Текст книги "Страсти по Фоме. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Сергей Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 44 страниц)

– И еще одно меня волнует… – Доктор не обращал внимания на продолжающего паясничать Фомина. – Как ей удалось обмануть меня?

– Ну, Док, надо работать над собой, а не замыкаться в совершенстве. Нельзя говорить, я – самый, кто-нибудь окажется еще самее.

– Да, – протянул Доктор. – Она оказалась самее, это точно. В ней этого даже с лишком.

– Мальчики!.. – Мини чувствовала себя совершенно раскованно, вероятно, ее тоже угостили кокаином в туалете. Она прижалась бедром к плечу Доктора и поделилась новостью:

– Настоящее имя Пипи – Вера! И она сейчас придет.

– Вера – это, кажется, то, чего всегда не хватает людям! – заметил Доктор. – Но вот беда, когда вера приходит, они не знают, куда деваться.

– Найдем, Док! Куда деться – найдем! Тем более, что у нас Мини Вера, то есть Верочка!

– Именно!..

19. Правовое пространство «Россия»

Часа через полтора на руках у Доктора оказались три совершенно взвинченные существа. Могучий коктейль из всех возможных оглушающих средств в их головах сделал пребывание в ресторане опасным, как неожиданное предложение, о котором говорил Фома. Вера рвалась сплясать на всех столах танго-кокаин и звала Борю Эм, Фома не возражал, стреляя в потолок подаренным шампанским, Мини все шире открывала снежный буран своих глаз и предлагала не спешить с выводами (хотя никто и не собирался этого делать, в принципе), еще, мол, не вечер.

Но вечер уже был. Полный и поздний.

Метрдотель, поняв, что среди этих сумасшедших нормальный только Доктор, прижал его в углу с требованием оплатить не только счет, но и предполагаемый ущерб от свободы поведения его друзей. Цифра, требуемая им за «либер стайл», оказалась пятизначной, поэтому компания поехала к американскому посольству. Только там может отдохнуть настоящий сумасшедший, поделилась Вера своими планами. «Там все наши», узнали они еще, «и мы им покажем». «Им» это американцам, а «нашими», по приезде, оказались «жирики, коммики, гомики и скины».

– Кто-кто?.. – Доктор явно не успевал за сменой декораций в политическом театре. – Комики?

– Коммунисты – коммики, разве вы не знали?.. Жаль отменили прямые трансляции из думы. Оказывается, есть доктора рабочих наук!..

Толпа под разноцветными огнями мигалок была густо обрамлена силами милиции, спецназа и сосредоточенными мужчинами в костюмах, и с наушниками. Мужчины коротко бросали команды в оцепление и снова, сдержанно кивая, слушали чьи-то наставления; все движения их были исполнены затаенной силы и власти. Со стороны посольства ждали атаки и на некоторых бойцах было по два бронежилета; губы спецназовцев шевелились, то ли повторяя инструкцию, то ли пересчитывая толпу, то ли молясь за ее здоровье.

Все остальные, то есть митингующие и зеваки (последних, в стране политических экспериментов, оказалось как всегда больше), были настроены весело и скандально. Сами от себя они ничего не ожидали, кроме мата, который хорошо и густо бодрил не только протестующих, но и правоохранителей. Вновь прибывающие вливались в эту разношерстную толпу, гудящую в сгущающейся темноте, как разогнавшийся в тоннеле поезд и растворялись в ней, становясь народом.

Силы демократические, кого здесь только не было!.. И все кричали. Где-то вверху (это казалось благодаря мегафону) вопил Жириновский. Политическая жизнь России без него, все равно, что цирк без клоуна, порой и страшноватого в своем коверном кураже. Граждане хотят услышать от него то, о чем мечтают на кухне: растреляем! посадим! вымоем ноги (в Индийском океане)! И все станет хорошо, однозначно!.. Нет проблем, все проблемы для клоуна решаются легко: каждой бабе – по мужику, каждому мужику – по бутылке, каждой бутылке – по приемному пункту, каждому приемному пункту – по бабе! И все это на сизо-багровом фоне национал-дебилизма.

