Текст книги "Чужаки"
Автор книги: Никита Павлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 44 страниц)
На базаре Ольгу Николаевну Мартынову неожиданно окликнула жена председателя кооператива Татьяна Ивановна Кучеренко.
– Смотрю, – затараторила Кучеренко, – и думаю, ошиблась я или нет, Ольга это или не Ольга? Ну к чему, думаю, ей по нескольку раз в день на базар ходить?
Раньше с ней этого никогда не бывало. – Кучеренко пере вела дыхание и, сообразив, что говорит совсем не то, что следовало бы сказать, лукаво взглянула на соседку и еще быстрее затараторила: Оленька, милушка, давненько тебя не видела. Вот и рядом живешь, голубушка, а зайти все как-то некогда. – Взгляд Татьяны Ивановны тихонько скользнул в корзинку соседки, на лице застыло любопытство. «Ну, до чего же хочется узнать правду», – говорили глаза Татьяны Ивановны. – Ой, Оленька, может быть, я чего и не понимаю? – жалобно стонала кооператорша..
Так ты подскажи мне. Я ведь такая недогадливая.
Ольга Николаевна удивленно посмотрела на соседку.
– Не пойму, Татьяна Ивановна, отчего ты так разволновалась и что я должна тебе подсказать?
– Да как же, милушка, не волноваться? А… вдруг, – сделав испуганное лицо, закричала Татьяна Ивановна, – карантин объявляют… А я-то дура…
– Да что ты, Татьяна Ивановна, какой карантин? – в свою очередь испугалась Ольга Николаевна.
– Ну, тогда скажи мне, милочка, для какой же цели ты столько продуктов покупаешь, мяса, например?
Ольга Николаевна насмешливо посмотрела на соседку;
– Не волнуйся, Татьяна Ивановна, никакого карантина не будет. Совсем не поэтому…
«Неужели не узнаю, неужели не скажет? – спрашивали глаза Татьяны Ивановны. – А ведь это так интересно, так интересно». – Голубушка, Оленька, не мучь скажи!
– Ну, если это тебя так интересует, могу, пожалуй, сказать, – согласилась Ольга Николаевна, – только дай слово, что все останется между нами.
– Ну, что ты, Оленька. Да разве ты меня не знаешь? Умирать буду, и тогда не скажу. Вот те крест!
Ольга Николаевна наклонилась к уху соседки и, дружески улыбаясь, тихонько сказала:
– Именинница я, Татьяна Ивановна. Через три дня тридцать лет исполняется.
– Дорогуша ты моя, Оленька. Если бы ты знала, как я рада, как рада! Тридцать лет, куколка! – еще громче затараторила Татьяна Ивановна.
– Нестера моего знаешь? – продолжала рассказывать Ольга Николаевна. – Загорелось ему – именины да именины, а тут еще его брат из Москвы сулится приехать, одно к одному, ну и началось. Вот второй день по базару бегаю, хлопот не оберешься.
Но Татьяну Ивановну теперь уже интересовало другое, больше всего на свете хотела она узнать, кого Ольга Николаевна приглашает на именины.
– Ой, душенька, – тихо и деланно-участливо заговорила Татьяна Ивановна, – и рада за тебя, за именинницу, и не рада. Сколько хлопот! Сколько расходов! Накормить, напоить всех – шутка ли? Хорошо, если соберутся порядочные люди, тогда еще куда ни шло, а если такие, как дурища лесничиха или зазнайка куренниха? Беда! Все оговорит, все осудят – и это им не хорошо и то плохо. А о том, как ты устала, исхлопоталась – даже и не вспомнят, не то, чтобы спасибо сказать. Инженерша или шахтерша, эти еще туда-сюда, а дорожница такая стала заноза, такая заноза!
Татьяна Ивановна без передышки продолжала перечислять возможных гостей Ольги Николаевны и остановилась лишь тогда, когда та взяла ее за руку.
– Что ж поделаешь, Татьяна Ивановна, – смиренно сказала Ольга Николаевна, – бог с ними… А тебя прошу передать Петру Ивановичу – в воскресенье вечером чтобы к нам.
– Спасибо, Олечка, обязательно будем. Спасибо. Ну, будь здорова, душенька, я уж побегу. Муж скоро вернется, нужно обед готовить… – А про себя подумала: «Выпытала. Всех приглашает: и лесничиху, и шахтерку, и этих дур, и Калашникову. Так и сказала – бог с ними».
