Текст книги "Страсти по Фоме. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Сергей Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 44 страниц)

Объявили маскарад, патриотический, как было сказано, и благотворительный, и Фома почел за «благо» покинуть танцевальный зал, поскольку неловко было себя чувствовать в качестве главной мишени для сбора средств. Не найдя никого за столом, он отправился в ломберный зал, но для этого ему пришлось снова лавировать в зале, среди танцующих масок, каждая из которых норовила зацепиться за него, в надежде получить толику из тех пятидесяти золотых, что были широко вручены ему за спасение отечества, за выигранное пари, за то, что остался жив, наконец.

Он уже почти миновал все заслоны, кринолины, локотки и зубки, когда одна из масок тронула его за руку и проворковала на ухо:

– Граф, куда же вы?.. Вы уже не хотите узнать тайну незнакомки?

Он ошеломлено остановился. В голосе угадывался знакомый тембр, тот самый, из бассейна!.. Или ему показалось? Обернувшись, он увидел лоскутный сарафан маркитантки и хитрую физиономию зверька, напоминающего сразу и кошечку, и лисичку, и хорька. Она?.. Но от облика веяло еще чем-то, тоже знакомым.

– Я хотела сказать, – продолжала ворковать маска, довольная произведенным эффектом, – что к вам подойдет человек с запиской от нее и проведет вас к ней, если вы пообещаете сохранить её инкогнито.

Княжна! Как он сразу не узнал ее голос? И ее фигура в балахоне маркитантки имела именно эту кошачью грацию, которую он, после танца, уже не спутает ни с какой. Но зачем ей этот маскарад?.. И голос! Да она издевается над ним!

– Как хоть зовут вашу подругу незнакомку, а то у меня этих записок! – начал потихонечку хамить Фома, доставая визитные карточки, что совали ему сегодня каросские прелестницы за манжеты.

– Никак! – отрезала маска, притопнув ножкой.

Почему она не признается, что была в бассейне, гадал он, что ей мешает? Черт возьми, что за игры? Он подавил желание сорвать маску, решив отыграться другим способом.

– Никак?.. Немного нордически, но бог с ним, с именем, ваша маскость, – легко намекнул он, – мне все равно некогда. К тому же, ситуация несколько изменилась, теперь я женат, благодаря именно вашей подруге.

Маска включила обаяние на полную мощность, он это почувствовал, словно снова очутился в бассейне.

– Граф, а если я попрошу вас о встрече, вы не откажете мне?..

Нет, он бы не отказал никогда, раньше, но сейчас? Ему казалось, маска прекрасно понимает, что он раскусил ее, но продолжает играть в свою игру, так же, как и он. Никаких имен! Тайна!.. Она уже умиляла его. Хорошо, пусть будет по-твоему, княжна!..

– Вы вместо неё? – удивился он. – А как же воспетая настоящая женская дружба?.. Как же мадам Никак? Она мокла, кусалась…

– Забудьте о ней!.. – Маска теряла терпение; значит, он на правильном пути.

– Забыл!.. – Он увидел Доктора, проходящего танцевальным залом, вместе с Блейком, по направлению к ломберной комнате. – Ничего, если вместо меня придет мой друг, сэр Джулиус? Правда, у него фреон вместо крови, но ведь и вы будете вместо подруги! Позвать?..

Он сделал вид, что собирается позвать Доктора.

– Граф! – вскинулась маска. – Вы забываетесь!

Она была ослепительна, когда, послав ему исполненный ярости взгляд, стремительно исчезла в противоположных дверях зала. Фома даже не успел сказать, что, в принципе, он согласен.

Торк с Блейком играли в некое подобие штоса с армейскими офицерами, Доктор, как всегда в ледяном одиночестве, гонял шары на бильярде. Если не считать ударов костяных шаров, здесь была освежающая тишина, приглушенный свет лишь подчеркивал ее.

– Ну что? – поприветствовал его мистер Безупречность хлестким дуплетом. – Это она?

– Сие загадка велика зело да еще с переодеванием… – Фома тоже взял кий. – Точно не знаю. Мне кажется, что это она.

Рассказ уместился между двумя ударами, поскольку не касался неловких для него позитур.

– Почему ты прямо не спросил? – удивился Доктор.

