Текст книги "Страсти по Фоме. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Сергей Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 44 страниц)

– В том, что я болен?

– Что был болен. Книга – это ключ, Черта твоя!

Они снова были в кабинете Ефима в венском стиле – все деревянное, гладко гнутое, и старина Фрейд гераклитично смотрел с низенького шкафа, пряча всезнающую улыбку в бороде, как подросток – либидо.

– Что это такое – Черта? Можно поподробнее?.. – Ефим отбросил фломастер, которым рисовал график и прошелся до окна. – И самое главное! Не описан механизм проникновения за неё, эту твою… Последнюю Черту – главный твой бзик! Поэтому я не могу понять, что же тебя цепляет так сильно в твоем бреде? Твои переходы, на самом деле, это все то же вываливание в бред и пока мы не разберемся с этим, трудно рассчитывать на полное выздоровление.

– Ты же сказал, что я здоров?

– Не цепляйся к словам, я не спорю, ты здоров, но рецидив, к сожалению, возможен. Ты же сумасшедший! Орешь, поешь или вдруг молчишь! С этим мы ничего не можем поделать, пока не поймем механизм – замок, как ты говоришь, с помощью которого ты, якобы, проникаешь к этому своему… Говоруну говорящему что-то!.. Трудно вывести тебя из этого состояния окончательно, не представляя этого механизма, как представляешь себе его ты. А ты, начиная описывать этот процесс, скатываешься на общие фразы. Пропиши его подробно, в каждой детали и мы зацепимся, поймем, откуда у этого бреда ноги торчат! Но только вместе, ты помогаешь мне, а я – тебе. И всё!.. Мы справимся, если вместе, уверяю тебя. Еще пару маленьких укольчиков для профилактики… и ты напишешь, хорошо?.. Хорошо?.. Ну что ты молчишь? Да брось ты эти скрепки!..

Ночью Фома невероятным усилием воли заставил себя выйти из транса, в который его ввел “укольчик” Ефима. Это можно было сделать, только сконцентрировавшись на чем-нибудь. А чтобы сконцентрироваться на чем-то, нужно было хотя бы, вспомнить об этом – о том, что нужно сконцентрироваться. А как вспомнишь, если все время плаваешь в сладкой тине блаженства или беспамятства и ничего больше не хочешь?.. Помогла, как ни странно, книга. Она выплыла из глубин сознания – черная, блестящая, и качаясь на волнах того же блаженства, ударила в бровь острым углом…

Боль ослепила его, он спасительно зацепился за её огненную дугу и вынырнул из небытия, вернул себе действительность. Книга лежала на груди, она упала с тумбочки от тряски соседа, опять ожесточенно мастурбирующего под одеялом. Кто это, пытался вспомнить он. Вован?.. Кто бы это ни был, спасибо его неукротимому либидо. И такова была мощь этого действа, что Фома, окончательно выплыл. Да здравствует мастурбация! И ее Эдисон – Онан!

В результате его трясло, тошнило, и все тело обволакивал липкий пот, но он смог встать. Видимо, укольчик был действительно «мал». Осторожно, чтобы не вспугнуть оргазм мастурбанта, Фома встал и оделся. Под одеялом уже стонали. «Может, там еще кто?.. Гейки, лейки?» – вспомнил он ефимовские фимиазмы. Но надо было спешить. Дверь он открыл с помощью двух скрепок, которые стащил из кабинета Ефима и спрятал, едва войдя в свою палату, над притолокой. Прежде чем зайти в помещение, он будто нечаянно лягнул Петровича и пока тот открывал дверь снова, Фома баскетбольным крюком вонзил скрепки в щель дверной рамы.

Его коллеги, сумасшедшие, ничего не поняли, занятые своими делами, а санитар, тут же ворвавшись в палату, обстоятельно его обыскал. Унизительность этой процедуры Фома переживал после каждого выхода, это была обязательная формальность, тщательность и жестокость которой зависела от санитаров. Петрович грубо и бесцеремонно надругался над Фомой, причем в этот раз особенно жестоко и обстоятельно, за пинок. Он садистически проверил все отверстия своей резиновой культей, хотя в этом не было необходимости, а потом еще врезал под диафрагму так, что Фома лежал после его ухода еще минут пять, пока смог свободно вздохнуть. “Сука! Ну, сука!” – беззвучно плакал он, елозя мокрой щекой по полу и ощущая в слезах горький привкус лекарств, которыми его пичкали.

