Текст книги "Страсти по Фоме. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Сергей Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 44 страниц)

Сергей Осипов
Страсти по Фоме. Книга 2. Книга Перемен

ЧАСТЬ 1. Первый среди равных

Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем.

И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.

Ницше

1. Пять похорон и одна свадьба

Хоронили графа Иеломойского несколько раз, и вовсе не из любви к процессу погребения или к самому его сиятельству, а в силу необходимости, ибо объявился вдруг в Белом городе страшный призрак в его облике и стал «шастать», как здесь говорили, и озоровать, сея панику, конфуз и несанкционированные чудеса. Чудеса-то бы, бог с ними, но припадки ужаса, которые он наводил на людей своими внезапными появлениями, были так глубоки, что потерпевшие, если не сходили с ума сразу, вдруг начинали потихонечку понимать весь скромный смысл жизни.

«Она коротка и бессмысленна!» – восхищенно рыдали они, что в глазах нормального человека, не подвергшегося «откровению» от графа, – блажь, прельщение ума, суета и томление духа. Да бунт!.. Поэтому графа снова выкапывали, снова усердно отпевали и пышно поминали, и снова хоронили. Кароссцы на себе испытали, что значит «обратно покойника несут».

Но призрак не унимался, наводя уже готический ужас.

Он явился королю прямо на Государственном совете и наговорил таких откровенных гадостей про его правление и страну, что всем стало ясно – чистая правда. Это вызвало сильный прилив крови к голове его величества и без того похожей на фугас с гвоздями. Иезибальд Магнус слег и нервно занедужил. Но и этого было мало бесплотному духу. Меркину – сэру, премьеру и тайному советнику, привидевшись в неурочный час свидания, призрак настоятельно посоветовал заняться делом, то бишь равновесием; мэтру Иелохиму пригрозил кулаком прямо из голубого браконьерского круга, грозно требуя розовых, а кладбищенскому старику-сторожу дал пощечину, за то, что тот по ночам выковыривал у него изо рта монеты грязной рукой.

Явился он и Мэе, во сне, пообещал скоро быть и оставил ей странный, никогда не закрывающийся цветок-долгоцвет, причудливо переливающийся всеми оттенками красного – от черного до желтого.

Иногда граф появлялся в странной одежде и не один, а в компании таких же нелепо одетых призраков, которые то ли убегали от него, то ли преследовали. Вся эта бесшумная кавалькада проносилась по дворцу, производя переполох беззвучными выстрелами-сполохами из невиданных здесь ручных мортир и пищалей, а так же – бесстыдным видом призраков женского пола; появлялись странного вида кареты без лошадей и проползали люди, запряженные, словно лошади, в одну упряжку, лодки без весел и парусов, корабли, летающие по небу, и прочая нелепица, дребедень и похабщина, заставлявшая людей сердечно охать и описывать круговые знамения, осеняя себя и своих близких.

В общем, похождения призрака были бесцеремонны, как и в жизни, он не взирал ни на положение, ни на здоровье граждан, навещаемых им. И от его появления не спасали ни пилюли, ни молитва, ни оружие; даже круги (даже голубые!) были бессильны. В самые наиинтимнейшие моменты своего бытия любой великокароссец мог быть востребован к видению столь же нахальному, сколь и грозному. Все это не способствовало, более того – расстраивало естественные процессы организма, они становились опасно непроизвольными; неврастения и психоз приняли вид эпидемии. От метафизического терроризма не знали куда деваться. Особенно страдал двор, где призрак просто бесчинствовал, и нередко дикий крик разрывал ночную тишину замка, возвещая, что граф снова призвал кого-то к ответу.

Надо было что-то делать. Но что?.. Пробовали все – от ядовитой слюны в след до ловушек с арбалетами, в которых сами же и калечились. При дворе организовывались самостийные кружки магической гражданской самообороны, где подвизались визионеры и маги всех мастей; вызывали каких-то древних стариков и старух, времен потопа и полбы, и они бродили по замку, пугая пуще самого призрака своим мезозойским видом. Во дворце день и ночь курились колдовские дымки возжиганий, пелись торжественные гимны и шептались мрачные заговоры против нечистой силы вообще и несносного покойника-графа, в частности.