– Как прямо, Док?! – взвился Фома: все его учат! – Простите, княжна, это не вы давеча искусали меня в бассейне?.. Так что ли? Это же не конюшня все-таки, двор, её светлость!.. Я спросил завуалировано.

– Как, интересно?

– Это коммерческая тайна, Доктор…

Фоме не хотелось вспоминать свой бездарный провал в начале беседы и он с силой ударил по шарам. Шары разлетелись, как и его надежды уловить княжну, мимо.

– Поверь, я умею так спросить, что никто и не подумает!

– Ответить? – съязвил Доктор, вбивая шар в лузу. – Ну так что, она все отрицает?

– А она говорит, вы обознались, граф, как и маркиз Вало, поэтому я вас прощаю.

– Причем здесь маркиз?..

Пришлось рассказать Доктору последовательность событий, после встречи с Прекраснозадой в бассейне: баня, налет, банкет, выборы невесты, снова баня и снова маркиз, далее без остановок…

– Ну хорошо, – согласился Доктор, – ты мог навоображать черте что: не видел, вернее, видел, но дак сайд, а вот как маркиз-то мог обознаться? Надо полагать, он видел вас обоих в бассейне, коли бросился тебя убивать?

– А я о чем?! Я говорю, а она плечиками, так: мол, откуда я знаю – ревность, климакс! – что ему там в голову ударило? Во всяком случае он тоже удручен и дико извиняется за зрение.

Доктор вколотил еще один шар, за ним нехотя вкатился биток, удар переходил к Фоме, но играть становилось бессмысленно.

– Что мы имеем? – подытожил Доктор.

– Пять – ноль, – посчитал Фома шары. – Ни хрена мы, милый Доктор, не имеем! В результате расследования пришли к выводу, что расследование безрезультатно…

Он закатил-таки шар престижа.

– Но это она! – удовлетворенно цыкнул он, примериваясь к следующему. – Маска ее выдала.

– Ты уверен, что это была княжна?.. Ну ладно, ладно, верю!.. Зачем ей это было нужно? – пожал плечами Доктор.

Вариантов, на самом деле, было много, поэтому он сам их вкратце и обрисовал. Княжна имеет виды на маркиза. Княжна почему-то не хочет обнаруживать свое участие в этом деле. Княжне зачем-то нужен граф, но она пока не хочет, чтобы кто-либо догадался об этом, включая и графа, тем более, ревнивый маркиз, поэтому она назначает свидание инкогнито.

Но что ей может быть нужно от него, знакомого ей всего пять дней, из них три дня – по речам на поминках, удивился Фома. Если в бассейне была она, то он уже выполнил все ее пожелания, в отличие от нее, кстати. Может, она действительно хочет отблагодарить его, но чтобы он об этом узнал в последний момент, то есть сама еще не решила, будет ли благодарить? Хочется, но колется, он знает таких. Может, согласился Доктор, гордость паче чаяния, но княжна не кажется особой, способной вести такие мелкие игры. Нельзя отбрасывать и самые невероятные варианты, даже дурацкие. Например, маркиз ползал вокруг бассейна, скрипя зубами, и все слышал, потом, в ярости, выложил княжне, все, что обещала красавица графу. Он же мог принять за княжну другую женщину, ослепленный ревностью, правда, с чего?.. Сама княжна могла воспользоваться этой информацией для каких-то своих целей, смотри выше. Наконец, другая женщина, знакомая княжны или не знакомая с ней, но искусно имитирующая ее голос, могла вести эти переговоры.

– Можно продолжать, но зачем она нам сейчас? В конце концов, мы и так все знаем, – сказал Доктор.

– Да я согласен, но она все знала до этого и возможно сейчас знает что-то, чего знать нам не помешало бы, о чем даже не догадываемся!..

Фома закатил еще один шар, совершенно фантастический, пятый в цепочке, попробовал еще раз повторить этот фокус и промазал. Доктор положил три подряд.

– С тобой неинтересно! – бросил Фома кий. – Пойду, выпью что-нибудь.

– А с маской-то на чем расстались?

– Она хотела встречи, уже личной.

– Так в чем же дело, ты согласился?

– Не помню, кажется, я предложил тебя.

– И как она отреагировала? – засмеялся Доктор.

– А как на тебя может реагировать женщина, она исчезла! Ты же у нас – мороз по коже!

