Текст книги "Чужаки"
Автор книги: Никита Павлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 44 страниц)
Время шло. Следователь, казалось, забыл даже думать б своем молодом узнике. Партию каторжан вместе с Ершовым и Папахиным давно отправили на ближайшие рудники – новое место каторжных работ, а следствие о попытке к их освобождению все еще продолжалось. Находясь в общей камере, Алеша познакомился со многими заключенными. Через тюрьму без конца проходили ссыльные. Их гнали со всех концов необъятной России. Гнали в далекую Сибирь, на Камчатку. Однажды ночью привели особенно большую партию. Алеше пришлось даже потесниться на нарах. Каково же было его удивление, когда, проснувшись утром, он увидел около себя Маркина. От радости у Алеши заблестели глаза.
– Это вы, Данила Иванович?! – хватая его за обе руки, спрашивал. Алеша сквозь слезы. – Как же вы сюда попали? Неужели тоже в ссылку?
– Да, Алеша, в ссылку, – с грустной улыбкой отвечал Маркин. – На десять лет в Якутск.
– За что же?
– Начальству виднее: Захотели, и без вины виноватым сделали. В наше время от тюрьмы честному человеку не уйти. – Данила Иванович задумчиво посмотрел на Алешу. – Ну, а ты как сюда попал?
Алеша рассказал Маркину все, что с ним случилось за последние полтора года. Слушая этот нехитрый рассказ, Маркин с гордостью смотрел на Алешу. Потом привлек его к себе и, гладя длинные волосы, сказал:
– Рать молодая растет!..
Алеша удивленно поднял глаза.
– Да, да, – продолжал Маркин. – Как в сказке! Разрубили двух воинов пополам, а их четверо стало. Четырех разрубили, восемь сделалось, и так, чем больше рубили, тем больше росло войско, пока злодеи не испугались и не бросились наутек.
Маркин умолк и долго сосредоточенно смотрел куда-то вдаль.
Алеша с любовью смотрел на Маркина, жался к нему, как к близкому, родному человеку.
В камере было тесно и шумно. Заключенные, разбившись на группы, обсуждали один и тот же вопрос: о неизбежности скорой войны. Один из надзирателей вчера тихонько сказал, что повсюду началась тайная мобилизация, что скоро будет объявлена амнистия.
Слушая разговоры об амнистии, Алеша вопросительно смотрел на Маркина, но тот хмурился и молчал. А когда Алеша спросил, что он об этом думает, ответил угрюмо:
– Не люблю болтать прежде времени. Поживем, увидим. Скорее всего, уголовных освободят, а нашего брага еще крепче на замок запрут.
– А вдруг и нас в солдаты заберут?
– Эге, брат, многого ты захотел, – засмеялся Маркин. – Дай тебе оружие, а ты его возьмешь да против царя-батюшки и повернешь. А то солдатам глаза на правду откроешь.
После завтрака им удалось устроиться у подоконника. Алеша снова попросил, чтобы Данила Иванович рассказал, за что его ссылают в Сибирь.
– Это, брат, длинная история, – вздыхая и, как видно, стараясь восстановить в памяти все детали этой истории, задумчиво ответил Маркин. – Поработать пришлось нам немало. Много товарищей спасли мы, Алеша, за это время, но немало их и потеряли. Мне вспоминается, что, когда Смирновскую закрыли, вы, кажется, домой с отцом ушли? Заболел тогда Михаил?
– Умер он, – печально сообщил Алеша.
– Знаю. Так вот, когда шахту отремонтировали и начали подбирать рабочих, сразу почувствовалось неладное. Под разными предлогами чужаки начали стягивать туда всю нашу организацию. Комитет выжидал. И кто его знает, сколько бы времени мы находились в раздумье, если бы не помог один неожиданный случай.
Возвращаясь поздно вечером из клуба, Виктор Коваленко столкнулся в переулке с англичанином Смитом. Он был назначен на Смирновскую вместо Жульбертона. С ним вместе Смит и в Карабаш приехал, но, как видно, был не из тех, что Жульбертон. Поравнявшись с Виктором, Смит схватил его за руку, притянул к себе и быстро проговорил:
– Берегитесь Мигалкина. Скоро снова будет беда, – и тут же скрылся в темноте.
Ребята долго ломали над этими словами голову, не зная, что делать, но, наконец, решили действовать…
Смастерив себе церковное одеяние, Виктор и Валентин Шапочкин нацепили парики и бороды, взяли крест и кадило и вдвоем отправились вечером в поселок. Первым делом зашли, конечно, к Мигалкину. Ты его, наверное, помнишь? – спросил Маркин.
