Текст книги "Чужаки"

Автор книги: Никита Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 44 страниц)

– А я говорю уйди, или я тебя арестую и заберу весь хлеб до последнего фунта.

– Ах так! – закричал не своим голосом Ашуркин и, отбросив висевшую на плече Анисью, как кошка прыгнул к чурбаку, схватил торчащий в нем топор и, взмахнув им, двинулся к амбару.

Дорогу Ивану преградил штык. Снова взмахнув топором, Иван отбил штык и, размахнувшись, ударил обухом по голове отрядника. Затем он дико взвизгнул и, бросившись вперед, согнулся за винтовкой, выпавшей из рук убитого. В это время Харин выстрелил, пуля просверлила Ашуркину голову.

Первым к выпавшему из рук Ашуркина топору бросился Калина, другие начали хватать колья. Видя, что ему несдобровать, Харин перепрыгнул через забор и огородом побежал на другую улицу. Спасаясь от преследования, он вскочил в телегу к ехавшему по улице мальчишке, вырвал у него вожжи и что было сил погнал лошадь в город.

Во дворе началось избиение оставшихся продотрядников. И не миновать бы им смерти, если бы не прибежал, услышав выстрел, Мальцев.

С большим трудом Мальцеву, Редькину и другим активистам удалось успокоить разъяренных людей и увезти на телеге окровавленных отрядников.

На следующий день в Гавриловку прибыл с вооруженным отрядом Звякин. В селе арестовали четырнадцать человек, в том числе и Мальцева. В течение нескольких дней из Гавриловки было взято в порядке продразверстки около трех тысяч пудов хлеба.

Глава пятая

После неудачи контрреволюционного восстания Корнилова раненый Федор Луганский долгое время находился в госпитале. После выхода оттуда он уже не ратовал за победу над Германией, а наоборот, везде говорил, что Россию могут спасти только немецкие пушки, но когда убедился в их бессилии, запил. И вот теперь он связался с группой таких же, как и сам он, дезертиров.

Сговорившись, они захватили вагон-салон и силой оружия заставили железнодорожников прицепить его к идущему на восток поезду. Теперь они называли себя офицерами-«беженцами». И вот он едет, не зная куда, лишь бы подальше от этого проклятого Петрограда.

Один из спутников Луганского – здоровенный фельдфебель Красноперов – прибил в коридоре вагона сорванный им где-то лозунг: «Все для борьбы за чистую демократию! Да здравствует народная власть!»

Прочтя вслух лозунг, он пояснил пассажирам:

– Россия – страна крестьянская. Мужикам теперь и вожжи в руки надо дать. Пусть управляют. Деревня с большевиками не пойдет.

Задвигав реденькими усами, из-за стола поднялся офицер без погон.

– Врешь! Пойдет! Кто же, по-твоему, жжет сейчас помещичьи имения? Кто уничтожает культуру в деревне?

– Не все! Это голытьба разгулялась, а я о самостоятельных говорю, – пояснил фельдфебель, – есть же у нас в деревне столб, за который мы можем ухватиться. Тут только правильный глазомер нужно иметь. Вот что…

Одобрительно кивнув, офицер неизвестного чина протянул:

– Понимаю, понимаю. Эти еще туда-сюда, – и, снова усевшись к столу, отвернулся к окну.

В разговор вмешался небольшого роста, вертлявый с серыми продолговатыми глазами подпоручик Грабский. Во время разговора он то и дело хватался то за наган, то за шашку.

– Хорошо, милейший, власть будет так, – косясь в сторону офицера без погон, но обращаясь к Красноперову, заговорил Грабский. – Давайте на какое-то время создадим мужицкое правительство. Сейчас можно согласиться и с этим. Чем черт не шутит, пока бог спит. Но его, милейший, никто ведь не признает. Заграницу я имею в виду. Да и свои, что со знанием и опытом, тоже в сторону пойдут.

Как тогда? Ты об этом подумал?