Жириновский что-то кричал в мегафон, стоя на машине, громкоговоритель фонил от глушилок со стороны посольства и обилия радиоаппаратуры, но по реакции людей вокруг, было ясно – Америке кердык, немедленно и однозначно!

Об этом же, но не так громко, шумели и другие демонстранты. Плакаты коммунистов были конкретны и скучны: «Позор НАТО!», «США – мировой жандарм», некоторые с тайной рифмой многоточия: «НАТО, иди на…!»

Зато в устных выражениях не стеснялся никто. «Отсосу-уут!» – взрывалось над толпой. Кричалось и читалось что-то обязательно-оскорбительное про Ельцина, Чубайса и Березовского. Составлялся список: как и в каком порядке их повесят.

Непонятно было, как здесь оказались гомосексуалисты. Что их привело сюда – тайный ли смысл, который они вкладывали в цветастый лозунг «все люди братья»? Или оргиастический запах казарм, что плотно струился над спецназом? Или неведомый еще ход истории? Как бы то ни было, призывы их, начертанные на плакатах и транспарантах, были скорее двусмысленными, чем угрожающими, даже как бы приглашающими.

«НАТИК, иди ты в жо…!» – зазывающе гласил один плакат, сверкая многоточием. Другой был тоньше, если не переводить, а воспринимать на слух: «Kissmyass, US!» Музыка аллитерации!.. В разгар перестройки один издатель сообщил Фомину, что все художники – пидоры (художники в широком смысле, понимаете, добавлял он). Было много разговоров, что искусство, мол, вообще, двигается только благодаря однополой любви.

Сами голубые вели себя скромно, дефилируя с провокационными плакатами по периметру бурлящей толпы, поближе к спецназу, не рискуя вливаться в ряды натуралов по обеим сторонам дефиле, но бросая туда кокетливо-испуганные взгляды…

Фома слышал, как Доктор, где-то сзади, уговаривал Мини не отставать, но та, моментально растеряв ресторанный кураж, жалась к омоновцам, не понимая, что это самое опасное место при заварушке. Ледяное изумление, с которым она разглядывала нарядных геев, расшвыривало их в стороны. Вера крейсером рассекала толпу, словно искала кого-то. Они еще умудрялись сохранять единое целое.

Вдруг что-то стрельнуло, кто-то истошно закричал, толпа заволновалась и в неё врубился омон, раздавая удары направо и налево, пресекая. Фома получил дубинкой по голове, по спине и еще раз по голове, и все только потому, что стоял столбом на пути. Его бы забрали, но непредсказуемая динамика толпы вернула волну обратно, закрутилась водоворотом и вырвала Фому из жестких объятий правосудия. Он вместе с толпой прошелся по тем же омоновцам, но поскольку был безвольным поплавком в этом бушующем море, то вскоре его отбросило в сторону.

Получив по голове после многодневной пьянки, Фома наконец очнулся и хотел знать о внешней политике все, до последнего теракта, и немедленно: что ни здесь делают и в чем, собственно, дело?.. Но Доктора нигде не было, как не было и Веры с Мини.

Помощь пришла с другой стороны.

– Ты чё, с луны свалился?.. – Рядом с ним оказался какой-то резкий сумрачный тип с хриплым голосом и глухо застегнутой ветровке. – Не знаешь что ли, что Россию в говно втоптали?

– Ну, это-то я как раз знаю, – сказал Фома, разглядывая коренастого мужчину, около сорока, в темной вязанной шапочке. Лицо неизвестного дышало азартом недавней потасовки, одна рука нелепо торчала несколько в сторону, словно он ее берег.

– Ну, а че тогда спрашиваешь?

– Я просто не знал, что кого-то эта новость может так взволновать. Неужели из-за этого? – спросил Фома. – Почему именно сейчас и здесь?

– Да ты чё, парень, откуда?.. Эти суки бомбят Сербию уже второй день! – человек в шапочке показал на посольство США.

Это была действительно новость, и хотя Фома из южных славян знал только Олеко Дундича, Осипа Тито и Гаврилу Принципа, сообщение неприятно потрясло его. Надо же, стоит только отвлечься, думал он, вспоминая, когда последний раз смотрел телевизор.

