Текст книги "Страсти по Фоме. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Сергей Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 44 страниц)

Он откровенно любовался Доктором…

– Да-а, только в прелюдиях к сексу можно распознать человека до дна! – смеялся он. – Нет уж, милый Док! В жизни каждого юноши наступает момент, горький и печальный, но момент! С твердым знаком! И эта печаль остается с ним навсегда!

Но Доктор не был убежден в том, что этот печальный момент наступил. Как всякий девственник или аскет он стремился сачкануть, сказываясь тем, что ему, видите ли, не хочется. Пришлось Фоме обращаться прямо к его логарифмической линейке, минуя систему девичьих ценностей и страхов неразвитого гипоталамуса.

– Доктор! – орал он, замерзая. – Ты не знаешь женщин! Нет, может быть, ты и знал женщин в библиотеках, в очках и перхоти, но таких – пикирующих бомбардировщиков – ты еще не знаешь! Ты думаешь, они полетают и упадут, да?.. Нет, милый, упадем мы и над нами будут летать уже совсем другие птицы! Птицы Рух!..

Что убедило Доктора все-таки приступить к делу, пламенная ли речь, жгучий мороз ли, но Фома плакал от умиления, наблюдая, как великий сайтер, мистер Безупречность, сэр Стыдливые Фрикции, пытается не утратить независимый вид бывалого человека, мол, привычное дело, и вместе, сохраняет этакую туманную романтичность. Классовое отчуждение. Шиллер за ремонтом смывного бачка. Я здесь не причем, как бы говорил Доктор, а Фома едва удерживал возбужденных жеребцов.

Вот тут и вышел конфуз. Доктор попался на своем «долбаном» отчуждении.

– Да он не кончает! – возмутилась его партнерша, устав безрезультатно орать, и возмущенно взлетела на камень, к подружкам.

– Ты чего жмешься, злодей? – тихо поинтересовался Фома у приятеля, пока огорошенные товарки выслушивали горе своей подруги. – Мы же здесь замерзнем! Нас заклюют!

Доктор только хмыкнул.

– А я вообще никогда этого не делаю! – заявил он.

– Нашел чем гордиться! – возмутился Фома, всерьез опасаясь мести птиц. – И можешь сказать, почему? – воткнул он руки в бок.

– Из принципа!

Птицы угрожающе роились над ними. Некоторые пикировали в опасной близости от лица. Клювы их, от возмущения что ли, стали в два раза длиннее и толще. Или это Фоме казалось?

– Это какого такого принципа? – кричал он, уворачиваясь от дерзких тварей.

– Сохранения энергии!

– Ё-оо!.. – Фома молитвенно сложил руки. – Доктор, милый, не путай сохранение энергии со складированием! Давай, дружище! Я тоже не всегда кончаю, но с ними… надо кончать! Не хватало еще, чтобы нас склевали эти курицы!

Он был готов сам искупить нерадивость товарища, лишь бы не кончить жизнь в лучших хичкоковских традициях, да и Доктор, казалось, тоже оценил всю степень опасности собственного чистоплюйства, но птицы вдруг взвились в воздух, и пропали в холодном небе, как разведчики или наводчики.

– Ф-фу!.. – Фома укоризненно покачал головой. – Есть хорошее правило, Док, божье: делись! Его даже братки усвоили, правда, в отношении других, но принцип-то поняли: надо делиться! В данном случае – кончать! А ты, блин, дао какое-то устроил! А ну как вернутся с утроенной стаей?

Но Доктор уже снова был самим собой.

– Можно, конечно, кончать, – сказал он с брезгливостью пуританина, – но тогда можно и не мыться, не бриться, то есть вообще распуститься! Зачем?

Фома с благоговейным ужасом взирал на него несколько великих мгновений.

– Ты о чем?! – очнулся он, наконец. – Что это за ряд ты выстроил: мыться, бриться и кончать? Ты на что намекаешь, на какую гигиену, а?.. Вы вообще каким способом размножаетесь, доктора?.. Делением? Или почкованием?..

Судя по тому, что мистер Безупречность, несмотря на сибирские морозы, не только брился каждый день, но и обливался, когда находилась вода, Фома понял, что эякулировать этот господин будет только в далеком будущем, но представить эту женщину невозможно. Сам Фома не брился и воду использовал только для того, чтобы открыть глаза, после короткого тревожного сна и последующего озноба, и теперь был похож своей черно-рыжей щетиной на лешего в горах.