Красиоперов презрительно скосил глаза, покраснел:

– Тогда, значит, у Советов в пристяжке бегать будем.

Помогать им зорить, все рушить, – и вдруг со злобой: – Хватит крутить! Знаем мы этих ваших со знанием и опытом. Докрутились до ручки. Болтают только, мнят из себя черт знает кого, а толку ни на грош. Нам нужно правительство, во… силу…

Тогда-то Федор и увидел впервые человека с завитушками редких волос на висках, выходца из Карабаша, бывшего бухгалтера, а теперь прапорщика – Курочку.

Выдвинувшись из коридора, Курочка, прищурив взгляд, укоризненно покачал головой:

– Смотрю я на вас, соколики, смотрю, вроде люди, а разобраться так… – он презрительно махнул рукой и энергично плюнул.-: Ночи не спите, поесть вам некогда, только и думаете, как бы кого на шею себе посадить, да кнут похлеще в руки дать. Скучно соколикам без кнута, не привыкли.

По-вашему выходит, что если погонялки не будет, так, значит, и жить нельзя. – Он зло рассмеялся, выкинул вперед кулак и выкрикнул: – К черту! Хватит! На кой нам эти нахлебники, погоняльщики, живодеры. Давайте лучше сами собой управлять будем. Скажите, умрем без них? Ничего подобного. Только тогда и жизнь настоящая начнется.

Свобода свобод! Гармония никем не угнетаемой личности… По столу грохнули кулаки офицера неизвестного чина.

– Подавись ты ею, своей свободой свобод, и уходи отсюда ко всем чертям. Наелись мы этих свобод. Хватит Эх, вы! Пустозвоны треклятые! – И он снова ударил кулаком по столу.

– Друзья! А не лучше ли нам прекратить эти бесполезные споры, – вмешался в разговор молчавший до сих пор чернобровый красавец, подпрапорщик Чугунков. – Не все ли равно, какой черт будет нами управлять? Любая власть – гадость. Так пусть спорят о ней те, кому это еще не надоело, ну их к дьяволу, а мы давайте лучше в очко сгоняем. – И в его руках зашелестела колода карт.

Несколько человек стали подсаживаться к столу. Споры стихли.

Так в картежной игре, в бегании на больших станциях за довольствием и в горячих спорах не заметили, как Добрались до Самары. Здесь состав был расформирован, и люди в военной форме предложили пассажирам от имени белогвардейско-эсеровского комитета освободить вагоны.

– Наша власть распространяется пока только на Самару, дальше поездов мы не пропускаем. Расходись, кто куда знает, – выслушав протесты пассажиров, заявил старший группы военных.

Обрадовавшись, Луганский отправился в город и на другой же день получил от комитета поручение сформировать боевой отряд.

– Мы начинаем всенародную борьбу с узурпатора ми, – сказали ему в комитете. – Ты будешь действовать от лица народа, это дает тебе неограниченное право военного времени.

Встретившись на следующий день с Чугунковым, Луганский предложил ему записаться в отряд.

Покосившись на новые сапоги Федора, Чугунков спросил:

– А как обеспечиваться будем?

– Полное офицерское довольствие и верное повышение.

Ни о чем больше не спрашивая, Чугунков сказал:

– Пиши, деваться больше некуда. Служили царю, служили временному, теперь придется служить комитету.

Третьим в отряд записался офицер неизвестного чина.

Это был жандармский поручик Зубов. Тот самый офицер, что приезжал вместе с Греем в Карабаш для ликвидации забастовки.

Глава шестая

Первую вербовку добровольцев Луганский решил провести среди железнодорожников. На собранном для этой цели митинге он долго говорил о чистой демократии и абсолютной свободе, клеймил большевиков, называл их узурпаторами и предателями родины. Призывая к вооруженной борьбе с ними, он в конце своей речи предлагал записываться в отряд «Народная свобода». По словам Луганского, отряд должен в скором будущем разрастись в великую армию спасения родины от коммунистов.