5. Рожденный в печали. Малыш

Праздник взвивался красочным фейерверком, как будто предстоящий поход был дегустацией гимайских вин с округлым вкусом. На сцену, сменяя друг друга, вываливались факиры и фокусники, клоуны и акробаты, мимы и мемы, жонглеры и эквилибристы, и над всем этим царил толстяк тенор. Теперь он пел уже высочайшим колоратурным сопрано, что удивительным образом вязалось с его необъятной фигурой, но не полом.

– Он что, кастрат? – спросил Фома у Блейка.

– Пенто? Нет, он гермафродит.

– Гермафродит? Вот уж не слышал, что бывают вокальные гермафродиты!.. Доктор, бывает такое – от верхнего женского «до» до нижнего мужского «до» же?.. Дожили!. Наверное, очень эротично таить в себе такие шири? И никого-то больше не надо. Мечта Платона, андрогин! Вокальный. Глас народа!

– Не знаю, как его, а твои необъятные шири, я бы сузил, Андрон-гин ты наш! – заметил Доктор. – Сколько у тебя свиданий за манжетами?

– Не завидуй, это мои слезы, лучше посмотри, как люди веселятся!

Недалеко них Марти-младший образовал развеселый хоровод, отплясывающий под пацифистскую песню.

– Ах, куда же ты, Мартын, ах куда ты? Не ходил бы ты, Мартын, во солдаты! – заливались фрейлины, разодетые и разрумяненные, словно сенные девки.

Некоторые, действительно плакали. Но «Мартын» никуда и не собирался уходить, тем более во солдаты, о чем радостно сообщил Фоме в разгар банкета: «отмазался, ваше сиятельство!» Теперь он не жалел красных каблуков, какие каблуки – жизнь спас!

Мэя, вспомнил Фома, увидев церемониймейстера без нее, она же была все время с ним! Он озабоченно покрутил головой, ощущая странное беспокойство, потом прошелся вдоль резвящихся пар, вернулся обратно, намереваясь потребовать Мартина к ответу, когда, наконец, увидел её, выходящую из танцевального зала, в сопровождении высокого кавалера в темно-бордовом одеянии, очень знакомого.

Это был маркиз, успевший поменять разодранные манжеты, а заодно и переодеться и стать неузнаваемым. День переодеваний. Фома почувствовал неприятный укол. Что надо этому хлыщу от Мэи? Или он тоже передавал свои извинения, но уже через нее?..

Странная парочка – маркиз и княжна. Пеперминт. Он подлетел к Мэе.

– Ты не устала?

– А вы? – дерзко спросила она.

– Ответ неправильный, – усмехнулся он, и повернулся к маркизу.

– Марки-из?! – вскричал он, словно увидел лучшего друга. – Я вас не узнал!

Де Вало подскочил на месте, неприлично оттопырив зад, руки же его предательски дернулись вниз, к месту, куда уже ступала нога человека, продемонстрировав, что рефлексы второго уровня в порядке.

– Как здоровье, любезный маркиз? Вы меня-то узнаете? Это я, видите?..

Фома озабоченно щелкал пальцами перед глазами маркиза, как это делал его знакомый психиатр.

– Я слышал у вас проблемы с идентификацией, своих не узнаете, чужих пугаете. Не появилось еще желания перестать изображать моего оруженосца?.. Или ваш лечащий врач волшебник и вы неизлечимы?..

Мэя с беспокойством переводила взгляд с одного на другого, пока маркиз, невнятно пробормотав, что он-де всегда к услугам графа, если его сиятельству неймется, не расшаркался с ней галантно, и не удалился.

– Граф, – сказала она тогда, – вы что ищете ссоры?

– Я? – удивился Фома. – Я ищу тебя!

– Так я вам и поверила! Что вы ему сделали, что он боится вас, как огня?

– По-моему, он ничего не боится! Даже самого страшного.

– То есть?

– Танцевать с тобой.

– Но вы же танцуете с княжной!

– Меня пригласили.

– А меня, по-вашему, высвистнули?..

Продолжать в том же темпе Фоме было невыгодно. Он постарался объяснить, что он никого не пугает, у них с маркизом особые отношения. Нет, не из-за княжны, просто маркиз либо слишком расточителен, либо бессмертен, судя по отдельным частям его тела.