– А мы… чего? – поинтересовался он, хотя теперь уже довольно ясно представлял, «чего» – плакаты недвусмысленно показывали средний палец посольству и всему натовскому альянсу.

– А мы не позволим!.. – Мужчина резко рубанул воздух своей отстоящей рукой, и в нем почувствовалась большая, давно ищущая выход, нерастраченная сила.

Вокруг них уже образовался небольшой кружок слушателей, что бывает в толпе всегда, стоит только начать разговор. Это обстоятельство воодушевило мужчину в шапочке еще больше.

– Мы им покажем! – недобро пообещал он. – Наши танки…

– Мы что уже воюем? – ужаснулся Фома перспективе, голова от ударов гудела совсем непатриотически.

Кто-то хохотнул от его невежества.

– Будем! – пообещал «шапочка». – Мы им, блядь!.. – И он погрозил несгибающейся рукой.

Его поддержали со всех сторон:

– Сербы – славяне!..

– Да они единственные православные в Европе!..

– Одна кровь, нах!..

– Во-во, они наши братья, мы за них всегда кровь проливали!

Такое одностороннее переливание крови не понравилось Фомину.

– Мы за них кровь, – осторожно спросил он, – а они?

– Причем здесь это? – насторожился «шапочка».

– Вот именно – Дарданеллы! – брякнул Фома.

Толпа вокруг загудела, в смысле: ух ты какой?! – её воинственное неприятие выразил все тот же тип в ветровке, который блатно ощерился (Шта-а?!) и коротко взмахнул своей негнущейся рукой словно она ему надоела и он хочет вытряхнуть ее из рукава. Вместо руки из рукава выскочил кусок шланга. В общем, Фома не успел насладиться политическим «дебатом», зато чуть не «насладился» другим…

В России, если ты споришь без охраны, аргументы твои ничтожны, а участь печальна. Правовое пространство здесь определяется зоной действия руки, как правило правой, пока левая наплевательски «не ведает». Красота и загадочность дискуссии на Руси в том, что никогда не знаешь, где очнешься и с каким мироощущением, вкус ее – вкус крови и сапога.

– Ух ты сколько гражданов, достающих из штанов? – подивился Фома.

– Холуй американский?! – ахнул мужик, словно не веря своему счастью найти здесь врага. – На!..

Фома едва уклонился от набитого свинцом шланга и только поэтому не пролил кровь за сербов уже сейчас. Штуковина тяжело чиркнула по плечу и макушке, высветив на мгновение гаврило-принцип решения всех политических проблем, начавший, кстати, свое факельное шествие именно в Сербии 85 лет назад.

Грохнул выстрел… Подняв голову, он увидел, что дискуссия закончена – никого, только какие-то юркие личности, заглядывающие ему в лицо с интересом и без сочувствия, как бы запоминая…

Когда Доктор и Мини его нашли, он был уже совершенно в другом умонастроении. Среди соколов и ястребов. Лилась «жириновка», читалась «Лимонка», народ записывался в добровольную народную дружину Европы. Было весело, проклинали НАТО, кто-то посылал туда же Совбез Европы, а кто-то обещал замочить всех, без разбора…

Фомин был со своим народом.

– Доктор! – заорал он. – Давай к нам, будем протестовать!..

Он обрушил на Доктора все, что узнал, а заодно – что уезжает завтра на войну, уже и водку выдали против «стелзов»!

– Какую войну? Ты что взбесился?.. – Доктор посмотрел на Фомина, потом на Мини, которую покачивало от густого патриотического мата.

– Понимаешь, вздумало тут НАТО бомбить Сербию…

– И?..

– Что и?.. – Фому штормило. – Да ты что?..

Он был полон удивления, что Доктор не понимает таких простых вещей – маловато все-таки свинцовых шлангов!..

– Сербы – наши братья! – втолковывал он. – Мы им – кровь, а они нам Олеко Дундича. Идет постоянный обмен!..

Он в двух словах нарисовал доктрину панславизма в образе легендарного красного командира Дундича с капельницей.

– Это же славяне, Док, братья!..

Но Доктор невозмутимо напомнил, что Россия один раз уже заступилась за сербов. И что с ней стало?

