Текст книги "Чужаки"

Автор книги: Никита Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 44 страниц)

Вот здесь бесчинствует белогвардейско-эсеровский Комуч.

В Омске – Западно-Сибирское сборище. В Екатеринбурге – областное правительство Урала. Во Владивостоке – автономное правительство Сибири. – Маркин достал из-под лафета чайник, налил в жестяную кружку воды, с жадностью выпил ее и, возвратившись на свое место, продол жал:

– И вот, товарищи, врагам удалось занять наш Дальний Восток, Сибирь, Урал и часть Поволжья. А что делают интервенты? Они захватывают Мурманск, Баку, наступают в Туркестане, осаждают Царицын, орудуют на Север ном Кавказе. Кроме того, мы не должны забывать, что на западе на нас наступают немецкие орды. Вот как, товарищи, повернулось дело. Вот в каком тяжелом, страшно тяжелом положении мы находимся. – Он снова умолк, снова пристально посмотрел на бойцов. Хотя их лица были и пасмурны, но спокойны. «Пусть знают всю правду, – думал Маркин. – Это поможет им. Трусов отбросит, смелых и пре данных закалит». И он продолжал:

– Но главное, товарищи, из всего, что я сказал, это Восточный фронт. Здесь у нас будет решаться судьба революции. Нам с вами досталась почетная задача отбить самого сильного и самого подлого врага. – Маркин взмахнул кулаком. – И мы сделаем это, товарищи. Сделаем с помощью тех, которые тысячами спешат к нам на помощь из центральной России. И еще я хочу вам сказать, что по указанию Ленина у нас началась перестройка боевых единиц. Теперь из отдельных, плохо организованных отрядов создаются роты, из рот батальоны, полки, дивизии и армии. Большевики зовут народ и армию в наступление на рвущегося к Москве врага. И я уверен, что вы пойдете в это наступление.

– Пойдем! Не уступим! Все равно свернем им шею! – откликнулось сразу несколько голосов. – Только снарядов побольше давайте! Хлебца подкиньте немного!

Когда голоса стихли, Маркин еще несколько минут продолжал свою речь. Чем дольше он говорил, тем больше светлели лица бойцов. Они видели, что в армии наводится порядок, что во главе их полка стоят знающие дело люди. Им особенно понравились последние слова Маркина.

– Главное, товарищи, не вешать головы. Помнить, что за нами весь рабочий класс и Владимир Ильич Ленин. Мы воюем за народную правду. Мы боремся за великое дело, о котором мечтали наши отцы, деды и прадеды. Нас проклянут наши же дети, если мы после всего, что было сделано, уступим врагу и дадим ему возможность снова посадить на шею народа захребетников и кровососов. Но этого не будет, товарищи, мы обязательно победим. В войне побеждает тот, кто сильнее духом. А какая же сила духа у наших врагов, если там все построено на насилии и обмане. На такой гнилой телеге далеко не уедут. Она обязательно сломается.

А у нас с вами, у людей, борющихся за народ, за правду, за счастье своих детей, хватит и силы, и воли, чтобы по мочь эту гнилую телегу поскорее сломать. Всыпали мы Корнилову, Алексееву, и еще многим генералам, всыпем и Комучу, да так, что от него и мокрого места не останется.

Провожая командира и комиссара в соседнюю часть, Алексей узнал от них о подготовке большого наступления и о подвозе в связи с этим на батарею большой партии снарядов. Батарея никогда не получала и десятой доли того, что ему сейчас обещали.

Когда Алексей рассказал, что с ним случилось после отъезда из Екатеринбурга, Маркин долго и горячо жал ему руку.

– Вот что делают, подлецы. Ну хорошо же, мы им и это припомним. А тебе советую почаще рассказывать об этом красноармейцам. Пусть они знают, что такое белогвардейцы.

Потом он стал говорить, как лучше организовать политическую работу на батарее и пообещал Карпову подобрать хорошего помощника…

Прощаясь, Алексей сказал:

– Вот бы теперь сюда еще Захара Михайловича.