– Помню, как же! Попом его все называли. За чужаков всегда горой стоял.
– Вот-вот. Этот самый. Зашли к нему, а он пьяный.
Подумал, знать, что поп новый приехал. Сразу же в слезы и говорит: «Я, батюшка, хочу исповедоваться». Ну Шапочкин, недолго думая, накрыл его подолом и говорит: «Кайся, раб божий, в чем грешен». А тот и брякнул: «Я должен во имя Христа и веры нашей больше ста человек богоотступников смертной каре предать».
– Благое, – говорит Шапочкин; – ты дело, раб божий, задумал. Христос тебя за это вознаградит. Поведай мне, отцу твоему, как ты хочешь сотворить сие, чтобы я мог молиться и просить у господа-бога укрепить тебя в эту трудную минуту.
– Сам, – говорит, – еще не знаю. Скорее всего пожар и взрыв сделаем. Надежно чтобы.
Тут Шапочкин и не вытерпел. Откинул подол и давай крестом его ухаживать. Даже не спросил, кто ему поручение давал.
Вернувшись домой, Шапочкин рассказал товарищам по казарме о замыслах Мигалкина. Может быть, поднявшаяся среди рабочих буря и улеглась бы, но Мигалкин сдуру, как с дубу, утром сам в казарму явился и с кулаками набросился на Валентина, чтобы отомстить ему за вчерашние побои. Видно, он потом догадался, кому исповедался. Говорят, Валентин пытался успокоить Мигалкина, но тот, продолжая буйствовать, ударил нескольких рабочих и тут же был ими так избит, что через месяц на тот свет отправился. Ну, а Шапочкина, принявшего всю вину на себя, в кандалы заковали. Власти обвинили его в преднамеренном убийстве, а о подготовке шахты к взрыву и слышать не захотели. Рабочие забастовку опять объявили. Потребовали, чтобы шахтеров Смирновской разместили на всех шахтах. Петчер, поняв, что план его провалился, упираться не стал. Говорил только, что это какое-то недоразумение, что Мигалкин, дескать, спьяну наболтал.
– Значит, Шапочкин тоже кандалами гремит теперь? – спросил Алеша. – А чужаки живут да поживают?..
– Не все. Кое-кому и из них досталось.
– Где же досталось?
– Ты слушай дальше. Когда эта штука им не удалась, они решили активистов наших прихлопнуть.
– Значит, не мытьем, так катаньем?
– Точно. Крепко им большевики в горле застряли. Один сатанинский план за другим строили. На этот раз им удалось.
Маркин замолчал и долго смотрел затуманенным взглядом в угол. – В утреннюю смену это было, с самого верха оборвалась клеть. Коваленко, Еремей и еще десять-человек погибли. Канат подрезанным оказался. В тот же день исчез с завода Рихтер. Сразу было видно, что это его рук дело. Потом узнали, что Рихтер в правлении общества в Петербурге окопался. Виновников порчи каната, конечно, не нашли. Следствие прекратилось. Вот тут-то, еж тя заешь, наши ребята и надумали счеты свести. Миша Маихин и Федя Зуев. Ты их знаешь, конечно?
– Соседи мы, товарищи. Как же не знать, – торопливо ответил Алеша, уставившись на Маркина загоревшимся от любопытства взглядом.
– Собрались. Никому ничего не сказали, и ходу. И куда, ты думаешь? В Петербург. К самим главарям решили наведаться. Ясное дело, если бы мы знали, то, возможно, и не допустили бы этого. Ну, а тут все было сделано втихомолку. Упрекал потом нас товарищ Мартынов. Говорил, что мы не анархисты, что наша задача не убийства, а политическое завоевание масс. Мы тоже понимаем. Да ведь ребята-. то нас не спрашивали. Прикатили в Петербург и прямо к дворецкому или еще как он у них там называется. Вот так и так, говорят, пустите нас к самому председателю. Мы от самого заместителя посланы. Почему они так говорили и кого имели в виду – я до сих пор понять не могу. Потом, месяца через три, на одном из допросов этот же дворецкий сказал, что они ему говорили, будто бы они от заместителя председателя комитета; и фамилию мою назвали. Но это уж не иначе, как его кто-то научил.
Маркин умолк, закрыл глаза и глубоко вздохнул, потом тряхнул головой, видимо, стараясь припомнить, на чем оборвалась его мысль.
