Текст книги "Чужаки"

Автор книги: Никита Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 44 страниц)

Только в отдельных местах произошли мелкие столкновения, давшие жандармам повод арестовать несколько молодых рабочих.

Глава тридцать восьмая

Первым в Екатеринбург выехал Маркин, вторым Еремей, последним Шапочкин. Однако один за другим они были арестованы в Уфалее. При аресте Маркина, который вез письмо рабочим Екатеринбурга, присутствовали Петчер и Мигалкин, прибывшие в Уфалей тем же поездом, которым приехал и он.

– Шкура продажная! Иуда! Успел ли ты от него хотя бы сребреники-то получить? – показывая на Петчера, с презрением спросил у Мигалкина Данила Иванович.

Не отвечая, Мигалкин набожно посмотрел куда-то вверх и, подойдя к старшему жандарму, стал торопливо шептать ему что-то на ухо. Жандарм в свою очередь подошел к Петчеру, но тот что-то буркнул и быстро прошел в дверь.

Спохватившись, жандарм стал с поспешностью объяснять, что оказавшийся здесь совершенно случайно мистер Петчер не хочет принимать в этом деле никакого участия.

Выслушав объяснение жандарма, Маркин с усмешкой заметил:

– Я не я, и кобыла не моя? Притворяется. Думает, со стороны вожжами дергать будет. Да ведь не слепые, видим, кто тут случайный, а кто настоящий.

Мигалкин злобно посмотрел на Маркина.

– Лоб перекрестил бы лучше, чем подстрекательством заниматься. Нечего шары-то таращить. Мистер Петчер по делам завода сюда приехал.

– Ну да, конечно, – засмеялся Маркин. – Он по делам завода, а ты по делам Петчера стараешься. Два сапога пара.

Весть об аресте делегатов волной прокатилась по заводу, по шахтам, по лесосекам. По настоянию большевиков профсоюз решил объявить забастовку. В первое же воскресенье население завода вышло на демонстрацию. Демонстрация была мирная, но на площади рабочих окружили полиция и черкесы.

Взобравшись на прилавок, Саша Кауров начал говорить, но его вдруг потянули с трибуны. Наклонив голову, он увидел внизу перекосившееся от злобы лицо урядника. Вцепившись обеими руками в Сашину ногу, урядник злобно прошипел:

– Молчать!..

– Не мешай! – крикнул Саша и вырвал из рук ногу полицейского.

Озверевший блюститель порядка выхватил из-за пояса плеть и стал хлестать Сашу по ногам.

– Ах, подлюга! – яростно закричал Саша. – Ты так? – И, подавшись вперед, что было силы ударил урядника каб луком по голове.

Подоспевший в этот момент пристав Ручкин поднял наган и выстрелил в оратора.

Саша пошатнулся, схватился рукой за грудь, но тотчас выпрямился и, пересиливая боль, поднял вверх руку. Площадь замерла.

– Товарищи! – зажимая рану, прошептал Саша..

Смерть палачам рабочего класса! Смерть угнетателям!..

Защелкали беспорядочно выстрелы. Началась свалка. Через час завод полностью находился в руках бастующих. В схватке было ранено несколько рабочих. Урядник и один стражник убиты. Пристав Ручкин и Петчер успели бежать, а Плаксин, Жульбертон и еще несколько стражников и полицейских были пойманы рабочими и заперты в каталажку.

На похороны Саши Каурова пришли почти все рабочие завода; соседние предприятия прислали своих делегатов.

Возбуждение рабочих дошло до наивысшего накала.

Когда завернутый в красный кумач гроб установили около могилы, к нему подошел Мартынов. Он остановился у гроба и, опустив голову, долго молча стоял с развевающимися по ветру седыми волосами. По его исхудалому лицу катились крупные слезы.

Видя, как согнулся под тяжестью горя один из самых закаленных большевиков, тысячная толпа собравшихся на похороны притихла; то тут то там послышались всхлипывания.