Улыбаясь, Маркин ответил:

– Могу тебя порадовать. Товарищ Ершов в штабе нашего фронта. Если не возражаешь, передам ему от тебя поклон. Старина будет рад.

Глаза Алексея заблестели от радости. Пожимая Маркину руку, он воскликнул:

– Теперь все пойдет по-иному. Такие люди собираются сюда не зря.

Глава четырнадцатая

Вернувшись на батарею, Алексей пригласил к себе командиров орудий и, угощая их полученными на курсах папиросами, стал рассказывать о командире и комиссаре.

– Эти нас не подведут, – заканчивая беседу, говорил Алексей. – Товарищ Калашников образованный человек.

Главный инженер Карабашского завода. Он всегда близко стоял к нашему брату, к рабочим. В войну он офицером был. Я с ним служил три года. Вместе мы в Петрограде и буржуйскую власть свергали. Вот он какой офицер. С такими не пропадешь. Теперь все пойдет по-иному. Короче говоря, он наш до мозга костей. Ну, а про Маркина и говорить нечего. Двадцать лет за трудовую власть борется. В тюрьме много лет сидел. Потом в ссылке был. Для этих людей Советская власть дороже всего на свете.

– Давно бы их к нам надо, – сказал один из командиров орудий-Тогда, может быть, и не драпали бы…

– Посмотрим еще, какие из них командиры получатся, – добавил другой, – война-то – штука хитрая. Но уже и то хорошо, что свои…

Закончив беседу, Алексей заторопился в соседнее село.

Там ему нужно было встретиться с местными властями и договориться о покупке фуража. Кроме этого, Маркин просил передать председателю совдепа, чтобы он подготовил на завтра митинг. – комиссар собирался выступить с докладом.

Рассказ Карпова произвел на командиров орудий большое впечатление, и они решили собрать бойцов батареи, чтобы поведать им то, о чем они сами только что услышали.

Выступить на митинге поручили Редькину.

Михаил ушел в кусты, разостлал перед собой лоскут бумаги и стал готовить речь.

Еще два года назад Редькин не мог связать и нескольких слов. До армии он никогда не произносил речей и не думал, что ему придется этим заниматься. Но когда грянула революция, и среди солдат начались митинги, он стал, как зачарованный, слушать ораторов. Его почему-то больше всего привлекали такие слова, каких он раньше не слышал: гегемон, гидра, колонизатор, солидарность, империализм… Использование этих незнакомых, малопонятных слов он считал вершиной ораторского искусства.

А потом в своих выступлениях он, как горохом, сыпал такими словами, применяя их к месту и не к месту. Михаил полагал, что, применяя такие слова, он говорит как настоящий оратор.

Вот такую, как он считал, умную речь он решил произнести и сегодня, выступая перед бойцами батареи.

– Если в оценке персональных личностей, – расчесывая пальцами длинные, спутавшиеся волосы и то и дело запинаясь, начал свое выступление Редькин, – мы будем упоминать нашего комиссара и командира полка, то получается налицо вожаки революции и всего прочего коммунизма. Наш комиссар и еще более наш командир полка, это самые настоящие… – Редькин умолк, подумал и выпалил, – гегемоны свободы. Наш красный командир, товарищ Карпов, говорил нам сегодня, что дорогой товарищ Маркин есть и остается навеки политический каторжан. И вот, дорогие товарищи, можем ли мы не доверять своему красному командиру и многократно красному комиссару, если они испокон веков, денно и ношно уничтожают белогвардейскую и мировую гидру. – Редькин подумал и, как видно, решив перейти к более близким делам, продолжал:

– Теперь до беляков подкрадывается неминуемый конец, а на нашу улицу – катится масленица. Наш красный командир говорит, что товарищ Калашников сызмальства уничтожает колонилизму и буржуйскую прихвость. А про комиссара и пропагандировать нечего. Он, говорят, теперь день и ночь ревтрибуналом закручивает. Если ты, скажем, буржуй или беляк, дзинь!.. И нет тебя. Дезертир или перебежчик какой – к стенке и никаких разговоров. Ну, а если, скажем, был ты или сейчас есть из кулацких или эсеровских помощников, то расстрел тебе неминуемый. – Осмотрев притихших слушателей, Редькин решил, что говорит он хорошо, иначе люди не стали бы слушать его так внимательно, поэтому, поставив перед лицом ребро ладони, он бодро закончил.:

– Вот принцип наших новых командиров, дорогие товарищи. Теперь, значит, только держись. Полетят во все стороны искры и пламя и тому подобная революционная идея…

В эту же ночь из батареи сбежало шесть бойцов, добровольно вступивших в ряды Красной Армии в последние дни. Когда стали выяснять причину их бегства, выяснилось, что Редькин, кроме произнесенной им речи, в частной беседе с бойцами добавил еще, что командир и комиссар полка, наверное, сейчас же начнут ворошить личные дела каждого бойца, чтобы воздействовать ревтрибуналом, и что теперь многим не поздоровится.

Как потом рассказал Алексею один из бойцов, тоже собиравшийся было бежать и отставший от товарищей лишь из-за приступа аппендицита, люди, не знавшие Редькина, были настолько сбиты с толку, что решили немедленно бежать.

По этому случаю Михаила вызвали в политотдел. Беседуя с заместителем начальника отдела, он заявил, что «хотел путем революционного воздействия на несознательный и отсталый элемент поднять авторитет дорогих товарищей командира и комиссара».

– Понимаете ли вы, – спросил заместитель начальника отдела, – что такой метод воздействия на бойцов равно силен провокации?

– Прекрасно понимаю, то есть… Что касается провокации, – Михаил запнулся, ему так хотелось запомнить и применить в разговоре это новое, замысловатое слово, что он даже забыл, о чем с ним говорили. – Я как коммунист и большевик…

– Да какой ты, к черту, большевик, – вспылил заместитель начальника политотдела, – провокатор ты, вот кто.

Хватит с тобой болтать. Как только приедет комиссар, будем обсуждать твое персональное дело.

На следующий день перед разбором дела Михаилу дали заполнить анкету. Дойдя до вопроса «К какой партии Вы принадлежите», Редькин написал: «К Российской Коммунистической партии (большевиков)», потом задумался и тут же добавил: «а вот в части провокатора не пойму».

Присутствующий на заседании Маркин попросил Михаила разъяснить, что это значит. Редькин смутился, почесал затылок, но и тут остался верен своей привязанности к непонятным ему словам и начал плести несуразицу.

Чтобы выручить товарища, слово взял Алексей. Он обрисовал Редькина, как честного человека, стойкого и бесстрашного бойца, преданного Советской власти, но малограмотного и любящего много поговорить высокопарным стилем.

Тогда, обращаясь к Михаилу, комиссар спросил:

– Скажите, товарищ Редькин, вы помните, как говорили, у вас мать с отцом? – Чево же не помню. Мама у меня и сейчас жива.

– Так что же, они плохо говорили?

– Нет, чего же, даже очень хорошо.

– Тогда почему бы и тебе не говорить так же просто, как говорили твои родители. А то говоришь, сам не зная что. Компрометируешь и себя и нас. – В заключение комиссар предложил послать его на политкурсы. Потом разъяснил Редькину, что такое провокатор.

По дороге на батарею Михаил долго молчал, потом все же не стерпел, спросил:

– Как ты думаешь, товарищ командир, в отношении полемики комиссара с моими революционными речами? Неужели я, сознательный боец Красной Армии, в самом деле должен говорить на простом деревенском языке? Кто те тогда будет меня слушать?

– Вот слушаешь же ты Маркина. А разве он не на простом языке разговаривает с нами? – вместо ответа спросил Алексей.

Редькин по привычке почесал затылок и, все еще стремясь найти какое-то оправдание, ответил:

– Так то комиссар. Башка… Он, может, конечно, и просто, а я совсем другое дело.

– Ну, если комиссар тебе не пример, тогда на товарища Ленина посмотри, как он запросто с народом разговаривает. И его все понимают.

Редькин вздохнул, возражать против Ленина он не мог. Снова почесав затылок, ответил:

– Вот поеду на курсы и там постараюсь все понять, и тогда послушаешь, какие я буду речи закатывать.

