Текст книги "Чужаки"
Автор книги: Никита Павлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 44 страниц)
На дворе сентябрь. Закончилась уборка хлеба. В Тютнярах престольный праздник и ярмарка. Алеша ждал ярмарку с нетерпением и вот, наконец, дождался. После обеда отец, надев новую косоворотку, сказал матери:
– Ну мы с Алешей пошли. А вы уберетесь, тоже приходите. Там встретимся.
Гул ярмарки слышался за два квартала. Большая базарная площадь не могла вместить всех пришедших и приехавших. Торговали в соседних с площадью дворах, на улицах, в переулках и даже в церковной ограде.
И чего только нет на ярмарке!
Длинные ряды разложенных товаров кружат покупателям голову. Торгаши суетятся. Каждый хочет зазвать к себе как можно больше покупателей, всячески расхваливает свои товары.
А сколько на ярмарке такого, чего Алеша никогда еще не видел. Ведь его первый раз взяли на ярмарку. Вон в центре площади блестит, шумит, кружится карусель. Бегут раскрашенные лошади, верблюды, кареты. Играет гармошка, звенят бубенцы. Мальчишки в несколько рядов окружили карусель, но катаются немногие. Надо платить деньги, а где их взять?
Тут же рядом балаганщики зазывают народ посмотреть, как человек из опилок делает цыплят, как медведь превращается в человека и начинает глотать гвозди, ножи и всякое другое железо, а изо рта вынимает потом бумагу, голубей и даже змей.
Со всех концов зрителям наперебой предлагают поглядеть ученых медведей и обезьян. Как воронье на падаль, на ярмарку налетело множество шулеров, гадальщиков и прочего сброда.
Мальчик растерялся и боится оторваться от отцовской руки. Но проходит немного времени, он смелеет и начинает с жадностью рассматривать разложенные на прилавках конфеты, пряники, чернослив, орехи.
За всю свою жизнь он съел не больше трех конфет и двух пряников, а вкуса изюма, урюка и чернослива не знает совсем.
Сегодня отец обещал купить ему конфету, но не сейчас, а когда пойдут домой.
Не отрываясь, смотрит Алеша на сладости. Особенно прельщают его ржаные пряники. Они грудами лежат на прилавках, полках, в ящиках. От запаха пряников у Алеши кружится голова, он старается не смотреть на них. Но у следующей палатки та же картина. Пряники совсем рядом и так хорошо пахнут. Их целая гора, а ему нужен один, всего только один пряник!
Он оглянулся. Отца рядом нет. Не отдавая себе отчета, Алеша протянул руку, взял пряник и быстро спрятал в карман. В этот момент сзади послышались проворные шаги. От сильного удара в затылок Алеша упал. С перекошенным от злобы лицом торговец схватил его за бока, встряхнул в воздухе и зажал между ног. Выдернув из кармана Алешину руку, он вырвал у него пряник и толчком отшвырнул от палатки.
Все это произошло так быстро и неожиданно, что Алеша не успел опомниться. В ушах звенели страшные слова: «мошенник», «вор».
Когда он вскочил на ноги, проходившая мимо девушка с насмешкой сказала:
– Бесстыдник какой!
А подошедшие с другой стороны два парня оттолкнули его в сторону:
– Ну-ка, шкет, марш с дороги, не задерживайся.
Потом подошло еще много людей, но никто уже не обращал на него внимания.
Потупившись, Алеша стоял, не двигаясь с места. Он был уверен, что стоит ему поднять глаза, как он сейчас же увидит грозное лицо отца. Кровь толчками билась в висках, в глазах расплывались зеленые круги. Сейчас ему хотелось только одного: пусть отец сколько хочет бьет его дома, но не здесь, на базаре. А в ушах непрерывно гудело: «мошенник», «вор». От стыда и обиды сжалось горло.
Когда он снова вошел в торговый ряд с намерением разыскать отца, к его ногам неожиданно упала аккуратно сложенная бумажка. Алеша хотел было ее поднять, но его оттолкнули, и бумажка исчезла в кармане высокого молодого человека.
– Есть и у нас, – возбужденно сказал поднявший листок парень подошедшим к нему людям.
Отец стоял недалеко и разговаривал с двумя незнакомыми мужчинами.
Но вот отец повернулся, скользнул по Алеше взглядом и снова оживленно заговорил, показывая рукой куда-то в сторону. В следующую минуту, убедившись, что Алеша с ним рядом, он стал прощаться с собеседниками.
Потихоньку, краем глаза изучая лицо отца, Алеша убедился, что тот все знает, хотя делает вид, будто ничего не произошло. Алеша со страхом ожидал, что отец вот-вот заговорит с ним об этом позорном случае.