– По частям? – страшно удивилась Мэя. – По каким частям, граф? Разве можно…

– По глазам, Мэечка, по глазам! – запел он соловьем. – Как гляну в них, вижу – бессмертен, ибо не ведает, что творит!..

Фома умоляюще сложил руки. Мэя пожала плечами. Перемирие.

– Маэстро! – обратился Фома к Мартину, продолжающему строить ряженых фрейлин в маршевые колонны. – Докажи симпатию!

– Понял, ваш сясьво! Пенто оставить?..

Мэя была необыкновенно легка в танце.

Ночь бархатной тишиной покрыла Белый город. Не слышны были даже обычные взвизги заигравшихся пар в рекреациях и закутках дворца. На завтра была назначена война и двор решил выспаться, несмотря на то, что банкетов больше не будет, по крайней мере несколько победоносных недель. Только сверчок, не зная красот мобилизации, орал под дверьми грустно и надрывно.

Мэя снова сидела в своем уголочке, под книжной полочкой со свечей, в привычной позе, воздев руки и покачиваясь в такт тайному ритму своих молитв. Она провела так все время, пока он требовал воды, умывался, брился, отдавал распоряжения на утро и теперь возлежал среди подушек, как спелый мандарин, – ни звука, ни шороха, словно ее и не было.

– Хочу тебе сказать, что ты слишком мало уделяешь времени своему мужу с того света, – заметил Фома. – Вот теперь села и сидишь, а я?..

Тишина. С большим трудом ему удалось привлечь ее внимание.

– Ладно… тогда поговорим о тебе. Позволь узнать, что же ты у него просишь, у своего бога?

– Прощения.

– Прощения?! – восхитился он. – Какая ночь, я не могу!.. За что прощения, Мэечка?

– За то, что я такая… грешная.

– Вот здорово!.. – Фома хлопнул в ладоши.

Появился лакей, как чертик из табакерки и вытянулся в струну, готовую лопнуть ради графа сию секунду.

– Чё, ваш сясьво?..

Жестом отослав его, Фома продолжал:

– Ты наверное думаешь, что ему приятно все это слышать, да?.. Он с такой любовью создавал тебя, лелеял и поэтому ждет от тебя, так же, как и я, кстати, того же – любви и благодарности…

Мэя молчала. Фома вздохнул.

– Ты вынуждаешь меня говорить банальные вещи. Бог создал женщину для мужчины, так же как и мужчину для женщины. Мы созданы друг для друга, понимаешь? И вот противиться этому – настоящий грех!

– Почему же он говорит: люби и желай только меня, и никого кроме?

– Потому что все вокруг – он: я, ты, люди, деревья, птицы и звери, львы и куропатки, – все мы его часть, его создания, и надо любить друг друга, возвращая ему его любовь!

– И Скарта?! И Хруппа?! – выдохнула Мэя. – Они же убийцы!.. Не-ет!

Вечная дилемма! Если Бог – любовь и эта любовь в каждом из нас, почему же он допустил разгром монастыря, все эти бессмысленные и жестокие убийства в Кароссе, мор и несчастья, наконец?

– Ну хорошо, – согласился он, представив, как трудно будет сейчас объяснить «любовь» Хруппа, хотя бы тем, что иначе Фома не оказался бы здесь и не встретил ее. – Бог с ними… И как ты его любишь?

Мэя непонимающе смотрела на него.

– Просто люблю и… помню о нем всегда… молюсь…

– Еще скажи – скорблю! Это же надпись на могиле, Мэя: любим, помним, скорбим!.. Ты опять его хоронишь! Сама! Садишься по каждому поводу в угол и плачешь: Господи, как я тебя люблю и помню и плачу! Тебе – мое раскаяние, вкуси! И бедный Бог пьет твои соленые слезы, слушает твои скучные мольбы о всеобщей справедливости и думает: что у меня за жизнь такая, ни веселия-то в ней, ни радости? Что они там все с ума спятили? Я для них – Всё, а они во мне же находят грех, и говорят: Господи, это грех!.. Это Я-то грех?! Пойду, что ли, действительно еще один Большой Взрыв организую! И организовывает!.. Вот так и умирают боги, когда исчезают люди.

– Что вы такое говорите! – воскликнула Мэя. – Я совсем о другом! О дурных страстях! Страстно желать помимо его воли это грех, значит…

В своих “значит” Мэя могла зайти слишком далеко.