Затаив дыхание слушал Алеша рассказ Данилы Ивановича.
Вспомнив, на – чем он остановился, Маркин продолжал:
– Следователю только это и было нужно. Сам, может, и научил дворецкого, что показывать надо было. Пришли ко мне жандармы, связали руки и на допрос. Долго допытывался следователь, как я учил Мишу с Федей убить Грея и еще двух англичан. Он меня пытает, а я, еж тя заешь, стараюсь у него узнать, как это было? Потихоньку, помаленьку выяснилось, что дворецкий ребят к председателю не пустил. Ему в ту пору истопники нужны были, ну, он и предложил им: раз безработные и с нашего завода, беритесь за работу.
Как удалось ребятам через две недели за одну ночь трех чужаков ухайдакать, это мне установить не пришлось. Улизнули они и, видно, запрятались так далеко, что их и сейчас все ищут.
– А Рихтер как же? Его тоже убили?
– Нет. Он, оказывается, в тот же день обратно на завод уехал.
– Жа-аль, – процедил сквозь зубы Алеша. – Выкрутился, гадина. – И, всматриваясь в усталое лицо Данилы Ивановича, участливо спросил:
– В чем же тут дело? Ведь вы Мишу с, Федей не учили чужаков убивать! За это же вас-то в ссылку гонят?
– Как за что? Надо же было козла отпущения найти. Вот и нашли.
Склонив голову, Алеша напряженно думал. Данила Иванович не мешал ему.
Два противоречивых чувства боролись в Алеше. С одной стороны, он готов был прыгать и смеяться, радуясь за Мишу с Федей, поступок которых он полностью одобрял. Но в то же время ему было жалко Данилу Ивановича, Шапочкина и погибших в шахте Еремея и Коваленко. Голос надзирателя вывел Алешу из раздумья, он приказывал ссыльным выходить во двор.
Алеша схватил Маркина за руку и спросил шепотом:
– Данило Иванович, вас отправлять хотят. Жалко, что мне только шестнадцать, а то бы в армию.
Маркин снял с нар небольшую котомку, перекинул ее через плечо и, подавая Алеше руку, ответил: – Ничего. Возьмут… В разведчики пригодишься. А нам надо с солдатами сейчас быть. Готовить их к революции.
Глава сорок пятаяНаступил август 1914 года.
Подстрекаемый русскими, французскими и английскими империалистами, не считаясь с отсталостью русской армии в вооружении, Николай бросил Россию– в пучину новой, небывало опустошительной войны.
Стремясь к участию в переделе мира, царь хотел заодно разгромить и надвигавшуюся в стране революцию. Он надеялся, что Победы русского оружия укрепят Шатающийся трон и международный престиж русского самодержавия. Мог ли предполагать Николай, что, подписывая акт об объявлении войны, он подписывал смертный приговор самому себе?
В первые дни войны, после подлого предательства социалистов, из мрака вылезло страшное чудовище – шовинизм.
На вокзалах рекой лились прощальные слезы, а на улицах пели победные гимны и ошалело кричали «ура». Немецкие социалисты угрожали социалистам русским и французским, а русские и французские поднимали свой народ на войну против Германии и Австрии. Миллионы людей со звериным неистовством уничтожали друг друга. Одинокие трезвые голоса, протестовавшие против этой чудовищной бойни, терялись. Этих людей, говоривших народу правду, называли изменниками, сажали в тюрьмы, гнали на каторгу.
Алеша написал на имя начальника тюрьмы заявление с просьбой послать его в армию. Через два дня его вызвал следователь. Он был в новеньких погонах, как видно, только что получил повышение. Разговаривая с Алешей, следователь так заливался смехом, что его маленькие глазки совершенно исчезали.
– Правильно! Верно! – с хохотом выкрикивал следователь. – Искупить свою вину – для преступников сейчас самый подходящий момент. Из арестантов – прямо в за щитники государя-императора. Ха-ха-ха… Дурашка, давно бы так! Садись и пиши сразу два заявления. Одно – в армию, другое в «Союз русского народа», вот где теперь твое настоящее место! Чем смелее будешь громить царских врагов, тем лучше будет для тебя.
Освободившись из-под ареста, Алеша зашел к повару. Спросил, не знает ли он, что такое «Союз русского народа». Повар сердито задвигал длинными усами:
– Хулиганье, сброд, подонки.
Потом посмотрел на Алешу настороженно:
– А тебе какое до них дело? Зачем спрашиваешь?
Алеша рассказал о предложении следователя.
