Текст книги "Чужаки"

Автор книги: Никита Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 44 страниц)

– Линию нужно занимать только наступательную, – с твердостью ответил Ершов.

Долго еще в этот день объяснял Захар Михайлович своим товарищам, как нужно на заре нового революционного подъема вести борьбу за большевистское руководство пролетариатом.

Прощаясь с Ершовым, Папахин сказал:

– Попрошу Карпова, чтобы к Гарольдову гробу мальчика прислал/Пусть проводит тебя до станции.

– Один дойду. Не первый раз.

– Нет! – мягко, но решительно возразил Папахин. – Если не мальчик, то кто-то другой будет. Без этого нельзя.

Боясь, как бы не опоздать, Алеша поднялся на рассвете. В одной руке у него был сосновый сук – условный знак для Ершова, в другой-.небольшой холщовый мешочек. Провожая Алексея, отец положил ему краюху хлеба, оставшиеся от ужина три картофелины, щепотку соли и жестяную кружку.

– На день хватит, а к вечеру постарайся вернуться, – напутствовал он сынишку. – Не забудь, что я тебе наказывал.

– Не забуду, – важно ответил Алеша, гордый тем, что ему поручили серьезное дело. – Вот увидишь, все, как надо, сделаю.

Вначале мальчику в лесу было не по себе. Превратившаяся в лед вечерняя роса сковала умолкший осенний лес и побуревшую землю. Но только лишь первые лучи солнца блеснули из-за перевала – лес сразу преобразился, все в нем ожило, затрепетало.

Алеша так был захвачен окружающей красотой, что даже перестал чувствовать боль в озябших ногах. Мальчик был бос. Отец давно собирался купить ему сапоги, но все не было денег, и покупка изо дня в день откладывалась. «Не я один, – успокаивал себя Алеша, разглядывая шершавые ноги. – Валенки у меня есть. Зимой в них ходить буду».

Сзади за ним тянулись две дорожки. Иней рассыпался. Не таял, потому что ноги были почти так же холодны, как и сам иней.

Подойдя к Гарольдову гробу, Алеша воткнул в землю сук, влез на дерево и стал ждать. В лесу неожиданно бухнул выстрел. Над головой пронеслась стая рябчиков. Меж деревьев долго, как безумный, метался русак. «Вот бы мне так быстро научиться бегать, – подумал мальчик. – Он вспомнил, как в сказке скороход за одну ночь по нескольку раз бегал из одного царства в другое. – Обежал бы я все страны, – рассуждал Алеша, – и выбрал такую, где жить хорошо, бедняков туда всех бы перевел, а чужака, который там стреляет, сбросил бы в самую глубокую яму. И лесничего Плаксина туда же, пусть подыхает».

– Алексей! – послышалось сзади. Алеша испуганно обернулся. Внизу, помахивая суком, стоял бородатый человек, по виду не то торгаш, не то псаломщик.

«Он или не он?» – думал Алеша, слезая с дерева. Бородатый подхватил его за ноги и бережно поставил на, землю. Нахмурившись, Алеша ждал.

– Откуда будешь? – притрагиваясь рукой к Алешиному плечу, спросил незнакомец.

– Здешний, – все еще недоверчиво посматривая на бородатого, ответил Алеша.

– Ну и хорошо, что здешний, – щелкнул пальцами и улыбнулся бородатый. – Признаешь теперь?

– Теперь признаю.

– Пошли тогда. Не видел, кто здесь стрелял?

– Чужак. Кто же больше? Тут только он один стрелять может, остальным нельзя.

– Это почему же?

– Запретил чужак. Намедни сосед наш пошел, а ему лесники всю спину плетями исполосовали и ружье отняли.

– Что же, ему жалко, что ли? Урал велик.

Алеша вздохнул.

– Хозяева они. Что хотят, то и делают. Боятся их.

Залез я вот на сосну, а сам думаю, подойдет и спросит:

«Зачем на мою сосну залез?» И потянет вниз головой, не то еще подстрелит. Не зря дедушка наш говорит: «От змеи на шаг, а от чужака на версту».

Слушая мальчика, Ершов сосредоточенно смотрел вдаль, затем медленно перевел взгляд на своего провожатого, на его посиневшие от холода ноги и жилистые, огрубевшие руки.

«Вот удел наших детей, – размышлял Ершов, не прерывая речи своего маленького собеседника. – Что ожидает его в жизни, если на земле ничто не изменится?»

– Сапоги бы тебе, Алеша, надо. Холодно.

