Текст книги "Страсти по Фоме. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Сергей Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 44 страниц)

18. Критерии человеков и юбок

К следующему дню ему удалось кое-что вдолбить в вечно переполненную и кайфующую годову Фомы, для этого пришлось даже показывать фокусы, чего Доктор очень не любил, как все чудотворцы он делал это только от отчаяния. Фома не совсем адекватно заметил, что все это здорово: дыры, ямы, тромбы, – но предложил свое понимание вселенной.

Они сидели в более дорогом, нежели «Три коня», месте – Доктора тошнило от непринужденной обстановки пивной забегаловки, какая исторически сложилась в лешином кабаке, – и Фома, отбиваясь от официантов, мэтра, а также от специалиста по винам, излагал свою бхагават гиту жизни, как она есть. Подвинул его на это, как ни странно, всё тот же сомелье, начавший что-то объяснять про бордо, бургундию и божоле.

– Принесите водочки, уважаемый, чем такие длинные истории, – оборвал его Фома без обиняков.

– Зачем ты так? – усмехнулся Доктор. – Он, кажется, на самом деле что-то знает про вино. Ты действительно будешь пить водку?

Он показал за окно, где не по апрельски плавился асфальт.

– Для разминки! – отмахнулся Фома. – Давно не пил, надо помянуть. Ведь чем хороша водочка, настоящая?.. Горька, как смерть, чиста, как девственница, холодна, как королева-мать и доступна, как проститутка!

– Поэма! – сказал Доктор.

– Да нет, – хмыкнул Фома, – бери выше. Русская национальная идея!

– Тебе никто не говорил, что ты сопьешься с такой горьковской просодией? Кстати, у нее есть еще одно определение, главное: темна, как белая горячка…

– Я только восстановлю вкус, Док!.. – Вообще-то с водки Фома всегда напивался вдрызг, и Доктор, зная это, настойчиво предлагал коньяк.

– Коньяк! – орал Фома, успевший, за обсуждением, не один раз сгонять специалиста по благородным винам за водкой, так что тот выглядел теперь усталым и злобным официантом из третьеразрядного кафе. – Коньяк, Доктор, это песня! И мы будем ее петь!

С коньяком он себе напиваться не позволял, ну, в смысле, в хлам. Из мужской солидарности. Мог пить его медленно, много, неделями, но в пределах куртуазности. «Мсьё, Когнак?! – Мсьё, Фомин?! – Я к вашим услугам!» Сплошное достоинство и уважение друг к другу. Дубовая крепость респекта. Как два кавалергарда, убивающие молодость: дуэль, непременно дуэль! Стреляться! На двух шагах! Через платок! Да без!..

– Есть какая-то мистика в этом напитке, – приникновенничал Фома. – Пью, но не могу напиться. Правильно говорят, что с коньяком не сопьешься. Не позволяет. Не зря де ла Круа пытался использовать его для получения философского камня, знал шевалье!..

– Вот такая, примерно, махабхарата жизни, – заключил он свой рассказ о своей вселенной уже добрым бокалом коньяка.

– Ты хоть сам камнем не стань, – попросил Доктор, наблюдая беготню официанта до бара и обратно.

Начало обеду было положено, правда и есть Фоме уже не хотелось, что было неудивительно, он назакусывался «комплиментами», которые ему не щадили, чтоб он только не упал. Удивляло его, несмотря на состояние, другое – что в этот свой визит Доктор никуда не гнал, не пугал дырами и куклами Томбра, он просто был рядом почти все время, объясняя это отпуском. Какой такой отпуск? Никогда в Ассоциации не было отпусков, там не знали, что это такое!.. Уста-ал?!

– Что у тебя устало, оборотень? – удивлялся Фома. – Какое место?

– Все… тело, душа, ноги, – начал перечислять Доктор, но Фома в существование докторской души не верил, докторской может быть только колбаса и непоправимые ошибки, знал он.

– Ну-у! – делал вид, что обижается, Доктор. – Ошибки у всех бывают, а насчет колбасы резковато, по-моему…

– Ты же не человек, Доктор, а усталость понятие человеческое. Ты мне врешь, а зачем не знаю.

– Ну-ну, назови мне критерии человека. А потом поговорим о вранье.