– Мэя, солнце мое, откуда ты знаешь о его воле? – удивился Фома. – Что мы вообще можем знать о ней? Ничего, как минимум… Поэтому сами и придумываем ее – столько уже наломали!.. Есть, кстати, одна очень поучительная история про свое собственное прочтение божьей воли…

Фома взбил подушки и сделал приглашающий жест.

– Это история про одного моего хорошего знакомого, печальнорожденного рыцаря Тристрама Безупречного и девицу любезную во всех отношениях, Изольду Прекрасную. Хочешь расскажу?

– Вы мне прошлый раз тоже историю рассказывали, и чем все это кончилось?

– Свадьбой. Неужели плохая история?

– А вы… а мы? – опасливо спросила Мэя.

Ну что ты сделаешь, мадам второй день замужем и все еще грехи какие-то мерещатся!

– Расскажу, уснем как дети! – поклялся Фома.

Разорвав глубокий бархат ночи, упала звезда и словно почувствовав это, сверчок запел еще отчаяннее, а может он завыл по поводу печальной истории, которую услышал. Во всяком случае, его вдохновенное сверло сверлило уже самые небеса.

– И он так и ушел? И они больше не встретились?..

Мэя была потрясена немыслимым в Кароссе поступком.

– Слово дал! – гордо сказал Фома. – Настоящий странствующий рыцарь! Кстати, божью волю исполнял, как он ее понимал… если вы помните, мадам.

– И ему ее не жаль?

– Жаль, конечно, а что сделаешь – рыцарь, божий человек! Честь, отвага и все такое. Опять же грех, столь немилый тебе и ему.

– Ну-у, – протянула Мэя, – как-то грустно! Вместо двух счастливых, сколько же несчастных? Это и есть ваша рыцарская любовь?

– И ваша мадемуазельская…

Фоме нравилось её восприятие этой легенды, такой земной и вместе с тем небесной, и он с удовольствием доводил историю до абсурда.

– А что? У него впереди такая жизнь, столько поединков, сломанных копий и судеб, страшных ран, скитаний, лишений… А тут одна женщина и та живая, да еще и жена любящая: ни сразиться с ней, ни выпить по-хорошему, ни, даже, о лошадях поговорить?..

Мэя молчала, обдумывая услышанное. Странность истории, на фоне придворного этикета, была очевидна, но в этом и была ее красота. Невозможность соединения, когда этому, вроде бы, ничего не мешает (подумаешь, обет дал! С другой стороны, какая жертва!) завораживала. Какое пренебрежение естеством и счастьем, обыкновенным и в то же время таким желанным? Неужели кто-то так может? Но…

– А мне их жалко, – прошептала она, наконец. – А вы?.. Вы тоже так думаете?

– Да это же ты так думаешь!

– Так это ваша история?! – догадалась Мэя. – Вы тоже уйдете?..

Фоме пришлось срочно успокаивать ее, что это вовсе не его история, разве он похож на этого рыцаря?

– Похож!

– Да что ты, Мэечка? Упаси меня Боже от таких подвигов односпальных!

Нет-нет, он думает совсем не так, совсем в другую сторону: нельзя терять ни секундочки, а тут – целая жизнь, рехнуться можно! Зачем же быть таким правым, чтобы стать таким несчастным?..

Но, к сожалению, жизнь такова, что неправых здесь нет, так же как и счастливых, просто есть умирающие от любви всю жизнь и есть – погибшие сразу, сгоревшие. И он, граф Иеломойский… в общем, как бы он ни думал, он думает сейчас так же, как и его графиня…

Когда он сам перестал понимать, что говорит, говорить было уже ни к чему. Вы когда-нибудь видели лунный свет на лице своей возлюбленной? Тристрам не видел…

Сколько раз он говорил ему:

– Ты эгоист! Для тебя принцип важнее человека, женщины даже!

Тристрам печально улыбался, упиваясь в хлам своим горем, как соловей августовской ночью, но на своем стоял твердо, гораздо тверже, чем на ногах, так как палубу его сильно штормило, впрочем, как и крышу.

– Рыцарская честь превыше всего! – говорил он и встряхивал каштановыми кудрями.