Через десять минут она уже была в доме Плаксиных. Чмокнув лесничиху в губы и, не успев еще усесться на диван, Татьяна Ивановна затараторила:
– Милая душенька, как я спешила, как спешила! Кому, думаю, как не Леночке, должна я первой рассказать эту новость. Ведь такого друга, как Леночка, у меня, думаю, больше нет, и бегу, бегу. Только дай, милочка, слово, что это между нами, чтобы ни гу-гу.
– Ну, что ты, Танюша, – обиделась лесничиха, – разве ты меня не знаешь? Да я скорее умру, чем открою чужую тайну. – Глаза лесничихи уже горели любопытством. Все это оказалось очень кстати. Неожиданная новость давала ей возможность быть хозяйкой предстоящей беседы с инженершей. Теперь тон разговора будет задавать она, а не Калашникова, к которой она только что собралась в гости.
Через пятнадцать минут лесничиха распрощалась с Татьяной Ивановной, а спустя еще несколько минут каждая из них сидела у своих знакомых и под строгим секретом рассказывала о предстоящих именинах, сообщая совершенно точно, сколько там будет гостей и какие готовятся кушанья.
К вечеру слухи об именинах Ольги Николаевны расползлись по всему заводу. Особенно много говорили о приезде из Москвы брата Мартыновых, то ли учителя, то ли журналиста, но очень, очень милого человека.
Нестер был доволен. Теперь все знают, что у них собираются самые обыкновенные гости. Огласка явилась своего рода завесой от всевозможных подозрений.
Гости собирались под вечер. Первым на паре лошадей прикатил начальник Смирновской шахты Трофим Трофимович Папахин. Это был невысокий, очень полный человек, с широким открытым лицом и приветливым взглядом. При первом знакомстве он казался не по годам грузным. А на самом деле был очень быстр и подвижен. Он был душой общества. От его шуток и искрящегося веселья присутствующие, как-то сами того не замечая, начинали острить, смеяться. Даже самые угрюмые люди в его компании превращались в весельчаков. Трофим Трофимович любил при случае хорошо выпить, закусить, любил подурачиться. Все знающие Папахина считали его своим хорошим другом. С Нестером и Ольгой они вместе выросли. Поэтому, встретившись сегодня, тепло и задушевно пожали друг другу руки.
Вскоре начали дружно прибывать гости, и в течение нескольких минут приехали почти все приглашенные. Только Плаксина на некоторое время задержал лесной пожар.
Завязалась игра в карты – кто в «муху», кто в шестьдесят шесть, а кто просто в дурачка. Калашников с Папахиным сели за шахматы.
Говорили о разном: о дороговизне, о погоде, о возникшем в лесу пожаре. Однако чувствовалось, что все с нетерпением ожидали более серьезных разговоров. Гости, приглашенные Нестером на именины, так или иначе отражали в беседах мнения всей местной интеллигенции, а следовательно, и ее идейный разброд. Хотя взгляды заводских интеллигентов, участвующих в революции или сочувствующих ей, К этому времени уже значительно размежевались, все же среди них еще не было предателей, которые осведомляли бы полицию. Собираясь, они вели ожесточенные споры. Споры эти сопровождались резкими, длинными и зачастую путаными речами. Каждая группа стремилась доказать, что именно она и только она нашла правильную дорогу. Поэтому совершенно естественно, что такие же споры с такими Же длинными речами вскоре должны были вспыхнуть и здесь, среди людей, которые когда-то близко стояли друг к другу, и сейчас разошлись.
Ожидая опоздавших, гости с интересом прислушивались к ссоре, возникшей между играющими в дурака супругами Кучеренко.
– Танюша! – кричал супруг. – Ну что ты делаешь? Опять трефи пиками кроешь, а козыри – бубны.
– Ну, как тебе не стыдно, Петя? – ворковала супруга, делая глазки своему партнеру. – Ну зачем ты смотришь, куда не следует? Гляди лучше в свои карты.
– Куда, Танюша? Положь! – снова кричал супруг, заметив, как она тихонько стащила уже раскрытый козырь, отчего у нее сразу стало больше карт.
– Господи, Петя, да ведь с тобой совершенно невозможно играть, – возмущалась Татьяна Ивановна, – ты просто не даешь мне покоя ни дома, ни в гостях. Вот противный.