Но ничего не помогало, даже постоянное перезакапывание, странствующий рыцарь продолжал странствовать и после смерти, порождая дурные предчувствия и новых юродивых, а также озорников и охальников, которые, прикрываясь рыцарскими одеждами, творили по ночам дела уже корыстные и богомерзкие, за что излавливались и примерно избивались батогами. Феномен графа стал настолько назойливым и тотальным, что уже пели блажные по всем проселочным дорогам о близком конце света и провозвестнике его – черном рыцаре с соломенными волосами. В столице, правда, петь не решались – голову секли сразу, пуще, чем за разбой.

Погоды, меж тем, стояли жаркие, даже душные, поминки и особенно похороны превращались поэтому в настоящее мучение, все устали, хотя, казалось бы, пили и ели усердно.

Фома проваливался куда-то в слепящее, бесформенное и гудящее пространство, иногда до него доносились какие-то слова и речи, смысла которых он не улавливал, а когда вдруг начинал улавливать – вылетала лопата с землей, и он снова переставал что-либо понимать. Это происходило потому, что Кароссе хоронили, закапывая покойников только по грудь.

Однажды лопатой ударили слишком сильно и картинка поменялась.

– Следующий!.. – Скучное, безликое лицо без выражения смотрело сквозь него, что всегда неприятно. – А ты откуда взялся?..

Фома немо взирал, не в силах преодолеть изумление от увиденного…

– А, все равно!..

Он отметил что-то вроде взмаха чего-то исполинского, так полощутся оборванные паруса фрегата на ветру. Безглазое лицо, обрело голову и фигуру, на которых оно обреталось так же сиротливо, как и без них.

– Ну-ка, отвечай быстро: направо или налево? – спросило лицо.

– Налево! – действительно быстро, не задумываясь, ответил Фома. – То есть, тьфу, напра…

Поздно! Словно пропасть разверзлась под ним, свивая ужас в животе. Свет полоснул надвое…

– Ма!.. – закричал Фома, но не успел.

И уже стояла в глазах красивая, как мама, но чудовищная до ужаса.

– …ма, – пролепетал он, обозревая невероятное, еще более невероятное, чем предыдущее.

– Узнал, сынок? – так участливо прошептало ему это, что Фома затрепетал.

Перед ним из нехорошо бурлящего желто-зеленого тумана, с дурным запахом формалина, серы и гниющей капусты, появлялось лицо. Не лицо даже, а видение лица, сияющее и жуткое какой-то предельной красотой и, одновременно, простотой, той, что недостижима.

– Узнал, – просипел он, теряя голос.

Он действительно узнал Маманю Конец Всему или, как её еще называли, Маманю Твою Мать, хотя никогда раньше не видел, её все узнают! Неужели всё, приехал, мелькнуло в голове.

– Вижу, что узнал!.. – Чудовище (оно было так прекрасно, что казалось монстром) разулыбалось, засияло.

Фома в ответ – тоже, все-таки женщина, говорят.

– Как не узнать, твою мать! – промямлил он, трудно обретая дар речи, как будто развязывая тугой узелок языка.

Лицо Мамани неуловимо и постоянно менялось, за несколько мгновений проходя все стадии от ребенка до дряхлой старухи, и от красавицы до чудовища.

– Ну и кто ты? – вроде бы ласково спросила она, но он почувствовал мощь вопроса, готовую сбить, смять, раздавить его.

– Я, собственно, направо, а тут… – Попробовал он объяснить.

– Поздно, дитятко греха, ты – мой, я – лево… твой любимый поворот. Так кто же ты?..

Лицо засияло так нестерпимо, что Фома опустил глаза и увидел номерок на ноге – 7991.60.10

– Это кто уже номерок-то на ногу прицепил, а? – возмутился он, и укоризненно покачал головой. – Торопитесь, Мамаша!..

Потом деловито поинтересовался:

– Ну и что теперь? Как жить-то будем, если ты такая левая?

– Размечтался – жить! – с отвращением поморщилась старуха-красавица. – С жизнью у тебя все закончено, жить больше не будешь, будешь тянуть.

– Тянуть? – удивился Фома. – Чего тянуть – резину? жребий?