На нем был, как всегда, красный шелковый камзол и малиновый с золотом плащ, на голове ярко-красный берет, а на ногах сапоги из тонкой кожи с золотым тиснением, тоже красные. А в остальном – полный чурбан Круглого стола, с опухшей от пьянства рожей.

В этих же одеждах, теперь уже изрядно потрепанных и замызганных, он и отказался когда-то от любви прекрасной Изольды: зачем, мол, жениться? Я хочу быть свободным, искать приключений и подвигов во славу Всевышнего и твою!.. А любовь ваша, между прочим, грех и непотребство на фоне бушующей от венериной болезни Европы!.. – И ушел, напевая веселую охотничью песенку, купидон без единого члена жалости.

– Я за рыцарскую честь… любого! – уверял Тристрам Фому.

– Во-во! – Фома оглядел жуткий притон. – Только где ты здесь найдешь еще одного такого дурака, согласного за это умереть?

Тристрам упрямо тряс кудрями:

– Была бы честь – дурак найдется!

– Тоже верно! – согласился Фома. – А о ней ты подумал? Ты-то слово дал, а она за что страдает? Отдать любимую женщину старику, который, к тому же, хотел извести тебя, как ты себе это в голову-то впятил?!

– Я слово дал!

– А теперь пьешь, как индеец! Он тебя купил, как мальчишку. Ты бы послушал, что о тебе пишут, дубина! «И он ушел, напевая охотничью песенку…» Ну не срам ли, Тристрам? Высокородная Изольда ему чуть ли не в любви признается, скромно намекая на свое расположение – большего и ждать нельзя от дамы такого положения, подумать только – королевская дочь!.. А он насвистывая уходит, тоже мне чеховский персонаж!

– Чё? – не понял рыцарь. – Кто?.. Где пишут?

– Везде! – махнул рукой Фома. – На каждом заборе! Да еще и пример берут. Чего ты добился?

– Безупречности!

– Да кому она здесь нужна, твоя безупречность, Тристи? Посмотри!..

Вокруг них плавали такие матросские физиономии, что того и гляди, получишь удар ниже ватерлинии. Безупречной здесь казалась только отчаянно-шальная беспросветность, с каковой погружались в трехгрошевый напиток отпетые флибустьеры и синие от развлечений матросни портовые проститутки. Буйное братство во проказе всем своим забубенным видом пело песню: «день последний, но он мой!», – не говоря уже о ножах, что разбойно торчали в каждом взгляде.

– Это же притон, Тристрам! Нравственный лепрозорий! Где ты видишь Круглый стол?

– Судьба такая! – вздохнул рожденный в печали.

– Судьба… слово дал! Слушать тебя тошно!.. Да иди ты!..

Фома оттолкнул какого-то назойливого бродягу, который, вот уже полчаса, пытался продать ему поддельный янтарь. Он уже несколько раз втолковывал незадачливому торгашу, что янтарь размером с арбуз надо продавать на овощном базаре.

– А что это за идиотская шутка с оружием в постели? Ты не охренел – спать с женщиной и мечом сразу? Ты бы еще коня в постель положил, извращенец! Я не понимаю, как Изольда все это вытерпела и не послала тебя в дурдом, в Бедлам, к королю Лиру? Ну скажи, зачем тебе это понадобилось?

– Чтобы слово не нарушить, – глупо ухмыльнулся Тристрам.

Он и говорил-то уже плохо. Глаза его, когда-то светлые и ясные, мутно выплыли из кружки с грогом, глядя в разные стороны, но никого не видя.

– Ой чума-а! – схватился Фома за голову, шумящую уже сурово, как брянский лес. – Сам не ведает, что творит! Ведь, небось, хотелось слово-то нарушить, а, целибат-то свой противоестественный?

– Ну, вообще, конечно, жалко, – вдруг согласился рыцарь, и вздохнул с тоской. – Если бы вернуть хоть на секунду, я б ее!..

Он угрожающе сверкнул глазами в разные стороны, как мигалка милицейская.

– Точно? – подозрительно переспросил Фома.

– Точнее быть не может! Чтоб я!..

И Тристрам поклялся самой страшной клятвой, чем поверг в изумление ее постоянных обитателей. Никогда здесь не слышали столько страшных ругательств и клятв без единого слова мата.

– Верю! – сказал Фома, сам готовый клясться в чем угодно от местных напитков. – Ну, если снова!..

