраздновать возвращение Анри, бутылку мерсо. Перескакивая с одного на другое, они обменялись впечатлениями о поездке и последними парижскими сплетнями. По правде говоря, Анри не ощущал в себе бойцовского духа. Он был рад вновь очутиться в этом кабинете; потрепанные, но большей частью с посвящением книги, оставшиеся некупленными картины с подписью известных художников, экзотические безделушки – память о путешествиях, всю эту неуловимо привилегированную жизнь он любил на расстоянии, и в то же время именно здесь находился его настоящий домашний очаг; ему тут было тепло, в тесном кругу самых близких друзей.

– У вас чувствуешь себя по-настоящему хорошо, – сказал он Анне.

– Правда? Вот и я, стоит мне выйти, чувствую себя потерянной, – радостно откликнулась она.

– Надо сказать, Скрясин выбрал ужасное место, – заметил Дюбрей.

– Да, ну и притон! Но в общем вечер прошел хорошо, – сказал Анри и улыбнулся: – За исключением конца.

– Конца? Нет, «Очи черные» – вот что было для меня самым тяжелым, – с невинным видом ответил Дюбрей.

Анри заколебался; возможно, Дюбрей решил не возобновлять так скоро своих попыток; оставалось воспользоваться его деликатностью, было бы жаль испортить такой момент; однако Анри не терпелось подтвердить свою тайную победу.

– Вы втоптали «Эспуар» в грязь, – веселым тоном заметил он.

– Да нет же... – с улыбкой возразил Дюбрей.

– Анна свидетельница! Хотя не все было ложным в вашем обвинении, – добавил Анри. – Но я хотел вам сказать: я думал над вашим предложением связать «Эспуар» с СРЛ и даже говорил с Люком – это совершенно невозможно.

Улыбка Дюбрея исчезла.

– Надеюсь, это не последнее ваше слово, – сказал он. – Потому что без газеты СРЛ никогда ничем не станет. И не говорите мне, что есть другие газеты: ни у одной нет нашего направления. Если откажетесь вы, кто согласится?

– Знаю, – сказал Анри. – Но поймите: в настоящий момент «Эспуар», как и большинство газет, переживает кризис; думаю, мы выберемся, но еще долгое время нам с трудом придется сводить концы с концами. Если же мы решим стать органом какой-либо политической партии, тираж немедленно упадет: мы не в состоянии выдержать удара.

– СРЛ не партия, – возразил Дюбрей. – Это довольно широкое движение, и вашим читателям нечего бояться.

– Партия или движение, практически это одно и то же, – сказал Анри. – Все эти рабочие, коммунисты или сочувствующие им, о которых я вам говорил, охотно покупают вместе с «Юма» информационную газету, но не другой политический листок. Даже если СРЛ пойдет рука об руку с компартией, это ничего не изменит: «Эспуар» вызовет подозрения, как только приклеит себе ярлык. – Анри пожал плечами. – В тот день, когда нас станут читать лишь члены СРЛ, нам придется исчезнуть.

– Членов СРЛ станет намного, намного больше после того, как мы получим поддержку газеты, – заметил Дюбрей.

– Да, но до тех пор пройдет немало времени, – возразил Анри, – и этого вполне достаточно, чтобы разорить нас, а это никому не пойдет на пользу.

– Нет, это никому не пойдет на пользу, – согласился Дюбрей. Он умолк, постукивая по бювару кончиками пальцев, потом добавил: – Конечно, риск есть.

– Риск, который нельзя себе позволить, – подхватил Анри. Дюбрей опять задумался на мгновение и со вздохом произнес:

– Нужны деньги.

– Вот именно, а у нас их нет.

– У нас их нет, – в раздумье повторил Дюбрей.

Разумеется, ему не так-то легко было признать себя побежденным, он еще лелеял в душе надежды; но аргумент достиг цели, в течение следующей недели Дюбрей не возвращался к этому вопросу; а между тем Анри виделся с ним часто, ему хотелось подтвердить свои добрые намерения: он дважды встречался с Самазеллем, присутствовал на собраниях комитета, обещал опубликовать в «Эспуар» манифест. «Делай что хочешь, – говорил Люк, – раз мы сохраняем независимость».