– Блин, как трудно быть патриотом среди знатоков истории! – вздохнул Фома. – Хорошо, что ребята тебя не слышат, они бы об тебя ноги повытерли б!..

– А что они в школе не учились? Всё забыли?.. – Доктор демонстративно игнорировал расстегнутые до пупа рубахи «соколов» и «орлов».

Ну, вот как объяснишь инопланетянину, что школа это последний внутриутробный период человеческого детеныша, перед тем, как понюхать настоящую жизнь? В школе учат только тем вещам, которые уже доказали свою бесполезность и никогда не пригодятся, тем и прекрасны наши школы!

– Это традиция, Док, святое!.. – Поднял Фома палец. – У нас считается, что ты неудачно провел время, если помнишь все. Россия – родина забвения! Привыкай…

Он не успел сообщить, к чему надо привыкать, как раздался новый звонкий хлопок разрыва. Толпа колыхнулась, как трава под смерчем, в разные стороны. В ней опять появились омоновцы, ища источник взрыва, кого-то уже вязали, представление продолжалось…

– Вон там капсюлями балуются! – крикнул кто-то рядом с ними, показывая ОМОНу, где искать.

– Я чего-то не понимаю… – Доктор всматривался в толпу (Мини в полуобмороке пряталась за его спиной). – Вам что делать больше нечего?

– Вся страна в едином порыве, – объяснил Фома основную парадигму России последних веков.

– Они что на самом деле ничего не знают?

– А на хрена народу знать, если он всегда прав? – удивился Фомин. – Я, например, понял, что если хочешь быть всегда правым, стань частичкой народа – толпичкой!..

Он изобразил лицом толпичку…

– Не ошибешься!

– А я понял, что плохи дела у народа, если он так активен во внешней политике.

– Какая внешняя политика, Доктор? Это наши внутривенные дела – Балканы и рядом! Мы царя и страну на этом съели! Мы такое можем, чего сами не знаем!

Мимо них пронесли гранатомет. Толпа после инцидента гомонилась выкриками. Кто узнал закамуфлированную «муху» и понял, в чем дело, уносил ноги, но таких было немного.

– Это провокация! – кричал высокий мужской голос.

Кто-то так же громко предположил, что подкинули завинченный болт с серой. Все потрясенно смеялись. Фома же почему-то думал, что взрыв организовала Вера – вот похожа она была на экстремистку!

Пронесся слух, что вот-вот появится установка «град» – то-то будет весело!

– Да вон уже! – ахнул кто-то, опять увидев «муху» в окне остановившейся рядом машины.

Толпа шарахнулась в сторону, спецназ – навстречу, завизжала горящая резина колес, началось столпотворение, завыли сирены, потом кто-то закричал, что гранатомет не выстрелил, осечка.

– Промазал, дура! – поправили его.

– Где промазал?.. По посольству?! Ты хоть выстрел-то слышал?

– Он его в газете прочитал!

Народ, отходя от испуга, шутил:

– Точно! Ворвался на сайт посольства из «мортал комбат»!

Что-то снова кричал Жириновский. Ощущение от происходящего у всех было немного тревожное, истеричное, и лучший друг Индийского океана опять выражал общее настроение. Фоме тоже захотелось заорать что-нибудь дерзкое, разрушительное, он уже набрал побольше воздуха в грудь, но тут увидел Сазоныча, мирно, как пастух, шествующего во главе небольшой процессии, что сохранила строй в данной ситуации благодаря малочисленности и запаху. Смешиваться с ними не хотел никто.

Архангельский мужик выглядел так же странно и диковато здесь, на шумной городской улице, как и у себя в кабинете: все тот же бродяжка, заблудивший в столице, все те же всклокоченные грива и борода и корявая, но забавная неуклюжесть, что появляется в городской тесноте у жителя сельских просторов.

Что могло привести чудотворца к стенам посольства, разве что желание пополнить запасы того, что вываливалось на американцев? В доказательство догадки на шее у Сазоныча болтался кусок гофрированного шланга, каким обычно откачивают избыток из канализационных колодцев. Не исключено, что целителя вызвали сами «штатники».