Однако, когда дело дошло до записи, охотников не оказалось.

– Пусть другие записываются, а мы подождем, – заявил Луганскому хмурый, с замасленными руками слесарь депо.

– И думать нечего, – отрезал высокий сутулый машинист. – Пошли они к черту со своей демократией. Знаем мы, что это за демократия за такая…

Обескураженный Луганский хотел было уже уходить, но тут к столу подошел высокий здоровенный парень в суконной поддевке, в больших яловых сапогах. Положив на стол тяжелые в рукавицах руки, он попросил, чтобы его записали в отряд каптенармусом.

– Почему каптенармусом? – удивился Луганский.

– Говорят, паря, эта должность больно хорошая. Дядя у меня в царской каптенармусом был. Шибко хвалил. А так, на другую я не согласен…

Луганский подумал и решил, что для начала можно записать и каптенармусом. Вертя карандаш, он, как бы про себя, сказал:

– Каптенармус есть, а вот где бойцы?

– Фу, о чем тужит, – рассмеялся каптенармус, назвав себя Назаровым Гаврилой. – Этого добра, паря, сколько хочешь сейчас можно набрать, только не здесь, а в селе. Поедем, я тебе три отряда там насшибаю.

В селе, куда их привел Назаров, собрали сход. И снова Луганский говорил, теперь уже перед мужиками, о демократии, об абсолютной свободе, об Учредительном собрании. Снова клеймил большевиков. Снова называл их немецкими шпионами. Всячески восхваляя партию эсеров, доказывал, что она защищает интересы крестьян.

Его слушали внимательно, но записываться в отряд не спешили. Бедняки постепенно уходили с собрания. Тогда взял слово Назаров.

Надвинув на лоб большую с жестким козырьком фуражку, он сердито посмотрел на Луганского и, взмахнув кулаком, закричал простуженным голосом:

– Нам про шпиенов рассказывать, паря, нечего. Здеся их нету. У нас свои антересы есть. Кровные наши. Мужицкие. Долой продразверстку! Вот чаво нам надо. К черту продотряды! Даешь свободную торговлю! Ясно я говорю?

– Ясно! – закричали со всех сторон. – Правильно!

– Раз ясно, то о чем и говорить тогда, – заключил Назаров. – Сказывают, опять будто бы продотряд к нам хотят прислать. Но мы его и к поскотине не пустим. Хватит нас грабить. Записываться надо в отряд и винтовки в руки. Пугнуть, чтобы их было чем. Вон в Гавриловке-то как властители мужиков ограбили. Слышали поди.

– Слышали! Слышали! Продотрядники проклятые! Шкуродеры!

– Вот и хорошо, что слышали, и, значит, знаете, что мужиков без хлеба оставили. Хошь сегодня пропади, хошь завтра. Коммунистам до этого дела нет. Бить их за это, подлецов, надо, а тут нам про шпиенов толкуют… Ясно я говорю?

– Ясно! Правильно! – снова подтвердили десятки голосов, и обиженные кулаки тут же стали записываться в отряд.

Теперь Луганский знал, чем нужно начинать и кончать свои речи на деревенских митингах. Это помогло ему за каких-то десять дней завербовать в свой отряд свыше двухсот человек.

…В Гавриловку Луганский приехал в сумерках. Остановившись около Сумкинского дома, он заметил проходящего мимо Калину.

– Эй, человек! – крикнул Луганский. – Поди-ка сюда.

Калина подошел, взглянул на плечи офицера, невольно поежился. «Значит, и к нам золотопогонники пожаловали, – подумал он. – Ну теперь хорошего не жди…»

Дождавшись, когда подъехали все отрядники, Луганский спросил:

– Где у вас Совет помещается?

Калина вспомнил про Редькина, неофициально исполняющего обязанности председателя, и сказал:

– У нас нет Совета.