– Как наш новый управляющий? – бросил кто-то из сидящих за соседним столом.
– Хуже, во сто раз хуже, – ответила Татьяна Ивановна, строя глазки своему партнеру.
– Вряд ли может быть хуже, – обдумывая очередной ход, произнес Калашников.
– Хуже этого подлеца не может быть, – послышалось из компании играющих в «муху». – Другого такого и днем с огнем не сыщешь.
– Не так уже он плох, – ответил кто-то из третьей группы игроков.
Эти с виду незначительные замечания об управляющем и были тем началом, которое вскоре вызвало горячий спор и заставило многих присутствующих высказать свое отношение к текущим событиям.
– Не в управляющем тут дело, – заметил Кучеренко. – Какого бы управляющего ни прислали, все будут похожи друг на друга. Интересы разные – вот в чем дело: у рабочего свои, у них – свои. Даже девятьсот пятый год, – с азартом хлопая картами по столу и укоризненно посматривая на свою супругу, продолжал кооператор, – и тот ничего не изменил. Но теперь мы, по крайней мере, поняли, что можно и чего нельзя, что хорошо и что плохо. Никто сейчас не будет отрицать, что путь к хорошей жизни рабочие должны прокладывать только через кооперацию! Да! Да! – неожиданно повысил голос кооператор. – Только в ней, в кооперации, мы и найдем правильный способ, чтобы развязать гордиев узел, который многие горячие головы тщетно пытаются разрубить революцией.
– Помешался на кооперации, – не вытерпел куренный мастер Мигалкин, – воды ему дайте, пусть остынет. У самих спичек не купишь, кругом одни долги, а он без конца кооперацией бредит.
Но Кучеренко сделал вид, будто не расслышал этого замечания.
– Когда анализируешь положение рабочего класса Англии и Бельгии, – продолжал он, пытаясь в то же время вникнуть в карточную игру, и, видимо, с трудом соображая, – и ищешь причину их благополучного существования, то неизбежно упираешься в кооперацию. Да, друзья, теперь уже совершенно ясно. Социализм – это кооперация. Она, а не революция и не драка с предпринимателями, приведет нас к вершинам лучезарного будущего.
Кучеренко разошелся и намеревался продолжать в том же духе, но в это время его супруга ловким движением локтя отодвинула в сторону лежавшую на столе семерку, которая мешала ей выиграть партию. Пока разбирались, пока доказывали Татьяне Ивановне, что так делать нельзя, разговором завладел Мигалкин.
– Тоже нашел выход, – презрительно оглядывая ко оператора, зачастил он. – Кооперация? Да кто из серьезных людей пойдет сейчас на эту удочку? Кому не понятно, что наша кооперация по меньшей мере миф, а не выход из положения? Но предположим, – поднимая вверх палец, высокомерно продолжал Мигалкин, – предположим, что в Англии рабочие живут лучше частично за счет кооперации.
Разве в этом главное? А как же быть с людьми, с их на строениями? Что же делать дальше с революцией? Об этом вы подумали? Это что же, не вашего разума дело? Разве не ясно, что для таких великих целей нужны великие средства? И что эти средства должны быть идеально величественны и недосягаемы уму простых смертных? Мы ведь не случайно потерпели поражение в революции. Беда наша была не в чем ином, как в учении наших вождей. Очень многое в нем оказалось неправильным и недостаточным. А главное, – добавил он строго и решительно, – в нем не было то го возвышенного чувства, которое связывало бы людей с божественными силами, тогда как только они могут дать единственно верное направление.
Мигалкин вздохнул и, помолчав немного, продолжал:
– Не нужно забывать, что первым социалистом был все-таки Христос. Я поддерживаю марксизм, как науку о социализме, но считаю необходимым дополнить ее святостью научной религии. Этим мы вызовем на помощь революции. Те возвышенные чувства, которые теплятся в душе каждого человека. Вот что главное, гражданин Кучеренко, в жизни парода, а не кооперация, – поднимая глаза в передний мол, заключил он, делая скорбное лицо.
– Я вас что-то не понял, господин Мигалкин, – не отрываясь от шахмат, сказал Трофим Папахин. – То ли вы за Маркса, то ли за Христа, или за обоих вместе?
– Не поняли? А революцию пятого года поняли? – за горячился Мигалкин.