– Конечно бы надо, – по-взрослому, рассудительно ответил Алеша. – У нас все так говорят: и мама, и дедушка с бабушкой, и отец тоже. Да где их взять-то? У меня ладно хоть армяк есть, а сестренки, те совсем нагишом. И у мамы обуток нет.

Мальчик шел уверенной развалистой походкой. Иногда он заглядывал Ершову в лицо, потом взмахивал суком и продолжал снова:

– Теперь работать буду. С чужаком одним. Завтра вы ходить велели. Жить-то, может, легче станет… Как-никак два заработка… Деньги…

Слова этого синеглазого паренька хватали за душу, сердце сжималось от боли и обиды.

– А бабушка у нас хорошая, – продолжал между тем Алеша. – Но думает по-смешному. Мы, говорит, бога про гневили, вот он и разрешил чужакам кровь нашу пить. А мне непонятно. Как это можно кровь людей пить? Комары, и клопы, например, пьют. Но то насекомое, и им тоже достается: хватишь пальцами или еще чем-и нет его…

Он хотел сказать еще что-то, но, как видно, потеряв нить разговора, замолчал и, приоткрыв рот, стал снова смотреть на своего спутника.

– Ничего, Алеша, соберется трудовой народ с силами, да так стукнет, что и мокрого места не останется от мучителей.

– Пущай. Мне их не жалко, – согласился мальчик.

– И правильно. Не жалеть их надо, а бить. Бить так, чтобы они никогда не поднялись. А у таких, как ты, сапоги чтобы были. Чтобы вы всегда были сыты. Школ понастроим. Учить вас грамоте будем. Инженерами сделаем. Врачами, учеными.

Разговор продолжался всю дорогу.

Говорил больше Ершов. Он подробно объяснил Алеше, почему у него нет сапог, почему им так трудно живется.

Когда из-за деревьев показался вокзал, Ершов свернул С дорожки и, зайдя в густой ельник, сказал:

– Поезд еще не скоро будет. Мне лучше здесь побыть.

А ты можешь сходить на станцию. Посмотри, много ли там народа? На вот пятак, купи себе хлеба.

Положип котомку, Ершов лег и устало закрыл глаза. И лесу было по-осеннему тихо и грустно. Вдали слышался стук дятла, да со станции доносились отдельные голоса. Но Ершов уже ничего этого не слышал, перед ним плыли люди, события… Вспомнилась молодость. Еще в гимназии он дал себе слово всю жизнь бороться за освобождение угнетенных. И он не нарушил этого слова. Не нарушил, несмотря на слезы матери и угрюмое молчание отца, не одобрившего решения сына. Ни постоянные лишения, ни аре-i ты, пи тюрьма – ничто не сломило его духа.

Перед глазами встал образ любимой – Наташи. «Увидеть бы ее, поговорить, но ведь она в тюрьме». Сколько лет инист он эту женщину, любит ее, живет думами о ней. Предлагал обвенчаться, но она отказалась.

В церковь не пойдем. Он и так прочен, наш союз… Гак и жили. Матери у нее не было, умерла. Отец, ссыльным политкаторжанин, как-то сказал:

– Для порядка форму соблюсти не мешало бы, Впрочем, это ваше дело. Живите, как хотите, – Вместо формы у нас есть совесть, отец.

Наталья должна была стать матерью, когда арестовали Ершова. Затем арестовали и ее. В тюрьме родился сын. У нее исчезло молоко. Сын умер. Но и это испытание не сломило Наталью.

С каждым годом им было все труднее и трудней создавать свое семейное счастье.

– Наташа, – шутил иногда Ершов, – ну, какие мы муж и жена, если я тебя даже не каждый год вижу? То ты в тюрьме, то куда-то уезжаешь, то, смотри, меня услали за тридевять земель.

– От этого мы делаемся только моложе! – также шутя отвечала Наталья. Нередко, чтобы увидеться с ним, она проходила пешком огромные расстояния, по несколько дней находясь в пути.

На днях он получил от нее через освободившегося из тюрьмы товарища записку.

«Рада за тебя, – писала Наташа. – Верю, что теперь уже скоро».

* * *

Когда Алеша приближался к станции, у вокзала остановились три кавалериста. Алеше показалось, что одного из них, в форме офицера, он видел где-то раньше.

– Казаки! Казаки! – шептали сидящие на перроне пассажиры. – Каратели…

Алеша вошел в вокзал. У буфета стоял офицер и тянул из граненого стакана водку. Казаки сидели на скамейке и тоже пили.

«Где же я видел его? – думал Алеша. – Вот, анафемская душа, никак не вспомню! А водку хлещет, будто лошадь воду. Здоров, видать дьявол».