Нестер медленно опустился на колени и до самой земли поклонился погибшему товарищу. В толпе тихо запели:

 
Вы жертвою пали в борьбе роковой,
В любви беззаветной к народу.
Вы отдали все, что могли, за него,
За честь его, жизнь и свободу…
 

Когда смолкли последние звуки похоронного марша, Нестер поднялся на ноги.

– Товарищи! Дорогие братья! – сказал он. – От имени нашей партии, от имени большевистского комитета, я призываю вас поклясться на дорогой могиле. Поклясться, что мы всегда будем чтить память павших героев и никогда не прекратим борьбы за дело, которому они отдали свою жизнь.

В ответ тысячами голосов зазвучала «Марсельеза».

После похорон Саши Каурова на заводе еще долго царило безвластие. Чтобы расследовать дело о взрыве, в клубе собрался избранный рабочими трибунал.

Прижатый к стене показаниями доктора Феклистова, Жульбертон признался в своих преступлениях. Он признал, что в заговоре участвовал Геверс, но Петчера выгородил. На вопросы судей, что заставило его пойти на это преступление, Жульбертон не дал ответа, он обвинял во всем Геверса.

По решению трибунала, Жульбертона приговорили к высылке в Англию. Он дал расписку, что уедет. Все остальные, замешанные в этом деле, были осуждены условно.

Лесничего Плаксина суд приговорил к отстранению от должности и обязал немедленно уехать с завода.

Глава тридцать девятая

Завод притих. Трубы перестали выбрасывать вредный желто-красный газ и черную копоть. Только в шахтах стояли донщики, откачивая воду, да в механическом велись кое-какие работы. В цехах и около шахт дежурили наряды рабочих. Дороги охраняли лесники.

Карповы по-прежнему жили в бараке для одиночек, Михаил уже несколько недель болел малярией. Он сильно исхудал, кашлял, лицо осунулось, пожелтело.

При встречах товарищи с тревогой поглядывали на Михаила и в один голос советовали ему лечь в больницу. Слушая эти советы, Карпов сердился.

– Что мне там делать, в больнице этой?.. Хину принимать я и здесь могу. А лежать сейчас не время.

– Но ведь малярию все равно надо лечить, – пытались уговорить упрямца. – Зачем же затягивать? Тем более, что тебе опять скоро в шахту спускаться.

– Ну, это вряд ли, – глубоко вздыхая, угрюмо отвечал Карпов и тут же старался перевести беседу на другую тему.

Алеша виновато поглядывал на отца. В голове гнездилась неотвязная мысль. «Большой ведь я. Тринадцать лет! А как оплошал. Ровно глупенького, вокруг пальца обвел меня чужак. И все потому получилось, что не думал, что делаю. Игрушками считал. Говорят, у отца не только малярия, но и чахотка. Крепится, а долго все равно не протянет».

Мальчик тяжело переживал эту трагедию, стремясь понять, что заставило Жульбертона толкнуть его на такое страшное дело.

«Чужаки. Буржуи. Не любят они нас, – рассуждал Алеша. – Дикарями считают. Вот и бьют, как скотину…»

Сердце мальчика давила непосильная тяжесть, и он день ото дня становился все грустнее и серьезнее.

Вместе с офицерами жандармского управления на завод прибыл Грей.

Для переговоров забастовщики выделили Коваленко и Карпова. Встреча происходила на станции, в салон-вагоне.

С ненавистью осматривая представителей рабочих, Грей, не вставая с места и не предлагая делегатам садиться, спросил:

– Знают ли руководители бунтовщиков, что им придется за это отвечать?

– Вот ты, оказывается, с чего начинаешь? – усаживаясь без приглашения в кресло и расправляя широкие плечи, с иронией ответил Коваленко. – А мы считали, что ты прежде всего попытаешься объяснить, кто и когда будет отвечать за убийство рабочих.

– Я прошу выражаться точнее, – возмутился стоявший в углу салона офицер. – Мы еще никого здесь не убивали.

