Текст книги "Чужаки"
Автор книги: Никита Павлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 44 страниц)
Вот уже несколько дней лежал Алексей у Пустоваловых на полатях. Приведенный Сергеем фельдшер, перевязав рану, категорически потребовал:
– Сейчас же ложитесь в постель и без моего разрешения не смейте вставать. Ведь у вас такое, брат, состояние, что краше в гроб кладут. Нужен отдых, иначе сорветесь.
Вам тогда сам бог не поможет.
Алексей пристально посмотрел на фельдшера и отрицательно покачал головой.
– Нет, товарищ фельдшер, я должен завтра же пойти к Малышеву. Говорят, он собирает все разрозненные красноармейские и партизанские отряды.
– Ну что ж, – рассердился фельдшер. – Иди, коли так уже не терпится. Только там ведь бойцы нужны, а не инвалиды. Так что, лежи дней десять смирно без всяких разговоров.
Алексею ничего не оставалось, как залезть на подати. В первые дни он только и делал, что спал, ел и опять спал. В доме стояла тишина. Рано утром Сергей вместе с женой уходили на завод. Возвращались они всегда поздно вечером, а иногда и ночью. С хозяйством управлялась дальняя родственница хозяйки – стройная девушка с румяными щеками и с шапкой пышных русых волос. На несколько педель раньше Алексея она приехала из деревни, чтобы помочь по хозяйству жене Сергея, мобилизованной на заводскую работу. Но получилось так, что мобилизацию продлили еще на два месяца, и Машутка осталась у Пустоваловых.
Разговоров с Алексеем она избегала, ограничиваясь лишь двумя словами: «Ешь!» и «Спи!».
Так было несколько дней. Потом как-то, угощая Алексея топленым молоком, Машутка как бы невзначай обронила:
– Скучно здесь. У нас в деревне куда веселей.
Алексей внимательно посмотрел на девушку, и ему стало жаль ее. «Ведь целыми днями не с кем словом перемолвиться, – подумал он, – работа да забота». И, чтобы занять ее, решил поведать, как его маленького обманул англичанин.
Потом раз за разом он стал рассказывать ей истории из жизни Захара Михайловича, Данилы Ивановича и других своих друзей.
Машутка с завистью слушала Алексея.
– Вот это жизнь, – говорила ока. – А я жила весь век в деревне и ничевошеньки не знала.
…Постепенно рана у Алексея заживала. Отдохнувший молодой организм наливался силой. Поднявшись с постели, Алексей сейчас же взялся за дело: он снял со стены ведро, вышел за ворота, достал из колодца бадью воды и, перелив ее в ведро, понес под сарай. В это же время к гнедому с охапкой сена подошла Машутка. Увидев Алексея, несущего воду, девушка нахмурилась, взяла у него из рук ведро и, показав на скамейку, сказала строго:
– Иди лучше посиди вон там. Здесь и без тебя управятся.
– Да и я могу, – пытался отговориться Алексей. – Хватит уж валяться, пора и за дело.
В глазах девушки мелькнула едва заметная теплинка, но она строго сказала:
– Хватит или нет, это еще надо фельдшера спросить.
Алексей перешел двор и смущенный обращением Машутки неохотно сел на ступеньку крыльца.
Смущение Алексея обрадовало Машутку, и она, продолжая теперь уже нарочно хмуриться, повесила на кол пустое ведро, набрала из поленницы большую охапку дров и, прихватив свободной рукой сушившийся на веревке половик, легко пошла в дом.
Чтобы хоть чем-то помочь девушке, Алексей поднялся на крыльцо, стащил с другого конца веревки второй половик и, открыв Машутке двери, зашел в избу. Когда Машутка положила к подпечку дрова, он подал ей принесенный половик и, улыбнувшись, спросил:
– Сильно я надоел тебе, Маша?
Девушка вздрогнула и с удивлением посмотрела на Алексея.
– Нет, нисколько, откуда ты это взял?
– Как откуда? Вижу, ты недовольна, сердишься…
– А тебя это очень трогает? – прищурив глаза, серьезно спросила Машутка.
– Конечно.
Машутка взяла с полки подойник, накрыла его полотенцем и, проходя мимо Алексея, ответила:
– Выдумываешь ты, вот что.