Слава Богу, вскоре снова показались рогатые, и Фома перестал обзывать Доктора сегрегатором, дискриминатором и вообще мизантропором.

– Я уж думал, что мы сбились с курса! – радовался он. – Этого-то будешь кончать, гигиена?

И уже несся вперед, что-то дико и восторженно крича, как кричали на всех лобных местах вселенной жаждущие жертвы – гортанно и беспощадно…

Горная пустыня неожиданно кончилась, так и не приблизив сайтеров к горам, словно их голубовато-серые силуэты играли здесь роль горизонта-приманки, который, как известно со школы, недостижим. Появилась какая-то чахлая растительность и мелкая живность, но такого отвратного насекомообразного вида, что они решили терпеть до конца, питаясь только кониной поверженных противников. Стало чуть теплее, но не настолько, чтобы расстаться с меховыми плащами. Иногда еще попадались рогатые, но все реже и реже, и грусть стала посещать Фому.

– В отмороженном царстве, примороженном государстве, жили-были-скакали-искали два идиота, – вновь и вновь принимался он рассказывать Доктору эту сказку, тоскливо оглядывая безрадостный пейзаж.

А так как Доктор вызывающе, на его взгляд, молчал, то Фома взрывался, правда, уже не так задорно, как при обилии рогатых.

– Кто-нибудь скажет мне точный почтовый адрес этих мест или нет?! – орал он, потрясая мечом.

Но ширь небесная и твердь земная немо и бесстрастно разворачивались перед ними, открывая неуемные и абсолютно безадресные дали.

– Не дает ответа!.. Русь, однако! – саркастически замечал Доктор, «проглотив» у главпочтамта, кажется, всю мировую литературу.

Потом вдруг земля кончилась, как ни странно это звучит, и они очутились в зоне высокой метаморфозы. Огромная, во всю ширь горизонта, бушующая масса закипела прямо перед ними, а когда они повернули назад, обратной дороги уже не было. Дыра, хотя и странная.

“Мы попались!” – услышал Фома сообщение Доктора, так как голос не был слышен в вое стихий. «Спасибо, что сказал, брат во дыре!..» – Фома лихорадочно набирал код своего замка. «Если успеешь, меняй уровень. Нужен замок!” – донеслось до него еще, и больше ничего уже не было слышно.

Безобразные и бесформенные потоки первозданной энергии хаоса гасили любое проявление упорядоченности: будь то мысль, воля или любая другая форма…

Они стояли на оставшемся островке тверди, уже разделенные друг от друга сияющей голубым золотом плазменной вуалью. Островок стягивался, истаивая в языках и вихрях протуберанцев – жадных уст безымянного и безжалостного, не оставляя надежды ни на что. Замок?.. Но при такой скорости исчезновения реальности это почти невероятно. Менять уровень?.. Но для взбесившейся массы материи не существует кода, она признает только такое же бесформенное, дикое состояние, а любое сознание, на каком бы уровне оно ни было, это уже форма, значит – враг, значит, будет уничтожено. Да нет, не враг, просто нечто инородное и поэтому более слабое в силу своей организации.

Хаос силен и, возможно, непобедим именно из-за отсутствия какой-либо организации, вдруг подумалось Фоме. Всякая организация, организованная материя, при прочих равных условиях с хаосом, тратит энергию-силу еще и на поддержку самой организации, то есть формы. Этой-то силы как раз и не хватает Ассоциации, чтобы противостоять Хаосу в Вечности. Так любую цивилизацию настигает Аттила – ангел хаоса. Торжество энтропии. Только Дух, чей-то Высокий Дух, противостоит этой вакханалии материи. Вот только как долго?..

Все это носилось у него в голове, пока он строил замок (осознавая бессмысленность этого), менял уровень (с тем же осознанием никчемности и пустоты) и наблюдал вроде бы неспешное приближение конца. Приятно, когда опаздываешь или когда тебя, как сейчас, настигает Ничто, вдруг замедлить шаг и отпустить вожжи, неожиданно вспомнил он Терца, и перестал бороться. О чем думал Доктор, он мог только догадываться, тот теперь был только видим, но абсолютно непроницаем для какого-либо вида общения, кроме сурда немых, хотя они стояли всего лишь в нескольких шагах друг от друга, – возможно, о том же.