Но обстоятельства сложились так, что поехать на курсы Редькину удалось не скоро. Начались осенние наступательные бои красноармейских частей Восточного фронта. Белые упорно сопротивлялись, и батарея не раз ураганным огнем прокладывала дорогу наступающему полку. Вначале враг часто переходил в контратаки, и опять батарее приходилось помогать пехоте отбивать белогвардейцев.

О курсах Михаил не хотел и слушать.

– Наступать и без курсов хорошо, до затишья не поеду, – ответил он на предложение командира батареи. А когда пришло предложение из полка, даже рассердился.

– Нема дураков ерундой заниматься, когда стрелять нужно. Поеду в следующий набор, а сейчас и не подумаю.

Маркин не настаивал.

Первые же дни наступательных боев показали, что когда есть снаряды, советские артиллеристы стреляют не хуже белогвардейских. В артиллерийских дуэлях с карповской батареей хваленые английские пушки, как правило, или летели вверх колесами, или их поспешно увозили в тыл.

Осенью 1918 года на Восточном фронте наступил тот период, когда все время наступающая сторона исчерпывает, наконец, свои возможности и, теряя былое преимущество, начинает терпеть поражение. К этому времени в деревне произошло много перемен. Основная масса мужиков, поддерживающая вооруженные отряды «Народной свободы» и белочехов, начала поворачиваться в сторону Советов, отказывая Комучу в доверии и помощи. Советские войска заняли Казань, Симбирск.

Чувствуя неизбежную гибель, руководители контрреволюции бросились искать выход. Застучали телеграфные аппараты, заструились тонкие накрапленные ленты, помчались для личных свиданий делегаты высших и низших рангов. Собравшись, они спорили, угрожали, доказывали. Но договориться ни до чего не могли до тех пор, пока эсеры не нашли, наконец, спасительное предложение: «Директория!!!»

Это слово Редькин впервые прочитал в армейской газете перед очередным боем. В газете о ней было написано «белогвардейский ублюдок».

На просьбу бойцов, прочитавших газету, разъяснить, что такое директория, Михаил не задумываясь сказал:

– Вы знаете, что такое в городе дом с красным фона рем у двери?

Красноармейцы отрицательно замотали головами.

– Не знаете? – удивился Редькин. – Да это же самая бесстыдная окова капитализма и всего прочего. Одним словом, дорогие товарищи, – закончил он назидательно, – директория – это всем сволочам сволочь.

Через несколько минут, начиная пристрелку, Михаил сам посмотрел, как поставлена дистанционная трубка, сам проверил наводку и, убедившись, что все сделано так, как передал с наблюдательного пункта командир, поднял вверх руку.

– По белогвардейской рвани, – торжественно закричал Редькин, – и по всем сволочам, а ну, старушка, ахни! – он махнул рукой, первый номер дернул шнур ударника, и «старушка» с шестидюймовым ртом ахнула.

Теперь ждали, что скажет командир. Какие будут даны поправки. Но Алексей почему-то медлил.

В ответ на выстрел начала действовать вражеская батарея. Первый фонтан земли взвился саженях в ста пятидесяти справа, потом снаряды стали ложиться слева и сзади.

Бойцы забеспокоились, полезли в окопчики, стали прижиматься к щитам орудий. Самое страшное в такое время для бойца – безделье. Если бы орудие стреляло, была бы надежда, что их снаряды попадут в неприятеля раньше, чем прилетит вражеский снаряд. Притом во время стрельбы людям нужно внимательно слушать команду, подносить снаряды, прицеливаться. Теперь же все мысли бойцов сводились только к одному: попадет следующий снаряд в батарею или пролетит мимо?

Только один командир орудия невозмутимо сидел на пеньке, и Михаил, не отходя от телефона, доедал оставленный от обеда кусок хлеба, запивая водой из горлышка железного чайника.

Вскоре поступила команда с уточненным прицелом, и после второго пристрелочного выстрела, батарея один за другим сделала несколько залпов. Теперь неприятельские пушки больше не стреляли, и батарея перенесла огонь на живую силу противника.