В сенях она встретилась с Сергеем, и Алексей услышал, как девушка возбужденно говорила:
– Ходит. Убираться мне помогал. Знаешь, Сергей, он такой добрый…
Что сказала дальше Машутка, Алексей не слышал. Но и того, что он успел услышать, было достаточно, чтобы в груди у него радостно застучало.
Женщины ушли готовить ужин, Алексей с Пустоваловым задержались во дворе около гнедого. Похлопав лошадь по крупу, Пустовалов сказал:
– Хорош конь. Смотри, какая сильная грудь, какие сухие тонкие ноги. Быстрый, выносливый, видать, еще и умный. Недаром Машутка за ним так ухаживает. А может, ради хозяина, – ухмыльнулся Пустовалов.
Алексей смутился и ничего не сказал.
– Да-а, – продолжал Пустовалов. – Не пойму, что с ней случилось. Раньше ни на минуту не умолкала, а теперь ее словно кто подменил. За две недели и десяти слов не сказала. Это ты ее, наверное, перепугал, – и он шутливо погрозил Алексею пальцем.
После ужина все вышли посидеть под окном. Из-за горы поднималось багровое зарево, пахло гарью, где-то горел лес. Поднимая пыль, по улице проскакал патруль, и на сердце каждого, кто видел настороженные фигуры красноармейцев, стало тревожно.
Через несколько минут у школы послышались громкие голоса. Это расквартированные там красноармейцы, поужинав, высыпали на площадь.
– Васька! – выделяясь из общего шума, послышался молодой звонкий голос. – Васька! Сколько тебя еще ждать? Давай бегом, – и потом тот же голос крикнул еще громче:
– Тихо! Тихо, говорю! – Шум стал постепенно стихать, и, вдруг взметнувшись, зарокотал звучный бас.
Ревела буря, дождь шумел.
Во мраке молнии блистали…
Десятки голосов подхватили песню, и понеслась она могучая, гордая по улицам и горам Златоуста.
Прислушиваясь к песне, Алексей смотрел на сидящую рядом с ним Машутку. Казалось, она забыла об Алексее, обо всем, кроме песни.
– …На подвиг и на бой зовущий, – переливаясь звенел тенор, поднимаясь над десятками других голосов.
Машутка, наконец, повернулась к Алексею.
– Вот это песня… Я никогда еще такой не слышала.
Кончилась песня так же неожиданно, как и началась.
Сергей поднялся со скамейки, вздохнул.
– Сидите, вам завтра не на работу, а я пойду.
Когда Алексей и Машутка остались одни, она заговорила первой.
– Умеют же люди так хорошо петь. Мне кажется, все они такие славные, а им надо идти на войну. Там ведь убить могут. – И она с тревогой посмотрела Алексею в глаза.
– Не только могут, но, наверное, многих убьют. На то и война, чтобы убивать, – вздохнув, грубовато ответил Алексей.
Машутка задумалась и долго сидела молча, потом снова повернулась лицом к Алексею и тихо продолжала:
– Вот и ты воевать идешь, – и, зябко пожав плечами, добавила:
– Страшно… Поедем лучше к нам в Гавриловну.
– Что же я там буду делать? – удивленно спросил Алексей.
– Жить. Алексей рассмеялся.
– А кормить меня будешь?
– Сам будешь есть, не маленький, – ответила Машутка и, нежно заглядывая ему в глаза, добавила, – если понадобится, буду и кормить. – А теперь пойдем, спать пора.
Алексей поднялся, взял девушку за плечи и, притянув к себе, сказал:
– Какая ты, Маша!..
– Какая? – волнуясь, переспросила Машутка.
– Хорошая! Но в Гавриловку я все равно ехать не могу, – и, опуская руки, добавил:
– Не сердись, Маша. Не то что не хочу, а не могу.
Алексей видел, как потемнело лицо Машутки, как дрогнули брови. Он хотел задержать ее, успокоить, рассказать, почему он так сказал, но она отвернулась и, не оглядываясь, медленно пошла во двор.
В эту ночь Алексей долго лежал с открытыми глазами. «Ну почему-я не сказал ей, что люблю ее. Почему? – спрашивал он себя. – А для чего? Завтра или послезавтра на войну, а там всяко бывает… Уж лучше пусть узнает об этом потом, когда вернусь, – решил Алексей, но тут же заколебался. – А что если… Если я с ней все-таки поговорю».