В палате хохотали…

Открыв дверь, Фома осторожно выглянул. Мутно освещенный одной дежурной лампой коридорчик был пуст, тих и казался длинен, как дорога никуда. Куда идти, он знал только приблизительно, но был уверен, что непременно выберется и из этого лабиринта. Дверь, ведущую из коридора на лестничную площадку, он отпер еще быстрее и всего одной скрепкой, наловчился. Открывая ее, он уловил сигаретный дым. Мелькнул огонек в темноте.

– Смелее!..

Из темноты вышел Ефим, сзади маячил Петрович. Вспыхнул свет.

– Куда собрался, странник? – спросил Ефим, пока Петрович, зверски выворачивая руки, отбирал скрепку, хотя Фомин не сопротивлялся от неожиданности, да и от бесполезности, руки Петровича зажимали, как верстаки.

– Господи, как ты предсказуем, Фома! – вздохнул Ефим, критически осмотрев его после обыска. – Ну и что теперь? Опять дыра зовет? Или замок?.. Замки ты, кстати, мастерски!.. Неужели скрепочкой? Мастер, мастер!.. Ну ладно, ты видно не успокоишься. Пойдем, кое-что покажу… Петрович, седьмую открой!

Доктор лежал распятый на кровати, руки и ноги его были прикованы к её спинкам, вокруг гладко выбритой головы какая-то проволока. Проволока же, как спицы Илизарова, торчала у него изо лба и темени, как у инопланетянина, подвергшегося лоботомии. Это было страшно – штыри в голом черепе – и Фома уверял себя, что это ему кажется в полутьме, что на его друге просто металлический каркас.

Доктор лежал неподвижно, расхристанный, в сером больничном белье и, казалось, был в беспамятстве.

– Вот полюбуйся на дело рук своих!..

Ефим предоставил Фоме насладиться зрелищем, подтолкнув к кровати.

– Был нормальным сумасшедшим, так нет же! Начитался твоего с Сатиным романа, еще в рукописи, вообразил себя Доктором, гением пространств, Ап Чхи или как там его?.. Тебя – своей Фомой прижизненной, и давай побеги устраивать! Да так хитро – по ночам, в масках!

Доктор пошевелился и застонал, Ефим пощупал у него пульс под скулой.

Пространство качнулось и понеслось перед глазами Фомы, мелькая, словно он пробивал головой бесчисленные этажи высотного дома или перед глазами пролистывали книгу – быстро-быстро, его замутило. Ефим, тем временем, продолжал:

– А ведь был почти здоров, когда поступил. Так, небольшая шизофрения, встречи с параллельными мирами, чуть-чуть оборотень в полнолуние, ну это уже фильмов насмотрелся! Кто сейчас не оборотень, не вампир?.. Но с тобой, с твоей поэтикой катастроф и дыр, сошел с ума совершенно по-новому и окончательно, стал искать везде дыры, сводя с ума поломоек, строчить вирши… грозился порвать пространство, к чертовой матери! Ты случайно не знаешь, что он имел в виду? Смысл аллегории?.. Простыни мы, конечно, попрятали, но…

Фома не отвечал, глядя во все глаза на жестокие наручники Доктора, под которыми страшно чернело. Он понял, что сейчас упадет. Ефим, видя, куда он смотрит, пояснил:

– Твой друг стал опасен… Петрович, дай ему нашатыря!

Огромный мокрый кусок ваты залепил Фоме лицо, как будто Петрович только и ждал этого момента. Словно две острые спицы вонзились ему в мозг, он судорожно взмахнул руками… но ваты уже не было. Из глаз текли слезы, в носу и во рту горело, зато мутить стало меньше.

– Причем особенно опасен для тебя, – продолжал Ефим, как ни в чем, не бывало. – Он уже несколько раз покушался на тебя, однажды каким-то образом ворвался в твою палату и хотел размозжить тебе голову железным прутом, который вырвал из своей кровати… чудом успели. Петрович, вот, дай Бог ему здоровья, перехватил в последний момент.

– ??? – Несмотря на нашатырь, а может быть, именно благодаря ему, Фома говорить не мог, только дико таращился на Ефима, сквозь слезы.