«Реальность пожирает реальность. Первореальность творит и пожирает самое себя…» Мысли Фомы скакали и он, понимая, что все остальное бессмысленно и бесполезно, пустил их вволю, вскачь. Замок он, правда, продолжал лепить и выстраивать, чисто механически, чтобы не впасть в истерику: «успею, не успею?» Это занятие освобождало голову, к тому же… а вдруг?..

«Более страшная действительность, бесформенная и безобразная, заслоняет идеализированную, организованную, точнее, к ней стремящуюся. А к чему стремится Хаос?.. Только ли к самому себе? Так ли он самодостаточен?..»

Теория возникновения и эволюции видов и форм в широком прокате. Перед ним, насколько хватало глаз, один вид реальности пожирал другой и тут же погибал сам, поглощаемый пламенем и пустотой. И на это нужно было время. Наверное, затем, чтобы он помучался. Нет, замок явно не успевает! Это знание пришло не в голову, в живот, под диафрагму, там все предельно и болезненно натянулось. Все! Фома поджег замок с двух концов, оставлять его нельзя.

«Реальность пожирает реальность, реальность пожирает реальность…» – стучало у него в голове.

– Док!!! – закричал он что было сил, и отчаянный вопль, казалось, перекрыл рев бездны, во всяком случае, Доктор поднял на него глаза.

Фома показал, что он уходит и показал даже куда, туда где бушевало и плавилось не так буйно, где начинал корчиться в пароксизмах, словно живой, его замок. Кто-то должен спастись. Если он уйдет, Доктор может успеть создать замок, потому что реальность пожирает реальность. А я какая никакая, а реальность, надеялся Фома, и с этим приходится – придется! – мириться этому зверю Хаосу. Теперь же это может просто пригодиться, так как даже Бездне на Фому и его замок потребуется время.

– Сразу за мной!.. – Показал он Доктору, что делает.

Понял ли он?..

– Пока! Всем привет!.. – Фома помахал ему рукой, потом сделал вуаля-антре в стиле рыжего клоуна. – Аншанте, милорд!..

И пришпорил коня… На краю бездны конь встал, как вкопанный, благодаря инстинкту, и Фому сорвало с него, как бичом, да он и не держался…»

– Ну, вот вам ответ, где Доктор. Он вас устраивает?.. Кстати, а где это “на дне – там, где рифмуется”?

Фома, все еще ошеломленный, сложил резиновые губы…

– Это не обязательно! – остановил его Ефим Григорьевич, угадав, что Фома скажет. – Я просто подумал, может быть, вы что-то другое придумали, оригинальное, а вы все то же!.. Ну, и о ком вы еще хотите узнать?

Фома тупо смотрел на него.

– Может быть, вы хотите знать, где Мэя? Ведь мы теперь все можем узнать, имея на руках этот бесценный документ, анамнезический, так сказать, роман. Хотите?..

Ефим Григорьевич с энтузиазмом пролистнул несколько страниц…

– Читаем… «Я вернусь, сказал он…» вы то есть, Андрей Андреевич!.. «Я вернусь, как только смогу…» Мэя сняла с себя свой амулет с двойным кругом, расцепила хитрый замочек и один круг, с крестом и розовым камнем на тоненькой и витой, словно канитель, серебряной цепочке, отдала Фоме. – Тогда это поможет тебе… Слезы беззвучно лились из ее глаз, когда она надевала амулет сначала на него, потом на себя. Фома уже тысячу раз проклял…»

– Хватит! – оборвал Фомин.

Это было невозможно повторить еще раз, да еще в такой обстановке. В голове что-то резко крутанулось, как будто он обрел сферическое зрение мухи, пелена пропала, и Фома почувствовал, что в комнате кто-то есть. Он медленно повернул голову. Рядом с ним, только с другой стороны кровати, сидели, как истуканы, два человека в накинутых поверх костюмов белых халатах и внимательно на него смотрели. Так вот перед кем Ефим распинается! Посетители! Как он их не почувствовал раньше? Чем он нашпигован?..