– А что мо-ожно? – пьяно удивился печальный рыцарь, и попробовал закурить какую-то вонючую цигарку.

Но не успел. Фома перенес его на белые утесы и бурые скалы Ирландии Ангвисанса.

– А нет другой легенды, чтобы все так же, но со счастливым концом?..

Луна стыдливо укрылась облачком, но глаза у Мэи горели за все небесные светила сразу.

– А-а! – обрадовался Фома. – Правильно, Мэя! Конечно есть, раз уж мы этого хотим!

– А почему вы ее не рассказали?

– Привык приукрашивать, – вздохнул Фома. – Сейчас организуем!..

Он легко коснулся ее головы и Мэя погрузилась в зыбкий сон, так рассказывать было легче.

Потом показал, как он встретился с Тристрамом в подозрительной таверне с пьяной матросней и дешевыми задорными шлюшками. Убрал дикую драку, которую затеял обиженный за фальшивоянтариста припортовый люд, и в которой Тристрам рассчитался, наконец, за систематический недолив рома. Только вместо себя он придумал другого странствующего рыцаря, друга Тристрама – Баламура…

– И у него получилось?! – спросила Мэя.

Только ради этого восклицания Фома готов был переписать всю историю человечества, начиная с Рахили Иакова. Ему особенно не нравился гнусный подлог Лавана, учиненный над безропотным пастухом. Впрочем, мало ли еще чего было в этой истории?..

– Еще как! Видела бы ты Изольду, не было во всем христианском мире женщины счастливее ее!

По крайней мере, первые два дня, что был Баламур, подумал он.

– А как он его перенес?

– Он не перенес, это тебе для краткости, а так они долго-долго шли, плыли, покалечили массу народа на турнирах, большой любви Изольды ради… в общем, весь рыцарский набор. Здесь главное не как, а что, Мэя! Главное, что они встретились, а как, разве это важно?

– Конечно! – распахнула Мэя глаза. – Это же любовь!

Ну, может быть, может быть, подумал Фома, но главное, чтобы эти глаза всегда или, хотя бы, иногда сияли вот так же, как сейчас.

Ночью пришел Сати.

– Девочка с тобой?..

Фома посмотрел на спящую Мэю, со мной ли она? Вот странный незакрывающийся цветок, якобы его дар, с нею…

– Береги ее, она поможет восстановить равновесие.

– Как? Я все время ломаю голову над этим.

– Подумаем. Может, само собой, как это всегда у тебя бывает! – засмеялся Сати. – Я давно не был, у вас, наверное, дней пять прошло?.. Как поединок?

– Закончился…

Время в реальностях текло по разному, то ускоряясь, то замедляясь, и в Ассоциации скорее всего не прошло и одного заседания Синклита, с того времени, как Сати появился в первый раз.

– Скромно, со вкусом, – хмыкнул Сати. – А тебя тут похоронили.

– Здесь тоже! – вздохнул Фома. – Даже устал немного.

– Ну и когда думаешь возвращаться?

– На завтра еще война назначена.

– Не слишком ли ты глубоко влез во все это?

– Теперь уже надо связывать все концы: дыра, война, равновесие…

– Скорее всего это одно.

– Я тоже так думаю… А к чему такая спешка? – ухмыльнулся Фома. – Зачем я понадобился?

– А я и хотел тебе сказать, чтобы ты не спешил, во всяком случае, до тех пор, пока я с тобой не свяжусь. Кое-что утрясти надо.

– Что-то случилось?

– Я с тобой свяжусь! Если сорвешься, оставь маячок! Без меня…

Связь прервалась. Короткое мгновение перед исчезновением слышались брань и грохот – Сати, как всегда, на самом горячем месте.

– С кем ты разговариваешь?.. – Мэя проснулась и во все глаза смотрела на него.

– Я разве говорил? – удивился он.

– Ты… – Она немного подумала. – Ты звал какого-то Сати.

А девочка и впрямь непростая, подумал Фома, и со сна всегда говорит ему «ты». А наутро опять далекое, настороженное «вы».

– Кто это, твой друг или враг?

– Бери выше, – хмыкнул он, не зная, куда, к какой категории отнести теперь Сати.

– Твой… Бог?

– Во всяком случае был, – помолчав, ответил он; когда-то это было действительно так.

– Был?