– Когда ты стал выздоравливать, – пояснил тот, – то есть отказывался изображать сайтера, запершись в туалете, с картонными мечами, он решил, что ты подпал под мое влияние и, главное, что ты предал его и дело всей его жизни – уничтожение Милорда. Ты не в курсе, кстати, кого он имеет в виду, не Милошевича? С него ведь станется и терракт!.. К тому же, ты стал смеяться над ним, над его страхами перед дырами, предлагал ему остаться здесь, на Земле, подождать. Этого он перенести не мог, для него это было хуже измены, вся стройная система его помешательства рушилась, рушился весь его мир, смысл его жизни!

– Ты врешь!.. – Фома бросился на него, желая только одного – убить!..

Петрович. Как стена. Фома отлетел от него и упал на Доктора, потом долго цеплялся за спинку кровати, требуя, чтобы и его приковали к ней, кричал, пока не обессилел, наконец, в каменных объятиях Петровича.

Доктор даже не вздохнул, словно под наркозом.

– Ты врешь! – повторил Фома последнее, что у него осталось.

– Зачем? – пожал плечами Ефим. – Ну, скажи, зачем мне врать?

Ефим спрашивал это совершенно спокойно.

– Ты можешь не верить, – продолжал он. – Не верить даже после того, что я тебе рассказал о книге и про него… – Он кивнул на Доктора. – И про всех остальных, но… понимаешь, не бывает таких совпадений. И если ты вспомнишь, как якобы приходил к тебе Доктор, ты поймешь, что все это бред. Совместный, творческий. Вы сбегали, вас ловили… вспомни бар, куда ты заявился незваный праздновать юбилей своего агентства и всех разогнал, когда вы санитаров приняли за пришельцев. Впрочем, справедливости ради, надо отметить, что принял-то он. Ты уже в эти штуки не верил… хотя он устраивал их несколько раз. А в КПЗ, куда вы попали за какой-то очередной дебош?.. За вами приходят, чтобы освободить, а твой друг говорит тебе: закрой, мол, глаза, я тебе помогу уйти отсюда, – и бьет тебя по голове. После такого удара, ты, естественно, становишься свободен… от реальности данной нам в ощущениях…

Ефим хмыкнул, но как-то даже горько, с сожалением, без обычного своего зубоскальства. Он первый раз так говорил с Фомой и это пугало больше всего.

– Едва вернули тебя обратно… к жизни. И так каждый раз! Вы сводили друг друга с ума, поочередно. Конечно, от такой дружбы у тебя в голове ничего не прояснилось и никак не прояснялось!

Он сделал знак Петровичу, чтобы тот отпустил Фому. Фома стал тих и неподвижен, как утро, неожиданно распустившееся в единственном окне, за решеткой.

– В конце концов, ты выпрыгнул в окно, забыв, что у тебя есть балкон, чуть не покалечился, напугал Ирину. Н-ну… а потом, когда вас обнаружили на вокзале, вы с ним решили остановить поезд. Сайтеры!.. Еще хорошо, что это был маневровый, успел остановиться. Вот такие у вас переходы…

Завороженный услышанным, Фома тихонько покачивался в такт пламени, бушующем в нем обжигающе и леденяще. Все, сплетенное в запутанный клубок в голове, становилось пламенно ясным и, возможно, смешным, если бы не потрясение от увиденной головы Доктора. И если бы снова не мутило.

– Повторяю, Андрей, ты можешь не верить, ты можешь продолжать летать, но все твои полеты и переходы завершаются здесь, и пока ты этого не поймешь, ты будешь пугаться дыр, вырезать кольца из картонок – в общем, заниматься всякой ерундой, вместо того, чтобы посмотреть на все это трезво и избавится от ненужного мусора. Ну нет этого, понимаешь? И ты сам это прекрасно знаешь, но почему-то не хочешь признаться. Почему?..

Почему?.. Фоме показалось, что он полетел в столбе своего пламени – высоко-высоко. Он закрыл глаза.