При встрече с его взглядом, посетители дружно улыбнулись и тактично отвели глаза. Ну ясно, по его душу! И хотя возраст у консилиумно сидящих был довольно различный, было в них что-то удивительно похожее, во взгляде, что ли? Взгляд был ласково насторожен и профессионально остр – нож, который убивает, даже не ранив. Вот почему санитары маются у дверей, а Ефим так вкрадчиво улыбчив. И вчера или когда еще?..

Он ожесточенно потер лоб, наверное, они тоже были, только он их не видел…

– Да, Андрей Андреевич, курс заканчивается, скоро домой, поэтому мнение одного специалиста должно быть подтверждено авторитетным мнением его коллег. Вениамин Александрович и Александр Вениаминович, известные в наших кругах специалисты, тоже очень хотят помочь вам. Но об этом позже…

Ефим Григорьевич снова привлек к себе внимание Фомы.

– Итак, о Докторе мы узнали. Мэя… О ком вы бы хотели узнать еще?

Фома зевнул, хотел было закрыться, подавить, но потом передумал и протяжно по-звериному “эхнул” прямо в испуганные глаза коллег Ефима Григорьевича, чуть не откусив нос одному из них. Оба специалиста разом откинулись, испуганно выпучив глаза.

– Хорошо, вам надо отдохнуть, Андрей Андреевич. Нам тоже! – сказал Ефим Григорьевич. – Еще несколько вопросов…

Фома, кажется, рушил всю его красивую картину выздоровления, а может, наоборот, рецидива, в этой психиатрии, сам черт ногу сломит! Её можно только описывать, изображать же Фрейда и Адлера может далеко не каждый сумасшедший в халате.

Вопросы, вопросы… они были настолько нелепы и возмутительны на взгляд Фомы, что он тоже стал спрашивать, в ответ, интересуясь, давно ли они видели эпоху перемен?.. а френа лысого – Ломброзо?.. а правда ли, что сумасшедшие боятся воды?.. а вы не боитесь?.. – И хотел, кажется, плюнуть.

– Ну что ж… я думаю, на сегодня хватит, господа! – потерял терпение Ефим.

Из ваты тумана выплыли два санитара, неся смирительную рубашку, как сеть, в растяжку. Жизнь для Фомы расцветала новым вялотекущим эндогенным оттенком.

– Не надо! – осёк санитаров Ефим Григорьевич.

– Дак это? – удивился один из них, с тяжелыми руками до полу, прирожденный грибник. – Буён ведь!

– Не будет! – коротко бросил Ефим Григорьевич. – Сейчас для нас главное отдых!..

Слова прозвучали, как выстрел, после которого пропали изображение и звук.

Больше всего в жизни Фома ненавидел сюрпризы. И все время их получал. От Сати, от Доктора, теперь вот от Ефима. От Ефима, пожалуй, самый большой – книгу про собственное сумасшествие. Говорят, это тонкая грань, почти неопределимая: рассудок – безрассудство, ум – безумие, воображение – галлюцинация. Такая легкая откидная дверь туда и обратно, как в «салунах» вестерна, и большинство проходит её совершенно безболезненно для себя, не замечая, не осознавая.

Но Фому эта дверь чуть не зашибла. Вынырнув из небытия, он надолго впал в прострацию, не реагируя ни на что, потому что любое действие, мысль, чувство напоминали о действительности. Я сумасшедший?.. Тогда он пробовал читать книгу, но за каждым словом текста вставали настолько реальные картины его собственной жизни, той, что ему казалась подлинной, что он в ужасе отбрасывал книгу в сторону. Нет!.

Приходили с уколом. Снова небытие. Он снова брал книгу: нет, не может такого быть! Это не книга, это его жизнь! Картины, живо и в полном объеме встававшие перед ним, не были ассоциациями по поводу написанного, как бывает, когда читаешь чужую книгу. Они, эти картины, были воспоминаниями! Работало не воображение, а память, и память «вспоминала» в тысячу раз больше написанного, в миллион! и воспоминания эти были во столько же раз живописнее написанного, во сколько жизнь превосходит любое подражание.

Мелкие детали и подробности, слова, мысли, ощущения, не попадающие в книгу в результате отбора, вставали перед ним с той самой полнотой, которую может принести только собственное – и реальное! – переживание. Фантазии даже годичной давности вы не помните и не вспомните по фотографиям или записям дневника (если эти записи не о них; так же и сны, в большинстве своем бесследно пропадающие по пробуждении), а собственную жизнь – вспомните. Моментально.