Процессия говноедов развернулась плакатом к посольству и что-то прокричала, но из-за шума их никто не услышал. Зато взорам присутствующих открылся призыв, что был начертан на плакате. Смысл его был загадочен и пугающ, более того, он был трансцендентен, как мировое зло, которое олицетворяли для митингующих США. То что он был написан на обоях и мог, как угодно длинно разворачиваться в пространстве, низводило всех присутствующих к общему знаменателю. И не сразу верилось – к какому!

«Пук – это холостой как! (гласила славянская, в угоду моменту, вязь). Рык – это заблудившийся пук, рвота – это заблудившийся как! Все в мире – как и пук! Не заблуждайтесь и не стреляйте вхолостую! Мы должны сами съесть свое дерьмо! Свободу пукоизъявлению Сербии!»

Такое мог написать только человек, отчаявшийся донести до людей аромат своего знания. Напор сокровенного идиотизма порождал вопросы.

– Они что с ума сошли?

– Кто эти засранцы?!

На фоне бушующей толпы, все это выглядело довольно странно, несмотря на упоминание Сербии, и вместе с тем воинственно. Но против кого и чего?.. Сазоныч уже получил пару раз своим же гофрированным шлангом, с вопросом: «Что значит, мы должны сами съесть свое дерьмо? Вы на что намекаете, пеньки вонючие?.. И что еще за пукоизъявление такое? Сербии?!»

Но похоже архангельский мужик не интересовался политическими намеками, его интересовал только «как», только будущее, в каковом счастливое человечество будет избавлено от мук голода. Сербия была приплетена в угоду моменту, это могла быть и Корея, и Иран, и Гондурас. Не в этом дело!.. Ведь достаточно один раз плотно поесть, кричал Сазоныч, отбиваясь шлангом, и ты обеспечен питанием на несколько дней…

Взрыв очередной шутихи разорвал толпу. Фомина прибило в тихую заводь, где продолжал шаманить Сазоныч. Они столкнулись. Помешательство целителя служило прекрасным фоном всему происходящему.

– Как дела? – поинтересовался Фомин на правах бывшего пациента.

Сазоныч глянул на него, и что-то вроде узнавания мелькнуло в его темных и диких глазах.

– Политика – это говно, – сокровенно поделился он с Фоминым.

– Да, – согласился тот, – для многих это единственный способ существования, как для глистов, например, или депутатов!

– Ты не понял, ты все еще ничего не понял! – горько вздохнул Сазоныч. – Политика – это говно для народа. В ней он излечивается, если берет среднюю порцию, а если жрет крайние куски, то умирает в бойнях и нищете!

– Сазоныч! – восхитился Фомин. – Это же очень оздоровительная теория! Какая мощь! Я все понял, добрый старик, – умеренный центризм! Крайние куски это же экстремизм, в них больше всего паразитов, правильно?

– Первая порция старая, она уже мертвая, в ней вирус смерти, а последняя слишком молода, в ней еще нет силы говна («сила говна, ахал Фома, песня!»), потому что это еще не говно, а разложившаяся пища. А в разложившейся пище много паразитов!.. И та, и другая части опасны, как для организма, так и для окружающих своим экстремизмом и паразитизмом, которых нет в средней порции…

Сазоныч воодушевился, найдя наконец человека сочувствующего и понимающего толк в дерьмовых политических технологиях общества, в его сокровенных отправлениях.

– Родит только средняя порция, именно в ней сосредоточена природная сила говна. И мне странны люди до сих пор этого непонимающие, юноша. Именно средней порцией – чистой, как слеза и благоуханной, как назём – должно удобрять землю крестьянину, тогда она родит ему благодарно и обильно! Так же и человек!.. Так же и общество!..

Он уже кричал.

– Сазоныч!.. – тронул его Фомин за плечо. – Пойдем отсюда. Здесь не поймут твою умеренность!.. Здесь же одни крайние куски!..

Теперь он проник сермяжную правду архангельского мужика. А ведь действительно, почему в фекалиях не может отразиться социум, если, говорят, что в одном человеке заключен весь космос? Если все – в одном?

– Все – говно, – подтвердил Сазоныч, словно услышал его крамольные мысли, что общество это дерьмо. – Ты разве этого не понял еще?

– Понял, родной!.. – Фомин поцеловал не узнанного пророка в лоб.