– Господин офицер! Ваше благородие, – услышал Алеша. – Я не на свои торгую, у меня семья. За себя хоть заплатите… Казакам я жертвую… – чуть не плача, упрашивал офицера буфетчик, пожилой взлохмаченный еврей.

– Неужели нужно платить? Не знал и удивляюсь… – холодно улыбаясь и блестя наглыми глазами, говорил офицер, снова возвращаясь к буфету. – Тогда налей еще и закуски дай.

– Пожалуйста! Пожалуйста! – залебезил буфетчик. – Вот водочка, огурчик, вот грибочки.

– Давай! Все давай! – согласился офицер. – Казакам тоже.

– Вы же заплатите, господин офицер? И казаки меня не обидят? О! Это такой народ. Такой народ, я вам скажу, – обращаясь к публике и чувствуя недоброе, бормотал буфетчик. – Не верьте, когда говорят, что казаки не платят. Они всегда и всем платят. Грабят, говорите? Ну что ж, и грабят, но за то и платят.

– Что? Что ты сказал, сволочь такая? – стукнув стаканом по столу, спросил офицер.

– Ваше благородие! Господин офицер, – совсем перепугавшись, залепетал буфетчик. – Они говорят – платят, я говорю-грабят… Нет! Нет! Я грабят, они платят… Я говорю…

Офицер ткнул в сторону буфетчика плетью.

– Митрофан! Ну-ка…

За прилавок не торопясь зашел один из казаков, взял буфетчика за ворот и поволок к офицеру. В воздухе взметнулась плеть. Буфетчик закричал и упал на колени; После нескольких ударов плеть отлетела от черенка. Офицер схватил буфетчика за шиворот и, приподняв, начал тыкать ему в грудь, в шею, в лицо культяпкой левой руки. Когда замелькала рука без кисти, Алеша вспомнил станицу и прибежавшего с площади перепуганного хозяина: «Есаул, было, вмешался, и тому руку отрубили».

«Он! Тот самый на крыльце тогда стоял. Эх! Только и знает, что людей бить».

Хотя Алеша весь дрожал и сердце его замирало, он не побежал сразу, как тогда с площади, а надвинув на лоб фуражку, медленно пошел к двери. Алеше до слез было жалко безвинного старика. Выйдя из вокзала, он пустился во весь опор к ельнику.

– Пьяные, говоришь? – переспросил Ершов, выслушав сообщение Алеши.

– Пьяные в стельку.

– Ну, это полбеды, теперь каратели в каждом поезде сдут. Лучше уж с этими пьяными.

Ершов тепло распрощался с Алешей.

– Ну, сынок, может, и не придется нам увидеться, только помни и верь: придет свобода. Не будет тогда на нашей земле ни чужаков, ни своих кровососов…

Есаул и еще какой-то в штатском оказались в том же вагоне, что и Ершов. Ночью есаул проснулся. Поднявшись, он долго возился и, как видно, обращаясь к кому-то из своих, сказал:

– Чертовски болит голова, опохмелиться бы, что ли?

– Если хочешь, у меня есть, – ответил сосед есаула.

– А ты будешь?

– Нет.

– Зря.

– Зря делаешь ты, а не я.

– Обо мне не говори. Я должен пить.

– Я тоже пил, а теперь вот только иногда… Немного…

– Сравнил божий дар с яичницей. Кто ты, а кто я?

– Какая разница? Тебе тоже пора за хозяйство браться.

Затем за перегородкой замолчали. Что-то булькнуло. Есаул, как видно, тянул водку прямо из горлышка. Потом сказал:

– Жаль только, что спят кругом. А то бы я целый час хохотал… Скажи, кто же тогда, по-твоему, евреев и коммунистов на тот свет отправлять будет? Уж не ты ли?

– Нет, я таким делом заниматься не буду.

– То-то же. А я чувствую, что теперь буду заниматься им всегда. Без этого и интересу нет в жизни.

– Звериный инстинкт.

– Не знаю. Но стрелять и карать я готов по двадцать часов в сутки. Я ведь давно начал… Сразу, как только почувствовал, что они до нашей земли добираются, закипело во мне все. Перевернулось. – Есаул скрипнул зубами. Стукнув пустой бутылкой, продолжал:

– Бросил я тогда все и в карательный подался… Командиром меня скоро назначили… И не ошиблись… Поработал на славу… Рука не дрожала…

– Знаю. Гремел на всю округу.

– Да! Гремел. Не одну тысячу перепорол, немало в тюрьмы, кое-кого и подальше отправил. И сейчас еще неплохие дела делаем. Многим не поздоровится.