– Жребий ты уже вытянул, а вот насчет резины угадал. У нас здесь, милок, не живут, как ты понимаешь, а тянут. Вот так вот тянем, тянем, тянем, тянем…

Старуху словно заело и она забирала тоном все выше и выше, меняя с захлебом регистры своей фистулы. Фома попробовал подтянуть сиплым волчьим тенорком, сбился и сбил Маманю.

– Тьфу ты, пропасть! – раздраженно плюнула она. – Такую песню испортил!

– Так вы чего, песню здесь тянете? – обрадовался Фома. – Так я научусь, подтяну! У меня голос хороший, громкий, вы только скажите!

– Нет, песни тяну я, а ты будешь тянуть лямку!

С этими словами она вручила Фоме что-то вроде длинных вожжей из очень мягкой, словно лайковой, кожи и ловко захлестнула их вокруг его правого запястья.

– Тяни, жмурёнышь!

– И чего? – не понял Фома.

– А ничего! Тяни себе, чтобы она тебя не утянула!..

Издевательский хохот превращал лицо из жуткого в прекрасное с тошнотворной скоростью, как в калейдоскопе. Невозможно было смотреть без содрогания, как на твоих глазах опадают и вялятся щеки и стремительно выцветают глаза. На вопрос Фомы, куда утянет, Маманя пожала исполинскими плечами, мол, оттуда не возвращаются, и плавно отплыла в сторону.

Он увидел огромный колодец в форме неправильного кратера или воронки, с невысокими, до колен, неровнобетонными краями. Вожжи натянулись и потащили Фому к колодцу, в глубине которого они и пропадали. Он послушно пошел…

Вокруг колодца суетливо копошились несколько голых фигур, с вытаращенными глазами. Изможденные, они пытались отойти, отползти от страшного отверстия подальше, но вожжи этого не позволяли. Вместе с клубами горячего черно-зеленого смрада из жерла колодца время от времени выбрасывались бледно-синие языки пламени, жадно облизывая неумолимо приближающихся, вернее, притягиваемых – этакая своеобразная коптильня. Бедняги жалобно поскуливали, но не кричали, экономя силы на отползание, хотя силы были явно не равны, да и сами вожжи у них были несравнимо короче, чем у Фомы. И вот уже один из них подскочил, как-то нелепо и смешно взбрыкнул ногами в воздухе и, жестоко ударившись об острые края колодца, был унесен неведомой силой в глубину дымящегося кратера. Жуткий крик разорвал пространство. Оставшиеся тоже дико закричали, стараясь отползти от страшной дыры. И поначалу это им удавалось.

Это была картина в духе кроткого безумца Босха или самого Данте, прошедшего земную жизнь наполовину и ставшего от этого немного мизантропом: смрад, копоть, огонь, грязные и голые люди, из последних сил ползущие в серой вонючей жиже от колодца и вопящие о пощаде квадратными ртами, – все это, действительно, напоминало мстительный ад Алигьери. Но жуткий крик из кратера перекрывал все и придавал сил оставшимся. Разбрызгивая кровь, пот и сопли, они отчаянно рвались в разные стороны, прочь от дыры колодца, скользя и падая, как дурная аллегория адовых мук.

Фома был разочарован.

– А я думал, тут у вас суд – страшный, но справедливый или хотя бы конкурс на вакантное место! – попенял он Мамане. – А вы на полном серьезе Данте применяете: огонь, боль, унижения!..

Смерть в такой безобразной обстановке не устраивала его, хотелось чего-то более легкого, возвышенного, хотя он и не был рафинированным эстетом.

– Нехорошо как-то, некрасиво! Вы что совсем греков не читали, Маманя, только обиженного флорентийца? Есть такие прекрасные образцы елисейских полей…

– Да, конечно, размечтался! – перебила его Маманя. – Сельких полей! Греков! А гренков не хошь, поджаренных из твоих полужопиц? Конкурс захотел?.. Вот те конкурс!

Она показала на абитуриентов смерти вокруг колодца…

– Мистер Жмурик сезона чумы!

Маманя захохотала. Она не была уже ни красавицей, ни чудовищем, просто сутяжная, базарная баба – подруга вора, и пахло от нее сивухой и поножовщиной.