– Почему ты не принимаешь реальную жизнь, вот эту? Она тебе кажется слишком пресной? Напрасно! Между прочим, в реальной жизни у тебя гораздо более невероятные приключения, поверь мне. Но ты не хочешь быть взрослым там, где нужно отвечать, ты боишься отвечать за свои поступки, держась за иллюзии, как твой Доктор. Это же опасно, это ответственно! Это же настоящая жизнь, а не игрушки, и нужно будет действительно что-то делать и отвечать за это!.. Что, разве не так?..

Так. В знак согласия Фома упал во весь рост, поперек всего этого кошмара.

– Укол действует, – услышал он последнее…

Он лежал и смотрел на трехпалую веточку, что наивно тянулась из прохлады пронзительного утра на тепло, в его палату, ей казалось – лето; потом закрыл глаза.

22. Дуртомбр

Теперь Фомин летал в таких далях, что был абсолютно недосягаем для здравого смысла. Это со стороны казалось, что он пускает пузыри и слюнные пенки, а на самом деле он нажимал до отказа «педаль газа» в своем замке выхода. Наконец-то он освоил замок полностью и мог закладывать такие свистящие виражи, какие ему раньше и не снились. Теперь он мог выбирать не только место в пространстве, будь то реальность Открытого мира, его искажение или изнанка, но и, что особенно важно, время.

В то время, когда все думали, что он есть кашу с ложечки санитарки, Фома рассекал мир как минимум пополам, устремляясь в неведомые выси. Ерунда, что его наряжали в смирительные одежды и кололи циклодолом и сульфазином, после того, как он нападал на Петровича, называя его то каким-то скарбом или скартом (скатертью?), то ублюдком, но почему-то крупповским (причем здесь пушечный магнат, гадало сумрачное население палаты), ерунда, что его приковывали к постели, Фома уходил в глубь таких пространств и времен, что наружу торчали только рыжие волосы и глаза, полные блаженства, прощения и отваги. Пронзительности их не мог выдержать даже Ефим Григорьевич.

– Все, полетел, – сообщал он присутствующим. – В Открытый мир. Не мешайте. Петрович, пристегни ему ремни, а то он прошлый раз чуть Илюхина с собой не взял. Так, Маркин на горшок, всем остальным спать!..

И гасил свет.

Ничто не могло остановить Фому в его трансцендентальных путешествиях. Время, пространство, причинность и необходимость перелистывались перед ним, вместе с его романом, словно большая книга перемен, некая космическая И-цзин, ложась то так, то этак разброшюрованными листочками, и все он принимал с достоинством и смирением: так есть!.. Спал ли он, бодрствовал ли – блаженная улыбка освещала его лицо. С этой улыбкой он встречал Милорда в изнанке Мира, этой же улыбкой приветствовал Петровича в изнанке Разума.

Все счастливые сумасшедшие похожи друг на друга, а несчастных идиотов, как известно, не бывает. Не то чтобы бытие Фомина стало принципиально другим, оно и раньше не отличалось упорядоченностью и торжеством здравого смысла, но теперь, наблюдая круговерть событий вокруг себя (Томбр, дурдом, Каросса, детство), он уже не задавал дурацких вопросов: а нормален ли я?.. есть ли всё это на самом деле?.. не сошел ли я с ума? – всё это было, и было позади, как тяжелая болезнь.

Он выздоравливал. Он читал свою «Большую книгу Перемен» и если жизнь врывалась на ее страницы, Фомин давал место и ей, принимая её без сожаления и не заботясь о логике. Это же жизнь, кто смеет судить о её логике? Только не он, он теперь не думал об этом, его занимали совсем другие вещи, например, принципиальное значение блаженства. Без которого (блаженства) даже упражнения с замком не имели смысла. Да ничего не имело смысла без него!

Теперь он точно знал, если ты не получаешь блаженства каждую секунду, то непонятно, зачем ты живешь? Что лучше: насладиться логикой мелькающих событий, пусть и не понимая их, или доказать абсурдность этой логики и заболеть от огорчения, что жизнь так убога, бессмысленна и несправедлива, в конце концов?.. Фомин предпочитал первое, но не в силу выбора, а как раз в силу его отсутствия. Разве можно выбирать между блаженством и страданием? Это не выбор, если ты нормален, ха-ха! И он наслаждался тем, что выкидывала жизнь, а она не скупилась на картины. Правда, сначала, после свидания с Доктором, ему являлись только голоса, он ничего не видел…

– Но он же наблюдает за правдой! – истошно кричал кто-то.