– Статусы наших кумиров тоже требуют пересмотра, как и легенды, причем постоянно. Их надо переосмысливать, Мэя, иначе они умирают, превращаясь в смешных истуканов или страшных идолов.

Он поцеловал ее.

– Спи, это мне приснилось.

Но Мэе не хотелось спать. Она окончательно проснулась, об этом можно было судить по появившемуся выканью; проснулась и принялась за старое.

– А эту историю с Тристрамом вы зачем рассказали? Нам придется расстаться? Вы уйдете?

Кто о чем, а Мэя о расставаниях.

– Ну что ты, Мэя, эта история совсем о другом, это сказка о потерянном времени.

– А по-моему это была красивая история, печальная… “они так никогда и не встретились…”

Мэя вздохнула. Похоже, она уже жалела, что печальный рыцарь изменил своему слову. Это тоже знакомо.

– А кто спорит? Красивая! Но почему-то никто не спешит повторить эту красоту, как раз наоборот!

– Может быть, поэтому людям и нужна эта история, что сами они не могут вырваться из повседневной рутины? Но мечтают. А теперь у них и ее не будет, Тристрам и Изольда станут обычными, похожими на них людьми, а то и просто сварливыми супругами…

Она вопросительно посмотрела на него.

– Мэечка, умничка моя, не беспокойся ты за людей! Столько еще историй, способных умилить разбойника аж до пострига, а простую девочку до того, что она будет брать города, как полководец, чтобы взойти в конце концов на костер, сооруженный бывшим разбойником, как ведьма…

Сверчок умолк. Она снова проснулась, а может и не спала.

– Какое грустное и странное имя – Тристрам… оно что-то означает?

– Оно, как и любое имя, означает судьбу. В данном случае судьбу печально рожденного. Мать родила его, получив известие о гибели его отца, отсюда имя – рожденный в печали.

– Рожденный в печали, – эхом повторила Мэя. – А что бы стало с ним, если бы Баламур не вытащил его из этой ужасной таверны?

– То же, что и стало, он стал бы легендой, – усмехнулся Фома. – Что, собственно, нам всем грозит – иди мы против сердца.

Ночь была длинна, словно бы затем, чтобы соответствовать той долгой ночи врозь, что мстительно караулила каждую их встречу. Мэя забывалась на короткое время, но потом как будто спохватывалась и глаза ее опять сияли.

– Нет, все-таки! – настаивала она. – Легенда это одно, а он-то совсем другое! Что бы с ним было?

– А ничего бы не было, это была бы совсем другая история о человеке, который чего-то то ли ждет, то ли вспоминает и уже сам не знает, сон ли это был или мечта уносит его в прошлое? Он продолжал бы спиваться, рассказывая кому попало эту историю, пока не нарвался бы на человека, который записал бы эту историю и поведал всему миру…

(Возможно, Мэя, он сам и сочинил эту историю, возмужав и очерствев в бедламах и бардаках нищей, обовшивевшей и очумевшей Европы; погибая на стенах Иллиона, за прекрасную Деву или под стенами Иерусалима со штандартом Христа? А может – в огненных застенках исмаилитов-агарян?..

Возможно, эта история пришла ему в голову, когда он коротал ночь в позорном бегстве от могущественного рока или своевольного сюзерена, когда только звезды видят твои слезы и бесчестье, когда твоя малость так очевидна на фоне бескрайних лишений?.. И тогда он просто вспомнил, валяясь в парше и чужих одеждах, какой-то незначительный эпизод в юности, который теперь, в бегстве и скитаниях, казался ему значительным и даже главным. Придумал Изольду, едва вспомнив ее имя, а может и не вспомнив, а переврав. Придумал и все остальное – в оправдание своим безумным, жестоким и бессмысленным годам странствий, когда каждая ночь – последняя, а каждый встречный – враг. Но как тебе об этом расскажешь, Мэя?)

– И что интересно, пока он излагал эту историю, все в таверне смеялись над ним, а над легендой – плачут и восхищаются. Одни и те же люди…

Мэя вдруг порывисто обняла его:

– Но вы-то никуда от меня не уйдете, граф? Вы не давали такого слова, чтобы со мной расстаться?

– Нет, – быстро, словно заклиная, ответил Фома, – не давал. Да разве можно от тебя уйти, чудо?..