– Суд ему подавай?! – уже несло ее. – Аблокатов! Присяжных! Вот твои пристяжные! – дернула она натянутые вожжи, и те загудели, а Маманя снова захохотала, весьма довольная своей шуткой.

Фома понял, что и здесь его обманули, изнанка смерти была неприглядна, безотрадна и совершенно безвкусна, а живописец ее оказался маленьким, пошлым и злобным существом.

– Кому это я так мешаю? – удивился он, видя, как старуха читает, спущенную откуда-то сверху, ориентировку на него и начинает гневно хмуриться.

– Всем! – был грозный ответ. – Ты подумай, кому ты не мешаешь, чучело? Есть такие? Хоть один?..

Он подумал о Мэе.

– Девочку забудь, ты ее сделаешь несчастной! – приговорила Маманя, и больше он никого вспоминать не стал: еще накаркает фурия!..

– А если я брошу эту чалку?

– А ты попробуй!..

Нет, лямка словно всосалась в ладонь и запястье руки, стала его сухожилием и тащила с каждой минутой все сильнее, словно там, в колодце неумолимая бобина сматывала последние минуты бытия. О том, чтобы бросить лямку и речи быть не могло, она уже потеряла свою лайковую нежность и шершавой дранью рвала кожу руки.

Маманя исчезла, пообещав подойти «пообчатца про хреков», буде он еще здесь останется…

– Привет, мужики!.. – Фома, наматывая вожжу на локоть, как это делают хозяйки, сматывая бельевую веревку, подошел к колодцу. – Чего делаем?

Мужики не ответили, особенно один из них, у которого было снесено полголовы и там нехорошо чавкало. Жмурики, констатировал Фома, стравливая потихонечку свою «узду» – натяжение становилось все ощутимее.

– А что там, что вы так туда не хотите, а? – спросил он, и заглянул в колодец. – В принципе летать не хотите или не желаете это делать на поводке?

Снова молчание, полное истеричной борьбы с кожаными лямками – отвлеченные, метафизические вопросы не встречали никакого отклика на фоне пошлого принципа выживания.

– А может там и ничего, а?.. – Фома плюнул в колодец, чтобы определить глубину.

Оттуда вырвался ядовитый столб пламени и вожжи рывком натянуло. Мертвяки оказались совсем рядом с ним и пугающим жерлом и с визгом поползли обратно, скользя в жиже. Фома плюнул еще раз – реакция та же. Он сам едва успевал стравливать свою вожжу, чтобы не сорваться с края жерла, на котором устроился. Его коллеги по нелегкой упряжке оказались снова рядом.

– Слышь, приятель, кончай, а? – жарко прохрипел один из них, ближний. – Ребятам жизни осталось не больше метра, а ты!..

Ребята почти лежали в зольной жиже, упираясь пятками в надолб колодца, это они называли жизнью.

– У вас довольно извращенное представление о существовании, – заметил Фома. – Впрочем, Брем писал, что в жизни червей есть один непредсказуемый момент – рыбалка!

Он поинтересовался, как часто они улетают в колодец. Оказалось, что примерно раз в четверть часа, иногда сразу по двое. Времени они, конечно, не засекали (по ощущению, блин!), но если он будет продолжать плевать в колодец, то и не выразить словами их отношение к нему!

– Понял, – сказал Фома. – Отсюда, значит, предупреждение: не плюй в колодец – вылетит, не поймаешь! Так что там, все-таки?..

Он снова заглянул в кратер. Жар и смрад.

– Оно нас ест!.. Да!.. Слышал крики?

– Кто оно? – не понял он. – С чего вы взяли? Я по телефону тоже кричу.

– По телефону! Будешь орать по толстой кишке!.. Чудовище там! Рычит!.. Это его огонь и вонь!..

Бедолаги разговорились, поняв, что от этого зависит продолжительность их «жизни», так как, когда Фома говорил, он не плевал. Но от его разговоров стало еще страшнее, потому что Фома сразу предложил прыгнуть в кратер всем вместе. Если бы не вожжи, они набили бы ему рожу, а так – молча и с ненавистью слушали. И лежали, упираясь в край кратера, как лучи вокруг черного солнца своего «конца» – натянутые, дрожащие.