Нет, он не сумасшедший! Пусть он написал эту книгу, но эта книга о его жизни, это книга бытия, если угодно, но не книга шизофрении! Он все это прожил и ученичество в Ассоциации, и поединок в Кароссе, и Лилгву, и Сю, и дерево Бо, как это ни дико звучит для нормального человека. Он нормален! Зачем его колют?..

На него снова надели смирительную. Пригрозили посадить среди таких же придурков, как он, тогда, мол, узнаешь!.. И посадили, поскольку он не унимался, но там Фоме сразу устроили темную, чтобы не мешал болеть совершенно здоровым людям. Пришлось снова отсадить. И кололи, кололи, кололи! Потому что «буён», да не просто, а с издёвкой!.. Фома снова «пропадал», а когда выныривал, то начинал сомневаться: а вдруг, действительно, сумасшедший?..

В такие редкие минуты просветления с ним беседовал Ефим.

– Ну что ты дуру-то ломаешь! К чему эта комедия?.. Я тебя выписать не могу из-за твоих фокусов! Ты же здоров, зачем прихиляешься?

Ефим носился по кабинету, ломая пальцы и карандаши, а Фома сидел в центре комнаты, на стуле, положив руки на колени. Так ласково велел громадный санитар, что приволок его сюда. «Если дернешься, я тебе скрутку сделаю!» – пообещал тот, и Фома ему поверил.

– А комиссия? – кричал Ефим. – Что тебе в голову взбрело плеваться? Когда теперь сподобятся еще собраться эти братья по разуму от разных отцов? Ну?! Зачем тебе это было нужно? Ты что хочешь вечно здесь сидеть?

– Я не сумасшедший!

– А кто говорит, что ты сумасшедший? Кто?.. И так понятно, что ты просто ебнутый! Обо что-то тяжелое!.. Но выпустить-то я тебя не могу! Ты хоть перед людьми-то держи себя в руках!

– А ты – что ты делаешь?.. Ну, какого хрена ты спросил у Александра Вениаминовича, не перестал ли он пить коньяк по утрам, а? Зачем?! Тот спрашивает про птичку на веточке в окне (тоже, дегенерат из-под душа, нашел, о чем спрашивать!), а этот с наглой рожей – о коньяке!.. Карлсон, твою мать, который живет на крыше Открытого мира!

– Пахло, – вспомнил Фома.

– Ну, пьет, пьет он! Ну и что?.. А кто не пьет, тем более в нашей профессии? Не надо обращать на это внимание!.. Спрашивает идиот про птичку – ну маразматик! – так и ответь про птичку, мол, чирикает, зернышки клюет!.. А теперь?.. Что теперь делать-то будем, а, рыцарь Елемумуйский? До следующей комиссии еще месяц, Герасим ты наш!

Ефим, наконец, остановился.

– А с твоим диагнозом «буйно повешенного», – добавил он уже спокойнее, – даже думать о свободе нельзя, без решения комиссии, не то что говорить!.. Ты вспомни, сколько вы баров сожгли со своим Доктором?

Баров он не помнил.

– Как ты мне надоел, Фома, честное слово! – простонал Ефим. – И никому не могу объяснить, что ты совершенно безопасен! Ну, есть бред, был, вернее! Но ты его выплеснул на бедную публику и скоро все забудешь, это я тебе обещаю! Может, действительно, еще и читать будут твой бред! Ой, что творится? Это же страна сумасшедшая, а не ты, с тобой-то все в полном порядке!.. Есть, конечно, галлюцинации, но они не опасны. Зато полный эффект присутствия, в кино не надо ходить! Ты же счастливчик! Людям заняться нечем, стреляются, колются, женятся! – а ты драконов приручаешь к женской груди…

Ефим быстро переходил из одного состояния в другое, и притягивал вещи настолько взаимоисключающие и далекие друг от друга, что Фома, утомленный курсом циклодолбона, не успевал за ним: то он сумасшедший, то здоров, то опять – не очень.

– В каждой реальности у тебя по жене, в поединках себе нервы щекочешь, опять же дыры закрываешь всякие, я бы сказал любые, и все это, спасая миры! Этакий бред с мессианско-сексуальным уклоном, благородно!..

Ефим коротко хохотнул, взял сигарету, со вкусом затянулся.