Папахин молча кивнул головой.
– Тогда о чем с вами разговаривать? – со злостью закричал Мигалкин. – Идите снова свергать и убивать, а меня увольте. Я лучше пойду по стопам Христа, применяя учение марксистов.
– Ну и проповедь вы закатили, Иван Никандрович, – подводя к столу только что прибывших супругов Плаксиных, неопределенным тоном произнес Нестер, – прямо, можно сказать, здорово!
Поняв замечание Нестера как одобрение, Мигалкин протянул руку Папахину:
– Скажите, когда вы начинаете спускаться в шахту, вы лоб крестите?
– А? – недоуменно переспросил все еще занятый шахматами Трофим.
– Вот такие нас мутили и еще будут мутить, – забыв о своем вопросе, кивнул Мигалкин на Папахина.
– Да подите-ка вы к черту, – веселым и почти безобидным тоном, каким мог говорить только он один, откликнулся Трофим, – если мне не изменяет память, вас никто еще не мутил и, как видно, мутить не собирается. Все знают, что вы готовитесь стать попом от социалистов. Правда таких еще не было, но это не беда. Постараетесь – и патриарх приходы для вас утвердит. Вот тогда уже социализм в России двинется семиверстными шагами. Не правда ли, друзья? – насмешливо улыбаясь, спросил он у гостей.
Трофима поддержали. Послышались насмешливые реплики:
– Соцпоп.
– Ладанку ему дайте! Ладанку.
– Богостроитель.
– Да нет, что вы, у него просто ум за разум зашел.
Мигалкин обиделся. Он вскочил, неловко двинул стулом и вышел в сени.
– Напрасно обидели человека, – вступился было Калашников, – разве он один чепуху мелет? Таких сейчас много стало, и не удивительно: после всех переживаний многие в тупик зашли.
– Мигалкин не из таких. Зачем ему в тупик заходить?
Он лучше в попы пойдет, – съехидничал Трофим.
Решив, что защищать Мигалкина трудно, Калашников махнул рукой и замолчал.
– Вот черт полосатый, – не унимался Трофим. – По думаешь, тоже философ. Говорил-говорил, а теперь, наверное, и сам не разберет, что к чему. Впрочем, черт его батька знает, уж очень сильно от него поповщиной разит.
Гостей пригласили к столу. Начались поздравления, госты. Нестер предложил тост за счастливое будущее трудового народа.
– Не годится это, – запротестовал Плаксин. – Хватит делить на козлов и баранов. Если пить, то за всех.
– Значит, и за буржуев, и за нашего управляющего? – удивился Нестер.
– Хотя бы и за нашего управляющего. Что же тут особенного?
– Я вас совсем не понимаю, – покачал головой Нестер. Он стремился вызвать Плаксина на откровенность. – Неужели вы так далеко ушли по пути…
Но лесничий, не ожидая, пока Нестер подберет нужные слова, вскочил на ноги и, размахивая вилкой, торопливо и громко заговорил:
– Кому как, а мне эта игра в прятки и кошки-мышки надоела. Пришла пора, когда каждый из нас должен открыто высказать свое отношение к революции и не только к революции, но и к тем, кто нас туда тянет. – В обычном состоянии Плаксин, может быть, и не сказал бы того, что говорил сейчас. Разгоряченный водкой, он высказывался начистоту:
– Давайте поставим вопрос прямо, – взмахивая вилкой, гремел лесничий. – Что может получить каждый из сидящих здесь от революции, от власти, которая будет находиться в руках рабочих? Ну что? Что? Неприятности, оскорбления и разорение. Вот что! Новый управляющий кое-кому не нравится. Это ясно. Но это культурный, знающий человек. Перед ним не стыдно и спину гнуть. Иностранец. В Лондоне воспитывался. Это вам не то, что голодранец Ершов. Пора нам понять, что вместе с революцией к власти рвутся люди, желающие поскорее лечь в готовые теплые и мягкие постели, а на дело им наплевать: пусть все рушится, пусть валится к дьяволу, не жалко – это не ими нажито. Разве можно с этим согласиться? – не скрывая свое раздражение, спрашивал он у присутствующих. – Нет, нам пора по-иному действовать. Мы должны как можно скорее все вместе восстать против этих голодранцев. Лучше всего все оставить по-старому. Царя нужно беречь, как зеницу ока потому, что он наш защитник и покровитель. Его авторитетом оберегались и должны впредь оберегаться веками установившиеся русские порядки.