Солнечные зайчики черной дыры, что же они натворили, получая такое страшное возмездие, думал Фома, забыв о себе и своей участи? Или это всем такое? И вдруг он понял, что это реанимация, что он опять болтается между жизнью и смертью и эти бедолаги вместе с ним. И тоннель, с ярким светом в конце, который так живописал Моуди, на самом деле вот этот черный и смрадный колодец, большой привет с того света! Очень хорошо, просто прекрасно!

– Во-первых, четверти часа еще не прошло, – уговаривал он, тем временем, своих невольных товарищей, – и пока ваше чудовище сыто. Так?.. Так. Потом, оно же не ожидает нас всех сразу, растеряется, будет думать: кого? – а мы и уйдем! Так?.. Так. И даже если оно и не растеряется, то схватит только одного, остальным – свобода, женщины и деньги или кино, вино и домино, на выбор! Ну, так что?..

Лучше бы он этого не говорил. Смертники, растеряв с кончиной остатки морали и солидарности – этой никчемной мишуры цивилизации, почему-то сразу стали выбирать жертву, то есть того, кому не повезет и как-то так гладко выходило, что эта жертва – он. Он прыгнет первый, потому что пришел последний и плевал, собака, в их светлый тоннель, недвусмысленно заявляли ему. Все равно у него вожжа самая длинная! А уж мы за тобой, друг, как один, зубы даем!.. План их был подл и безыскусен, как все здесь. Про реанимацию они даже не слушали. Какая реанимация, о чем ты? Пожить бы!..

Поняв, что убеждением здесь ничего не добиться, Фома задумчиво обошел вокруг колодца, словно математик, решающий квадратуру круга, благо длина его узды еще позволяла это сделать. А потом вдруг плюнул в колодец.

– А-а!!! – истошно заорала вся команда, слишком поздно сообразив замысел негодяя: он, гад, захлестнул их концы!..

Падать было действительно страшно, колодец был глубок, как… как обморок, в который каждому из них хотелось бы впасть, во спасение, да никак не удавалось. Встреча с дном рисовалась такой острокаменной и с каждым мгновением все более ужасной, что они орали не переставая; Фома громче всех. «Встречу Моуди, – мечтал он, – сброшу с самолета без парашюта, ночью, пусть испытает то же чувство света в конце тоннеля и так же многократно, как мы!..»

Как ни странно, проскочили все, кроме половинки головы. Тот попал прямиком в чудовищную пасть, которая, как оказалось, была открыта всегда – на всякий случай. Видя, как тот уминается, сначала вдвое, потом вчетверо, как промокашка, Фоме стало не по себе: у парня действительно вариант был один – тянуть, как можно дольше, а тут даже вякнуть по-хорошему не успел на прощание.

– Все равно он следующий был! – успокаивали его остальные, весьма довольные результатом. – Да и не жилец он все равно, с такой башкой!

Как знать, как знать, думал Фома.

– Нет, было смешнее, когда у одной стали ногу отпиливать, а у нее рука вдруг стала подниматься. И с каждым запилом все выше, и палец торчит, как перст указующий. О-так, понял? Туда – вверх! А потом вдруг ка-ак сядет!.. Тут уже все обосрались, включая и Мартыныча!

– Неужели этот алкоголик еще на что-то реагирует? Он же все время в полуотрубе!

– Еще как – он трезвый был!.. Так среагировал, что мы чуть не задохнулись! Кака Шанель!

Колян, сильно выпивший по случаю праздника и дня рождения одноклассника, согнулся от смеха пополам. Потом закашлялся и наконец выдохнул в изнеможении «о, мля!» и утер выступившую слезу.

– Кончай, Санек, а то я тут помру, не дожив, клянусь!..

Он оглядел унылое помещение в кафеле и клеенках и явственно ощутил стылый сладковатый запах, который здесь доминировал, если вдруг отвлечешься от водки. Только она родимая, сверкая слезой на столе, скрашивала последний уют, словно живая вода – мертвых витязей. Какие-то шланги, швабры и металлические зажимы и запах!.. Колян снова почувствовал себя не очень пьяным в такой обстановке. В отличие от него, его одноклассник, Санек – вечный студент-медик, чувствовал себя здесь, как дома, время от времени исчезая ненадолго в покойницкой по какой-то надобности.