– А толку-то, их не меньше, а все больше становится…

– С этими тоже справимся. Да! Да! Справимся. Обожди, не такое еще сделаем. А ты говоришь: хозяйством…

Ершову не спалось. Он поднялся. В окнах замелькали огни. Вдруг вагон сильно качнулся, дернулся, запрыгал по шпалам и быстро повалился набок.

Очнулся Ершов в незнакомом помещении. Голова и левая рука были забинтованы. В углу, рассматривая в книге картинки, сидел жандарм. Заметив, что Ершов пришел в чувство, он лениво поднялся и, как давнему знакомому, сказал:

– Ну, вот и порядок. Повезло тебе, можно сказать.

Благодари бога, что борода отклеилась. Иначе бы в больницу так скоро не попал. Кровью истечь бы мог. А впрочем, – добавил он с усмешкой, – тебе ведь все равно. Так и так – крышка.

Глава двадцать третья

– Вы не можете себе представить, мистер Темплер, как трудно здесь работать. Нет, мы еще не знаем этих русских.

Не знаем, – с явным оттенком досады повторил Петчер, и голос его задрожал. – Это какие-то особые люди. Они сов сем не похожи на жителей наших колоний. Если там для порядка требуется только плеть, то здесь, кроме плети, нужна еще и винтовка. Да, да, винтовка и… беспощадное сердце. Вот непременное условие, при котором мы можем достичь в России своей цели.

Темплер по-прежнему молчал.

– Я редко соприкасаюсь с этими свиньями, – брезгливо морщась, продолжал Петчер. – Но там, где необходимость заставляет это делать, я всегда чувствую, как глубоко они нас ненавидят. Ненависть этих варваров проявляется везде, даже в покорности отдельных лиц. В Лондоне этого, конечно, не замечают, – с огорчением вздохнул Петчер. – Поэтому там многого и не понимают. Даже дядя мой, и тот снова требует снижения расценок, восстановленных мною под страхом смерти. Я прямо говорю вам, что боюсь это сделать…

Чтобы не сказать лишнего малознакомому человеку, Петчер замолчал и стал ждать, что скажет Темплер. Но тот, насупившись, продолжал молча ходить по кабинету. Казалось, к затеянному разговору он не проявляет никакого интереса и озабочен чем-то совсем другим. Такое безразличие к столь важному вопросу Петчеру не нравилось. Но соблюдая вежливость, он ничем не проявил своего недовольства и после минутного молчания продолжал:

– Хорошо еще, что здешнее правительство во всем идет нам навстречу. Иначе, уверяю вас, любезный Темплер, – русские рабочие давно бы выгнали нас отсюда. Стоит только послушать, что говорят вожаки здешних бунтовщиков. Петчер вздохнул, поднялся на ноги и, стараясь усилить смысл сказанного, продолжал:

– Сейчас Россия представляет собой что-то вроде нагревающегося парового котла. И мне ясно, что если кочегар не сумеет своевременно дать пару выход, котел взорвется и вдребезги разнесет своих хозяев, а заодно и нас.

Только теперь, после этих слов, Темплер замедлил шаг, тяжело опустился на диван, неуклюже подобрал ноги, постучал пальцем по боковой стенке дивана и недовольно посмотрел на собеседника:

– Вы меня удивляете, мистер Петчер, – возразил наконец Темплер. – Ваша жалоба на Россию и на русских необоснованна. В России, позвольте доложить, существует самодержавие и его опора – помещики и капиталисты. Этот строй дает нам полную гарантию того, что можно добиться здесь своих целей, так как в наше дело втягивается все больше и больше важных русских лиц, в том числе и особ царской фамилии. Наши планы, должен вам сказать, в отношении России реализуются вполне успешно. Даже лучше, чем в некоторых британских колониях.

– Но я боюсь, мистер Темплер, что вы не учитываете опасности со стороны русских революционеров.

– Позвольте доложить вам, – раздраженно ответил Темплер, – что нами все это учтено. Мы принимаем сейчас меры, чтобы помочь русским властям перейти от массовых репрессий к полной ликвидации революционеров.

– Все это, мистер Темплер, прекрасно! – вскакивая, воскликнул Петчер. – Если хотите, даже больше, чем прекрасно. Но когда же это будет?

– Не торопитесь, – стремясь успокоить собеседника, тихо продолжал Темплер. – Всему свое время. Это не мяч, который одним ударом можно выбросить с поля, это сложная война умов. Нет сомнения, что английский ум окажется более гибким, и мы, в конце концов, станем полными хозяевами всего, что здесь есть.