– Ну, а как же быть с буржуазией и с иностранными капиталистами? – спросил Трофим.
– Поддерживать и всячески помогать. Вот вам мое последнее слово, – еще более торжественно заявил Плаксин.
– Да, ничего себе времечко, – горько улыбнувшись, заметил Нестер. Однако, сделав вид, что он занят, больше говорить не стал и тут же вышел в кухню.
На Плаксина бросился Трофим:
– Теперь мы будем считать так, как сказал Паскаль:
«Назови мне своих друзей, и я скажу, кто ты». Недаром рабочие говорят, что ты снюхался с управляющим. Нам, как видно, остается еще добавить: и не только с ним, а со всей черной сворой, обитающей на нашем заводе. Смотри, Василий Ефимович, как бы тебе не пришлось об этом по жалеть.
Плаксин зло уставился на Трофима, но тот как ни в чем не бывало начал рассказывать гостям такие уморительные истории, что вскоре все присутствующие, в том числе и лесничий, захохотали.
Хорошенько насмешив гостей, Трофим подошел к лесничему.
– В самом деле, Василий Ефимович, на что нам вся эта возня с революцией? Проживем мы и без нее. Конечно, про живем! Жили же до этого.
– Вот только другие могут нас не спросить. Дело-то такое, общенародное. Что же тогда, бежать?
– Куда? – не вникая по-настоящему в смысл вопроса, громко спросил Плаксин.
– Да куда же больше? В Англию. Они у нас живут неплохо. Должны же добро помнить. Вы лесничий, я начальник шахты. Сколько Уркварт благодаря нашим стараниям денег нажил? Неужели он не даст нам угла в своем доме? Дом, говорят, у него порядочный.
– Нужны вы ему в Англии, как в Петровку варежки, – вставил вернувшийся в столовую Нестер.
– Как это так? – запротестовал Трофим. – Отец наш родной, и вдруг мы ему не нужны! Кто поверит! Да он нам целую комнату уступит. Думаете, много? Это же пустяки– пзамен родины.
– Дешевенько родину продаете, – заметил Трофиму Нестер. Но тот, многозначительно улыбнувшись, замолчал. Лесничему пришлось закончить разговор одному.
– А на что такая родина нужна? – все еще не поняв цели подстроенного Трофимом разговора, спросил лесничий. – Мне с голодранцами не по пути, я и уеду.
– Но в самой-то Англии тебе делать ведь нечего. Там, как известно, и англичанам места не хватает, – не унимался Нестер.
– Что же прикажете делать? – разводя руками, спросил Плаксин. – Пойти в компанию к голодранцам? Помогать им разрушать все, что для меня свято, встать на нечестный путь? Но я не могу сделать этого, понимаете вы, не могу, – переходя на визг, закричал Плаксин.
Трофим и Нестер были довольны. Наконец-то этот мерзавец разоблачен.
В центре, у стола, блестя опьяневшими глазами, сидел бухгалтер. Его окружили женщины.
– Скажи, Петрович, – хитро улыбаясь, спрашивала Татьяна Ивановна, – удастся нам у тебя на свадьбе погулять или век бобылем будешь? Неужели нет человека, который мог бы тебе понравиться?
– Ну, теперь начнется сказка про белого бычка, – с досадой махнул рукой Калашников.
– Вам пора знать, Татьяна Ивановна, – дергая левым плечом, важно ответил бухгалтер, – что меня нельзя равнять со всеми. У меня есть своя собственная философия. Философия совершенно свободной и ни от кого, ни от чего не зависимой личности…
Сделав паузу, он высокомерно добавил:
– Я сам себе и сам для себя. Все, что стесняет человека, в том числе и жена, для меня неприемлемо. – По лицу бухгалтера прошла нервная судорога, глаза сузились и стали холодными. – Культ личности превыше всего, вот мой девиз, – отрывисто гнусавил он. – Вы, конечно, сейчас же спросите, а как семья? Как строить другие отношения? Например, производственные. Семья-это предрассудок, устаревший метод закабаления одного человека другим, – он презрительно сжал свои тонкие, злые губы. Затем это презрительное выражение лица сменилось глупой улыбкой. – Мы, я, – поправился бухгалтер, – хочу, чтобы на земле все было подчинено требованиям личности. Когда это будет достигнуто, тогда наступит полная гармония и настоящее счастье.