– Слу-ушай! – протянул Колян, наблюдая индейское равнодушие, с каким Санек проникал к покойникам и возвращался обратно, но перед тем, как задать свой вопрос, попутно поинтересовался:

– А чего ты там делаешь?

– Градусники ставлю! – хохотнул Санек. – Жара-то какая! Как бы макияж не поплыл!

– Ооо! – ревел снова Колян, и лицо его наливалось клюквенной багровостью.

Отдышались. Выпили.

– А вот бывает так, – вспомнил Колян свой вопрос, – чтобы он ожил? Или она? По-настоящему?.. Ну, вот лежал, лежал и вдруг – а!..

Колян пьяно дернул рукой вверх, показывая восстание из мертвых.

– Как эта… летаргия, ну или там… – Он неопределенно крутанул рукой.

– После патологоанатома? – спросил Санек, закуривая.

– Который режет, что ли?.. Ну да!

– Не, после вскрытия – нет, а так – бывало… Мартыныч рассказывал совсем недавно, я, правда, еще не работал, встал один с номерком и пошел. Прям, блин, талифа куми, какая-то! Лазарь!

– Как пошел?.. Сам?

– В том-то и дело, что сам! Весь народ, что был, как дристанет в разные стороны! Правда, это ночью было – одни бомжи и студенты, вроде меня, из профессионалов только Мартыныч.

– Профессионал! – захохотал снова Колян. – Киллер!

– Ну!.. А он пьяный в дугу, ни хрена не испугался, хвать за лопату и за ним, за жмуриком. Ребята возвращаются, покойник обратно лежит.

– Замочил что ли, жмурика? – удивился Колян. – Это ж статья!.. – Голова его восхищенно крутанулась. – Во дают! Ничего не боятся, покойников мочат!.. А не врет?

– Может и врет, – лениво сплюнул Санек на кафель. – Давай выпьем! Че тут у нас осталось-то?.. О, почти полбутылки еще, живем!

– У меня еще банка есть!

– Ну, тогда давай будем толстыми?..

Выпили. Закусили. Саньку захотелось показать Коляну, что и у них в морге дела творятся всякие.

– Знаешь, что он мне рассказывал, когда я ему проставился? Что он позвонил родственникам этого жмурика. А те говорят: умерла, так умерла! А ты, Мартыныч, помоги, мы же тебя знаем, отблагодарим! И ты нас, надеемся, помнишь, сука моргинальная!.. Ну, Мартыныч и…

– Родственники?! Ну, мля, что у вас за дела-то творятся?! – поразился Колян. – Это что ж и умереть спокойно нельзя? И там рэкет?! Хоть не умирай, блин!

Этого Санек и добивался. Он довольно откинулся на стуле, забросил ноги на стол.

– Да там деньги такие, что Мартыныч до сих пор в штанину ссыт, при упоминании! – сказал он. – В общем, он говорит, что если б не он – жмурика, то сам был бы жмуриком. Они для этого ему и телефон дали, звони, мол, сразу, если что!..

Колян снова повертел головой:

– Ну и чё, неужели никто ничего?

– А чего, кто знает-то? Да и не верит никто. Вот ты веришь?

– Я-то? – Колян задумался, потом вдруг кивнул на дверь. – А там они все паталага… ну, вскрытые? А то я, знаешь, этих дел не люблю!

– А-а, проперло! – засмеялся Санек. – Да там уже все даже раскрашенные под свои фотографии в молодости! – махнул он рукой. – Не боись! Да и утро уже почти. Мартыныч говорит, что они только по ночам оживают. Омля, как – целая наука!..

Он снова коротко хохотнул.

– Тогда давай еще, чтоб побыстрее рассвело! – предложил Колян, разливая. – Чтобы все было джулай монинг!

Оба опять пьяно расхохотались и пошли помочиться на улицу, распевая «Julymorning».

– Мартыныч, открой, гадом буду, ничего не будет! – кричал Санек, дергая дверь; он был вне себя. – Открой, говорю, сука летальная!!

– Убью! – кряхтел Колян, тоже пытаясь пристроиться к двери и обнаруживая в щели зажатую полу халата Мартыныча.