– Вот сидишь сейчас и не веришь, а зря, возразить-то тебе нечего!.. Зачем палату залепил картонками, а? Я понимаю – круги, но на фига стены пачкать? Вы же их на подливку сажаете, сволочи! Тот же Илюхин!.. Пусть бы лежали в тумбочке, соскучился – достал, поиграл и снова спрятал. И ведь цвет какой выбрал – розовые и голубые! Специально, что ли?.. Вот у кого будет иметь успех эта книга – у геев и леек! Они сразу все просекут, все твои символы розовые и голубые! У них же тоже ситуация здесь, как в твоей Кароссе: то можно в жопу, то – нельзя… то гоняют за лесбиянство, то сочувствуют… то это разврат, мужеложство и статья уголовная, то – матушка природа и не тронь! Чума!..

Ефим с силой выдохнул дым.

– А у тебя все они отдохнут. Душой. И полом. Особенно лейки. Это же библией у них станет! У тебя вся жопа в помаде будет, новый Декамерон Моисеич! Голубая луна, розовый фламинго!.. Ну что молчишь? Не веришь?

– Это не бред, – сказал Фома.

– Да? А что?.. – Ефим удивленно поднял брови. – Ты еще скажи, что это твоя жизнь, Бон Джови! «Итс май лайф!» Мало тебе книги!

– Книга не доказательство! – упрямо гнул свое Фома.

– Ах, так? – удивился Ефим. – Тебе нужны еще доказательства?

Он вышел из-за стола и наклонился к Фоме, лицом к лицу. Улыбка превосходства блуждала на его губах.

– И какие, позволь узнать, ненормальный?

– Ну… – Фома растерялся, а какие, действительно, доказательства? – Что-оо… книга выдумана.

– Ну, ты нагле-ец!.. – Ефим рассмеялся ему прямо в лицо. – Даже Гоголь не требовал этого от Белинского!.. Как же я тебе докажу это?

– А вот докажи! – воодушевился Фома.

«Вот ему!» – стремительным локтевым сгибом подумал он.

– Н-да?.. Ну, хорошо!.. – Ефим выпрямился, подошел к двери и выглянул. – Петрович, Палыча приведи! Впрочем, нет, аккуратно пригласи, он ведь нежный!

– Да он здесь, Ефим Григорич!.. – Показался рукастый “грибник”, который пугал Фому вакуумным клистиром и скруткой. – Под дверями, как кот вьется… чувствует, зараза, что об ём, и вот, понимаешь!..

Санитар не договорил, показав рукой, как вьется этот Палыч.

– Прекрасно!..

Дверь снова открылась, и Фома увидел его превосходительство государственного советника сэра Торобела Меркина. Он широко открыл глаза. Сомнений не было: высокий, лысый, с усталыми складками возле рта, только какой-то неухоженный. Фома потрясенно посмотрел на Ефима, смеющийся взгляд того был приговором.

– Маркин! – представил он. – Терентий Палыч. Прошу любить!

Фома почувствовал, что краснеет, как будто его поймали за чем-то постыдным.

– Терентий, ты когда перестанешь гадить на дорожки? – строго спросил Ефим, налюбовавшись на Фому. – Пора бы уж перестать ронять говно, два курса тебе провели. Пожалел бы хоть Петровича, всю руку он об тебя!..

Фома не верил своим глазам, слишком все напоминало дешевый спектакль. Но именно эта дешевка больше всего и убеждала, истина не скупится на банальности. Терентий Маркин, даже в таком, неприглядном виде, со странно недобритым, словно неровным лицом и лысым исцарапанным черепом, действительно был очень похож на тайного советника короля, одно лицо. При упоминании же о Петровиче в кабинете сильно запахло, Терентий Палыч стал кружиться на месте, приседая и как бы пристраиваясь.

– Ефим Григорич, Ефим Григорич! – испуганно бормотал он, держась сзади за портки.

– Э, э! – Ефим поспешно открыл дверь. – Петрович, как бы он и здесь на ковер!..

В дверях, стремительно и бесшумно, появился рукастый Петрович и потянул Маркина в коридор.

– Это он, Ефим Григорич, он все круги!.. – Маркин еще хотел что-то добавить, но ударился головой об косяк, вылетая, вслед за мощной рукой Петровича, в коридор.