Через некоторое время послышалось красноармейское ура. Пошла в атаку красная пехота. Белые покатились назад.

Но много еще тяжелых боев предстояло красным бойцам. После того, как директория была заменена Колчаком, им пришлось еще раз отступать почти до самой Волги. Враг был силен. Он опирался на активную помощь мировой буржуазии и многочисленные контрреволюционные силы внутри России. Не раз еще бросались белогвардейцы в яростные атаки, надеясь разгромить Красную Армию. Но то, что произошло на Восточном фронте осенью 1918 года, не могло уже быть ликвидировано никакими усилиями.

Глава пятнадцатая

Еще в Революционно-военном Совете республики Ершова предупредили о трудностях с продвижением поездов. Теперь он убедился в этом на практике. Хотя он и ехал в скором поезде особого назначения, но так же, как и все поезда, он шел с бесконечным числом больших и малых остановок. Стояли на станциях, на разъездах и на перегонах. То были неисправны пути, то в тендере не оказывалось угля или воды, то не хватало какого-то сигнала будочника, ушедшего со своего поста, а иногда стояли вообще неизвестно почему.

– Контры! Будь они прокляты. В Чеку их надо, подлецов, всех! – кричали железнодорожники из состава бригады поезда. – Сколько доказывали, не доедем до станции.

Да разве их перекричишь? «Доедете! Хватит разговаривать, езжайте и все». Вот те и доехали.

Часто на станциях заявляли:

– Этот поезд отменен, вылезайте.

– Почему отменен? Кем отменен? – Добиться ответа было невозможно. Отменили и баста.

Ершов вместе с ехавшей с ним группой военных не раз пытался ускорить продвижение, но это ему почти не удавалось. В начале он ходил к железнодорожным начальникам, требовал, уговаривал, доказывал. Потом стал вызывать их к себе. Но чем дальше, тем больше убеждался, что уговорами поправить дело нельзя, что среди железнодорожного начальства засели саботажники и явные предатели.

На одном из крупных железнодорожных узлов. Ершов, пригласив с собой ехавшего в соседнем купе чекиста, пошел с ним в депо, чтобы переговорить с рабочими-железнодорожниками. Еще два дня назад, беседуя с чекистом, Ершов обратил внимание на его щеку, затянутую широким синим рубцом и на вытекший левый глаз. Разговаривая с чекистом, Ершов вспомнил рассказ Алешиного дедушки, видевшего в казачьей станице, около Челябинска, самосуд местных заправил над тремя станичниками и двумя рабочими. Решив проверить свое предположение, Ершов спросил:

– Скажите, вы не из-под Челябинска родом?

– Да. Из-под Челябинска.

– Не вас ли в девятьсот пятом казачьи старшины на площади нагайками угощали?

– Меня. А вы что, видели? – удивился чекист.

– Нет, не видел, но слышал. Сколько человек тогда судили? – снова спросил Ершов, стремясь проверить, нет ли тут ошибки.

– Нас пятеро было. Три казака и двое из Челябинска, – ответил чекист и стал рассказывать, как это произошло.

Ершов убедился, что перед ним тот самый молодой казак с сабельным рубцом на щеке, о котором говорил Карпов. И он в свою очередь рассказал чекисту, откуда он это знает.

Обходя состав стоящих на путях вагонов, Ершов неожиданно столкнулся с вынырнувшим из-под буферов железнодорожником. Решив спросить, как лучше пройти в депо, Ершов сказал:

– Здравствуйте, товарищ! Скажите, как прямее пройти в депо?

– Здравствуйте, если не шутите, – показывая блестящие зубы, ответил железнодорожник, всматриваясь в звездочки на фуражках собеседников. – Из начальства будете?

– Да, вроде бы так. Но почему вы считаете, что мы шутим? – удивившись ответу железнодорожника, спросил Ершов.

– Да, так, – ухмыльнувшись, уклончиво ответил железнодорожник.

– А все-таки? – беря железнодорожника за рукав, дружелюбно спросил Ершов.