– Пжалста!.. – Фома придирчиво посмотрел на Доктора, потом на себя в ближайшее зеркало (оно было прямо в колоне, к которой он прислонился, накушавшись вина), прошелся по голове пятерней и остался доволен.

– Итак! – веско и многозначительно начал он. – Критерии человека, это: повышенная утомляемость, то бишь усталость – раз!

– Э, так нечестно! – попробовал остановить его Доктор. – О чем тогда говорить дальше?

– Погоди-погоди, будет тебе и дальше! – продолжал Фома. – Умение уйти от ответственности – два! Абсолютное равнодушие к завтрашнему дню, несмотря на все заявления о будущем – три!.. И вместе с тем полное пренебрежение настоящим, во имя этого самого мнимого будущего – пять!

– Четыре.

– Последний пункт – за два. Он дорогого стоит.

– И все?

– А что, мало? Даже по этим пунктам ты проходишь, как нечто несуществующее, а значит – вредное, с человеческой точки зрения. Но есть еще пятый пункт – национальность! Он же шестой, восьмой и десятый. По нему ты вообще нечто странное, с нашей точки зрения.

– Любопытно. Десять пунктов? Мне все это напоминает доказательство небытия Бога. Антидекалог какой-то!

– Во-во, еще двадцать пунктов! Бог человека есть любовь, а у тебя – калькулятор!

– Но все-таки хотелось бы услышать что-то добытое не путем отрицания, – попросил Доктор. – И без огульных обвинений, пожалуйста.

– Без огульных? Пжалста!.. Этого ты не сможешь отрицать, потому что и сам признаешь. Да-да, Доктор, держите себя крепче, ибо последний пункт, то есть пятый: несгибаемая сексуальность человека, его неутолимая страсть к копуляции!

Доктор едко усмехнулся, отпил из бокала, кивком показал сомелье, что удовлетворен, и тот долил в бокал еще. Опершись на локти, он придирчиво посмотрел на Фому. Фома сиял.

– Некоторое противоречие между первым и пятым пунктами, – заметил Доктор. – Повышенная утомляемость и сексуальность без устали. Тебе не кажется несколько натянутым этот перечень? Ну, хотя бы слегка? Я понимаю, что требовать от тебя большей корректности – роскошь.

– Никакого противоречия, Док, если мы говорим не о макаках и пестиках, а о людях. Странность сочетаний это суть человеков, это – сами человеки. Странность во всех механизмах, но особенно в этом. Потому что человек это нейросексуальное существо, он возбуждается не инстинктом размножения, не чьей-то течкой, а представлением. Он распаляется воображением и созерцанием, даже подглядыванием – этакий головосек. Тебя не смущает такой термин?.. Нет?

Доктор показал, что нисколько, но ждет объяснений.

– Это что-то от дровосека? – уточнил он. – Только головой?

– Нет, Асклепий, это от головы. Головоногие – это голова и ноги, а человек – это голова и пол… ну ты понял. Голова – главный половой орган человека, мужчины, во всяком случае, и вообще главный. Сеченов был прав.

– Я как-то теряюсь, – язвил Доктор. – Вы что размножаетесь головой, зевсы? Как тараном?

– Ой, только вот не надо, Доктор, этой стенобитности дешевой! Только ты мог такое придумать! Таран! Признай, что шутка неудачная!..

Доктор признал, что вино отличное и заказал еще.

– Речь не обо мне, – продолжал Фома, – а о тебе, кстати. И ты не вписываешься по этому пункту во вселенский проект по имени «человекус» и я тебе объясню, почему. Потому что наш человек, как бы он ни устал, если положить рядом с ним не его жену, а незнакомую прохожую, то изображать усталого ему будет не по плечу. Потому что мозг это самая эрогенная зона мужчины.

– Как у маркиза?

– Док, ты и маркиза читал? Жюстину, небось? Всё?! Потрясен!.. Да, у него-то точно это самое возбудимое место и возбуждающее, кстати. Только его неправильно поняли и засадили в Бастилию, как ниспровергателя, а он – юморист и насмешник почище Стивенсона. Его пародия воспитания девиц «по природе» была воспринята буквально и слишком серьезно.

– А как насчет женщин? – поинтересовался Доктор.

– А я о них и говорю.

Принесли свечи, заиграла тихая музыка – «саммертайм» в оригинальной упаковке.