– А как же с историческим материализмом, за который вы когда-то ратовали? – с плохо скрываемым чувством раздражения спросил Нестер.
– Это никому не нужно, – ответил бухгалтер. – Я не признаю никаких закономерностей, поскольку они противоречат основной идее совершенно свободного общества.
Бесцветные глаза бухгалтера забегали. Встретясь с упорным взглядом Калашникова, апологет свободной личности опустил глаза.
Инженер был взволнован. Он встал, вытащил из кармана часы и тут же сердито сунул их обратно. Однако заговорил он спокойно, медленно:
– Сколько же чепухи нагородили нам эти господа сегодня! Целую книгу можно было бы написать и озаглавить ее «Бестолковщина», а еще лучше «Глупость». Может быть, я тоже не скажу ничего дельного, но я решительно заявляю, что меня до глубины души возмущает то, что здесь говорилось. Особенно глупым, мне кажется, было выступление последнего оратора…
…Бухгалтер заерзал на стуле, пытаясь что-то сказать, но Калашников резко прервал его:
– «Свободный паразит»! – вот подлинное определение этих идей. Это идея – не видеть ничего дальше собственного носа.
– Оскорбление! – закричал бухгалтер. – Как вы смеете? – Но его никто не слушал.
– На что надеются эти люди? – кивая на бухгалтера, гневно спросил Калашников. – Они просто-напросто считают, что на их век хватит. – А дальше хоть трава не расти. Им лишь бы пропеть, а там пусть и не рассветает.
– Твое – мое, ваше – наше, – вставил Трофим.
– Культ этих людей, – продолжал Калашников, – хаос и неразбериха. Но мы должны решительно отвергнуть эту гибельную «теорию». Нужно стремиться к другому – к организованному, производительному труду, к умному использованию наших богатств. В мире ведь нет ни одного государства, имеющего такую обширную территорию, и нигде нет таких богатств, как у нас, в России. А где вы найдете таких прекрасных тружеников, как наши русские люди? И вот такая махина, как наше государство, к великому сожалению, в технике равняется мошке. Это наша первая беда. Вторая беда-иностранцы, Напустили их сюда полным-полно, отдали им свои богатства: заводы, фабрики, леса, людей! Ну, а им сам бог велел, ведут себя, как завоеватели, нос задирают. А народ задыхается, мечется, ищет выхода… Интеллигенция чего только не выдумывает-и все впустую. Указывает на власть, как на основное зло, а в этом ли только дело? Власть у нас, действительно, плоховата, и ее нужно улучшить. Это бесспорно, но главное все-таки не это-Главное – это технический прогресс и культура.
Высказав эту заветную мысль, Василий Дмитриевич облегченно вздохнул и обвел глазами присутствующих, как бы спрашивая: слушали вы меня или нет? А если слушали, то разделяете ли мои мысли?
– Вы, наверное, хотите знать мое отношение к революции? – чувствуя необходимость говорить еще, продолжал Калашников. – Да, я тоже стою за революцию, но не пустую, а за революцию умственного и технического прогресса, за культуру. Я буду стоять за любое дело, если оно способствует развитию техники, умножает народное богатство и укрепляет нашу родину. В этом должна быть цель жизни каждого из нас…
К Калашникову подошел Нестер.
– Мне неясно одно, Василий Дмитриевич, – сказал он тихим, грустным голосом. – Я хочу спросить у вас, как вы считаете, кто виновен в нашем отставании? Случайно это или нет?
Калашников задумался.
– Наверное, не случайно. Откровенно говоря, я и сам еще не нашел окончательного ответа на этот вопрос. – Василий Дмитриевич улыбнулся.
Воспользовавшись затишьем, к столу незаметно подошел механик паровозного депо. Разгладив широкую бороду, он значительно кашлянул и вытянул вперед обе руки.
– Вот что хотели мы сделать с буржуазией, – сжимая кулаки, сказал он и обвел взглядом присутствующих. – А теперь видим, что ошиблись. Поторопились, значит. Ну, что же, давайте перестраиваться, выход искать. – Он помолчал и, косясь в сторону хозяина, добавил: – Свободолюбивые создания никогда не прячутся в подполье. Мы должны создать массовую партию и найти широкую основу для соглашений с предпринимателями. Работать открыто, вот…
Заметив, что его никто не слушает, механик умолк и незаметно отошел от стола.