Независимость сохранили, то была вещь бесспорная: знать бы еще, что с ней делать, с этой независимостью. В сентябре все казалось таким простым: немного здравого смысла и доброй воли, и они чувствовали себя вроде бы защищенными. Теперь же без конца возникали проблемы, и каждая заново все ставила под вопрос. Лашом с таким жаром отозвался о статьях Анри о Португалии, что «Эспуар» могла сойти за орудие компартии: следовало ли опровергать это? Анри не хотел терять ту интеллектуальную публику, которая любила «Эспуар» за ее беспристрастность; но ему не хотелось восстанавливать против себя и своих коммунистических читателей; между тем, стремясь оберегать всех, он обрекал себя на бессодержательность и тем самым способствовал усыплению людей. Как же быть? Анри обдумывал этот вопрос, шагая к «Скрибу», где Ламбер ждал его на ужин. Но что бы он ни решил, уступит он настроению, а не очевидности; несмотря на все свои решения, Анри всегда возвращался к одному и тому же: он недостаточно осведомлен, он ничего не знает. «Логичнее все-таки было бы сначала разузнать, а уж потом говорить», – думал он. На деле же все происходит совсем не так. Сначала приходится говорить, дело не терпит отлагательства; затем события подтверждают вашу правоту или не подтверждают. «Это как раз то, что называется обманом, – с неудовольствием подумал Анри. – Я тоже, тоже обманываю своих читателей». Он пообещал себе говорить людям вещи, которые просветят их, помогут им думать, правдивые вещи, а сам теперь обманывал. Что делать? Не мог же он закрыть все отделы, распустить весь персонал и уединиться в какой-нибудь комнате с книгами! Газета должна жить, а чтобы она жила, Анри обязан посвящать ей себя целиком изо дня в день. Он остановился у «Скриба»; Анри был рад поужинать вместе с Ламбером; его немного смущал предстоящий разговор о новеллах, однако он надеялся, что Ламбер не придает им слишком большого значения. Анри толкнул крутящуюся дверь; можно было подумать, что внезапно он перенесся на другой континент: было жарко; на мужчинах и женщинах – американская форма, вокруг пахло светлым табаком, а в витринах были выставлены роскошные безделушки. Ламбер с улыбкой пошел ему навстречу, на нем тоже была форма лейтенанта; в зале ресторана, где питались военные корреспонденты, Анри увидел на столах сливочное масло и горки очень белого хлеба.

– Знаешь, здесь, в драгсторе можно взять французское вино, – радостно сообщил Ламбер. – Поедим не хуже немецкого военнопленного.

– Тебя возмущает, что америкашки прилично кормят своих пленных?

– Не только, хотя это черт знает что, особенно там, где французы живут впроголодь. Скверно все вместе взятое: как они ублажают фрицев, в том числе и нацистов, и как обращаются с теми, кто в концлагерях ^{54}.

– Мне очень хотелось бы знать: правда ли, что они не допускают в лагеря французский Красный Крест? – спросил Анри.

– Это первое, что я собираюсь проверить, – ответил Ламбер.

– В последнее время мы определенно не питаем горячих чувств к американцам, – сказал Анри, накладывая себе в тарелку тушенку и лапшу.

– Нет оснований! – Ламбер нахмурился. – Жаль, что это доставляет такое удовольствие Лашому.

– Я думал об этом по дороге сюда, – сказал Анри. – Скажешь слово против компартии – играешь на руку реакции! Критикуешь Вашингтон – и ты уже коммунист. Если только тебя не заподозрят в принадлежности к пятой колонне.

– К счастью, одна истина опровергает другую, – заметил Ламбер. Анри пожал плечами:

– Не следует слишком полагаться на это. Помнишь, в рождественскую ночь мы говорили, что «Эспуар» не должна поддаваться никакой вербовке. Так вот, это нелегко.

– Нужно лишь продолжать выступать, руководствуясь нашей совестью! – сказал Ламбер.

– Ты только представь себе! – возразил Анри. – Каждое утро я объясняю сотне тысяч людей, что им следует думать: и чем же я руководствуюсь? Голосом моей совести! – Он налил себе стакан вина. – Это мошенничество.

Ламбер улыбнулся.

– Назови мне журналистов, которые были бы добросовестнее тебя, – с любовью сказал он. – Ты сам просматриваешь все телеграммы, ты контролируешь все.

– Изо дня в день я стараюсь быть честным, – ответил Анри. – Но именно поэтому у меня не остается ни минуты, чтобы досконально изучить те вещи, о которых я говорю.

– Да ладно! Твои читатели и так очень довольны, – возразил Ламбер. – Я знаю многих студентов, которые просто молятся на «Эспуар».

– И от этого я еще больше чувствую себя виноватым, – сказал Анри.

Ламбер посмотрел на него с беспокойством.

– Уж не собираешься ли ты целыми днями изучать статистические данные?

– Именно так мне и следовало бы поступить! – заметил Анри. Наступило молчание, и Анри вдруг решился: лучше поскорее избавиться от

тяжелой обязанности.