– Как нет? – удивился-Луганский.

– Красные советчиков арестовали.

– Врешь!

– Если я вру, тогда спроси вон у него, – и он показал рукой на отворявшего ворота Егора Матвеевича.

Через несколько минут Калина огородами прибежал к дому Редькина, перешагнул Через прясло и торопливо постучал в сенную дверь.

– Беги скорее! – зашептал он показавшемуся в двери Михаилу. – Приехали человек сорок.

Редькин ни о чем не спрашивал. Белых ждали с часа на час. Вскинув, на плечо винтовку, он неуверенно посмотрел на Калину.

– Ну, а ты как думаешь? С нами или здесь хотишь приобыкнуть?

– Я-то? – переспросил Калина. – Я пока думаю остаться.

– Смотри, не прошиби. Контрреволюция – это тебе не фунт изюму. Загорчиться можешь и ноги протянуть. Сумкин тебе не товарищ.

Калина потянул Редькина за рукав:

– Ну, ты торопись, а то сцапать могут. А я еще поду маю, посмотрю. Ивана Ашуркина не Сумкин, а красные кокнули. Это как, по-твоему?..

В полночь восемь человек во главе с Редькиным вышли из заброшенного овина и, озираясь, торопливо пошли к чернеющему лесу. У самой опушки Редькин остановился и, оглядев хмурые лица товарищей, сказал:

– В Самаре белые, в Уфе тоже. Придется к пролетариату на Урал пробираться. Если у кого сомнения какие есть, али духа не хватает, лучше воротиться. Мировой революции трусы не нужны.

– Чего зря говоришь, – огрызнулся Пронин. – Пошли, тайга-матушка не выдаст.

Мужики покурили, оглянулись на мерцавшие во тьме огоньки родной Гавриловки и один за другим потянулись в дремучую чащу.

Глава седьмая

Луганский с небольшой группой проверял насколько хорошо охраняются дороги и тропы на занятом его отрядом участке.

Рядом на гнедом белоногом мерине, с крутым, лоснящимся задом ехал Чугунков. Только что полученный чин прапорщика и новенькое с иголочки обмундирование радовали Чугункова. Его настроению как нельзя лучше гармонировало радостное летнее утро. Кругом, куда ни посмотришь, до самого горизонта стоял зеленый, шумящий, как море, лес. Пахло смолой и цветами. Дышалось легко и свободно.

Ехавший впереди группы прапорщик Чугунков, мурлыча веселую песенку, рисовал себе заманчивую перспективу. Вот он выиграет несколько больших сражений и непременно станет прославленным командиром. А как его будут любить женщины! Потом он стал размышлять о том, удастся ли ему сегодня вечером сыграть в очко или хотя бы в муху, и как отнесется к игре Луганский.

Примерно о том же думал и командир отряда. Всего за несколько недель он продвинулся от подпоручика до капитана. Если дело и дальше пойдет так, то он вполне может за два или три года дослужиться до генерала.

По обе стороны Луганского ехали его главные помощники: начхоз Назаров и Кузьма Зубов.

На кордоне, куда всадники сейчас подъезжали, было безлюдно. Только привязанная лошадь, да стоящая у окон телега указывали, что здесь кто-то есть.

Весело переговариваясь, всадники медленно подъехали к частоколу и, спрыгнув с коней, привязали их между баней и воротами.

В это время на крыльцо кордона выскочил отрядник. Он был явно смущен и на приветствие Луганского закричал, что было силы:

– Здрая жалая! Господин капитан!

На шум из сеней выбежал еще один отрядник. Поздоровавшись с приехавшими, он подошел к Назарову. Начхоз расправил белесые усы.

– Ну, как у вас тут?

– Ничего, течет, – и, покрутив головой, добавил: – Да такая чертяка, аж дух вышибает.

– Ой врешь поди, паря?

– Боже меня спаси врать вам, господин подпрапорщик, – обиделся отрядник. – Идите, сами испытайте. Хорошая удалась, как огнем палит, стерва.