Но тот свернул в переулочек между двумя лавками, сел на камень и закурил. Алеша виновато топтался рядом, боясь сказать слово. Молчал и отец.
Неожиданно подошел Потапыч. Бывший ссыльный, он несколько лет жил по соседству с Карповыми. Поздоровавшись и лукаво подмигнув Алеше, спросил:
– Что вы тут прячетесь? Или на базаре места не хватает?
– Да вот, – почесав за ухом, угрюмо ответил отец, – спрячешься небось с таким сорванцом…
Потапыч, как видно, видел всю историю с пряником и не случайно появился около Карповых. Бывший учитель, он не переставал интересоваться делами ребятишек. Устраивал с ними игры, вел беседы. Когда видел, что это нужно – защищал. Только на днях Михаил присутствовал на одной из таких бесед. На этот раз вместе с другими соседями, к старику зашел церковный староста, местный кожевник Абросим.
Когда Михаил вошел в избу, Потапыч говорил о том, что плохо делают те родители, которые бьют детей.
– Это дурная привычка неумных людей, – не скрывая негодования, говорил Потапыч. – Подумайте сами, когда взрослый человек ударит взрослого, его считают хулиганом, могут посадить в каталажку. А когда мать или отец истязают безвинного и безответного ребенка, в этой дикости многие почему-то не видят ничего плохого. Конечно, махать кулаками куда проще и легче, чем думать и находить к сердцу ребенка разумный подход. Ребенку нужны не кулаки, а ласка, умело подобранные и вовремя сказанные хорошие слова.
Об этом и вспомнил сейчас Михаил, увидев как Потапыч подошел к Алеше, потрепал его щетинистые волосы и сказал:
– Экая невидаль пряник. Ты ведь этого никогда больше не сделаешь? Только скажи правду. Врать в таком деле нельзя.
– Сроду этого не будет, – сквозь слезы ответил Алеша. – Я не помню, как это вышло. Дурак я…
– Ну вот, видишь, – примирительно сказал Потапыч, – обращаясь к Михаилу. – Я уверен, он не обманет и больше никогда такого не сделает.
– А если сделает, если обманет? – строго смотря на Алешу, спросил Михаил. – Тогда что?
– Не обману, не обману, – заплакал Алеша, – если обману – убей меня тогда…
– Ну ладно, – вставая на ноги и протянув руку Потапычу, сказал Михаил. – На первый раз можно и поверить. А тебе, Потапыч, большое спасибо за добрый совет.
Попрощавшись с Потапычем и взявшись за руки, успокоенные отец и сын шли между торговыми рядами, отыскивая деда, бабку и мать. Однако найти кого-либо в этом людском море было не так-то просто, да к тому же мальчика отвлекали всевозможные диковины и аттракционы, мимо которых невозможно было пройти равнодушно.
– Тятя! – кричит Алеша. – Смотри, смотри! Обезьяна-то какая!
На небольшом подмостке грязный худой человек приказывает:
– А теперь покажи, как баба на именинах пьяной напилась. – Обезьяна ложится на спину, брыкает ногами, кривляется, ерзает мордой по настилу.
Толпа визжит, хохочет:
– Здорово! Вот сатана!
– Еще! Еще! Пусть еще покажет!
Человек, не переставая кланяться, протягивает картуз, в него опускаются копейки, семишники, гривны.
А рядом бурый медвежонок проделывает всевозможные акробатические номера так неуклюже и забавно, что окружающий его народ надсаживается от хохота.
– Ай да косолапый, ну и молодец!
– Вот черт, и впрямь ученый!
– Вот каналья, циркач, право циркач.
Вожатый протягивает шапку. И снова стучат медяки.
Платят без всякого принуждения, добровольно за возможность хоть раз в год посмеяться вдосталь и хоть на время забыть беду-кручинушку.
Вдруг пронзительный крик:
– Держите! Держите! Вор! Держите, православные!
В толпе прошмыгнул маленький оборванец с кренделем в зубах.
Вслед за оборванцем пронесся длинный, как жердь, торговец, и сейчас же позади раздался жалобный визг:
– Ой! Ой, дяденька, больно, больно!
Долговязый тащил мальчишку за ухо, почти приподнимая его от земли.
Мальчик отчаянно кричал:
– Пусти, дяденька, больно. Пусти! Ой, больно!