Хозяева ушли на работу еще до восхода солнца. На заводе заканчивалось изготовление комплекта оружия. Рабочие работали от зари до зари. Нужно было торопиться. Враги окружали Златоуст с трех сторон, положение Советской власти на Урале ухудшалось с каждым днем.
Умывшись, Алексей подложил в шумевший еще самовар углей, надел железную трубу и нерешительно открыл дверь в сени. Машутка спала, раскинув руки и шевеля пухлы-1 ми губами, чему-то улыбалась. Алексей долго стоял на пороге, не решаясь сделать еще одного шага. Решившись, наконец, он подошел к кровати, нагнулся и поцеловал Машуткину руку. Открыв глаза, она быстро поднялась и, взглянув на стоящего около кровати Алексея, с укоризной спросила:
– Тебе не стыдно?
«Ну вот и все, – решил Алексей. – Теперь ясно, что она меня не любит». Однако он не ушел, а присел на край постели, чтобы сказать ей, что сегодня уходит в штаб отряда.
Машутка сидела поджав ноги, глаза ее были опущены.
– Маша! – сказал Алексей. – Спасибо тебе за все, что ты для меня сделала…
– Ты уже уходишь, – перебила его Машутка, – неужели уходишь?!
Взглянув в ее глаза, Алексей понял: она не хочет с ним расставаться, он ей дорог.
– Вот видишь, Маша, – радостно сказал Алексей, – а я думал, что только я тебя люблю…
– Лешенька, – зардевшись говорила Машутка, – ведь я тебя с первого взгляда полюбила.
Весь этот и следующий день Алексей и Машутка жили как во сне. Они то не переставая смеялись, говорили о самых незначительных мелочах, а то вдруг, усевшись на лавку и обнявшись, начинали разговор о том, как теперь им устраиваться. Где они будут жить и чем заниматься. В начале Машутка говорила, что им лучше уехать в Гавриловку, но потом согласилась, что надо поселиться на большом заводе или в городе, где они смогут работать и учиться.
На второй день вечером Пустовалов вернулся с работы раньше обыкновенного. Остановившись на крыльце, он позвал к себе побежавшую было за водой Машутку. Она подошла к нему возбужденная, до самых краев наполненная счастьем.
Взглянув на девушку, Сергей осекся. Но выхода не было, и Пустовалов сквозь зубы сказал:
– Сейчас соседа вашего видел, Редькина Михаила. Он говорит, что отца твоего арестовали.
– Кто, белые? – побледнев, спросила Машутка.
– Нет, свои. Красные. В город, говорит, угнали.
Ведро с шумом покатилось по ступенькам крыльца.
Закрыв лицо руками, девушка пошла в дом.
Когда Алексей узнал, в чем дело, он подошел к кровати и, положив на лоб Машутки руку, сказал как можно спокойнее:
– Убиваться пока рано. Может быть, это недоразумение или ошибка. Завтра же садись на гнедого и скачи в Гавриловку. Лошадь справная, через три дня будешь дома и все сама узнаешь.
Утром Машутка стала собираться в дорогу. Когда пришло время прощаться, она порывисто прижалась к Алексею и, обнимая его, спросила:
– Если наша разлука надолго, скажи, не разлюбишь?
Крепко прижимая к себе девушку, Алексей ответил:
– Пока я буду жив, не разлюблю. – И он долгим взглядом посмотрел ей в глаза.
В ответ на этот взгляд Машутка подала ему свернутую в небольшую трубочку бумажку с прядью своих волос. О дарении волос при разлуке она прочитала в книжке.
Благодарный Алексей пошел зашивать подарок в подкладку гимнастерки, рядом с горстью окровавленной земли, взятой около шахты.
Затем вывел гнедого из-под навеса. Застоявшийся конь грыз удила, бил ногой о землю.
Алексей потрепал коню гриву, ласково сказал:
– Смотри, будь умницей, самое дорогое тебе доверяю.
В ответ на ласку конь всхрапнул, и стал тереться головой о плечи Алексея.
К удивлению Алексея, Машутка смело подошла к лошади и через какой-то миг была в седле.
Простились они на перевале.
Прислонившись к большой одинокой сосне, Алексей долго смотрел вслед удаляющейся девушке. Сердце у него сжалось.