– Да потому и спрашиваю, что уж больно их много развелось нонче, шутников-то этих. И каждый по-своему шутит. Вон начальник наш, к примеру взять, такие шуточки выкидывает, что прямо диву даешься… Вон видите, – показывая на дальний тупик, сказал железнодорожник. – Видите, пять вагонов стоят.

– Вижу, ну и что? – не понимая, в чем дело, спросил Ершов.

– Да ничего. Говорит, негодные. Велел в тупик загнать. А в них снаряды…

– Как снаряды?

– Да так, очень просто. А вон подальше, видите? Те тоже «негодные»– с патронами. А вон там, – показывая рукой в самый конец тупика, продолжал железнодорожник, – с обмундированием. И эти вот отцепляю, тоже негодные, а в них винтовки, а может, и пулеметы.

– Давно они здесь стоят?

– Да уж порядочно. Некоторые десять дней.

– Ну и как вы думаете? Для чего их там ставят? – продолжал спрашивать Ершов, хотя он уже догадывался, почему их туда ставят.

– Хм, для чего? Друзей своих ждут, колчаковцев.

Подарок готовят.

– А что же ты молчал до сих пор? Что дорпрофсож ваш делает? Уполномоченный ВЧК, партийная организация? Они что смотрят?

– Не знают они, – махнул рукой железнодорожник. – Я ведь тоже случайно сегодня узнал. Сосед по секрету сказал. Он вроде и за их и за нас. Не поймешь, какому богу молится.

– Ну спасибо, – пожимая руку железнодорожнику, сказал Ершов. – Спасибо.

– Спасибо вроде не за что, – спокойно ответил железнодорожник и снова нырнул под вагон.

Начальник станции встретил Ершова предупредительной улыбкой.

– Чем могу служить вам, товарищ комиссар?..

– Я хочу узнать, когда вы отправите наш поезд?

– Пассажирский? Думаю, что к вечеру отправим.

– А вагоны со снарядами и с патронами?

– Не понимаю, о чем вы изволите говорить. Какие вагоны?

– Не понимаешь? А вон те, что в тупике стоят, как негодные, десять дней…

– Этого не может быть. Я… Я… ничего об этом не знаю.

– Врешь! – вынимая наган, вскипел Ершов. – Говори, подлец, или я тебя сейчас же пристрелю.

– Товарищ комиссар! Товарищ комиссар, – поднимая в испуге руки, залепетал начальник. – Я ничего не знаю. Это, наверное, мой заместитель.

– Заместитель? Покажи, где он?..

– Вот напротив, в кабинете.

Ершов мотнул головой чекисту.

– Ведите его в вагон, – обращаясь к побледневшему начальнику, приказал он:

– А вы пойдете со мной.

– Нет, как же, что вы? Я не могу, я на службе, товарищ комиссар…

Ершов хлопнул свободной рукой по столу.

– На службе. Вот там о служебных делах и поговорим.

Стиснув зубы и еще больше побледнев, начальник поднялся и, как пьяный, пошел в дверь.

В этот же вечер по решению местного ревтрибунала были расстреляны начальник станции, его заместитель и еще два человека. За связь и прямую помощь колчаковщине.

Захар Михайлович передал решение трибунала всем начальникам прифронтовых станций, дорпрофсожам, уполномоченным ВЧК и председателем трибуналов. От себя написал, что требует применять такие меры немедленно ко всем засевшим в учреждениях железных дорог контрреволюционерам, саботажникам и не спускать просто нерадивым работникам.

Через несколько дней Ершов собрал железнодорожный актив, пригласил работников ВЧК и дорпрофсожей. Первым был вопрос о том, что больше всего мешает работе транспорта.

Выступающие говорили о том, что общая разруха серьезно влияет на работу железных дорог, но главное не это, а работа врагов.

– Я ему говорю, начальнику своему, – жаловался с трибуны один из участников совещания, – надо пушки от править. Их на фронте ждут. А он говорит: нет шпал. Не отправим шпалы – поезда не пойдут совсем, и отвечать за это будешь ты. Вот поди и разберись тут. А потом я решил проверить. И что вы думаете? Этот участок просил не шпалы, а рельсы.

– Ну и что вы сделали?;-перебив выступающего, спросил Ершов.