В сенях на треноге булькал большой черный котел, плотно закрытый деревянным кругом. Из медной трубки, пропущенной через деревянное корыто, в другой котелок стекала грязноватая жижа. Нестерпимо пахло гарью. Луганский поморщился и, обращаясь к сидевшему около треноги отряднику, спросил:

– Это что же у вас здесь такое?

Вместо отрядника ему ответил Чугунков:

– Самогон гонят, Федор Кузьмич. Давайте сегодня трахнем как следует. В бой ведь скоро нам…

Луганский подумал и, махнув рукой, весело крикнул:

– Давай! Чего добру пропадать…

Сидевший у котла отрядник начал подбрасывать под котел сухие смолистые сучья. В котле еще сильней заклокотало. Второй отрядник схватил ведро и побежал к колодцу за холодной водой. Назаров с Зубовым взялись разбирать привезенную провизию, а Луганский с Чугунковым пошли проверять посты. Вернулись они часа через два, выкупавшись в горной речке, еще более веселые и довольные.

По примеру начальства отрядники двух передовых постов, проводив на кордон офицеров, тоже пошли купаться, оставив на посту для охраны оружия молодого неопытного бойца Тимошку. Бойцы третьего поста, стоявшего на самом перевале, зная, что впереди их стоит охрана, разостлали шинели и беззаботно забавлялись бельчонком, заставляя его прыгать с руки на руку.

В это время и подошел к передовому посту Алексей.

Он заметил Тимошку, лишь когда с ним поравнялся.

Карпов бросился бежать. Когда опомнившийся Тимошка выстрелил, Алексей достиг уже третьего поста. Дружинники бросились было к оружию, но двумя выстрелами из нагана Алексей одного из них убил, а двоих обратил в бегство.

Впереди – кордон и привязанные у частокола лошади, сзади – враги. Оценив обстановку, Алексей схватил форменную фуражку убитого отрядника и, нахлобучив ее на голову, побежал к кордону.

Луганский только что опрокинул вместе со всеми стакан жгучего первача и, мотая головой, делал усилие, чтобы вздохнуть, когда послышались выстрелы. Отдышавшись, он вместе с Зубовым и Чугунковым выбежал на крыльцо и там увидел подбежавшего к лошади человека в фуражке бойца отряда. Вначале он не мог понять, что же произошло. И только когда подбежавший к изгороди человек, торопливо развязав повод лошади Чугункова, прыгнул в седло, а с горы послышались крики дружинников, понял, что это не отрядник, и рванул из кобуры наган.

Алексей поскакал вперед. Поравнявшись с крыльцом, он выстрелил. Скользнув по нагану Луганского, пуля, срикошетив, впилась в руку Зубова, целившегося в голову гнедого.

Позади остались колодец, лошади, поленница дров, заросли молодого сосняка. Карпов уже приближался к опушке леса, когда почувствовал жгучую боль в руке. На миг потемнело в глазах, и он схватился здоровой рукой за гриву лошади. Выбравшись на большую дорогу и проскакав по ней версты две или три, Алексей подъехал к ручью, остановил гнедого, привязал к дереву. Потом оторвал листья репейника, приложил их к ране и перевязал руку лоскутом разорванной рубашки. Опасаясь погони, Карпов галопом поскакал по направлению к Златоусту. Там жил его сослуживец по германской войне.

…Пустовалов встретил друга с распростертыми объятиями. От радости собрался было за самогоном, но, увидев, что Алексей ранен, побежал за фельдшером.

Глава восьмая

Луганский узнал Алексея в тот момент, когда поднимал наган, чтобы выстрелить в него. Разгневанный неудачей, он решил, что во всем виноваты дружинники и приказал Назарову собрать их во двор.