– А к чему мы это, собственно? – спросил Доктор.

– А к тому, собственно, что не свисти насчет отпуска! Нет у тебя никакой усталости, не бывает у тебя ее. Это раз. А во-вторых, тебе хоть Елену Прекрасную подложи в постель, ты, в лучшем случае, предложишь ей обрезать кончик твоей сигары.

– По-моему, очень эротично… – Доктор посмотрел на свою сигару. – Апофеоз – обрезание кончика. Ты тайный эротоман?..

– А эта Елена, кстати, она что действительно самая прекрасная тут у вас? – задал он вопрос, который его давно интересовал.

– Во-во! Все остальное время ты будешь допытываться у нее, почему это ее считают прекрасной? Вместо того, чтобы… простигосподи, с кем я связался?

– А чего бы ты хотел?

Фома поднял свечу над столом и диогенично посмотрел на Доктора.

– Ищу человека, Доктор. В тебе. И не нахожу, к сожалению.

– А может быть, к лучшему? Потому что я не понял, скорбел ты по человечеству или прославлял? В той картине, что ты нарисовал, человек довольно жалкое, похотливое существо, к тому же безответственное и совершенно беспомощное пред лицем страсти своя. Не знал, что ты такой!

– Ты ничего не понял! Человек это звучит гордо! Может, сам он не так уж хорош, но зато как звучит! А мечты и идеалы у него лучше, чем у паука или гамадрила.

– У них их вообще нет.

– О! Также, как у оборотней.

– Получается, что человек это мечта о себе, к осуществлению которой он и не стремится, так? Живет, как гамадрил, а мечтает, как архангел Гавриил? Извини за рифму… Я тогда, действительно, не человек, хотя еще пятнадцать минут назад готов был побороться за это эволюционное место. Благодаря твоей защите человека, я снимаю свои притязания быть им.

– Я тоже! – горячо поддержал его Фома, к тому времени совсем загонявший сомилье. – Давай будем Гершвинами, а?

– А как же синдром менеджера?.. – Доктор вернулся к противоречию первого и пятого пунктов.

– О, вот что у тебя, Док – синдром менеджера, точно! Ты все время в делах, тебе не до женщин, не досуг! Я раскусил тебя, Якока, я тебя раскокал! За рифму не извиняюсь – бо поэт!..

Но на следующей встрече Доктор его удивил, пришел с дамой…

Фома обычно проводил свои будни у Леши в таверне героев и футболистов. Он уже давно не работал – только бильярд, боулинг и другие «б» тренировали его мозг, промывал же его мощный прибой коньяка. Доктор находил Фому здесь, когда хотел. Впрочем, иногда Фома пускался в путешествия по Москве и пригородам, путешествия, понятные только ему одному.

Тогда Доктор находил его в самых разных, порой неожиданных местах, например, на вокзале, в «Русском бистро», угощающим бомжей из Тирасполя и Бишкека горячими пирожками с водкой. Или на сейшене неофашистов, возле памятника Гоголю или Грибоедову, где он, с черной повязкой на глазу, орал о всемирном жидо-массонском заговоре МВФ и ТВ. Или на демонстрации геев, где полураздетый Фома дефилировал с разноцветными платками в задних карманах, среди подобий Меркюри, Э.Джона и Уорхола, выкрикивая настоятельные требования секс-меньшевиков, пока. А иногда – спящим на Арбате, в позе Фавна, под мольбертом художника, который рисовал все время одну картину, то ли «Комар в летнюю ночь», то ли «Кумар» тогда же: Фома в детской песочнице, с желтыми куличами, в виде грибов, и небо – голубое и чистое, как кафель. Зигзаг Фомы был непредсказуем и выбрасывал его то в казино, то в стрип-бар, впрочем, чаще он совмещал эти философские занятия.

– А среди фашистов-то тебе что надо? – удивлялся Доктор.

– Во-первых, это не фашисты, а фигурки «нью» на русском ландшафте, а во-вторых, я им потихонечку альтернативу втираю…

И Фома посвящал Доктора в свою теорию, по которой выходило, что бороться с этим явлением – демонстрациями пятнадцати-двадцатилетних – можно очень просто: надо выпускать им навстречу девочек, – ни один уважающий себя национал-патриот до двадцати пяти не упустит этот случай.