Карпов шагнул вперед, вплотную пододвинулся к столу, жарко задышал:.

– Как не убивали? А кто убил Сашу Каурова? Кто ранил Сеню Тарасова и других наших товарищей? Разве это не вы сделали? Не вы?.. С нас спрос, а с вас, значит, как с гуся вода? Вам все нипочем, что хотите, то и делаете?

Озираясь на огромные трясущиеся кулаки Михаила, Грей подошел к офицеру. Он боялся, что между жандармом и Карповым произойдет драка.

– Успокойтесь, господа, прошу вас, – показывая Михаилу на кресло, торопливо говорил Грей. – Не надо так горячиться. Давайте лучше обсуждать, что нужно сделать, чтобы прекратить забастовку.

Навалившись грудью на стол, Коваленко заявил:

– За вами дело. Освободите наших делегатов. Накажите виновников, возьмите на обеспечение завода семьи погибших рабочих – и тогда работы возобновятся.

– Это невозможно, – ерзая в кресле, ответил Грей. – Мы можем рассмотреть только последний вопрос.

– Первые два вопроса пусть бунтовщики решают сами, – вмешался в разговор офицер, но поняв, что сказал не то, что нужно, добавил: – Решать эти вопросы нас не уполномочивали, и делать этого мы не можем! Понимаете, не можем! И не будем, – добавил он громко и грубо.

– Тогда разрешите спросить, зачем же вы сюда приехали? – усмехаясь, спросил Коваленко.

– Молчать! – стукнув кулаком по столу, пронзительно закричал жандарм. – Как ты смеешь задавать мне такие вопросы? Да я тебя, мерзавца, в порошок изотру!

Коваленко поднялся с места, посмотрел на Михаила и равнодушно сказал:

– Пошли. Чего зря время терять да еще угрозы глупые слушать?

Чувствуя, что он упускает последнюю возможность договориться с представителями рабочих, Грей, поднявшись, спросил:

– Значит, из предъявленных требований вы ничего не уступите?

– И не подумаем, – решительно заявил Виктор.

– Тогда вот что, – заторопился Грей. – Передайте рабочим, что ваши требования немедленно будут сообщены по инстанции.

– Ладно, передадим, – направляясь к двери, небрежно ответил Коваленко. – Но ведь там тоже такие, как вы, сидят.

Офицер погрозил ушедшим делегатам кулаком и, громко выругавшись, сказал:

– Казачьи плети о вас плачут. Обождите, дождетесь, – Да, да. Именно плети, – согласился Грей. – Но это потом. Сейчас мы не можем допустить, чтобы забастовка продолжалась. Общество ежедневно терпит многотысячные убытки. Так продолжаться не может.

– Вы предлагаете освободить арестованных? – вежливо, но с явным оттенком недовольства спросил офицер.

– Мне меньше всего хотелось бы так поступать, – вздыхая, ответил Грей. – Однако нельзя из-за каких-то трех бунтовщиков без конца терпеть ущерб.

– А может быть, следует попытаться поискать другие средства, при помощи которых можно сломить забастовку?

– Конечно, можно было бы и поискать, – согласился Грей, – но я получил сегодня очень неприятные сведения. Забастовщики намерены прекратить откачку из шахт воды. Это грозит катастрофой.

Жандарм подошел к окну, посмотрел в сторону замолкшего завода, вспомнил про выписанный ему вчера Греем в знак дружбы чек и, снова вернувшись к столу, взялся за карандаш:

– Ну, что ж, можно пока и освободить. Так и запишем.

Потом, когда забастовка закончится, найдем причину снова отправить их за решетку.

Через несколько дней Алеша, выполнявший обязанности связного, проходил мимо почты. Ни с того ни сего его окликнул телеграфист.

– Эй, Алеша! – обрадованно закричал он. – Ну-ка, марш сюда! Дело есть…

Алеша неохотно подошел.

– Вот что, дружок, – заторопился телеграфист, – важная телеграмма получена. А снести некому, заболел у нас почтальон. Заведующего клубом Коваленко ты ведь знаешь?