– Да что? Как получили вашу телеграмму, сразу его в трибунал. А пушки отправили.

Заканчивая совещание, Ершов сказал:

– Врагов нужно уничтожать и немедленно. Нужно всеми мерами пресечь разгильдяйство и пьянство. Нужно внушить рабочим, что без хорошей работы железных дорог победы на фронте не будет. Железнодорожники – это те же фронтовики. Мы пошлем вам в помощь несколько десятков товарищей. Но спросим в первую очередь с вас, не забудьте этого.

Прошло немного времени, и военные грузы стали доставляться в несколько раз быстрее, чем это было раньше. Армия вздохнула свободнее.

Через несколько дней после приезда на место, к Ершову зашел знакомый чекист. Разговорившись, он сказал, что не знает, что делать с прибывшей из оставленных врагу районов партией арестованных, с которыми нет никаких документов.

– Вот делай теперь с ними что хочешь, – вздыхая, жаловался чекист. – Правда, начальник конвоя говорит, что при передачи ему арестованных кто-то сказал, что это заядлые контрреволюционеры, убийцы многих советских людей.

Но ведь слова к делу не пришьешь. – И он снова повторил: – Вот теперь и делай с ними что хочешь!

Выслушав чекиста, Ершов решил лично познакомиться с арестованными.

Ершов приехал к ним вместе с чекистом и начальником караула. Осмотревшись, прошел на середину барака и, поздоровавшись, сказал, что хочет выяснить, за что арестованы находящиеся здесь люди.

– А ты кто? Что за птица? – послышалось сзади.

Ершов объяснил, кто он и с какой целью пришел.

Раздвинув столпившихся людей, к нему подошел Мальцев. Да, это был Никита Мальцев, отец Машутки. Здесь же, у самой двери, понурив голову, сидела и ее мать. В тот момент, когда она, добившись свидания, разговаривала с мужем, в тюрьму прибыл конвой. Советские войска поспешно оставляли город, конвой должен был сопровождать арестованных в тыл. При выходе из тюрьмы мать и задержали. У ней не оказалось при себе никаких документов.

Начальник конвоя решил, что разобраться можно будет и потом, и приказал включить ее в состав арестованных.

Так отец и мать Машутки были увезены в глубь страны, как враги Советской власти.

Чтобы показать Ершову, с кем он имеет дело, Никита вынул из нагрудного кармана газету, развернул ее и подал Ершову удостоверение председателя сельского Совета. Он считал, что это удостоверение дает ему право говорить с представителем власти как выборному лицу.

– Вы можете мне верить или нет, это ваше дело, – косясь на чекиста, но обращаясь только к Ершову, сказал Мальцев. – Я знаю многих из этих людей, все они жертвы пробравшихся к власти преступников.

Ершов нахмурился.

– Сказать можно что угодно. Вы это лучше докажите.

– Доказывать можно тому, кто понимает. Мы доказывали, за это нас и тиранят. Кулаками рассуждают начальники наши, а не разумом. Вот беда…

– Не спорю. Может быть, и так, – согласился Ершов, садясь на подставленную ему кем-то скамейку. – Что ж, если начальники ошиблись, давайте разберемся.

Со всех сторон послышались одобряющие возгласы:

– Дело говорит!

– Знамо, самим лучше разобраться.

– Эсеры, сволочи, мутят все…

Прислушиваясь к выкрикам, Ершов искал в них нить для дальнейших разговоров. У него складывалось мнение, что часть арестованных простые, кем-то не понятые люди.

– Хорошо, граждане, давайте будем разбираться. С кого начнем?

– С Мальцева, – предложил Пронин. – Пусть он за всех рассказывает.

– Конечно, с него, председатель он…

– Ну что ж, давайте тогда, Мальцев, рассказывайте, как вы сюда попали? – предложил Ершов.

Волнуясь, Никита шаг за шагом рассказал историю своего ареста. Его рассказ Подтвердили все гавриловцы.

– Здесь из Гавриловки нас тринадцать человек, – заключая показания, говорил Пронин, – до революции у нас у всех было три лошади и шесть коров. У кулаков батрачили.