Глава десятаяВ Гавриловке Машутка не застала ни отца, ни матери. Взволнованная девушка кинулась в город. Она прежде всего направилась в тюрьму. Но там ей посоветовали пойти в особый отдел.
– Из Гавриловки, говоришь? – с ехидной усмешкой спросил начальник отдела Тучкин. Из Гавриловки, – словно стремясь что-то припомнить, процедил он сквозь зубы. – А, знаю, знаю. Председатель Совета… Большевик. А ты его дочка? Так, так… Был он здесь, знаю. И жена с ним была арестована, тоже знаю. А вот где они сейчас, тебе, красавица, лучше не знать. А впрочем, сходи на Свалочную, сходи, разрешаю… А увидеть – вряд ли. Да ты кто им будешь? Коммунистам этим? Грабителям… Кто?
– Как кто? Я же сказала, что дочь.
– Вот возьми записочку и иди на Свалочную. Спроси там Пимена, пусть он покажет тебе вторую полусотню. А потом, если что непонятно, зайдешь, рад буду. Ну, ну. Иди, иди.
Не на шутку встревоженная Машутка побежала на Свалочную улицу, там ей показали на небольшую хибарку, одиноко, стоящую вдали от строений, у песочного карьера. На стук из двери вылез дряхлый старик со слезящимися глазами, в армяке со множеством разноцветных заплат, в валяных опорках на босую ногу.
С первых же слов Машутка поняла, что старик плохо слышит. Однако, когда она дважды повторила свою просьбу, старик сочувственно закивал косматой головой и, спотыкаясь, повел ее в карьер по утоптанной множеством ног широкой тропе. В стороне какие-то бледные, оборванные люди, охраняемые вооруженными солдатами, копали широкую яму.
Старик подвел Машутку к серому песчаному бугру и, показывая суковатой палкой, сказал:
– Вот она, вторая полусотня, вся тута закопана. В испуге Машутка схватила старика за руку.
– Что? Что ты сказал, дедушка?
– Чаво говоришь? – переспросил старик.
– Что ты сказал, что? – закричала она в самое ухо.
– А то и говорю, дочка, что, мол, тута вторая полусотня положена. А другие, вот они, – и он стал показывать палкой на такие же другие бугры.
В глазах Машутки погас свет.
После обморока девушка с трудом пришла в себя. Угасший взор ее бессмысленно бродил по сторонам. Потом, взмахнув руками, она горько заплакала.
Опустив трясущуюся голову, старик что-то долго говорил, показывая батожком то на могилу, то на рыдающую Машутку, затем встал на колени и, перекрестившись на восход солнца, сказал:
– Господи!.. Если этим извергам ты простишь такое злодейство, то люди сами должны наказать их смертью.
Тяжело поднявшись, он подошел к Машутке и, гладя шершавой рукой волосы девушки, продолжал:
– Полно, дочка, убиваться… Все равно их теперича не подымешь…
Глотая слезы, Машутка, с трудом выговаривая слова, спросила:
– Дедушка! Но кто же, кто мог сделать это страшное дело?
Старик безнадежно махнул рукой.
– Разве теперича узнаешь кто? Вчерась Васютка, внучек, ко мне прибегал. Байт, в городу-то сичас комитет какой-то хозяйничит. Красных-то всех, говорит, хватают, и того, значит, в кальер сюда ночью… А какой он масти, сам комитет, поди разбери.
– Но папу ведь красные арестовали, не комитет.
– Чаво?
– Красные, говорю, арестовали отца.
– Знамо красные, кто же больше. Они поди и орудуют в комитете в этом… А может, и другой кто. Рази разберешь.
– А когда это было, дедушка?
– Когда? – старик долго шевелил сухими потрескавшимися губами, что-то считал на пальцах и, ткнув батожком в землю, ответил:
– В среду, дочка. Пять дней, значит, назад.
Провожая девушку до своей хибарки, старик говорил:
– Совсем озверел народ. Бьют людей ни за что ни про что, как скотину. Кажний день нова яма, кажное утро – бугор. Больно уж дружина лютует, господски сынки.
Старик сделал отчаянный жест и, болезненно морщась, добавил:
– Кажню ночь… Кажню ночь… Сил моих больше нет, человек я…
Потрясенная зверской расправой над родителями, Машутка решила разыскать палачей и отомстить им. В голове один за другим возникали планы мести. Девушка была готова на все, лишь бы их осуществить.