– Ах, вот как! – удивился повар и, подумав, добавил: – Переговорить надо с членами комитета. Возможно, что вступить не мешает.
– Нет, мне к хулиганам незачем, я и без них обойдусь, – возразил Алеша.
– Может, и незачем, а все-таки с членами комитета посоветоваться не мешает. Вдруг там наш человек нужен, или еще что. Разве найдешь другой такой подходящий случай? – Видя, что Алеша недоумевает, он пояснил:
– Кому что поручают, тот тем и заниматься должен. Я вот, к примеру, в тюрьме торчу, у тюремного начальства даже авторитет заработал, а пользу партии тоже немалую приношу.
Алеша послушался совета повара и прямо из тюрьмы пошел в комитет. Там никого не оказалось. Накануне помещение комитета было разгромлено членами «Союза русского народа».
На призывном пункте, куда отправился Алеша, собрались сотни людей. Рабочие, мужики, плачущие жены и матери – все смешалось в пеструю, разношерстную толпу. Среди бедного люда то тут, то там мелькали дородные фигуры деревенских кулаков и городских купцов, пришедших и приехавших сюда, чтобы освободить от призыва своих сынков или родственников. Сделки совершались где-то в другом месте. Здесь же почтенные отцы, еще вчера кричавшие «ура» и «слава великому государю», дожидались заключения приемной комиссии о непригодности своих чад к военной службе, чтобы вместе с ними снова и еще громче кричать, о преданности государю и родине…
Проходя через двор, Алеша заметил в стороне двух деревенских парней с подстриженными волосами. Как видно, они только что прошли приемную комиссию. Присмотревшись к ребятам, Алеша не поверил своим глазам. Перед ним были Миша Маихин и Федя Зуев. Алеша сдержал вспыхнувшую в нем радость и, подойдя ближе, громко прочитал прибитый над дверью приемной комиссии лозунг: «Привет вам, доблестные защитники царя и отечества…»
Ребята от неожиданности растерялись.
– Ты-то как сюда попал? – выговорил, наконец, Ми ша, все еще не уверенный, что перед ним действительно Алеша Карпов.
Алеша улыбнулся.
– По делу приехал. А вот вы… не ожидал, что вы здесь, – оглядываясь, шепотом добавил Алеша.
– Добровольцами в армию вступили, – нарочито весело сообщил Миша. – Михаил Ударов и Федор Курков.
– Вот как? Значит, Ударов и Курков, – удивился Алеша. – Здорово придумано! Впрочем, Маркин мне говорил, как вы из Петербурга улизнули. Нужда, знать, немалая сюда вас пригнала.
– А ты как думал? Конечно, нужда, – ответил молчавший до сих пор Федя. – Не от радости мы здесь. Верстах в пятидесяти больше полугода скрывались. В работниках жили. Да надоело прятаться. Лучше уж на войну.
– Прятались! – молвил с укором Алеша. – Маркина в ссылку отправили, а сами вон куда забились.
– Что ты говоришь? В какую ссылку? – встревожился Миша.
– А ты что, не знаешь?
– Нет.
– Ну, тогда пошли на улицу, там расскажу. Здесь подслушать могут.
Ребята вышли на площадь, и Алеша рассказал им все, что слышал от Маркина.
– А если нам объявиться, – предложил Федя, – может, тогда Данилу Ивановича освободят?
– Как же, так сразу и освободили! Скорее всего вместе с вами еще кое-кого прихватят. Здесь вчера весь комитет разгромили. Им только палец в рот положи, а уж руку они сами отхватят.
– Что же тогда делать? – растерянно спросил Федя.
Алеша оглянулся и, убедившись, что поблизости никого нет, сказал:
– Вы не дураки, чтобы добровольно в тюрьму садиться. Этим Данилу Ивановича не выручишь. Война теперь. Солдат поднимать надо. Выручать – так чтобы уж всех: и Маркина, и Ершова, и Папахина, и всех остальных.
– И с чужаками заодно рассчитаться, – добавил Миша.
– Да, и с чужаками, и с царем, и с Плаксиным. Наше это дело теперь. Так мне Потапыч еще в прошлом году сказал. И Данило Иванович тоже об этом говорил.
Глава сорок шестаяВ лагерь ребята прибыли ночью. Промаявшись до утра на станции, они чуть свет пришли на распределительный пункт.
В помещении, кроме пожилого солдата, скоблившего затоптанные грязью полы, никого еще не было.
– Скоро ли начальство будет? – спросил Миша.