– Распустились, – взмахивая кулаком, кричал Луганский. – Семеро одного бандита не удержали. Да знаете ли вы, какой это заядлый враг улизнул… Спустя рукава думаете воевать, разговорчиками разными заниматься, а службу за вас я буду нести. Забыли, что мы солдаты «Армии народной свободы» с грабителями боремся, с немецкими шпионами. Вы должны брать пример… – он хотел сказать «со своих офицеров», но видя, что все они пьяны, ткнул кулаком в первого попавшего ему на глаза дружинника, – вот с таких, преданных делу свободы, бойцов…

Лица многих солдат скривились, послышались смешки, недовольные выкрики.

– Значит, на пьяниц равняться?

– Самогонщики лучше, чем мы.

Луганский так и не догадался, что, не разобравшись, указал кулаком на пьяного дружинника.

– А, так! – закричал Луганский. – Вам это не нравится! Командир не указ, значит… Ну хорошо. Раз на то пошло, я это дело разберу до корня. Мне ведь дано право не только агитировать, но и расстреливать. Расходись! – закричал Луганский и, повернувшись, нетвердым шагом прошел в кордон. За ним ушли Зубов и Назаров, только Чугунков остался во дворе. Стараясь успокоить недовольных дружинников, он говорил:

– Не расстраивайтесь, ребята. Незачем. Командир пьян немного. Проспится и все забудет.

Луганский пропьянствовал до утра. Но едва хмель прошел, сейчас же принялся за дело.

Первым допрашивали Тимошку. Догадавшись, к чему клонится дело, парень начал хитрить.

– Стою я это, значит, с винтовкой, – усердно жестикулируя, говорил Тимошка, – смотрю, как полагается часовому, вперед, а он подкрался сзади и хвать меня за шею. Ну я, конечно, не даюсь. Схватились и оба кубарем, под горку. Я даже нос вот себе разбил. Он все хочет винтовку у меня вырвать, но я не дурак, знаю, что значит оружие, не даю. Потом он чем-то меня ударил. Упал я и думаю, ну конец. А он бежать. Я выстрелил, да, знать, промахнулся. Так что я Действовал по всем правилам, господин капитан.

– А где были остальные? – не веря Тимошке, спросил Луганский. – Почему они не помогли, вас ведь четверо.

– Их в это время не было. Купаться ходили…

– Что? – переспросил Луганский. – Купаться?.. Бросили пост.

– Купаться, – подтвердил Тимошка. – Жара была, как в пекле.

Вызванные к капитану купальщики на все вопросы неизменно отвечали:

– Виноваты, господин капитан.

– Пост бросили, подлецы, – хрипел Луганский, – дисциплину нарушили, отряд и меня, командира, опозорили!

– Виноваты, господин капитан, – понурив головы, отвечали отрядники.

– Расстрелять мерзавцев, расстрелять всех троих, – решил Луганский.

Дружинники побледнели. Боязливо озираясь, они ждали помощи от присутствующих на допросе Зубова и Назарова. Но те молчали.

Неожиданно за товарищей заступился Тимошка. Взяв под козырек, он сказал:

– Очень жарко было, господин капитан, что тут особенного? Вы ведь тоже купались… Они разве знали…

Луганский побагровел. Позабыв о дружинниках, бросивших свой пост, он приказал им, которых он только что приговорил было к смерти, связать Тимошке руки.

Через полчаса парня расстреляли. Луганский произнес после расстрела речь. Он назвал расстрелянного врагом свободы и демократии, шпионом и большевистским агентом. Призывал дружинников огнем выжигать из своих рядов подкидышей красной заразы.

Решив во что бы то ни стало поймать Алексея, Луганский с десятком дружинников прискакал в Тютняры. Он надеялся, что Карпов вернется домой.

В управе хозяйничал Абросим. Узнав, зачем приехал капитан, Абросим, как ужаленный, вскочил со стула.

– Прозевал, значит, есаул. Упустил. Знать, так я бы сам его прикончил тогда…

Луганский спросил:

– Что, здорово насолил он тебе?