Она обратилась к Тучкину, чтоб он ей сказал, кто и за что погубил ее отца и мать.
Тот сразу определил душевное состояние девушки и начал играть с ней, как кошка с мышкой. Он ткнул пальцем в стул и, пододвинув к себе папку с бумагами, сказал:
– Я знаю, что твой отец был большевик, знаю, что по том он понял, что ошибается, и пошел против Советов. Если бы не это, я велел бы тебя арестовать, как дочь красного бандита.
Машутка непонимающе посмотрела на Тучкина.
– Какой же он красный, если они его сами арестовали?..
– Знаю, знаю. Это тебя и спасает. Возможно, что ты нам не враг. Но это мы еще посмотрим…
– Я хочу отомстить за отца с матерью, – вырвалось у Маши. – Скажите, кто их убил?
Из-под нависшего лба на девушку смотрели злые зеленые глаза. Но заговорил Тучкин почти ласково:
– Я знаю, что их расстреляли красные. Вот послушай, что здесь написано. – Он вытащил из папки первую попавшуюся в руки бумажку и, не глядя в нее, начал читать:
«Доношу, что Мальцев Никита и его жена расстреляны во второй полусотне красными бандитами перед бегством из города. Все они погребены в песчаном карьере».
Закончив чтение, он захлопнул папку и снова долгим, пронзительным взглядом посмотрел на вздрагивающую Машутку.
– Надеюсь, теперь тебе все ясно?
– Я хочу знать, кто их расстрелял! – вне себя крикнула Машутка.
– Красные.
– Красных много, а мне нужно знать виновных.
– Все они виновны. Всех их нужно уничтожать беспощадно. Одни убили твоих родителей, другие убьют тебя, третьи – меня и моих родственников. Не случайно твой отец пошел против них. Он был умным человеком. Я это знаю…
– Что же делать? – словно в лихорадке спросила девушка.
– Что? – переспросил Тучкин – Ты все еще не знаешь, что делать? Убивай подряд всех красных. Ведь каждый еще не убитый красный бандит так или иначе виноват в их смерти. Если неон сам, то при его помощи другой стрелял в твоего отца с матерью. Иди, и если придется, смело убивай. Вот тебе и дело.
Девушка вся дрожала от ненависти. Она, не помня себя, выкрикнула:
– Пощады им от меня не будет!
Тучкин открыл стол, достал небольшой серебряный крест и, подавая его Машутке, строго сказал:
– Поклянись!
Девушка перекрестилась, протянула дрожащую руку, глотая слезы и целуя крест, промолвила:
– Клянусь, – я не успокоюсь, пока не отомщу за своих родителей. Если же отступлюсь от клятвы, тогда пусть бог покарает меня…
Глава одиннадцатаяДома Машутка нашла все в таком же порядке, как при жизни родителей. На окнах по-прежнему висели белые выглаженные занавески, цвела герань, распускалась китайская роза. Во дворе и под сараем чисто подметено, скотина и птица накормлены.
Осмотрев избу и двор, удивленная Машутка вышла в огород. И огород был обработан чьими-то заботливыми руками. Дойдя до бани, девушка увидела, наконец, за предбанником свою соседку, Ашуркину Анисью, работающую у луковой грядки.
Распрямившись и вытирая рукавом вспотевшее лицо, изрезанное преждевременными морщинами, Анисья приветливо закивала Машутке.
– Где они? Что ты узнала? Изменилась ты, Машенька, ровно после хвори.
Анисья была первым близким человеком, спросившим о несчастье. И девушка, не выдержав, зарыдала. Анисья кинулась за холодной водой. В огород побежали соседи. Вместе со всеми, запыхавшись, прибежал и Егор Матвеевич.
А Машутка долго всхлипывала, несколько раз пила холодную воду, а когда немного успокоилась, рассказала собравшимся о том, что узнала об отце с матерью.
Эта весть, словно гром, потрясла Гавриловку. С Мальцевым было арестовано еще тринадцать человек. Значит, и они лежат теперь там, в песке.
Не меньше других горевал и Егор Матвеевич. Он то и дело тер рукавом пиджака слезящиеся глаза, нервно сжимал в кулак нечесаную бороду, а под конец разразился проклятиями:
– Будь она трижды проклята, коммуния. Сколько, ироды, невинных людей загубили. Сколько всем нам горя принесли? – и, взмахнув кулаком, с ожесточением добавил:
– Теперь все! Пришел нашему терпению конец, всем миром пойдем уничтожать эту заразу. Запомнят они нас.