Но торговец не обращал никакого внимания на вопли ребенка. Толпа растерянно и негодующе смотрела на происходящее. Но вот из толпы быстрыми шагами вышел молодой рослый мужчина, с небольшой подстриженной бородкой и черными блестящими глазами; судя по одежде приезжий, Подойдя к долговязому, он рывком схватил его за руку. От боли тот побледнел и выпустил ухо ребенка.
Мальчик перестал кричать и спрятался за спину своего заступника.
– Ну-ка, отойди! Не совестно тебе связываться с ребенком? – отпуская руку, повелительным тоном сказал приезжий.
– Ах, вот как? Воров, грабителей защищаешь? – закричал долговязый. – Сюда, православные, сюда! Вот он, христопродавец, бейте его! Бейте! – захлебываясь, срывающимся голосом визжал торговец.
Со всех сторон на крик прибежали люди.
Толпа начала расти, как снежный ком; вокруг крикуна, косясь и оглядываясь на оставленные товары, плотной стеной встали торговцы.
Но против них, вокруг заступника тоже начали собираться люди. Этих становилось все больше.
Между сторонами завязалась перебранка. Назревала драка.
В руках торговцев замелькали гири, безмены, ножи. Другая сторона запасалась камнями. Некоторые побежали в переулок ломать колья.
Приезжий стоял спокойно, широко расставив ноги. Потом сделал медленный полуоборот и встал лицом прямо к враждебной стороне, а спиной к сочувствующей. Этот же маневр повторил за его спиной мальчик. Тогда приезжий осторожно попятился и оттолкнул мальчика в толпу. Догадавшись, чего от него хотят, тот бросился бежать и через несколько секунд был далеко от этого страшного места.
Между тем толпа росла, шум усиливался, обстановка накалялась все больше. Достаточно было кому-нибудь кинуть камень, чтобы стороны бросились друг на друга.
Незнакомец, из-за которого разгорелась ссора, был Валентин Шапочкин. Он приехал на ярмарку по партийному поручению с группой товарищей. Только что он встретил свою знакомую по тюрьме – Марию Карпову. Когда долговязый стал избивать мальчишку, Шапочкин попросил Марью спрятать оставшиеся у него несколько десятков листовок, уложенных в банку с конфетами и поспешил на выручку. Он сразу понял, что ему представляется хороший случай выступить открыто. У Валентина было два браунинга – настоящий и игрушечный. Вот он медленно опустил руку в карман, вытащил один из них, и в солнечном луче на мгновение блеснула холодная сталь. Вид оружия отрезвляюще подействовал на торговцев. Шум стал постепенно стихать, только долговязый кричал еще громче:
– Дураки, ждете, чтобы эти разбойники нас дочиста ограбили? Ждите. Они только и смотрят, как бы чужим добром поживиться. Нет, не ждать нам, а по морде бить их надо. Дайте мне грабителя! Дайте! – не трогаясь, однако, с места, кричал торговец. Но его не поддержали, все косились на браунинг.
– Послушайте, господа обиралы, – негромко, но внятно сказал Шапочкин. – Этот человек говорит, что его ограбили. Но скажите, сколько стоит крендель? Неужели из-за гроша следует бить ребенка и идти на поножовщину?
Сзади кто-то крикнул:
– Овчинка выделки не стоит…
– Не в деньгах дело, а в справедливости. Тебе чужого, конечно, не жалко, а у нас вот оно где, – показывая на шею, кричал краснолицый с короткими толстыми руками мясник.
– Ничего, выдержит твоя шея.
– А чем дите виновато, что отца в солдаты взяли, на войне убили? А может, оно и вовсе сирота, может, и мамку бог унес, избавил от труда непосильного?.
– Надо, чтобы вот у этого толстопузого так было. Его бы сынку поголодать.
Мясник по-бычьи закрутил головой, стащил с головы фуражку, перекрестился.
– Тьфу! Типун вам на язык, идолы проклятые!
Отодвинув мясника, Шапочкин вышел вперед:
– Товарищи, – широко над толпой разнесся его голос, – товарищи, если вы не хотите, чтобы ваши дети голодали, чтобы им не приходилось красть кусок хлеба, рискуя попасть в руки к таким вот мерзавцам, смыкайтесь с городскими рабочими. Кто ваши враги? Вот эти разжиревшие мироеды! Откуда их богатство? Все нажито на вас, на вашем труде, поте и крови. Их бы на место этого мальчика, тогда бы они узнали, что такое их справедливость и с чем ее едят.
– Правильно! Правильно! Так их, паразитов, так их!
– Агитация, агитация! – завизжал долговязый и быстро исчез в толпе.
– Товарищи! – продолжал оратор. – Я спрашиваю вас, до какой поры мы будем терпеть этот произвол? Скажите, до какой?