С места поднялся Трофим Папахин.
– К сожалению, – начал он, глядя на Калашникова, – и вы, Василий Дмитриевич, не сказали главного, то есть того, что волнует сейчас всех мыслящих людей. Ваше мнение о техническом прогрессе и культуре совершенно правильно. Вы верно, замечательно почистили анархистов и других горе-теоретиков, сбивающих наш народ с правильного пути. Но, уважая вас, я хотел бы также отметить вашу ошибку. В самом деле: можем ли мы серьезно думать о развитии культуры и технических знаний, не искоренив причин, мешающих этому развитию? Тем более, можно ли рассчитывать на серьезное развитие одного из очень важных элементов социализма – кооперации, в условиях царского самодержавия?
– Можно! – сердито двигая тарелкой, выкрикнул Плаксин.
– Вряд ли! – ответил Калашников.
– Кооперация – это не элемент, а главная основа социализма. Вы путаете, молодой человек, – с досадой выпалил Кучеренко.
– Нет, я не путаю, – спокойно продолжал Папахин, когда крики прекратились. Он вышел из-за стола и заговорил громко – так, чтобы его слышали все:
– Самым главным злом у нас было и остается самодержавие. До тех пор, пока не будет свергнуто самодержавие и уничтожена его опора – помещичье-капиталистическая система, бесполезно мечтать о кооперации, культуре и тем более о свободе. Ничего этого не будет. Каторжный труд в России и капиталистическая эксплуатация усиливаются бесправием нашего народа, царским гнетом. Крестьянство задыхается от безземелья, от остатков крепостнического строя, живет в кабале. Национальные меньшинства стонут под двойным, а иногда и тройным гнетом.
Он замолчал. В голове роились нетерпеливые мысли. Он видел, что его слова западают в душу Калашникова, вызывают тревогу у людей типа Кучеренко, он также видел, как краснели и надувались Мигалкин и Плаксин, как все заметнее дергал плечом бухгалтер.
– Следовательно, – продолжал он, – основная политическая задача у нас осталась та же, что и в девятьсот пятом году: свергнуть царизм, довести до конца буржуазно-демократическую революцию, а затем перейти к социалистической. Вот цель, к которой мы должны стремиться. Если мы этого добьемся – будем иметь все, а не добьемся – придется сидеть у разбитого корыта.
Трофим сел и, облокотившись на стол, вопросительно посмотрел на Калашникова.
Инженер взволнованно протянул ему руку:
– Большое вам спасибо, дружище!
– За что же, Василий Дмитриевич? – улыбнувшись, спросил Папахин.
– За ум и правдивость. То, что вы сказали, не ново, однако над этим не мешает каждому из нас еще и еще раз призадуматься.
Время было позднее, и гости заторопились домой. Последним уезжал Трофим. Пожимая Нестеру руку, он воскликнул:
– Здорово! Теперь многое стало ясным.
– Да, – задумчиво покачивая головой, ответил Нестер. – Ясно, а все-таки несколько неожиданно. Не знали мы, чем они дышат. Это наша ошибка. Каждый тянет в свою сторону, у каждого свои идеи. Все гниль. Только инженер сказал откровенно, он честен, но без руля и без ветрил. Мыслит односторонне, не видит главного. Ему нужно помочь стать на правильную дорогу. Может тоже свихнуться.
– Может, – согласился Папахин.
– Почему не был на последнем заседании? – спросил Нестер Трофима.
– Застрял в шахте. Неожиданно испортился подъемник. Пока вылезал, время прошло. – Трофим подал руку Ольге Николаевне. – Спасибо за веселые именины.
Проводив друга, Нестер закрыл ворота и зашел в дом. Ольга убирала со столов, расставляла стулья. «Устала, – участливо подумал о жене Нестер, – сколько было хлопот и забот».
Супруги присели к столу. Нестер молча долго и сосредоточенно думал. Ольга что-то старательно записывала в тетрадь. Затем тихо спросила:
– Каково же твое мнение о нашей интеллигенции?
Нестер безнадежно махнул рукой.
– Полный разброд. Как разворошенные черви, ползут в разные стороны. Стыд!