Он подошел к Машутке, взял ее за плечи, снова вытер глаза и сказал:
– Не плачь, Маша, Пока я жив, ты сиротой не будешь.
Забота Егора Матвеевича немного успокоила девушку. Потом она узнала, что это Сумкин после ареста родителей добровольно взял на себя присмотр за их хозяйством, поручив его своим батракам – Калине и Анисье. Они и смотрели за мальцевским наделом, обрабатывали огород и вели остальное хозяйство.
Вся Гавриловка удивлялась сумкинской доброте к дочери человека, который открыто называл его своим врагом, конфисковал дом, мельницу и хлеб. Только Калина, ухмыляясь, говорил об этом что-то ехидное и мало понятное.
К вечеру в селе собрали сход. Ораторствовал Егор Матвеевич.
– Нехристи! Грабители! Немецкие холуи! Вот она, Советская власть, – кричал он, притопывая ногами. – За полгода весь народ поразорили, половину в тюрьмы посажали. Главарь-то их, Ленин, говорят, из Неметчины заявился, хотя и врут некоторые, что будто бы он – наш земляк. Не верьте, неправда это, таких фамилий раньше мы здесь никогда не слыхали. Допрежь находились у нас люди, верили им, тот же Никита, к примеру, сказать, сильно обманутый был. Но стоило ему сказать правду, они его разом на тот свет сбоярили, чтобы лишнего не сказал про них. Теперь видим, какую они линию гнули: решили часть людей обмануть и при их помощи начистую разорить справных мужиков. Ну, а помощников своих потом им ничего не стоило на тот свет отправить. Теперь нам понятно, куда такая власть ведет. Зубами рвать их будем. И не только самую красную сволочь, но и тех, кто о ней заикнется, пусть пощады не ждут.
Вечером Машутка осталась одна. Только сейчас поняла она всю трагедию своего положения. Ведь она верила, что красные расстреляли ее родителей, и даже поклялась мстить им. А Алексей у красных. «Неужели мы теперь с ним тоже враги? – содрогаясь, спрашивала себя девушка. – Надо сейчас же написать Алексею письмо, рассказать ему обо всем. Раскрыть глаза, как красные обманывали ее отца и как обманывают его. Он обязательно все поймет и приедет в Гавриловку». Девушка достала из отцовского сундучка бумагу, накрошила в пересохшую чернильницу грифель, развела водой и, расстегнув душивший ее ворот кофты, села за письмо. Писала она долго, стремясь выложить на бумаге свое горе, которое так неожиданно их постигло. Она так и писала «их», считая, что ее горе – это горе и Алексея.
«Ты умный, ты поймешь…» – писала Машутка.
«Ты любишь меня и обязательно приедешь», – сообщая о своей клятве мстить красным, дописывала она и опять просила приехать и вместе с ней отомстить за ее отца и мать. Закончив письмо, Машутка написала адрес Сергея Пустовалова и сейчас же снесла на почту, надеясь, что связь со Златоустом теперь уже восстановлена.
У Сумкиных Машутка узнала, что ночью в Гавриловку прибыл на пополнение потрепанный в боях с красными белогвардейский отряд. Егор Матвеевич посоветовал ей перейти жить к нему, а свою избу отдать под постой отрядникам. Девушка охотно согласилась.
В доме Сумкина поселился командир отряда Луганский. Первые дни он не переставая пил самогон, в избытке приготовленный Егором Матвеевичем. Заметив Машутку, Луганский стал за ней ухаживать, но, получив резкий отпор, перенес свое внимание на сестру Сумкина, молодую вдову.
Желающих идти добровольцами было немного, и пополнение отряда затягивалось.
Тогда в число добровольцев записали сына Егора Матвеевича – Илюшку. Это послужило поводом Сумкину при встречах с гавриловцами ставить его в пример.