От того пахло, но это было неважно, это было исконное, действительно родное, откуда вышли и куда уйдем.

– Твое дело не умрет! – заверил он.

– Хе-хе! Как оно умрет? – старик бодро тряхнул косматой седой головой, перетянутой узким ремешком. – Говно-то останется!

И то верно. Фомин снова нырнул в толпу с твердой мыслью, что когда-нибудь человечество дорастет и попробует универсальную теорию Сазоныча на себе, коль скоро она так удачно ложится на все сферы человеческого бытия, политику, в особенности. Разве не симптоматично, что уже появился рэп? А рэп – это кал, об этом даже на заборах пишут, а на заборах что попало не пишут, это «книга бытия» народа, его «исход» и «числа». И когда изведут заборы, мысль Фомы пьяновато вильнула в сторону, не исчезнет ли и сам народ? Впрочем, есть стены – жив народ, не умрет!..

Через несколько дней Ирина застала Фомина дома.

– На кого ты похож? Чем у тебя тут пахнет? Опять с Доктором? По нему психушка плачет! И ты? Где ты был?..

На Фомина, еще не пришедшего в себя, обрушился град непростых вопросов. Захлопали форточки, зашумела вода, загремела музыка. Он открыл глаза.

– Что за лицо?!

Он провел рукой по лицу, пытаясь на ощупь определить, насколько длителен и велик был удар по печени, почкам, сердцу. Судя по той мятой и колючей подушке, что ощущали пересохшие ладони, удар был нанесен сокрушительный.

– А руки?! – ахнула Ирина. – Где ты ползал?

Это было уже возмутительно, он у себя дома, в конце концов!.. Фомин спрятал руки. Хотел спрятать и лицо, но не получилось, Ирина была безжалостна.

– Я… – Попытался он вспомнить, где и как времяпрепроводил. – Гулял.

– На карачках?.. Ты посмотри на свои руки – под ногтями грязь! – с отвращением произнесла Ирина, вытряхивая его из постели.

Действительно, под ногтями подло, буроокаёмисто и вальяжно, обреталась грязь. Как она туда попала? Он попробовал выковырять её непослушными руками – бесполезно.

– Быть можно дельным человеком, – сказал он тогда, – не помня о красе ногтей!

– Господи, дельный!.. Запой недельный! – отбрила его Ирина, в рифму.

Неделя?!. После сокрушительного поэтического поражения Фомин сдался.

Ирина отмыла, освежила и привела его в порядок ванной и контрастным душем…

– Ну, любо-дорого смотреть! – сказала она, и добавила а пропо:

– Ты знаешь, какое ощущение должно быть от хорошего белья?.. Как от поцелуя. Постоянного… И знаешь на что единственное можно поменять этот поцелуй?.. Да… да… да…

Потом повела его в театр, куда он сам приглашал несколько дней назад. Давали Гамлета…

В полутемном и прохладном, после душного зала, фойе Фомин с удовольствием выдохнул все, что накопилось.

– Сильно! – услышал он голос, приглушенный, грудной.

Дама с програмкой стояла у лестницы в позе рассеянного ожидания, лица ее не было видно из-за нагромождения теней авангардного интерьера.

«Капельдинерша, – догадался он. – Ну и черт с ней!..»

– Адекватно! – он был в раздражении от спектакля и оттого, что кто-то подслушал его. – Раз уж вы фиксируете сбегающих с вашего спектакля, то не подскажете где здесь теперь буфет?

– Ну, насчет фиксирования, вы зря… – Фомин услышал в голосе усмешку и понял, что дама не имеет никакого отношения к службе театра. – А буфет там же, только он на ремонте.

– Ну, это уже свинство: при таком спектакле – закрытый буфет!

– Теперь вы понимаете, что Гамлет это трагедия?

Это была расхожая шутка (смешок незнакомки указывал на это), но – к месту.

– Я об этом только и думаю! – отмахнулся Фомин, направляясь к выходу.

– И куда же вы? – неожиданно услышал он.

– Куда-нибудь запить эту гадость!

– Может быть, предложите и мне?..

Она вышла из тени лестницы. Рассмотрев ее поближе, Фомин согласился.