– Так и должно быть! Однако, черт их знает, этих русских. От них можно ожидать всего. Когда я ехал на Урал, у меня были прекрасные планы. Казалось, все учтено, все предусмотрено. Но случилось так, что даже небольшая группа здешних крикунов неожиданно расстроила все. И представьте себе, эти мерзавцы до сих пор остались безнаказанными.

– Это ваша вина. При умелом подходе вы несомненно могли бы не только наказать, но и уничтожить большинство своих противников.

Управляющий недоуменно посмотрел на гостя, а тот, что-то припоминая, глядел на стоящий на столе графин с искрящимся в нем коньяком.

– Я очень прошу вас, дорогой Темплер, не откажите в совете… Скажите, как это можно сделать? Я ведь совсем не имею в таких делах опыта.

Темплер деланно рассмеялся:

– Но я надеюсь, что этот опыт к вам со временем придет. А пока я могу, пожалуй, поделиться своим. Кстати, – он понизил голос, – разве вы сами не знаете, что бывают, например, случаи, когда неожиданно взрывается динамит, лопаются паровые котлы, рвутся канаты, сходят с рельс и падают под откос поезда, стреляют невидимые револьверы. Да мало ли что бывает, – он загадочно улыбнулся. – Для этого нужны только хорошие помощники. Об этом я как раз и позаботился и привез вам десять человек. Это вполне надежные парни.

– В самом деле! Ведь это так просто. Главное, бунтовщики даже не будут знать, кто их убивает. Действительно, отличная идея и отличный совет! По такому случаю, дорогой мистер Темплер, нам не грех и выпить по стакану русского коньяка. – Он наполнил стаканы и громко, как будто их было не двое, а человек двадцать, воскликнул: – Да здравствует самая могучая и всепобеждающая английская нация!

Гость поднял стакан:

– За ваши успехи, мистер! Вы тайный уполномоченный нашего правительства на Урале и в Сибири. Цените это доверие и никогда не забывайте о намерениях Англии до бесконечности увеличивать здесь свои приобретения. Знай те, – добавил он наставническим тоном, – что Урал и Сибирь – это русский золотой сундук, и ключи от него должны быть в наших руках. Завтра я уезжаю, – он опасливо посмотрел на дверь, – поэтому мне хотелось бы, мистер Петчер, обсудить с вами еще один важный вопрос…

Хозяин молчал, внимательно слушал собеседника.

– Руководители английской политики считают, – все тем же сухим и холодным полушепотом продолжал Темплер, – что назревание и подготовка большой европейской войны подходит к концу. Нет никакого сомнения, что нашими главными врагами на этот раз будут немцы. Естественно, мы хотим, чтобы Россия воевала на нашей стороне и несла на себе основную тяжесть предстоящей войны. Стремясь к полной победе над Германией, – мы будем вместе с тем добиваться максимального истощения России. Такова наша главная цель, о которой нельзя забывать.

Петчер пододвинул Темплеру наполненный стакан; ему все больше и больше нравился этот угрюмый, но энергичный представитель английской разведки. В его планах отражались многие думы самого Петчера. Оба они стремились обеспечить за Англией полное господство над этими, как они выражались, полудикарями – русскими, обладающими несметными природными богатствами.

Поднимая стакан, Петчер вопросительно посмотрел на своего собеседника.

– Что же могу сделать я, дорогой Темплер?

– Очень многое, – после молчания ответил тот. – Первая ваша обязанность – внимательно следить за ходом военных действий. В том случае, когда дела русских будут плохи на фронте, вы должны помогать им всеми имеющимися у нас средствами, поднимая при этом большой шум. И, наоборот, если их дела пойдут успешно, нужно всеми мерами тайно способствовать поражению русской армии. Учтите, я говорю с вами от имени и по поручению влиятельных лиц Англии, и это указание должно являться для вас законом.

– Не беспокойтесь, сэр, – потирая руки и не скрывая волнения, ответил Петчер. – Такие указания полностью совпадают с моими желаниями, и они будут выполнены.

Темплер порылся в кармане.

– Вот вам инструкция вашего дядюшки. – Он подал Петчеру аккуратно сложенную бумажку. – На жертвы и затраты не скупитесь. Они будут оплачены. Вам следует только вести их учет.

Петчер поднялся.

– Разрешите считать, дорогой Темплер, наш официальный разговор на том законченным. Сегодня проживающие здесь англичане должны хорошо, по-русски, выпить. Отныне начинается период ускоренного превращения Урала и Сибири в источник нового обогащения Британской империи.

– А вы, мистер Петчер, – перебил его Темплер, – являетесь руководителем битвы за полное завоевание этих богатств.

Собеседники весело рассмеялись и, покачиваясь от выпитого коньяка, прошли в столовую. Там уже собирались живущие на заводе англичане.