– Вон Илья мой, – беседуя с тем или другим вербуемым, говорил Егор Матвеевич, – записался. А как же иначе? Если мы эту рвань не порешим, она нас прикончит, Пятнадцать человек из нашего села угробили. Струсим, не пойдем – остальным крышка будет. Кто живой останется, тому тоже не житье. Продразверстка, запрещение свобод ной торговли, одним словом, вечная кабала. А ведь добить-то их пустяки совсем. Бегут, как куяны, за Волгой уж пятки сверкают. Еще нажим – и Москва. Заживем тогда. Вечными героями будете. Весь почет вам и уважение. Ты думаешь мой-то дурень Илюшка, зря записался? Нет, его на кривой кобыле запросто не объедешь. Чует, где у народа уважение можно завоевать…
Во время одной из таких бесед в избу вошел взволнованный Чугунков. Еще с порога он закричал:
– Гнедой! Федор Кузьмич! Мой гнедой здесь, в Гавриловке. Своими глазами сейчас видел. У бывшего председателя совдепа под сараем стоит. Вот чертовщина.
Егор Матвеевич сразу догадался, о каком гнедом идет речь. Насторожившись, он сейчас же послал за Машуткой. Ему ни за что не хотелось отдавать коня отрядникам. Он считал его своим.
Узнав, в чем дело, Машутка вначале смутилась, но потом объяснила, что коня ей уступил красноармеец, стоявший на постое у ее родственников в Златоусте. В конце объяснения она решительно заявила, что никаких хозяев этого коня, кроме того красноармейца, она не признает.
Заявление Машутки взбесило присутствовавшего при разговоре Зубова. Махнув искалеченной рукой и хватаясь за револьвер, он зло выпалил:
– Прямая связь с красным бандитом. Грабеж. Что с ней чикаться? Бери, Чугунков, коня, а ее…
– Обожди, Зубов, – вмешался в разговор Луганский, – здесь не фронт, можно обойтись и без этого. Учти, что у этой девушки красные расстреляли отца с матерью и она ищет возможность им отомстить.
– Тогда другое дело, – убирая с нагана руку, примирительно сказал Зубов. – Можно и разобраться.
– А чего тут разбираться, когда и так все ясно, – воскликнул Чугунков, которому Машутка понравилась с первого взгляда. – Пусть садится на своего гнедого и с нами. Коня сохранит и краснопузым кишки поможет вытянуть.
Егор Матвеевич как будто только этого и ждал. Встрепенувшись, он засеменил к Машутке и, ласково заглядывая в глаза, сказал:
– Смотри, Маша, это твоя добрая воля. Никто тебя не неволит. Как хочешь, так и делай. Конечно, воевать девушке не совсем сподручно, но воюет же вон Динка Сорокина из Ивановки. Третий месяц в войске служит, говорят, даже при начальстве состоит. Что касается меня, то могу сказать, если ты всерьез решила отомстить красным за отца с матерью, то лучшей возможности не найдешь. Не за будь, Илюша с тобой рядом еще будет, тоже в обиду не даст. О хозяйстве не беспокойся, ты мне теперь вроде дочери стала, все сохранено будет. И урожай до единого зернышка уберу, скотина, какая народится, тоже тебе достанется. – Сумкин помолчал, подумал, смерил девушку ястребиным взглядом и добавил:
– Ну, а если не одна вернешься, приглянется кто? Что ж, милости просим. Только бы красных доконать, чтобы опять зорить нас не стали. Вот тебе мое слово, Машенька, а дальше, как хочешь, так и решай сама. – И он снова ласково посмотрел ей в глаза.
Машутка внимательно выслушала совет Егора-Матвеевича и решительно ответила:
– Спасибо за совет, Егор Матвеевич. Пусть пишут и меня. Поеду. Только в отношении «приглянется» забудьте.
Этого не будет.
Через несколько дней отряд «Народной свободы», пополненный гавриловцами, с песнями и пьяными криками отправился на фронт. Позади Луганского, в качестве связного, ехала Машутка.
Среди гавриловских добровольцев не было только Сумккна Илюшки. В этот день у него внезапно схватило живот, и отрядный фельдшер, не просыхавший от самогона Егора Матвеевича, написал, чтобы он сутки лежал в постели. На следующий день все соседи видели, как он поехал догонять отряд.
Правда, Калина говорил потом, что Илюшка не дурак, в отряд его и калачом не заманишь, да ведь мало ли что может сказать Калина. Он вообще в последнее время снова заметно изменился и стал часто поговаривать, что «мол красные-то, куда лучше этих были, да только мы дураками набитыми оказались…»