Солдат разогнул спину, хмуро посмотрел на грязных, не выспавшихся ребят и неохотно ответил:
– Дай срок, выспятся их благородия, тогда и придут.
– Нам некогда ждать, мы воевать торопимся, – пошутил Миша.
– Сейчас все торопятся, – спокойно ответил солдат, – Думают, ежели сегодня не подохнут, так завтра уже поздно будет.
– Война. Как же иначе?
– Знамо, не ярмарка. А я что говорю? Война и есть война. Господь знает теперь, когда всему этому конец-то будет. Правда, бают, наши пруссаков всех перебили да в плен похватали, только кто угадает, как там остальные-то, немцы еще, австрияки…
– Побьем, чего там! – усмехнулся Миша.
– Ясно, побьем. А то разве не побьем? Одно только опасно, как бы у самих рыло в крови не было. Офицер тут вчера один приехал и их благородиям говорил: палят германцы из пушек, жуть… И шары какие-то все пускают. Нет ли у вас махорки, ребята? Закурить бы.
Миша вынул кисет:
– Про войну вот толкуем. А зачем она нам нужна, вой на-то? Один разор. Офицерам, тем другое дело…
Прикуривая от поданной Мишей спички, солдат сердито посмотрел на него:
– Что болтаешь? Иди-ка лучше отседова. Ишь, раскалякался. Шаромыжник. Возьму вот лопату да по башке съезжу, будешь тогда знать…
Миша с недоумением посмотрел на солдата.
– Я пошутил, старина. Неужели не понял? Да ты и сам как будто бы…
– То-то мне, пошутил. Разве так шутят? Вот он, свидетель-то, – сказал он, показывая лопатой на портрет царя. – Проваливай-ка отседова подобру-поздорову. Праслово, шаромыжник. Не понимаете… Береженого-то и бог бережет. Эх ты! Чучело гороховое… – ворчал он вслед уходящим ребятам.
Чтобы избежать встречи с рассерженным солдатом, ребята пришли на распределительный пункт во второй половине дня. Сейчас здесь было шумно. Несколько офицеров, просматривая документы, направляли вновь прибывших в свои команды.
Один из них показался ребятам знакомым; присмотревшись как следует, они узнали в нем Василия Дмитриевича Калашникова. Встреча с офицером, который мог их опознать, не сулила ничего хорошего. Они еще не решили, что делать, как сидящий рядом с Калашниковым писарь назвал их фамилии. Встревоженные, они неохотно подошли к столу. Калашников взял из рук писаря документы и, просмотрев их, улыбнулся.
– Так! Тютнярцы, значит? Карпов, Ударов и Курков? Добровольцы? – Лицо Калашникова выразило удивление. Он пристально посмотрел на Федю и Мишу и, как видно, что-то припоминая, постучал пальцами по столу.
– Так, так, – сказал он после значительной паузы. – Ну, что ж! Пусть будет Ударов и Курков. Идите в артиллерийскую казарму номер восемь. К командиру Луганскому. В школу вас зачислим, учиться будете.
Когда вышли из помещения, Алеша толкнул локтями товарищей и, не в силах скрыть радости, сказал:
– Узнал. Вот память! «Ладно, говорит, пусть будет Ударов и Курков». Согласился, значит. Ну и человек! Он и там еще, на заводе, тоже, говорят, за нас был, за рабочих.
Да ему нельзя было открываться.
Но каково же было удивление и радость Алеши, когда его непосредственным командиром оказался Володя Луганский. Алеша тотчас же рассказал ему всю правду о своих друзьях и о их встрече с Калашниковым.
Выслушав Алешу, Луганский предупредил:
– Виду не подавайте, что вы знаете меня и Калашникова, и вообще обо всем происшедшем молчок. Осмотримся, потом видно будет… Хотя и не в должном ты возрасте, Карпов, но ладно уж, зачисляем. Полезный человек…
В середине зимы Калашников получил приказ отправиться со своей батареей в Польшу. Битва под Березинами, проигранная из-за бездарности штабов в тот момент, когда она мужеством солдат была почти выиграна, и разгром русских под Лодзью потребовали больших пополнений. Приехавший в лагерь друг детства Калашникова, артиллерийский полковник удивил его своим пессимизмом.
Вечером в дружеской беседе полковник, пользующийся информацией высокопоставленных лиц, рассказывал о том, как скверно идут дела на фронте.