А теперь, смотрите, нас эта погань, Харин, самих в кулаки произвел. Даже не спросил, успели ли мы досыта хлеба наесться. А поди-ка, в активе числились, за Советскую Власть стояли, считали, что наша она, – и, взмахнув кулаком выкрикнул: – Убить надо было гада! Зря упустили. Тогда хотя знали бы, за что страдаем.

После двухчасовой беседы с арестованными, Ершов пришел к заключению, что большинство из них арестованы неправильно. Такого же мнения был и чекист. И вот, руководствуясь принципом: лучше освободить пятерых виновных, чем оставить в тюрьме одного невиновного, они решили всех их освободить. Сообщая об этом, Ершов сказал:

– Ну вот, кажется, и разобрались. Насколько мы правы, вы докажите своими поступками. – Он обвел внимательным взглядом посветлевшие лица окружающих его людей и добавил: – Завтра все идите в баню. Там вам дадут белье, а кому нужно и верхнюю одежду. Вымоетесь, отдохнете и вечером зайдите к нам: вместе подумаем, что делать дальше. – Он дал им адрес, куда прийти и велел начальнику караула снять охрану.

На следующий день к Ершову пришел один Мальцев. На немой вопрос Захара Михайловича «Неужели один?», он вынул из кармана список и положил его перед Ершовым.

– Все кроме двоих, – улыбаясь, сообщил Мальцев, – поручили мне просить вас зачислить добровольцами в Красную Армию.

– Вы думаете, будут воевать? – не скрывая радости, спросил Ершов.

– Думаю, что будут, – твердо ответил Мальцев, – народ наш, советский. Зря вот только их обидели. Ну, да они не сердятся. Согласились, что произошла ошибка. «Исправлять, – говорят, – будем так, как комиссар сказал, вместе».

Ершов пожал Мальцеву руку, он был явно взволнован решением освобожденных из-под ареста людей. «Уж если такие добровольцами идут в Красную Армию, – думал Ершов, – значит, Советская власть засела в умах простых людей крепко».

– Что бы вы предложили сделать? – обращаясь к Мальцеву, спросил Ершов. – Как снова укрепить авторитет советских органов в деревне?

Мальцев не задумываясь ответил:

– Надо покрепче нажимать на кулаков и не трогать середняков.

Ершов согласно кивнул головой. Беседуя с Мальцевым, Захар Михайлович подробно рассказал о курсе партии в деревне, о том что надо делать сейчас там практическим работникам, как бороться с перегибами и эсерствующими элементами, потом перевел разговор на военное положение.

Уходя от Ершова, Мальцев почувствовал себя, наконец, свободным, равноправным человеком.

Отправив жену к двоюродной сестре, что жила недалеко от Самары, Никита вместе с Семеном Прониным пошел в казарму. Бывшим пулеметчикам германской войны дали «Максима». Не мешкая, друзья оборудовали на дрожках площадку, устроили на ней два сиденья, установили пулемет, да так ловко, что он вращался по всему кругу и при надобности легко снимался на землю.

Там, где находился пулемет Мальцева, противнику приходилось туго. Уже на второй день наступления, когда неприятель был сбит с занимаемых позиций, но отступал еще организованно, огрызаясь в каждом удобном пункте, Мальцев после успешного боя показал Семену на едва заметную полевую дорожку и, усаживаясь на свою скамейку, сказал:

– Давай, Семен, махнем верст пяток вперед, посмотрим, что у них там делается.

Пулеметчики обогнули дубовую рощу, проскочили через плотину и, перевалив бугор, остановились на задах большого хутора, чтобы оглядеться и дать отдых тяжело дышавшим взмыленным лошадям.

Через несколько минут со стороны хутора до слуха пулеметчиков донесся конский топот. Никита бросился к пулемету и стал наводить его на хутор. Из-за крайнего амбара, в каких-то ста саженях от пулеметчиков, показался одинокий всадник.

– Режь! Вдарь! – закричал Семен, махая руками в сторону всадника.

Никита припал к прицелу и, вдруг отпрянув, впился глазами в скачущего по дороге человека.