– Я принес твои новеллы, – сказал он. И улыбнулся Ламберу: – Странно, у тебя такой богатый опыт, ты глубоко пережил столько событий и часто очень хорошо рассказывал мне о них; в твоих репортажах всегда так много интересного. А вот в своих новеллах ты ничего не отразил. Почему, спрашивается?

– Ты считаешь их плохими? – спросил Ламбер. Он пожал плечами: – Я тебя предупреждал.

– Дело в том, что ты не вложил в них душу. Ламбер молвил в нерешительности:

– То, что меня по-настоящему волнует, никому не интересно. Анри улыбнулся:

– Зато сразу чувствуется: то, о чем ты рассказываешь, совсем не волнует тебя. Кажется, будто эти истории ты писал, словно выполняя какую-то повинность.

– О! Я подозревал, что у меня нет способностей, – сказал Ламбер.

Он улыбался, но улыбка его была вымученной. У Анри сложилось впечатление, что на самом деле он придавал большое значение своим новеллам.

– Кто одарен, а кто нет? Неизвестно, что это означает в действительности, – сказал Анри. – Нет, ты напрасно выбрал столь чуждые для тебя сюжеты, вот и все. В следующий раз постарайся выложиться по-настоящему.

– Я не сумею, – ответил Ламбер. И усмехнулся: – Я достойный образец убогого горемыки-интеллектуала, неспособного когда-нибудь стать творцом.

– Не пори чушь! – сказал Анри. – Эти новеллы ничего не доказывают; потерпеть неудачу по первому разу – дело обычное.

Ламбер покачал головой:

– Я себя знаю. Мне никогда не сделать ничего стоящего. Интеллектуал, который ничего не делает, – жалкое зрелище.

– Ты обязательно что-нибудь сделаешь, если действительно стремишься к этому. С другой стороны, быть интеллектуалом – это не порок.

– Но и не божья милость, – заметил Ламбер.

– Я один из них, и ты готов подарить мне свое уважение.

– Ты – другое дело, – сказал Ламбер.

– Вовсе нет. Я интеллектуал. Меня раздражает, когда это слово употребляют, как оскорбление: люди, похоже, считают, будто пустоту голов могут восполнить яйца.

Он искал взгляда Ламбера, но тот упорно смотрел в свою тарелку, потом наконец сказал:

– Я вот думаю, что со мной станет, когда закончится война.

– Ты не хочешь оставаться в журналистике?

– Военный корреспондент – дело понятное, но корреспондент мирного времени – как-то не вяжется, – сказал Ламбер. И добавил с воодушевлением: – Заниматься журналистикой, как делаешь это ты, имеет смысл: это настоящее приключение. Но быть редактором, даже в «Эспуар», имело бы смысл лишь в том случае, если бы мне нужно было зарабатывать на жизнь. С другой стороны, если позволить себе жить как рантье, – совесть будет нечиста. – Он заколебался. – Моя мать оставила мне слишком много денег: совесть у меня в любом случае нечиста.

– Все в таком же точно положении! – возразил Анри.

– О! У тебя есть только то, что ты зарабатываешь сам, тут нет вопросов.

– С совестью всегда непорядок, – заметил Анри. – Например, ужинать здесь и не позволять себе ходить в рестораны черного рынка – это ребячество. У всех у нас свои хитрости. Дюбрей делает вид, будто считает деньги естественным элементом; у него их чрезвычайно много, но он ничего не делает, чтобы заработать их, он никогда никому не отказывает в деньгах и предоставляет Анне заботу управлять ими. Что касается ее, то она выходит из положения, не рассматривая их как свои: тратит деньги ради мужа и дочери, обеспечивая тем комфортабельное существование, которым пользуется и сама. Лично мне помогает то, что я с трудом свожу концы с концами, и потому появляется ощущение, будто ничего липшего у меня нет; это тоже способ жульничать.

– И все-таки это совсем другое. Анри покачал головой:

– Если сложившаяся ситуация несправедлива, ты не можешь существовать в ней достойно; вот почему приходится заниматься политикой: надо попытаться изменить ситуацию.

– Порой я спрашиваю себя, не следует ли мне отказаться от этих денег, – сказал Ламбер, – но что это даст? – И добавил нерешительно: – К тому же, признаюсь, бедность путает меня.

– Постарайся лучше употребить их с пользой.

– Да, но как? Что я могу с ними сделать?

– Есть же какие-то вещи, которые тебе дороги?

– Не знаю... – молвил Ламбер.

– Ты дорожишь какими-то вещами? Или ничего не любишь? – спрашивал Анри, теряя терпение.