Последние слова оратора были почти не слышны. Толпа гудела, кричала.
– Мужики, пора и нам, как рабочим города, всем вместе навалиться на буржуев. Сколько еще будем терпеть?
– Стражники едут! Стражники!
– Разойдись! Разойдись! Кто разрешил вам тут собираться? – загремел начальственный голос.
Двое стражников соскочили на землю, третий остался держать лошадей.
– Я вам покажу, как бунтовать. Кто тут зачинщик, сказывайте? – хватаясь за шашку и изо всех сил стараясь придать себе воинственный вид, кричал щупленький, с жидкими усиками стражник.
В толпе снова появился долговязый. Напирая на Шапочкина, он орал:
– Вот он, вот, ваше благородие. Берите его, христопродавца, вяжите! Народ мутить вздумал, бунтовщик он, у него оружие в кармане.
Жандармы, выхватив шашки из ножен, устремились к Шапочкину.
Валентину легко было скрыться в огромной, дружественно настроенной толпе, окружавшей его плотным кольцом, но он не воспользовался этой возможностью. Он только едва заметно повернулся к Марье, не отходившей от него ни на шаг с момента встречи, затем выпрямился и с выражением полной готовности предстал перед жандармами.
– Стой! Ни с места! Отдавай револьвер!
– Револьвер? – усмехнулся Шапочкин. – У меня нет никакого револьвера. Кто вам сказал такую глупость Есть, правда, игрушечный, который я купил на ярмарке в подарок одному мальчику. Вот этот, пожалуйста, берите.
После безрезультатного обыска, стражники увели Шапочкина и растерявшегося торговца в волостное правление.
Дома мать показала отцу переданный ей Шапочкиным маленький револьвер и стопку аккуратненьких листочков.
Отец долго смотрел на бумажку, хмурился, шевелил губами, читал и снова перечитывал. Он даже перевернул листочек несколько раз на другую сторону, хотя там ничего не было написано.
– Вот что, Миша, – сказал он решительным тоном, – эту штучку нужно в подполье, в землю зарыть. Может быть, хозяин за ней еще зайдет. А листочкам лежать нечего, их вечером нужно по подоконникам разбросать, пусть и другие почитают.
Глава восьмаяФома только улегся и натянул на себя тулуп, как в окно настойчиво постучали. Вставать не хотелось. Фома притих и притворился спящим. «Пусть Степанида встает, – решил он, – ей с лежанки удобнее, а потом, может, это еще и ветер стучит. Мало ли что бывает».
Но стук повторился, и за окном послышались шаги.
Степанида легко спустилась на пол, зашлепала босыми ногами.
– Кого там нелегкая носит в такую пору? – ворчала она. – А темень-то, темень-то какая, матушки, как в могиле!
Фома не стерпел.
– Не туда смотришь, не в это окно стучали, а в переднее.
– Да что ты, – удивилась Степанида, – а мне послышалось – в дворное.
При случае Фома любил поворчать на супругу.
– Послышалось? Слыхала звон, да не знаешь, где он.
У тебя всегда шиворот-навыворот получается и со сном тоже. Ноги еще ложатся, а голова уже спит. А голова проснулась, уши с глазами спят. Вот и мучайся с тобой веки вечные…
Степанида рывком отпрянула от окна.
– Ой, Фома, погляди-ка! Ну, хватит тебе ворчать, погляди, на завалинке белое что-то лежит, уж не подкидыш ли? Страсти какие, батюшки… Фома! Ну, встань, чего ты, как пень, с места не сдвинешься.
В голосе Степаниды чувствовалась скорее радость, чем испуг. Детей у них не было.
Лениво повернувшись на бок, Фома стал скрести затылок. Это был явный признак его недовольства Степанидой.
– Мели, Емеля, твоя неделя, – ворчал он. – Подкидыш!.. Откуда ему быть-то? Разве только издалека, а близ ко у нас на сносях таких не видно, что подкинуть могли бы.
Он все же встал и, спотыкаясь в темноте, подошел к окну. Приложив козырьком ладонь ко лбу, Фома пристально разглядывал завалинку, потом неопределенно крякнул и хотел уже вернуться в постель, но передумал.
– Ладно, зажги уж лампу, схожу посмотрю, – сказал он, с досадой махнув рукой.
Обнаружив на завалинке прижатый камешком листочек бумаги, Фома удивился: «Что за шут, от кого бы это? И главное ночью. Что это вздумалось почтальону по ночам людей булгачить? И письмо какое-то такое необыкновенное, без конверта».
Фому окликнул сосед:
– Это ты, Фома?