Фома медленно повернул голову к Ефиму, который стоял с улыбкой, расставив руки в позе доброго дядюшки, раздающего подарки: довольны? Или еще чего желаете?.. Из глубин сознания всплыла еще одна фамилия, упоминавшаяся Ефимом.

– А Илюхин, это? – неуверенно проговорил он и сам же себя перебил. – Да нет, не может быть!

– Как не может? – радостно захохотал Ефим. – Еще как может! И догадка твоя совершенно верна, отдаю должное твоей сообразительности. Ты же все прекрасно понимаешь, только прикидываешься! Правильно, это мэтр Иелохим, или как ты скабрезно оговорился: Неуловихуй! И ведь как верно, не уследишь: то пьян, то избит!.. Восхищен!.. Показать?

Нет, только не это!

– А впрочем, – добавил Ефим, видя его нерешительность, – ты все равно скоро его увидишь, я снова перевел тебя в общую. Пора адаптироваться в социуме!

Всю ночь Фома не спал, еще и потому, что кто-то из сумасшедших кричал до рассвета: вода! вода! много воды! кругом вода! – стараясь убедить, сдуру, не только персонал, но и соседей по палате, что сумасшедший и что диагноз не случаен. А сосед по койке яростно мастурбировал, словно испытывал летательный аппарат на хуевой тяге, разочаровавшись в аэродинамической. Но главное, что не давало спать – мысль о собственном сумасшествии. «Неужели? – падал он всю ночь в отчаянную пропасть. – Неужели это так? Но почему я тогда спрашиваю себя об этом?.. Я ведь не должен тогда спрашивать!»

На следующий день поражение и позор Фомы продолжались.

– Ну хорошо, а Сати? – не сдавался он, в последнем отчаянии. – Кальвин, Моноро, Джофраил?.. Гея, наконец?

Мэю он целомудренно не упомянул, не желая пачкать это имя здесь, даже если она фантом.

– А ты уже познакомился с Илюхиным? – улыбнулся Ефим.

Фома опустил голову. Мерзкий старикашка уже с утра бессонной ночи достал всех картонными кругами, которые постоянно прятал, потом забывал и требовал новые.

– Мало тебе! – укоризненно покачал головой Ефим. – Растравить себя хочешь? Стоит ли?

Фома упрямо мотнул головой.

– Ну, сам понимаешь, – сказал Ефим, – многие твои коллеги уже выздоровели, слава Богу! Разве теперь всех соберешь?.. Сатин, например, давно выписан. Хотя я уверен, что именно он все дело замутил, алкоголик!.. Все эти его кастанеды, гурджиевы, блаватские, фэнтези чумовые… вы словно рехнулись тут!.. Ну, а многих твоих персонажей я до сих пор не расшифровал. Моноро, Джофраил – поди разбери, что у тебя там в голове творится и где ты их, действительно, видел? И видел ли? Ты и соврешь, не дорого возьмешь, а?.. Художник, демиург!

Ефим остановился у шкафа, погладил бюст бородатого мужчины из черного дерева.

– А женщин здесь, кстати, нет! – вспомнил он, так как Фома продолжал молча переваривать информацию. – Кроме персонала, конечно. – Это у тебя общая идея, планетарная. Веру ты, кстати, принимал за Гею. Похожи, не правда?

Фома был вынужден признать, что сходство есть.

– С женщинами у тебя вообще какой-то бзик, всё замешано на них! – продолжал Ефим. – Идея, так сказать, фикс. Какие-нибудь проблемы? – вдруг поинтересовался он, пронзительно сверкнув глазами.

– Да-а, с Фрейдом ты явно на дружеской ноге… – Он постучал ногтем по бюсту главного революционера ХХ века. – Словно одни фекашки в детстве рассматривали, а? А?.. Нет?

Он поставил Фрейда на место, провел пальцем по поверхности шкафа, проверяя чистоту и удовлетворяясь ею.

– Да ты не переживай! – продолжал он уже совершенно по-свойски. – Зато писателем стал! Может, даже и читать будут, сумасшедших-то знаешь сколько!

Сумасшедших было действительно много, полная палата и Фома быком смотрел на всякого, приближающегося к его кровати, готовый к полному контакту – кумите толковища. Впрочем, зря, на него в этот раз не особенно обращали внимание, как-то сразу привыкнув к его присутствию, а может, почувствовав силу…

– А Ирина? – вспомнил Фома.