– Да и не патриот – тоже, – замечал Доктор.

– Правильно! Да и после двадцати пяти. Насилие это же гиперсексуальность!.. Она прет из них, а девочек у фашистов мало, так же как у нынешних комсомольцев. Ты посмотри, какие они агрессивные и прыщавые от воздержания! А поставь у каждого фонаря по девочке, они и двадцати метров строем не пройдут, все полягут в придорожных кустах!.. А после этого всякая тварь грустна и небоеспособна, просто не тянет… хочется полежать, посмотреть на небо, потетешкать прелести у нечаянной радости… Не пойму, куда власть смотрит? Это же биологическое оружие!.. Или физиологическое, Док?.. Не важно!.. Выпускаешь навстречу армии противника армию любовниц в полной амуниции, то есть – без, в одних ажурных подвязках на шпильках – войска особого ню-значения! – и армия предполагаемого противника полегла тут же, на границе, в кустах! Да прямо на контрольной полосе! И все – граница на замке! Венеры. Потом подходят наши, лямур де труа… катр… санс, мир-дружба-свалка, – в общем, оборонительно-эротический союз!

– Это если в армии только такие как ты! – заметил Доктор. – Но ты же клиника, патология…

– Патология это совсем другое, Доктор. Это когда молодой человек проходит мимо бескорыстного предложения, не сбиваясь со строевого шага, вот это уже «он-клиника» и патология, его надо спасать!

Фома приходил к неутешительному выводу, что власти просто вынуждены иметь в оппозиции экстремистов, коммунистов, фашистов, нацпатриотов и прочих, потому что денег на девочек для всех у нее нет.

– Ты предлагаешь создать регулярную прости-армию?

– Достаточно полка. Одна девочка в состоянии свести с ума роту, так что силы будут примерно равны. А насчет прости-армии, это ты хорошо. Прости-армия – армия прощения…

Фома замечтался…

– Они будут до зубов вооружены всякими штучками, а на штандарте у них будет написано: «иди ко мне, солдатик, я научу тебя свободу любить в любом стрелковом положении!» – и всё! И мир во всем мире!..

Его было не остановить. Коньяк, бессонница, сигара и тема рождали совершенно новый мир – мир идей, оглушительных как петарды. Именно в такие моменты легко складываются вместе самые противоречивые феномены бытия и в их «пазлах» возникают гениальные философские гипотезы и проекты спасения человечества.

– Как же, наверное, пил Платон! – восхищался Фома в прозрении. – Как же нужно горько пить, чтобы создать идеализм! Я не говорю о Сократе! Он углублялся до того, что только спрашивал, но как держал тему! А Гегель, Шопенгауэр, я извинясь? Мы – пигмеи, икринки в океане выпитого ими!..

И снова переходил к своему, еще «не выпитому»:

– Тысячелетняя мечта, о которую обломали зубы спасители человечества до и после Христа, оказалась под силу лишь девчонкам. Федор Михалыч знал, что говорит: красота спасет мир! Сам он себя только так и спасал… Какой урок савонароллам, тарквемадам и прочим марксам и сникерсам, что клеймили проституцию (любя при этом проституток!): их всех может заменить одна плохая девчонка! Красотка спасет мир! Не нужны их завиральные идеи. Проститутки спасут мир – всех, не взирая на конфессию, расу и профессию! Первая древнейшая профессия потому и первая, что родилась из удовольствия и согласия! Она главная!

– У тебя одно на уме. Ладно, пусть от фашистов вас спасают девочки, какое-то рациональное зерно в этом есть. Но геи-то? Эти вечные изгои, кажется не скрывают уже ничего, тем более ориентации.

– Док, – тяжело вздыхал Фома, – это же жизнь! Одни ориентированы вперёд, другие – в зад, третьи – во все стороны. И по мне, лучше иметь вектор хоть куда-нибудь, чем не иметь вообще никакого!

– Вектор?.. – Доктор склонил голову, как умная птица. – Мне всегда казалось, что это математическое понятие.

– Это не понятие, Док, это такой устремленыш, имеющий не только направление, но силу и скорость! Словом, вооруженная сила.