– Если бы только мне? – махнув рукой, простонал Абросим. – Всех наших повыгонял. Как коршун вцепился. Спасибо болезнь помогла. А тут переворот подоспел…

– Но, может быть, он дома сейчас, – спросил Луганский.

– Нет, где там… Следим мы… Я бы знал. Мать дома, это точно, а его нет.

– Жаль, – с досадой протянул Луганский. – А все-таки надо обыскать.

Часть этого разговора подслушал дежурный в управе, сидящий за дверью Фома. Сообщение о том, что Фома был убит на германской, оказалось неверным.

Когда Фома понял, зачем приехал капитан, он осторожно вышел из управы, огородами добежал до дома Карповых, вызвал на крыльцо Марью, постукивая зубами, сказал:

– Беги, Марья Яковлевна. Белые приехали, обыск будет. Беги скорее.

Через несколько минут Фома, тяжело дыша, снова сидел в сенях управы, попыхивая в темноте цигаркой. А Марья, бросив все, гумнами уходила к Увильдам.

А в управе все еще продолжался разговор:

– Потапыча надо вслед за Карповым взять, – настаивал Абросим. – Этот старик вот уже несколько лет всю волость мутит. Писал я об этом каторжнике, да там плохо чухаются. Старик, говорят, последние дни доживает. Оно, может, и так, а все же лучше его убрать совсем.

Луганский не собирался заниматься в Тютнярах еще кем-либо, кроме Карпова. Но Абросим настаивал, и он согласился арестовать Потапыча и проверить дома тех, кто ушел с красными, Абросим доказывал, что некоторые вернулись, а некоторые партизанят и нередко по ночам появляются в селе.

Дворы Карпова и Потапыча оцепили на рассвете. На стук в дверь Потапыч сполз с кровати и, не спросив, кто стучит, снял дверной крючок.

Разъяренный тем, что в доме Карповых не оказалось ни одной души, Луганский грубо спросил:

– Кто есть в доме, кроме тебя, старая крыса?

Потапыч с презрением посмотрел на Луганского, потом на Абросима и, тяжело садясь на кровать, сказал:

– Крысы те, кто не спросясь, в чужой дом лезут.

После обыска Абросим зло выругался, сказал с нескрываемой злобой:

– Улизнул, стерва, – и, дернув Потапыча за рукав, добавил:

– А ты, старик, давай-ка собирайся, с нами пойдешь.

Потапыч едва поднялся, потухшим взором осмотрел избу. В одних кальсонах и ночной рубашке вышел во двор и молча пошел за ворота.

Старик догадывался, куда его ведут, но на сердце было спокойно. Он чувствовал, что жить ему все равно осталось недолго., Разгоралась утренняя заря. Она как бы торопилась еще раз порадовать старика тысячами красок. Потапыч всегда любил смотреть на утренние зори, каждый раз находя в них что-то новое.

Из-за плетней то тут, то там показывались женские головы. Соседки смахивали слезы, прощально махали руками. В ответ Потапыч медленно наклонял голову.

Наконец его вывели из села, за гумнами подвели к большой глубокой яме, из которой брали глину для побелки печей.

– Вот, вставай здесь, – показывая на край ямы, сказал Абросим. – Кончилась твоя подлая жизнь.

Потапыч подошел к обрыву, повернулся лицом в сторону зари. Луганский приказал дружинникам приготовиться. Но они не успели этого сделать. Качнувшись и оседая, старик скользнул в яму.

– Врешь, подлец, – прохрипел Луганский, – я заставлю тебя посмотреть в глаза смерти. – И, показывая в яму дулом нагана, приказал:

– Вытащить!

Два дружинника спрыгнули в яму, подошли к лежащему вверх лицом Потапычу, взяли за руки, но тут же отступили. Старик был мертв.

В это же утро другая группа дружинников под командованием Зубова выловила и расстреляла двух вернувшихся домой красноармейцев.