– Теперь – да! – нахально сказал он.

– А вы осторожны.

– После такого спектакля это естественная реакция.

– А где сейчас гарантия?

– Вы, по меньшей мере, красивы.

– Спасибо за прямоту!

Фомин рассмеялся, незнакомка ему определенно нравилась. И еще что-то.

– Значит, глупость мне простится? – спросила она.

– Как бы мне самому не наделать глупостей.

– Не беспокойтесь, – улыбнулась незнакомка. – Об этом не беспокойтесь!

Фомину как-то сразу стало ясно, что она действительно не допустит никаких глупостей.

– Ну что ж! – сказал он. – Кажется, вы знаете, чего хотите.

– Да. Дождаться конца этого спектакля… – Она посмотрела ему прямо в глаза, на мгновение дольше, чем предполагает минутное знакомство, но он подумал, что она солидаризируется с ним в оценке пресловутого «Гамлета» и не стал просчитывать смыслы, вложенные во фразу.

Её звали Мария, и тот миг, который она ему подарила, сгорел, как порох на лезвии ножа. Может быть, она и убивала время до конца спектакля, но убитым оказался он. Словно пораженный молнией Фомин смотрел, дышал, говорил что-то, и все время рассеяно улыбался.

Мария была красива, но дело было не в этом. Она была… он не мог подобрать ничего подходящего в определениях… она была та, которую он искал! Половинка ли, четвертинка, инь или ян, Лилит, Ева, Рахиль или первоначальная Лакшми, всплывшая из глубин мироздания на лотосе предназначения – ему было уже наплевать в тот миг на все догадки и мифы о единстве двух существ и очередности их происхождения, потому что только сейчас почувствовал себя целым, рядом с нею. Не разбитым, не ущербным, не потерянным, как все последнее время, а одним целым и полным. И все красивые теории казались только кукольной витриной перед этим удивительным настоящим чувством единения.

Он забыл обо всем на свете: о Докторе, об Ассоциации, о времени, об Ирине, наконец, что ждала его в театре. Какой театр?! Это было похоже на внезапное освобождение из темницы – свет! И свет настолько ослепил его, ошеломил, что он не замечал странного поведения Марии, не обратил внимания на её загадочные слова в самом начале и чуть позже, когда она обронила: «может быть, нам действительно есть, что сказать друг другу?» – и потом, когда она словно приняла его игру.

И вот…

– Как? Вы уходите?..

Она посмотрела в окно, рядом с которым они сидели и едва попрощавшись, пошла к выходу…

– Мне надоел этот спектакль, – сверкнула она глазами.

Ничего не понимая, он бросился за ней:

– Но мы не можем же вот так?.. Мы увидимся? Мы можем увидеться?..

От никелированной стойки истошно закричала про Пушкина буфетчица. В канун двухсотлетия всплыла расхожая приговорка о том, кто будет за всё платить – солнце русской поэзии?

Он стал рассчитываться, а когда выскочил на улицу, Мария уже шла вниз по тротуару. Её ждала машина с открытой дверцей. Еще мгновение и она уедет.

– Постойте! – крикнул он, не отдавая себе отчета в том, что делает. – Стойте же!

Мария обернулась. Он ее догнал. Её лицо странно переменилось.

– Я вас чем-то обидел?

– Нет.

– Но все-таки?.. – Она молчала, тогда он пошел напролом. – Я могу надеяться на встречу с вами?

– Ты получил мое письмо?

Он ошеломленно смотрел на нее. Письмо?.. Ты?.. Какое письмо?..

– Мэри, прошу, мы очень и так запаздываем! – донеслось из машины не совсем по-русски.

– Прощайте… – Мария пошла к машине.

Имя, произнесенное на английский манер, что-то всколыхнуло в нем, что-то было у него с английским, какое-то… Письмо-о! Мария! М.! Точно!..

Фомин чуть не разбил себе голову об асфальт – какой же он идиот!..

– Да! – закричал он, еще не понимая, еще не в силах поверить. – Получил!.. Это ваше?!

Она уже открывала дверцу машины, но остановилась. Он видел, как она разочарованно темнела лицом, по мере того, как понимала, что он не знает, о чем говорит, не знает, кто она и вообще никакого письма не получал – выдумывает, чтобы хоть как-то задержать ее.