– Ты больной!.. Правда и правосудие в России, что может быть дальше друг от друга?

– Преступление и наказание!

– Во-во!.. Это же противоположности, как лево и право! Как…

– Да хрен с ним, с вашим каком, грамотеи, я не об этом! Я говорю, как вам это нравится: человек, похожий на генерального прокурора предавался разврату в бане?.. Он же осуществляет государственный надзор! За правосудием, если вам оно больше нравится, чем правда!

– А нам всё равно, что поленом, что бревном! – браво спел кто-то.

– Тихо! Опять разгонят по горшкам!

– А до этого, человек похожий на министра юстиции предавался тому же и там же, и сел в тюрьму! Что творится-то, братцы!

– Генпрокурор – не в бане и не в тюрьме, кстати!

– А какая разница?! Хотя жаль, что не там!

– А я бы тоже предался, братцы!

– Слушайте, у меня простой вопрос: что у нас на юрфаках творится, если служители Фемиды, становятся служителями Фемины? Рабами! А?

– Да то и творится, что говорится. Юрфак – это юридический фак! Вот что!

– Или юркий фак, ха-ха!

– Нас имеют по закону – это уже хорошо!

– Этому идиоту только смеяться!

– Не, правда, какие, интересно, у нас дисциплины читают начинающим юристам, если они потом парятся с бандитами и проститутками? «Способы отмывания в баньке»? Или «Шайка Эроса, как субъект права»?.. Может, все-таки, лучше по старинке: римское право, Кодекс Наполеона, Русская Правда и так далее, а?.. Или все-таки они в бане правосудие отправляли – казнили этих баб?

– Во-во, не в юрфаке дело, а в бане! Там, понимаешь, человек голый. А голый человек – ему такое в голову приходит, особенно, если массаж.

– Мечтаю, братцы, в Таиланд!..

– Но этот-то был не в бане!

– Какая разница, он был в нашей стране, и точка! Куда катимся?.. Вы посмотрите, что происходит! Жэ пыр пыр называется!..

– Чевооа?

– Желаем приятного просмотра – вот чего! Бедная Россия глухой ночью, во главе с Советом Федераций, сломав глаза, рассматривает, вместо конституции, чью-то жопу без опознавательных знаков, похожую на жопу человека, похожего на генпрокурора!

– А вот взяли бы, действительно, да сличили! А?!

– Точно! Пора, мужчины, клейма ставить кое-где. Получил должность – получи на задницу штамп «генпрокурор» или, например, «министр юстиции». И все, и никаких «похожих на…» Нах они все похожи! А то – «куда катимся?»!.. Катаемся!.. Видели, какой они там паровоз устраивали?

– Где видели-то? Ночью показывали! Ты что ль видел?

– Видел!

– А чё, я бы на этом паровозе прокатился!

– Кочегаром!

– Совковой лопатой!

– Докатались!.. Где Россия-то? Ведь это происходит в нашей стране!

– Да что ты заладил, в нашей стране, в нашей стране!.. происходит!.. А что происходит в нашей стране? Да ничего!.. Человек, похожий на президента, борется против процедуры, похожей на импичмент, которую устроила толпа, похожая на Думу (или наоборот), с помощью человека, похожего на генерального прокурора – и все! И ничего в нашей стране больше не происходит! Похоже!

– Ха-ха!

– Что ты опять ржешь, придурок?

– Да смешна ваша идиома, непереводимая, так сказать, игра слов «в нашей стране»! Что это значит? Очнитесь, сумасшедшие! В стране, похожей на нашу! Нашей-то страны уж нет давно, покайтесь, убогие! Это другая страна, той, прежней, уже никогда не будет! Вот в чем ё!

– Мужчины, я вам точно скажу, родина в опасности! Этот доллар надо уестествить!

– О, блин, проснулся!.. Доброе утро! А в чем накопления будешь хранить, свежий ты человек? В бензобаках? Даже золото дешевеет!

– Золото! Ах ты, барыга!

– Да перестаньте вы! Нужна русская национальная идея!

– Это ты про водку? Да, сейчас неплохо бы, безыдейно сидим!

– Русская национальная идея – разогнать Думу!

– Да сколько можно?!