– Да, как вы только не называете его – и молот, и уд, и свирель, и даже баклажан с помидорами! Музыка в гастрономе!.. Теперь еще – вектор. И математику приплели. Интересное помешательство. Больше никто этим не озабочен, кроме вас. Чем же еще вы его назовете? Даже трудно представить при вашем больном воображении. «Томагавком»? Лучом света?

– Ну, насчет томагавка не знаю! – засмеялся Фома. – А вот насчет луча даже пьеса написана – «Луч света в темном царстве». Как раз про это про самое!

– Что ты мне мозги пудришь? Это же «Гроза» Островского!

– И еще какая!.. Гроза всех Катерин и Кабаних – вездесущий вектор, луч! Он здесь везде, Доктор! Поэтому не спрашивай, почему я был среди геев или скинов. Я был с моим народом-богоносцем там, где он к несчастью обретает счастье – в векторном пространстве! Вот!

Фома был доволен. Доктор не очень.

– А насчет отсутствия вектора, это ты, конечно, по мне прошелся?

– Но ты же ведь сексуально дезориентированное существо, совершенно не имеешь направления!

– Осуждам? – удивился Доктор.

– Что вы, Доктор, жалем!..

На этот раз Доктор нашел Фому в ночном ресторане, откуда тот не выходил несколько суток подряд, заглядевшись на бордосские бутылки, на фоне сменяющихся закатов и рассветов. Он сравнивал плавные переходы винных сосудов Жиронды с изгибами, которые демонстрировали девочки официантки, уворачиваясь от его чаевых.

– Вот ты где не бреешься, оказывается!.. – Доктор вырос перед ним, вместо официантки.

Фома безутешно смотрел в окно бледными от пьянства глазами.

– А мы ищем, ищем! Хорошенький у тебя вид… на набережную! – похвалил Доктор его щетину и выбранное место. – А это Мини!

– В смысле?.. – Фома повернул голову.

Дева, пришедшая с Доктором, напугала его в самое сердце. Глаза у нее были, как снег и, заглянув туда, Фома понял, почему говорят, что красота – это смерть.

– Вы тоже оборотесса?.. – Подняться он даже и не пытался, жизнь казалась ему вечной: зачем суетиться?

– В смысле? – вернула ему Мини приветствие.

– Он считает меня оборотнем, вервольфом. Развлекается, – пояснил Доктор, отодвигая для нее стул.

– Я… отойду, – сообщила Мини.

– Даже чаю не попьете? – удивился Фома, перебирая пустые бутылки. – Бордосского?..

Мини одарила его ослепительной улыбкой, чем расстроила его мужественность окончательно. Глядя ей вслед, Фома отметил раскованную походку и рискованную длину юбки. Такие юбчонки обычно держат обеими руками за подол, чтобы она при ходьбе не раскрыла большой секрет. Секрет, хранимый только для одного, ну двух, во всяком случае, не для всех. Мини же юбочку не держала, хотя та предательски ползла вверх от тазобедренных волн. То ли секрета не хранила, то ли понимала, что главный секрет – её глаза, заглянув в которые можно было лишиться ума. Над головой ее, в такт ходьбе, покачивался пышный нимб светлых волос.

– Что значит Мини? Уж не твое ли кредо?.. Или у них с юбкой одно имя на двоих? – стал поэтапно просыпаться от такой походки Фома.

Доктор меланхолично посмотрел на него и закурил.

– Откуда я знаю? Назвалась. А чем не имя? Есть же у вас Революции Ивановны, Выдерзнарки.

– Она со Спирали?

– Ну ты дал! – хмыкнул Доктор дымом. – Не знаю. Я проснулся, а она рядом – наспал, наверное.

– Все-таки хочешь быть человеком, мечтаешь! – протянул Фома вяло, и предупредил:

– Смотри, не заспи теперь. Очаровательное создание, посмотрит, как саваном одарит. Кстати, если ты вервольф, то она кто – вервульва?

– По-моему, ты устал и по особенному вульгарен, – рассеянно заметил Доктор.

Он делал обстоятельный заказ, объясняя официантке как, в чем и сколько раз ему нужно это перевернуть, чтобы не перетомить, а главное, чего капнуть сверху и подпустить снизу, дабы он почувствовал удовлетворение.

– Нет, мил друг, это латынь. Но ты правильно заметил, в народной этимологии это значит одно и то же – популярная.