– Я любил бы товарищей, но после Освобождения все только и делают, что ссорятся; женщины глупы или невыносимы; книги – у меня их и без того великое множество, а что касается путешествий – земля везде одинаково печальна. К тому же с некоторых пор я не умею отличать добро от зла, – заключил он.

– Почему?

– Год назад все было просто, как на лубочной картинке; теперь же начинаешь замечать, что американцы такие же грубые расисты, как нацисты, им плевать, что в концлагерях продолжают подыхать; лагеря и в СССР, говорят, есть, где тоже не сладко; одних коллаборационистов у нас расстреливают, других, таких же подлецов, встречают с цветами ^{55}.

– Если ты возмущаешься, значит, еще веришь в какие-то вещи.

– Нет, откровенно говоря, когда начинаешь задаваться вопросами, ничего не остается. Есть множество ценностей, которые принимают как данность, а почему? Почему свобода, почему равенство, и какая справедливость имеет в сущности смысл? Почему предпочитать других, а не себя? Неужели так уж не прав человек, который, как мой отец, стремился наслаждаться жизнью? – Ламбер с тревогой взглянул на Анри: – Я тебя шокирую?

– Вовсе нет; вопросами надо задаваться.

– А главное, надо, чтобы кто-нибудь на них отвечал, – сказал Ламбер, все более горячась. – К нам пристают с политикой: но почему та политика, а не другая? Нам прежде всего нужна мораль, искусство жить. – Ламбер смотрел на Анри с некоторым вызовом. – Вот что тебе следовало бы нам дать; это было бы гораздо интереснее, чем помогать Дюбрею писать манифесты.

– Мораль неизбежно включает и политическое поведение, – сказал Анри. – И наоборот: политика – дело живое.

– Я не нахожу, – возразил Ламбер. – В политике проявляют заботу лишь о несуществующих вещах: о будущем, о коллективах, а на самом деле конкретен только настоящий момент и личность каждого поодиночке.

– Но личность заинтересована в коллективной истории, – заметил Анри.

– Беда в том, что в политике никогда не идут от истории к судьбе личности, – снова возразил Ламбер. – Погружаются в общие рассуждения, а на частные случаи всем плевать.

Ламбер говорил таким требовательным тоном, что Анри взглянул на него с любопытством.

– Например?

– Например, возьми вопрос виновности. Отвлеченно, с политической точки зрения индивид, который работал с немцами, – негодяй, на него плюют, тут нет проблем. Но если повнимательней разобраться в частном случае, получается совсем иное.

– Ты думаешь о своем отце? – спросил Анри.

– Да. Я давно хотел попросить у тебя совета: действительно ли я должен упорно отворачиваться от него?

– В прошлом году ты говорил о нем в таком тоне! – с удивлением сказал Анри.

– В тот момент я думал, что он донес на Розу; но он переубедил меня: он тут ни при чем; все знали, что она еврейка. Нет, мой отец занимался экономическим коллаборационизмом, и это само по себе скверно; его, конечно, потащат в суд и наверняка осудят; он старый...

– Ты с ним виделся?

– Один раз; с тех пор он прислал мне несколько писем, которые, признаюсь, потрясли меня.

– Если тебе хочется помириться с ним, ты волен это сделать, – сказал Анри. – Но мне казалось, что вы были в очень плохих отношениях, – добавил он.

– Когда я с тобой познакомился – да. – Ламбер заколебался и с усилием произнес: – Это он меня вырастил. Думаю, он по-своему очень любил меня; вот только не слушаться его было нельзя.

– До знакомства с Розой ты ни разу его не ослушался?

– Нет. Это-то и привело его в ярость: впервые я не уступил ему, – сказал

Ламбер и пожал плечами. – Меня, пожалуй, устраивало думать, будто он на нее донес, так, по крайней мере, не возникало никаких проблем: в тот момент я мог бы убить его собственными руками.

– Но почему ты его заподозрил?

– Приятели вбили мне эту мысль в голову: Венсан среди прочих. Но я опять говорил с ним об этом: у него нет решительно никаких доказательств, ни малейших. Отец поклялся на могиле моей матери, что это ложь; и теперь, когда я могу рассуждать хладнокровно, я уже не сомневаюсь, что он никогда бы не сделал ничего подобного. Никогда.

– Это кажется чудовищным, – сказал Анри. Он колебался. Ламбер хотел, чтобы его отец был невиновен, точно так же, как два года назад желал, чтобы он был виновен, – без доказательств; узнать истину безусловно нет никакой возможности.