– А тут один генерал уже давно высказал русскую идею: бей жидов, спасай Россию! – лучшей национальной идеи не придумаешь. Она со свистом проходит, как у нас, так и во Франции!

– Её сами жиды и придумали! Наши бы никогда не додумались.

– А что, он прав! Ты посмотри, что творится, кругом одни евреи!

– Ну, началось! Я вам скажу, что самая свежая русская идея стара, как мир: бей своих, чужие бояться будут! Вот по такому принципу и живем последние сто лет.

– Это кто свои – евреи?!

– Ты-ы, дура!

– Я – еврей?!

– Смотри, а на дуру не обижается!

– Да я тебя!..

– Не, послушайте это же правильно, национальной идеей может быть только патриотизм!

– Чё-т кваса захотелось!

– Дур-дом!

– Все равно ни черта непонятно! Зачем?..

Теперь беседа была негромкой и доверительной, всего в два голоса, один всезнающий, уверенный, другой тонкий. Толстый голос менторски выговаривал:

– Да чтобы сербы перестали выгонять албанов из Косово! Понял? Вот они и бомбят! Они бомбят сербов, сербы гонят албанов, они сильнее бомбят, сербы сильнее гонят, скоро совсем не останется.

– Кого?.. Они хотят оставить албанцев в Косово, поэтому их бомбят? Чтобы их сильнее выгоняли?

– А Совет Европы будет их размещать по всему миру, на Кубе, например.

– На Кубе?

– Тут уж кому как повезет, кого-то – в Германию, кого-то – в Париж, а кого-то и на Кубу.

– Так Куба и разрешит!

– А кто её спрашивать будет? Фидель же не спрашивал, когда туда высаживался! На этот остров высаживаются, не спрашивая, народный обычай, учрежденный Колумбом.

– А в Париже хорошо!

– Конечно! Сербы и хотят, чтобы албане жили в Париже. Гуманисты! Мол, пусть все узнают исконную красоту наших соседей!

– Получается, сербы хотят того же, что и НАТО?

– Да и албане не против, только Франция возражает, мол, может, лучше деньгами? Своих мусульман едва пересчитали!.. А ей говорят – хук! – вон уже и Куба почти приняла двадцать тысяч на свои американские базы!

– А наши?

– А наши говорят: наши ракеты дрожат от нетерпения, но мы не позволим втянуть себя в эту войну, потому что мы братья сербам, вплоть до ответного ядерного удара. Рекламу «явы» видел? Вот – ответный удар!

– Ё-моё, так это ж война!

– Да какая война? Сейчас воевать-то не умеют! Ну что это такое: одни бомбят, а другие под самолетами с мишенями ходят, мол, попади в меня! Как целочки!.. На одном конце города бомбежка, а на другом – концерт против этой бомбежки! Хрен знает что! Разве это война?! Балаган какой-то, цирк шапито! Вот ра-аньше!..

– А Косово?

– А что Косово? Это полигон, как Чечня и Афган! Вот и будем испытывать новые пукалки.

– А НАТО?

– Они говорят, будем бомбить, пока сербы не успокоятся, а те не успокоятся, пока есть хоть один албанин.

– Так и сказали?

– Так и сказали.

– Дурдом за окном.

– Но братский!..

Потом шепот стал неразборчивым… Третья мировая… Все это спровоцировали американцы, которым нужна Албания – важнейший стратегический пункт Европы и Ближнего Востока… Дума все бросила, выбирает новую столицу юго-бело-русской республики… Добровольцы-жириновцы и лимоновцы… Бандиты и бизнесмены в Сербию не едут, говорят, если бы болели, то поехали б обязательно, а так – нет, пусть родная пуля скосит, не натовская… И уже есть скошенные…

– Ой-иии маааа! – вдруг завыл кто-то, словно от зубной боли. – Ну, они дождутся. Скоро эта НАТА здесь порядок наводить будет!

– А я и говорю, с Лукошенкой надо объединяться и с Милошевичем. Сразу пол-Европы отхрякаем, вот тогда они дристнут!

– Вы еще с Кубой и Северной Кореей объединитесь, не все еще промудохали, бабаи имперские! Тогда точно срать будет нечем от голода!

– А что и объединимся! Спикер слышал, что сказал? Ракеты, мол, направим, куда надо и прощай НАТО!

– Это не спикер, братцы, это этот из холодильника вышел и слегка обледенел, понимаешь!