– Насчет популярности, ты ей сам объясни. Ты чем-то уязвлен?..

Доктор снова углубился в дебри заказа: какой год урожая, да какой замок и какой (у Фомы глаза на лоб полезли) берег Гаронны и Дордоны, левый или правый?.. С берегами Жиронды ему было все ясно. Солнце, видите ли, интересовало мистера Изысканный Вкус, когда оно падает на знаменитую лозу… Бордосский городовой!..

– Она что вернется?.. – Фома едва вывернулся из-под обаяния беседы Доктора с сомелье. – Я думал, она тебя только до стола довела.

– Пить меньше надо.

– А зачем она тебе?

– Ты все время спрашивал, почему я без женщин. Получай!..

Доктор отдал меню и благожелательно посмотрел на Фому.

– Она-то чем виновата? Что ты хочешь доказать, креветка замороженная – что у тебя тоже есть вектор?

– Ну, не такой вездесущий, как у тебя, но… и мне ничто человеческое не чуждо.

– Не передергивай, ты не человек!

– Похоже, ты давно здесь сидишь, если не сечешь мой искрометный юмор! – пожал плечами Доктор.

Фома захохотал, но поздно. Вернулась Мини, и он засмотрелся на нее, подперев свою небритую рожу кулаком, словно роденовский «Мыслитель», вдруг поднявший голову и обалдевший. Теперь, когда он привык к холодному сиянию её глаз и смог от него абстрагироваться, он заметил, что Мини довольно симпатична, даже мила, как бывает мила стынь-зима русскому сердцу (сама не зная почему любила русскую зиму). Выяснилось, что на самом деле она Меланья, но в детстве называла себя сокращенно – Мини.

– Куда короче, – согласился Фома.

Она любила джаз. «Доктор!» – восхищался Фома и скучал среди них, как волк в дендрарии. Время от времени, прерывая тишину, повисшую над столом с появлением Мини, он задумчиво произносил непонятную фразу:

– Равновесие должно быть восстановлено…

И вдруг исчез. Сказал, что пойдет поговорит с музыкантами о бемолях Стравинского, и пропал. Доктор только головой крутил и считал минуты. Мини, поковырявшись во всех блюдах, без всякой скуки, но и без выражения, уставилась на джаз-банд своими снежными глазами.

Когда Доктор насчитал ровно двадцать девять минут, дверь широко распахнулась и в зал вошел швейцар в белых перчатках и униформе адмирала царского флота. Джаз-банд грянул «Либер-танго». Потом появился Фома, но не один, как нарыв, а с дамой. И какой!..

На спутнице его была вульгарная желтая шляпка с черной полувуалькой и зеленая искусственная лисица, а юбка еще короче, чем мини Мини. Это была удача, особенно сочетание фасона шляпки, цвета шкурки и смелости юбки. Музыканты немного сбились («Кто к нам приехал?!» – взвизгнул саксофон), потом выправились и перешли – дружной синкопой – на «Я милого узнаю по походке», но это была ерунда, по сравнению с тем, какой синкопой шла избранница Фомы.

Её бедра выписывали такую великолепную восьмерку, что в нее (эту восьмерку) мог вписаться, не снижая скорости, восьмидверный лимузин. Фома осторожно и галантно держался от дамы на расстоянии вытянутой руки. Физиономия его сияла, как у негра. Из-под вуальки его спутницы торжествовали лиловые губы, складываясь в ослепительную улыбку и в углу их чернела совсем уж умопомрачительная мушка. Голова зеленой лисицы, подпрыгивая, гордо блестела пластмассовым носом и красной тряпицей, зверохульно обозначающей пасть.

В зале кто-то поощрительно захлопал, предполагая, что это варьете. Но Фома только гордо прошелся со своей спутницей мимо подиума сцены и завернул к столу. Доктор с любопытством рассматривал «выходку» Фомы. Мини сразу насторожилась. И правильно.

– Пипи! – представил Фома.

– Пипи?.. – Даже Доктор не смог сразу адекватно охватить всю человеческую ширь выдумковатости Фомы.

Мини подозрительно посмотрела на Фому.

– Она в детстве… ну в общем, понятно?.. – Он повернулся к Пипи.