– У нас не может быть больше иллюзий, – шагая по небольшой комнатке, говорил он. – Сражение под Лодзью, – это безумие, это несчастье! Мы потеряли огромное войско. Наши арсеналы и кладовые пусты. Армии нужно сорок или пятьдесят тысяч снарядов в день, а мы производим не больше тринадцати. В запасе стоит около миллиона солдат, но нет винтовок.
– Ну, а что же союзники?
Полковник снисходительно посмотрел на Калашникова. «И этот тоже верит в „помощь“ союзников», – подумал он, и, глядя куда-то в сторону, ответил:
– Да потому, что наши союзники до подлости умны.
Они хотят, чтобы мы одни, несмотря ни на какие жертвы, изматывали Германию до тех пор, пока они сами не соберут все свои силы.
– Но ведь об этом будут знать солдаты, народ?
Полковник махнул рукой:
– Наш народ привык ко всему. Но обидно за Россию, за нашу честь. Кто же не видит, что в этой ужасной войне мы шаг за шагом почти полностью теряем свою самостоятельность. Ведь каждый раз, когда немцы начинают серьезно нажимать на французов, их посол сейчас же является к нашему военному министру и, как хозяин, предлагает ему бросить русские армии в наступление.
– Так не из-за этого ли, главным образом, гибнут миллионы наших солдат? – чувствуя, как к сердцу подбирается ужас, спросил Калашников чуть слышным голосом.
Полковник нервно шагнул в сторону стола и медленно произнес:
– Да. Мой дядя, генерал Янушкевич[7]7
Генерал Янушкевич – начальник русского генерального штаба.
[Закрыть], считает, что это так.
Подавленный всем услышанным, Калашников молчал. Он, казалось, забыл о присутствии полковника. Его душила злоба.
– Какая подлость! Какая подлость… – заговорил он наконец. – В самом деле, разве французскому послу жалко крови русских солдат? Но почему же молчат наши руководители? Неужели они до сих пор не поймут этого?
Полковник ехидно улыбнулся, потом ответил:
– Вы слишком многого хотите, мой друг. Не забывайте, французская буржуазия очень богата. Она осыпает золотом царских министров. Они у нее на поводу.
– Можем ли мы еще верить в победу? – спросил Калашников.
– Да, безусловно, – очевидно, убеждая самого себя, ответил полковник. – Слишком много принесено жертв, чтобы отказаться от этого. Я не сомневаюсь, что в конечном счете мы победим. Однако нам придется пережить еще немало тяжелых разочарований. По крайней мере, до тех пор, пока не будет усилена власть великого князя.
– Значит, вы считаете, что судьбу России будет решать главнокомандующий русской армией, а не правительство и не народ?
– Сейчас исход войны и судьбу России должны будут решать военные руководители.
– А народ? – снова Переспросил Калашников.
Полковник недовольно пожал плечами.
– Народ, батенька мой, никогда еще не решал судьбу государства. Она всегда решалась только при его помощи.
Я не сомневаюсь, что и на этот раз все решится таким же способом. Да и вопрос-то, как видите, идет не о народе и не о правительстве, а всего лишь о том, что нужно укрепить власть тех людей, которые свободны от немецкого влияния и пока еще не куплены французами. Вот и все.
Расставшись с полковником, Калашников долго не ложился спать. Он хорошо понял, к чему стремится полковник.
– Хочет укрепить монархию через власть военного сапога, – шагая по комнате, шептал Калашников. – Но ведь сами они потом будут делать то же самое, что делается сей час. Великий князь? Главнокомандующий? Ему, видите ли, не хватает власти! А кто же, как не он, бросает в бой неподготовленные армии? Кто же, как не он, заставляет их без винтовок и снарядов прорываться к Берлину, чтобы гибелью миллионов наших солдат дать возможность французскому командованию закончить вооружение своей армии и дождаться прибытия английских войск? Вот оно, подлое засилье иностранцев-чужаков и не менее подлое и глупое лицо наших хозяев, о котором неоднократно и совершенно справедливо говорил мне Ершов, – невольно признавался Калашников. – Французской армией командует генерал Жоффр, а русской – французский посол. Чего же может ожидать от этого Россия? Разгрома и истребления всех ее сил? Да, это наш удел. И мы его дождемся, если ничего не будет сделано для изменения руководства государством. И, конечно, не такого изменения, о котором думает полковник, а более решительного.
Калашников позвал денщика и послал его за Луганским. «Нужно, чтобы солдаты знали, что делается на фронте, – решил Калашников. – Пусть растет справедливый народный гнев. Наша родина нуждается в искуплении».