– Опять ты со своим холодильником, братец!

– Да я депутатов такими еще не видел! Как пионеры на слете: глаза горят – дай гранату, пешком дойдут до Брюсселя!

– Нет, ты что действительно не понимаешь, отморозок, что они мирных людей бомбят? Вон даже Солженицин ваш против!

– А я что – за? Я совсем о другом. Почему мы такие мастаки другим помогать, когда у самих в стране смена времени года уже катастрофа? Даже весны – на лето! Ты мне это скажи!

– Нет, это ты мне скажи, молокосос, почему умея только сперму на руку наматывать по ночам, ты судишь других, причем своих же, а, дрочун?!

– Тише, генерал ихный говорит!

Генерал говорил, что, ради сохранения мира в этом регионе, объединенные войска НАТО ввели несколько танковых дивизий в государства сопредельные с Сербией.

– Ради мира – танки? Ух ты, бли-ин! А как наши танки стояли в Берлине ради мира, так не верили! Посмотри, что началось, отморозок, как мы помогать перестали? Война!.. Разве раньше такое бы допустили? Своих же славян? Они там одни ведь православные остались на всю Европу!.. Да мы бы только один раз танковые траки провернули, они бы все наши долги забыли! Да вообще все забыли – штаны бы стирали! Вояки! Только с воздуха и могут! А ты на земле, как русский солдат, попробуй! В грязи, в дерьме! Вот смотри, отморозок, если у них получится, никогда больше России не быть великой, как Союз!

– Сам ты отморозок! Просрали страну, а я, может, учиться хочу!

– Да он в армию не хочет, в Чечню, поэтому и против, вдруг пошлют!

– А ты хочешь, да? Чего ж ты здесь сидишь, придурка корчишь?! Иди к Жириновскому!

– Кто придурок, ты?!

Началась драка, как всегда, при приближении к истине, но Фома её уже не слышал – он совершенствовал новый разрез времен…

– Фома, ты это… не улетай! Круги кончились, Палыч уже бесится, бль, нормально отреагировать на Наташку не может!

– Кто – я?! – раздался возмущенный голос Маркина. – Сам же!..

– Ты, а кто же? Извращенец, бль! – глумился Илюхин.

– Да она члена моего, потраченного молью, не стоит!

Фома сидел между подушек, как богдыхан и время от времени пускал стеклянные бусы из уголка рта. Просто так, от умонастроения. А умонастроение у него было отличное, голубое и зеленое не покидало его теперь ни на миг, припудриваясь иногда белым порошком блаженного забвения, как охорашиваются в витринах сахарной пудрой дешевые торты, мечтая о кишечных бактериях. Калейдоскоп выбрасывал ему людей, предметы, Фома рассматривал их, выдувая бисер с губ на тоненькой ниточке бесконечного радостного удивления.

– Да это Илюхин Наташку обматерил!..

Расфокусированные глаза долго блуждали в странной череде теней и цветных завихрений, прежде чем выловили в них Маркина, Илюхина, Вована, Профессора Политологии Поповича и еще кого-то, кого Фома не знал, но задушевный блеск глаз выдавал в этих славных людях ту же самую породу, выпестованную циклодолбоном и русифицированной версией душа Шарко – без воды, одним шлангом.

Разговор, как водится в замкнутых системах, шел о женщинах, если уставалось думать о тяжких «судьбах Рассеи». Хотя, конечно, не устанет русский человек, объявлять свою родину дурдомом и одновременно наслаждаться житьем в нем. Тем более, сумасшедший, а русский – самый известный сумасшедший в мире, это доказано, им же. Но иногда и ему нужен перерыв на тему, в которой единодушие столь же удивительно, как и разногласия политические, то есть «все бабы дуры, хоть одну бы сюда!» В данном же случае речь шла о санитарке, а конкретно об активном к ней отношении.

– За что? – спросил Фома, благосклонно улыбаясь всем и никому: процессу пузырения внутри себя.

– Она мне клизму… – начал Илюхин, но его перебили.

– Он сам перепутал!.. Вместо марганцовки кипятку вбухал!.. Опять на неё засмотрелся!

– Говори, – сказал Фома, изливая любовь уже одного Илюхина.

Под таким натиском Илюхин врать не мог и во всем признался.