Схватившись за нее, он изо всех сил потащил. Дерюга затрещала, но не порвалась, так как была захвачена вместе с прорезиненным фартуком, а лишь поддалась немного.

– Открой, гад, всем хватит! – выкрикнул Санек. – У меня ж день рождения, сукой буду, налью!

Бесполезно! Мартыныч, отоспавшись где-то среди трупов, в холодке, принял свежего покойника из больницы и, воспользовавшись тем, что его напарник с гостем вышли «освежиться» прямо на робкий рассвет, стащил со стола последнюю, непочатую бутылку водки. Санек, возвращаясь, увидел только мелькнувший коричнево-зеленый халат и прощальный отблеск поллитровки. Последней!

– Стой!..

Но было уже поздно. Старик захлопнул дверь. Открыть ее было не так-то просто, как думалось сначала. Мартыныч оказался гораздо крепче, чем к этому предрасполагает ежедневное и многолетнее пьянство. К тому же, с их стороны двери была только декоративная ручка, которая грозила оторваться в любую минуту, а старый пьяница мог ухватисто держаться за мощную скобу, и если ему ещё удастся закрепить в ней шкворень, то с водкой можно распрощаться, понимали они, прежде чем они оббегут морг, Мартыныч выпьет ее в три глотка. Только длина полы его подвела, застряла в дверях. Халат медленно поддавался на усилие Коляна и он уперся ногой в стену, как Санек, и осторожно перехватывал руками драгоценную материю, чтобы не порвать и не дай бог выпустить. Было тесно, неудобно. Оба от такого поворота вспотели и протрезвели и теперь мрачно рвались к водке.

– Г-глаза выдавлю, падле! – надсадно кряхтел Колян. – Откуда у него столько сил?

– Там скоба, вместо этой шпеньки! – показал Санек на ручку с их стороны.

– Для кого скоба? – удивился Колян. – Там же одни покойники?

Хохот отнимал последние силы, тем более, что он был безнравствен, ввиду потери. Собрались. Колян, не отпуская халат Мартыныча, пристроился поудобнее под более высоким приятелем.

– Давай вместе! – скомандовал он Саньку. – И р-раз!..

Дверь стала поддаваться, видимо, Мартыныча сморило.

– Аааа-мля! – торжествующе закричали они в расширяющийся проём, и тут же заткнулись.

Дверь вдруг распахнулась сама, как от удара, резко и настежь, опрокидывая их навзничь. Им показалось, что вместе с дверью они перевернули на себя весь морг, потому что на них вывалилась толпа голых и холодных до синевы людей, к тому же опутанных вожжами словно табун лошадей в гигантской упряжке. Они упали и этот табун смял их, пробежав по распростертым телам, больно стуча копытами пяток. Мартыныча среди них не было.

– Ав!.. Ва!.. От!.. Че! – прозвучало непроизвольно в Коляне и Саньке, в такт жестоким пяткам по телу. Кажется, только эта молитва и спасла их от помешательства – велик и неисповедим всеединодержитель, повелитель людей, лошадей и покойников!..

Они еще ничего не поняли, кроме того, что мертвецы ожили все разом и куда-то бегут с финишной вожжой на груди, но зато следующее явление повергло их в настоящий ужас, минуя непонимание, так как пришло явно по их душу.

В дверях стояло что-то страшное, рыжее и лохматое, и широко улыбалось. Улыбка эта была настолько дика, что Колян не выдержал и громко выдохнул, но не ртом. Ртом не получилось, заперло. Все тело этого покойника было сине-черным и препоясано шрамами и рубцами жестоких схваток, как бывает украшен парадной сбруей мундир генерала. На то, что это был покойник, указывал номерок на ноге.

– А-аааааб… – слабо сказал Колян, выпрастав руку и показывая пальцем почему-то вверх, а не на мертвеца, впрочем и волосы его тоже стояли дыбом.

Так он хотел сообщить своему другу, что, кажется, знает этого «покойника».

– Узнал?! – радостно и страшно закричал тот. – И я тебя узнал, дорогой! Ты – это я!..

Фома все еще думал, что он в преисподней, где надо всех узнавать, как учили в Ассоциации. Коляна он не признал в посмертном пылу.