– Да, я детство провелла на голом цементном полу, – доверительно сообщила та. – Бегала через каждые пять минут, поэтому все меня так и звали. А вы что подумали? – улыбнулась Пипи лиловыми губами хищницы. – То же?.. Правда, детство всегда так мило?.. – И сняла, наконец, свою шляпку.

Фома с удовольствием отметил потрясение Мини и Доктора. Пипи была красива, не просто красива – сногсшибательна. Под дурацкой шляпкой обнаружился благородный пепел волос и выразительные, странные желто-зеленые глаза. Цвет страсти или ярости. Сочетание лиловых губ и пепельных волос было дерзко, но золотая зелень глаз неожиданно примиряла эти оттенки. Какая-то буйная прерия рисовалась сразу в воображении. Или тигр в клетке.

– Что мы пьем? – спросила Пипи по-свойски, оглядывая стол. – Сен-Жульен, Сен – Емильон – боже, одни святые!.. Вы что скучать сюда пришли? – удивилась она. – Давайте водочки закажем, у нас же компания! А, Андрон?..

Она сбросила и лису под стол, но никто уже и так не верил, что она плохая девочка. Подозрение пало на Фому – подучил, змей! Мини с трудом боролась с обаянием Пипи и собственным недоумением. Победила дружба.

– А, правда!.. – Мини в предвкушении потерла руки. – Давайте закажем еще и водочки, и кутнем!

Но что она имела в виду было не понятно, странные глаза ее, цвета Антарктиды, были холодны, как Доктор в бою. «Отличная у нас компания! – подумал Фома. – Ни одного нормального!»

А Пипи уже достала пудреницу с пипеткой и сделала глубокую ингаляцию.

– О, наркоманка! – гордо сказал Фома, приглашая всех за столом порадоваться за него: кого оторвал! – Только кумара нам и не хватало!

Глаза Пипи утратили субъективность, и теперь она смотрела сразу на всех и всем улыбалась, становясь объективной реальностью.

– А не?.. – Мини боязливо оглянулась, в поисках крадущегося милиционера.

– А ты попробуй, все как рукой! – предложила Пипи. – Мы и ему дадим!

По мозгам Фомы влажно ударил белый снег. На двухдневной спиртовой закваске без сна это сыграло роль детонатора. Фоме показалось, что он видит все, даже орбиты электронов и постоянную, между ними, Планка. Его словно подбросило и он медленно и весело озирал все, что проносилось под ним. Люди были смешны, малы, милы, нелепы – хотелось обнять и…

– Да ты первый раз? – удивилась Пипи. – Тогда полетай, полетай!.. – похлопала она его по плечу.

Вечер закрутился и тоже полетел…

Они уже станцевали несколько раз, каждый строго со своей дамой, свою Фомин уже никому бы не отдал. Особенно, после того, как Пипи запрыгнула на сцену и спела песенку Монро: «Ай вонаби лав бай ю…» – и так далее, вплоть до неподражаемого: «тирли-та-ти ту-тум пи-ту!» – вытянув лиловые губки, – и имела бешеный успех, как среди публики, так и у музыкантов, потому что денег не брала, вернее, передавала их контрабасисту, который, не прерывая игры, рассовывал их по карманам, виртуоз. К ним за стол посыпались фрукты, шампанское, коньяк и недвусмысленные приглашения от кавказской диаспоры, что, мол, «некоторые любят погорячее». Публика рукоплескала и требовала еще.

Тогда Пипи вышла на сцену и сообщила присутствующим, что Пушкин это «ваше все», она, правда, не верила, но ей по телевизору сказали, и что петь она больше не будет, но прочтет свое любимое, в надежде, что имеющий уши да слышит. Надеюсь также… но на что она еще надеется, Пипи так и не сказала, зато прочла стихи, где автор не дорожил мятежным наслажденьем и стенаниями вакханки молодой, несмотря на то, что та в объятиях вилась змиёй, а язвою лобзаний торопила миг последних содроганий, поскольку счастлив уже с другой, что нежна, стыдливо-холодна и только после долгого моленья, делит, наконец, пламень автора поневоле…

Публика визжала. До стола Пипи донесли аккуратные, но чуть раскрасневшиеся молодые люди, в легких и дорогих одеждах эфебов второго поколения частного капитала на Руси.

– Чьи это стихи? – спросил один из них, особенно молодой и румяный.