– Ну ты знаешь, Андрюша, у меня с выдачей вообще, черт знает что, не то что-бль у Маркина…

И вот, страдая вечными запорами, он сделал клизму с кипятком, забыв добавить холодной воды из-за появления Наташи.

– Ё-оо!.. Ты никогда не пробовал? Нет?.. Как будто взлетаешь, бль, сопло пылает! Ну вот… а потом язык обварил тем же кипятком, когда второй раз клизму ставили. Она ж все моет и моет, кошка!

– Что ж ты ее в рот-то? – спросил Фома. – Уж вроде трудно перепутать с соплом?

– Пробовал, чтобы опять кипятку не бухнуть, а краник не закрыл, наклонил и… – Илюхин увел глаза в сторону. – В общем, с обоих концов себя обварил.

– Это где ж у тебя конец-то получается? – поинтересовался Вован, личность странная даже в сумасшедшем доме: неизвестно кто, неизвестно откуда, только рожа совершенно бандитская, как у призывника. Большие, навыкате, глаза смотрелись на бритой голове, как оптические прицелы нехорошего ночного видения. Возможно, от непрерывной эзотерической игры с гениталиями под одеялом, от так называемого ночного эгоизма.

– Как где? – удивился Илюхин. – Как у всех, бль – в заднице!..

– А я думал, язык – это конец всему! – обронил Фома.

– Вы меня удивляете, сумасшедшие! – вмешался Маркин. – Конец, это конец! И он может быть везде, как во рту, так и в заднице!

Договорить ему не дали.

– Ах ты сидор гнойный!..

Фома закрыл глаза от начавшейся вокруг него вакханалии благозвучия. Когда он их открыл, буря закончилась и последние её раскаты затихали в палате:

– Двурушник! – веско заключил Профессор Политологии Попович, он был похож на того дядечку в телевизоре, что с улыбчивой хитрецой комментировал вчерашние новости, при этом держа фигу не в кармане, а прямо на столе, в экран: нате!

– Вчера опять круги воровал! – пожаловался Илюхин на Маркина. – Ты перестал, так он начал!

– Я?.. – Фома уже с трудом оставался с ними. – Да они мне вообще не нужны. Придумали равновесие устраивать, одна палата голубая, другая розовая…

– Я про идею, Андрюша, про идею! Картонки что? А вот идея, бль, равновесие! Это же класс!.. Я заметил, что и медперсонал по-другому, если у тебя круг! Совсем по-другому!

– Нараспашку! – захохотал Профессор Попович. – Да ну вас, озабоченных тайной своего пола! – И ушел, ему было неинтересно не про политику.

– Это они от тебя, Фома, тащатся, я засек, – веско сказал Вован. – Как увидят тебя в сознании, так и остолбеневают, типа делай с ними, что хошь. Верняк! Поэтому они и собираются вокруг тебя каждый день и выдергивают тебя из кайфа, гады. Чуть она засмотрится на тебя, облепят её, как статую свободы и вибрируют, придурки. А круги, я ж понимаю, ты для них придумал, вот они и воруют друг у друга смертным боем…

– А ты-то кто, отказник? Под кого косишь, однорукий бандит своего члена? Мы свой долг отдали, а ты?.. – Профессор Политологии вернулся, и был настроен агрессивно.

– Мне, блин, родина сама должна, учиться недодала! – Вован сделал вид, что разрывает рубаху и выкатил глаза-прицелы еще дальше. – Одиннадцатый класс ввела, а обязательное отменила! На хрена, спрашиваю? Меня уже из девятого выперли, а я может учиться хотел, на инженера или… юриспри… прудента! Чего ржете-то, будто я не знаю, зачем вам круги!

– Знает он! А чего ж тогда воруешь?

– Уничтожаю!

– Ты их продаешь, а не уничтожаешь!

– Он их на сигареты меняет, Фома!

– А ты что не веришь в них? – светло спросил Фома. – Зря… – Покачал он головой. – Вера, она…

– Да врет он, бль! – возмутился Илюхин. – Верит, еще как! Помнишь, ты вырезал ма-аленькое такое колечко? Знаешь, где он его носит?

Фома, каким-то образом, знал, и стал снова отплывать от этой скуки. После короткой свары, Илюхин его снова растормошил.