– Венсан всегда готов поверить в самое худшее, – заметил Анри. – Послушай, если ты не подозреваешь больше отца, если лично ты не держишь на него зла, тебе не следует изображать из себя поборника справедливости. Встречайся с ним, делай, что тебе нравится, и ни на кого не обращай внимания.

– Ты действительно думаешь, что я могу? – спросил Ламбер.

– Кто тебе мешает?

– Тебе не кажется, что это будет проявлением инфантилизма? – Ламбер покраснел. – Я хочу сказать, подлости.

– Конечно нет. Ничего нет подлого в том, чтобы жить, как чувствуешь.

– Да, ты прав, я напишу ему, – сказал Ламбер. – Хорошо, что я поговорил с тобой, – добавил он с признательностью в голосе и погрузил ложку в дрожавшее на его тарелке розовое желе. – Ты очень мог бы помочь нам, – прошептал Ламбер. – Не только мне: есть много молодых, которые находятся в таком же положении, как я.

– Помочь вам в чем? – спросил Анри.

– У тебя есть чувство реальности. Тебе следовало бы научить нас повседневной жизни.

Анри улыбнулся:

– Мораль, искусство жить – это никак не входит в мои планы. Ламбер поднял на него сияющие глаза:

– О! Я неправильно выразился. Я вовсе не думал о теоретических трактатах. Но ты дорожишь разными вещами, веришь в определенные ценности. И потому должен бы показать нам, что есть хорошего на земле. А также сделать ее более пригодной для обитания, создавая прекрасные книги. Мне кажется, что в этом роль литературы.

Ламбер произнес свою маленькую речь на одном дыхании. У Анри сложилось впечатление, что он приготовил ее заранее и давно уже дожидался момента выложить ее.

– Литература не обязательно бывает радостной, – заметил Анри.

– Нет, обязательно! – возразил Ламбер. – Даже то, что печально, становится радостным, когда из этого делают искусство. – Он задумался. – Радостная, возможно, не то слово, но в общем-то оно оправдано. – Ламбер остановился и покраснел: – О! Я не хочу диктовать тебе твои книги. Просто тебе нельзя забывать, что ты прежде всего писатель, деятель искусства.

– Я и не забываю, – сказал Анри.

– Знаю, но... – И снова Ламбер заволновался: – Например, твой репортаж о Португалии, он очень хорош, но я вспоминаю страницы о Сицилии прежних времен. Жаль немного, что теперь у тебя нет ничего похожего.

– Если когда-нибудь ты отправишься в Португалию, тебе не захочется описывать гранатовые деревья в цвету.

– Ах! Мне хотелось бы, чтобы у тебя вновь появилось такое желание, – настойчиво произнес Ламбер. – А почему нет? Имеем же мы право прогуливаться по берегу моря, не беспокоясь о цене сардин.

– Суть в том, что я не смог, – сказал Анри.

– В конце концов, – с жаром продолжал Ламбер, – мы участвовали в Сопротивлении, чтобы защитить личность и право индивида быть самим собой, быть счастливым; настало время пожинать, что посеяли.

– Беда в том, что существует несколько миллиардов индивидов, для которых это право остается мертвой буквой, – возразил Анри, пожав плечами. – Думаю, именно потому, что мы начали проявлять интерес к ним, мы уже не можем остановиться.

– В таком случае каждый должен ждать, пока все станут счастливыми, прежде чем самому попытаться стать счастливым? – спросил Ламбер. – Искусство и литература отложены до золотого века? А между тем именно теперь мы, как никогда, нуждаемся в них!

– Я не говорю, что не надо писать, – ответил Анри. Он задумался. Упрек Ламбера задел его за живое; да, о Португалии можно было сказать множество других вещей, и он не без сожаления отказался от них. Деятель искусства, писатель: вот кем он хотел стать, не следует забывать об этом. Когда-то он дал себе грандиозные обещания: пришло время держать их. Успехи молодости, весьма своевременная книга, которую расхваливали на все лады: ему хотелось совсем иного. – Кстати, – продолжал он, – я как раз занят тем, что пишу роман по твоему вкусу. Роман, свободный решительно от всего, где я рассказываю разные вещи ради собственного удовольствия.

– Правда? – спросил Ламбер. Лицо его просияло. – Ты много написал? Как идет работа?

– Начало, как всегда, вещь немного неблагодарная, но дело движется! – сказал Анри.

– О! Я чрезвычайно доволен! – обрадовался Ламбер. – Так было бы жаль, если бы ты позволил съесть себя!

– Я не позволю себя съесть! – ответил Анри.

– Как продвигается твой веселый роман? – спросила Поль.