Казалось бы, некуда падать (такое узнал!), но он, не веря и отчаянно сопротивляясь, с каким-то наслаждением продолжал проваливаться в эту бездну, и не было этому конца. Кто знал последнюю сладость отчаяния?..

– А что Ирина? – пожал плечами Ефим. – Ирина есть Ирина. Кстати, скажи ей спасибо, если бы не она!..

– О!.. – Картинно ударил он себя по лбу. – Она, между прочим, наверняка уже здесь! Ну-ка, ну-ка?..

Ефим отодвинул штору и посмотрел на улицу, довольно хмыкнул:

– Ну, что я говорил? Подойди-ка!.. – Поманил он пальцем Фому, кому-то кивая за окном. – Посмотри, посмотри, кто это там?

Фома увидел Ирину на веселой весенней лужайке под окнами. Рядом с нею топтался какой-то парень лет тридцати, который тоже неловко махнул ему рукой. Ирина же семафорила, словно была одна на папанинской льдине, радостно и отчаянно.

– Вовремя она тебя, еще бы чуть-чуть и процесс был бы необратим!

«Так это она меня – сюда?» Теперь у него оставался только один вопрос.

– А Док? – спросил он. – Доктор?

– Твой доктор – я! – засмеялся Ефим. – Неужели непонятно? Я же тебе объяснял про удвоение. Ну-ка!..

Он вывел Фому в центр кабинета, а сам вернулся к окну, встал в его ярком свете и убрал обеими руками волосы назад, чуть повернувшись при этом в три четверти.

– Док, говоришь?..

“Доктор!” – узнал Фома. Не то чтобы это был тот Доктор, которого он знал, но очень похож. А в свете сказанного Ефимом, аберрация становилась понятной и объяснимой.

– Иногда ты меня принимал за него, – пояснил Ефим.

Но Фоме уже стало все равно, он отрешенно смотрел в светлую даль окна. Ему казалось, что он вычерпал ее до дна, до боли в глазных яблоках, но – ничего… только две жестикулирующие фигурки далеко-далеко, на краю сознания. Значит, правда?.. Но почему это не приносит ему облегчения? Или это и есть облегчение, когда уже ничего не чувствуешь, кроме кинжальной пустоты в сердце?..

– Ну что выздоровел? – донесся до него голос Ефима. – Ничего, ничего, все пройдет! Я понимаю твое состояние. Труднее всего расставаться с иллюзиями.

Ефим словно отвечал на его мысли.

– Еще пару укольчиков, вызовем комиссию коньячком и… как миленький!.. Улыбайся! Человечество, как сказано, смеясь расстается со своими предрассудками!.. Ирину хочешь видеть? Она просто рвется. Нет?.. Ну что ж, на нет и суда нет!

Суда не было. Какое-то время, какое он не знал, Фома прожил в грубом кошмаре, его бросало из прострации в бешенство. Внутри было пусто и страшновато, вернулась старая карга-полиглотка – Тоска и Пустошь, и он не хотел оставаться с этим один на один. И лез вопрос. Неужели я сумасшедший? Но ведь сумасшедшие не задают себе подобных вопросов, они не сомневаются в своей нормальности, снова вспомнил он. Вот! Этого я ему не говорил!..

Он выложил и это.

– Теперь, Фома, сомневаются, – успокоил его Ефим. – Новейшие исследования показывают, что нынешнее поколение бзданоиков, после того, как им пообещали коммунизм в 80-м, потребительский рай за пятьсот дней в 90-м и отдельную квартиру каждому в 2000-м, сильно двинулось головой и сейчас способно на все, даже на сомнение в собственной нормальности. Представляешь? Вот, смотри!..

И он одним махом вычертил график ошизофренения общества, это была грозная гипербола вверх.

– Ты, к сожалению, оказался в их числе. Так что давай пиши вторую книгу.

– Зачем? – вздыбился Фома, всякое упоминание о книге бесило его. – Не буду я ничего писать!

– Пойми, выздоровление было бы гораздо быстрее, если бы я знал, что для тебя – твоя Последняя Черта, Томбр, Дно или как там у тебя вся эта чертовщина называется?.. Видишь, написав первую книгу, ты понял, что был болен, хоть и сомневаешься, а написав вторую, ты перестанешь и сомневаться!