– Ну, я не знаю! – капризно пожала плечами Пипи. – Мы в России, слава Богу! Накануне двухсотлетия!..

В конце концов, Мини не выдержала и спросила, как Пипи зовут на самом деле.

– Пойдем, – сказала Пипи, – мне как раз в туалет. Это жуткая история.

Они ушли, и Доктор внимательно посмотрел на Фомина.

– Это что-то новенькое, – наконец, сказал он. – Я подумал сначала, что она проститутка, уж слишком вульгарно, «по-бразильски», вы вошли. Где взял?

– Ну вот, мы квиты, – засмеялся Фома, чувствуя себя огромным воздушным шаром. – И не смей называть мою девушку проституткой, я сам в этом еще не уверен!

– Где взял, говорю?

– Где взял, где взял – купил!.. – Фоме было весело и легко. – Хорошая девочка, да?

– Хорошая. У тебя, насколько мне известно, других слов для девочек и нет.

– Доктор, это же антропологический факт: девочки плохими не бывают, они ими становятся.

– И все-таки – откуда она?

– Одолжил на время.

– ?? – глубоко затянулся Доктор, так глубоко, что пепел у сигареты тоже загнулся знаком вопроса.

– А что? – тихо возмутился Фомин, не выдержав красноречивой паузы.

– Ты ее выбрал?

– Иду, смотрю – пара, красивые и смелые, дорогу перешли… она по всем критериям то, что мне надо!.. Друг, говорю!.. Меня самого удивило, я деньги давал, а он: я все понимаю, ценю ваше чувство юмора и прекрасного, а мне, говорит, все равно надо отлучиться на пару-тройку часиков. Хватит, мол?.. – Это он у меня… Я говорю, не знаю, а сам думаю: ни хрена себе!.. Он говорит: ну тогда найдете меня у посольства.

– У посольства?

– Да, американского.

– А что он там будет делать ночью?

– Ночью?.. А я должен был и это спросить? Человек мне свою жену дает на время, абсолютно меня не зная, а я его подозрительно: а сами-то вы чем заниматься будете, а?.. Док, это тебе не Открытый мир. Может, уезжает человек, визу ждет? Там всегда были очереди. Может, они и ночью стоят?

– Н-да?.. – Доктор пробарабанил пальцами вариацию звучащей мелодии, потом мотнул головой, словно отгоняя неприятные мысли. – Ну и по каким, интересно, критериям ты искал?

Только поверхностный человек не судит по поверхности, то есть по внешнему виду, сказал один остроумный трагик. Фомин был человек глубокий, как шахта.

– По юбке, – ухмыльнулся он. – По-моему, короче не бывает. Пипи, кажется, даже не знает, что у длины юбки существует верхний предел, после которого юбка превращается в декоративную деталь. Она опасна, как любое неожиданное предложение, правда? Что-то в ней есть такое… Все остальное, вплоть до имени, мы уже придумали сами, были бы деньги. А денег уже… – Он задумался. – Еще есть… на пару-тройку таких дней.

Доктор задумался тоже.

– Ты чего такой смурной?.. Не волнуйся, девочка твоя не обиделась, она поняла, что не в длине юбки дело. Главное – имена равны! Это я учел. Мы могли и покороче придумать, «ню», например или «сю». А что? По-моему, все – полное сю! Или это фрукт такой?

– Меня волнует другое… – Доктор оглядел зал, колышущуюся в танце публику. – Что выбрал ее ты! Не нравится мне это твое пипи! Ты же знаешь, что не должен искать, выбирать.

– Почему?

– Почему?.. – Доктор неприятно усмехнулся. – Просто когда ты начинаешь выбирать, страшные вещи происходят! Непредсказуемые!.. Почему я здесь с тобой сижу, на Спирали? Думаешь, мне делать нечего?.. Я жду. Потому что я здесь не первый раз – Варфоломей говорил, а я ему верю! Так вот, моя инициатива ни к чему не приводит, а твоя… твоя – просто пугает!

– А-а, так ты, все-таки, не в отпуске! Ты со спецзаданием! Я думал, мы отдыхаем, а он работает. Ждет! Ну, вот и дождался… Пипи… – Фому повело от пьяного смеха. – Давай вместе испугаемся? – предложил он.