– Я, а что?
– Да так, мне вот кто-то бумажку подсунул.
– Да неужели? И мне тоже подсунули. Вот оказия какая! А я вначале думал – письмо, а это вон, оказывается, что…
– А как ты думаешь, что? – переспросил сосед.
Фома переступил с ноги на ногу, покосился на бумажку, почесал за ухом.
– Уж не заложена ли тут пилюля какая, – размышлял он вслух. – А впрочем, шут его знает, может, и не пилюля, а что хорошее. Давай лучше вместе разберем, что к чему.
Вон Степанида лампу зажгла. Заходи.
Услышав, что на завалинке вместо подкидыша оказалась какая-то бумажка, Степанида разочарованно вздохнула.
– «…Но напрасно торжествует буржуазия, – медлен но читал сосед. – Поражение революции – явление временное, победить народ нельзя. С нами товарищ Ленин, с нами правда, а правду не победишь. Фабрики и заводы все равно будут принадлежать рабочим, а земля – крестьянам. Пусть беснуются царские опричники, их конец неизбежен…»
Слушая эти слова, Фома по-детски подпрыгивал на лавке.
– Ну и режет! Правильно! Землю крестьянам, значит, бесплатно. Без выкупа. Хорошо! Погоди, Федор, а ты посмотри, кто это пишет-то?
– Коми-тет.
– Гм. Фамилия какая-то странная, а так человек, видать, хороший.
Федор с удивлением посмотрел на Фому.
– Ох, Фома, Фома, плохо, я вижу, ты в этих делах разбираешься. Человека от комитета отличить не можешь.
– Малограмотный я, – признался Фома.
– Ну и что, что малограмотный. Дело тут не в этом. Вон кузнец наш Данила Маркин – тоже малограмотный. А послушай его, как начнет буржуев разносить, так камня на камне не оставит. На днях они меня на сходку пригласили, в кружок свой тайный. Послушал я и диву дался. Да, – спохватился Федор Павлович, – соседка наша, Карпова Марья, тоже там бывает. Рассудительная баба, не думал даже. Мужикам, говорит, надо поближе к рабочим приклониться. Рабочие-то, говорит, куда грамотнее. У них и подпольные какие-то свои есть! Всего и не поймешь, что она говорила. Хочешь, в воскресенье вместе на сходку к ним пойдем? – предложил Федор.
Степанида беспокойно завозилась на лежанке:
– Не пущу я его, нечего ему там делать, – заявила она тоном властной хозяйки. – Маркину что? У него ни кола, ни двора. А у нас, хоть и плохонький, а домишко, огород, лошадь, коровенка. Пойдете слушать, как царя ругают, а потом вслед за Маркиным в каталажку. То-то проку от этого. В волости, говорят, станового пристава ждут. Вот посмотрите, опять Данилу с друзьями таскать начнут. Недаром, говорят, что незнайка-то на печке лежит, а знайка – по дороге бежит.
– Так-то оно так, – согласился Федор, – а все-таки обидно. Выходит, что с хорошими людьми и поговорить нельзя. А я вот побывал у них, послушал, и очень мне понравилось. Правильные люди.
Фома посмотрел в окно, задернул занавеску, вплотную пододвинулся к Федору, – Особенно Маркин. В прошлом году его могли и не тронуть. Так он сам пришел к приставу. «Чего, говорит, ты зря людей насажал? Это я помогал Дукличу помещичий дом поджечь, у меня он и прятался, я ему и убежать по мог». Половину мужиков арестованных выручил. А самого долго по тюрьмам потом таскали. Как это у них называется… вот дай бог память. – Фома приставил ко лбу палец. – Да, да, вспомнил… Солидарность! Дружные. За всем следят, всем интересуются. Вот и сегодня, встретил меня на улице, кричит: «Федор! Федор! Ты на базаре был?» Был, говорю, как же. «Про заваруху с кренделями, значит, знаешь?» А сам смеется, доволен. Да говорю, знаю. Чуть было не подрались. «И все из-за одного кренделя?» Да, говорю, из-за пустяка.
Как я это сказал, Данила и смеяться переехал, нахмурился:
– Ты, говорит, Федор Павлович, не понял, это не пустяк. Спор, говорит, был не из-за кренделей, а из-за правды: торговцы свою правду отстаивали – торгашескую. А народ показал, что он знает свою правду, народную, и не только знает, но и готов ее защищать.
Потом схватил меня за руку, трясет, смеется. Ничего, говорит, поживешь, увидишь, поймешь. Хорошее-то все впереди, а это только маленькая искорка. Но без малого, говорит, не бывать и большому!