– Мэри, извини, люди будут иметь неприятности нас ждать!..

Человек в машине нервничал и перешел на английский:

– Mary, he said he might leave soon!..

Фомин понял, что сейчас она исчезнет из его жизни навсегда. Хлопнула дверца, и стало подниматься стекло.

– Я жду вас здесь, на углу! – крикнул он, показывая на часы у светофора на перекрестке. – С завтрашнего дня!

Мария ничего не ответила, а через секунду машина обиженно обдала Фомина выхлопным газом.

М… МА… МАР… Мой милый маг, моя Мария…

Он встал под часы, как к жертвеннику – со страхом и надеждой. Когда же перекресток опустел и на нем не осталось никого, он как приговоренный в полной темноте поплелся в казино, что подмигивало ему вывеской уже несколько часов подряд: М… МА… МАР… МАРС… МАРСО, – и снова, как заклинание: М… МА… МАР… Он счел это за знак: она придет, непременно! В течение трех дней…

Это же он загадал, поставив все фишки на цифру три, причем, поставил намеренно опрометчиво, до того, как раскрутили рулетку. «Если проиграю, придёт!» – полыхало у него в голове.

Это была картинка: гладкое зеленое поле с крапинками одиночных ставок и над всем этим желтый столбик измены фишек Фомина. Крупье, в зеленом клубном пиджаке, выразительно посмотрел на него. Только самоубийц мне не хватало, говорила его физиономия.

– Все на три? – уточнил он неприязненно, и приготовился метнуть шарик совсем в другой сектор, что в общем-то не фокус для профессионала.

– И придет, как прохожий, бедность твоя, и нужда твоя, как разбойник, – продекламировал Фомин с обезоруживающей улыбкой рыжего.

И рука крупье дрогнула, может быть, он вспомнил свое первое посещение цирка и битого перебитого беднягу клоуна, который хотел только одного – чуда.

– Три! – сокрушенно объявил крупье.

«Не придет!» – ужаснулся Фомин и к великому облегчению персонала стал ставить немыслимые комбинации. Но продолжал выигрывать. Не-придет-не-придет-не-придет, стучал шарик, даря ему выигрыши. Он пил, и бросал фишки, не глядя, в сторону поля, а они приносили ему новые и новые деньги.

В какой-то момент, возможно, под утро, появилась Вера в компании мужа, и тот украл у него удачу, избавиться от которой Фомин уже и не чаял. Придет, облегченно понял он, и они долго и замысловато «веселились» сначала за столом, потом в зале для стриптиза, потом в кабинетах с Саломеями и семью покрывалами… потом еще где-то.

Доктор не сразу вычислил Фомина. В казино ему сказали, учтиво, но непреклонно, что на такие вопросы здесь не отвечают, но он чувствовал, что Фомин был тут, и напустив на себя вид скучающего бездельника продолжал расспросы, как бы между прочим, у обслуги – за ломберным столом, за рулеткой, за стойкой бара. Официант, приняв заказ, слегка разговорился: был такой рыжий, но ушел. Куда, с кем – знать не знаем, и не желаем, не школа. Мимо носа халдея проплыл стольник с лукавым Франклином. «Но спросите у штрипок… /Франклин уплыл в неведомые глубины/… он возле них крутился». Пришлось Доктору посмотреть еще и убогую стриптизную программу, подержать на коленях всех девочек из strip-teamи развесить на их трусиках купюры, чтобы освежить их память.

– Но вы правда его друг? – спросила его Аня, студентка из Подольска, у которой грудки задорно торчали, розовыми поросятами, вверх и в стороны. – А то он хороший!

– А этот, как вы выговорите… Ефим? – он до этого здесь не появлялся?

– Не-а… может, раньше и был, я здесь месяц всего…

Анечка хлебала суп, девочек держали на скудном пайке и она торопилась воспользоваться любопытством Доктора. От фруктов и мороженного она отказалась, и так холодно – «супа хочу, борща!..» Стриптизерки или «штрипки» долго здесь не задерживались – два, три, максимум четыре месяца и они уходили искать лучшей «Долли».