– Не-е, – обморочно протянул Колян, не желая быть с номерком на ноге в расцвете первоначального накопления, но Фома, не слушая, обнял его и поцеловал страшным незакрывающимся ртом.

Словно бездна дохнула оттуда. Колян, тихонечко и тепло пукнув, стух. Под ним стало сыро и горячо, в голове – звонко и пусто, в глазах – темно.

Фома, сплюнув, тряхнул его, никакого ответа. Рядом совершенно беззвучно, с аналогичным запахом, лежал Санек и из-под него тоже негромко выходил воздух, словно бы намекая, но уже достаточно явно, что человек не столько тело, сколько дух.

– Странная преисподняя, – пробормотал Фома.

И увидел Мартыныча. Тот крупно, как хлещутся веником в бане, крестился бутылкой водки. Бутылка была уже открыта и плескала вокруг, как елейный стручец в пасху, но Мартыныч этого не замечал, не в силах оторвать взгляд от Фомы, а ноги – от пола.

– И тебя я узнал! – сказал Фома по инерции, хотя уже понял, что он не где-нибудь, а на родной Спирали, узнал по антуражу и родному сивушному запаху. – Ты – это…

– Нет, это не я, это они!.. – Рухнул перед ним на колени Мартыныч. – Они меня попро… они угрожали! Вот телефон, я не виноват!..

Он стал торопливо выворачивать карманы своего халата.

– Вот!.. – Нашел он какую-то бумажку и сунул в холодную руку Фомы.

Раздался сухой электрический разряд. Мартыныч отдернул руку, спрятал в халате, потом вытащил и нервно побежал ею по пуговицам: вверх-вниз, вверх-вниз…

– Дай халат, – сказал Фома.

– Что? – испуганно замер Мартыныч. – А, халат! Конешна, – забормотал он, – конешна, милок, оно тебе нужнее! Конеш…на!..

Он торопливо скинул дерюгу себе под ноги, не решаясь подать в руки ожившего покойника, говорят, они схватят и все!.. Фома одел халат, взял бутылку с пола, раскрутил и в один прием мощной струей выплеснул ее содержимое в глотку. Затем, ни слова не говоря, вышел на улицу, не видя, как тянется к нему рукой служитель Харона. А тот, словно первохристианин с полотен Ренессанса, наблюдал сошествие Фомы и был как один порыв экспрессионизма то ли к восставшему, то ли к уносимой пустой бутылке…

В рассветной тишине ясного неба полыхнула, невесть откуда взявшаяся низкая разлапистая молния и тут же раздался раскат грома, настолько близкий и оглушительный, что Мартыныча повалило рядом с теплодымящимися приятелями.

А Фома снова оказался на своих похоронах. От бессилия против его хулиганских «шастаний оттуда» скорбные обряды были применены к нему со всей ритуальной строгостью, то есть о покойнике – только хорошее или ничего, лишь бы не возвращался, мерзавец! А уж мы!.. Фома услышал о себе столько, сколько не слышал со времен своего младенчества, когда даже стул его вызывал умиление.

– Это был настоящий человек!.. – слушал он.

– Громадной души рыцарь был!.. Человечище!..

– Я знал покойного, он любил жизнь, меня, но больше всего он любил справедливость!..

– Я не знал покойного, но смерть его потрясла меня и все прогрессивное человечество!..

На голову и плечи вкопанного стоя Фомы сыпался песок и комья земли, от толкотни перед могилой…

– От нас ушел, может быть, последний рыцарь нашего времени!..

– Он никуда не ушел, он с нами, он был и остается в наших рядах, я чувствую его плечо сейчас, спасибо друг!..

Новый комок грязи.

– Я как увидел, так сразу понял…

– Я не видел его, но то, что я слышал, понятно и без слов…

– Смерть вырвала из наших рядов правофлангового!..

– Его смерть сплотила наши ряды!.. Никогда не забудем!..

– Он ушел и что теперь делать?..

– Делать нечего, он ушел, но память о нем!.. Вот, помню, как-то!..

– Не помню когда, кажется, еще накануне, он сказал мне: живи!..

– Он умел любить, но умел и ненавидеть, да, да – ненавидеть, потому что – любил!..

– Его сердце билось в унисон самому честному и чистому… Прощай, добрый друг!..