– Да говорите, что нужно, – нетерпеливо спросил Алеша.

– Так вот, – подавая телеграмму, волновался телеграфист, – давай бегом. Делегаты наши завтра здесь будут. Понимаешь? Освободили их!

Запыхавшись, Алеша пулей влетел в клуб.

– Дядя Виктор! – кричал Алеша. – Тебе телеграмму о делегатах прислали. Вот она. Встречать велят!

– «Екатеринбургский комитет социал-демократов, – читал вслух Коваленко, – поздравляет медеплавильщиков с одержанной победой. Ваши делегаты освобождены и сегодня выезжают домой».

– Погоди! Постой! – закричал Коваленко. – Зачем же ты ее сюда принес?

– А куда же мне ее девать? – недоумевая, спросил мальчик.

– Да неужели ты не понимаешь, голова садовая, что это не мне, а всем нам, – продолжал кричать Коваленко. – Скажи, ты на базаре был? Ну, конечно, был, – ответил он сам за Алешу. – Сколько раз тебя там видел. Так вот, Дружище, возьми клей и беги бегом на базар, приклей там эту телеграмму на столбе, на котором висят базарные весы. Пусть все, все пускай читают! Радость-то какая! А я в комитет побегу, доложить надо.

Последних слов Алеша уже не слышал. Он бежал на базарную площадь.

Вечером Алеше с Федей вручили в клубе красное полотнище с надписью:

«Никто не даст нам избавленья – ни бог, ни царь и не герой».

Рано утром на площадь стали приходить рабочие со знаменами. Собравшись встречать своих делегатов, они шли с песнями, радостные, возбужденные.

На трибуну поднялся Коваленко.

– Дорогие товарищи! – начал он свою речь. – Сегодня у нас вроде праздника. Мы добились большой победы. Заставили врагов сделать шаг назад. Отступить. Но это только начало. Главная борьба впереди.

– Все равно победим! – кричали рабочие, – Наступать надо, пока совсем не прикончим буржуев!

– Правильно! Давно пора с ними рассчитаться!

– Да здравствует пролетарская революция!

– Ура! Ура! – неслось со всех сторон площади.

Колонны двинулись. Вперед вышли знаменосцы. Пристроившись рядом с ними, Алеша и Федя развернули транспарант. Ветер неожиданно разорвал нависший над площадью туман. Пробившись на землю, лучи только что взошедшего солнца весело заиграли на золотых буквах транспаранта, на смеющихся лицах ребят…

Алеша оглянулся на демонстрантов, поднял над головой древко транспаранта.

 
– Вставай, проклятьем заклейменный… —
 

запел он звонким голосом,

 
– Весь мир голодных и рабов… —
 

грянули сотни идущих в колонне рабочих.

Слова пролетарского гимна понеслись по лесам и горам седого Урала.

Глава сороковая

Через неделю после прекращения забастовки Карповы с котомками за плечами, без копейки денег, исхудавшие, обносившиеся, возвращались домой. Под видом ремонта Смирновская шахта была закрыта. Рабочих уволили. Говорили, на соседнем заводе можно поступить на строительство плотины, но Михаил чувствовал себя плохо и решил идти домой.

День был теплый. Кругом шумно стрекотали кузнечики, звенели жаворонки.

Карповы шли не торопясь, часто останавливаясь на отдых. Алеша с тревогой смотрел на осунувшегося отца. Кашляя, Михаил хватался за грудь, то и дело вытирал с лица пот.

Большой сосновый лес кончился неожиданно, как будто кто-то его обрубил. Дорога пошла засеянными пшеницей и овсом небольшими полями, разбросанными вперемежку с березовыми и осиновыми рощами.

Путники свернули с дороги к тихо журчавшему ручейку. Михаил снял с плеч котомку и устало растянулся на мягкой зеленой лужайке. Алеша тотчас же взобрался на ближайший холм и просиял от радости. Совсем рядом, в каких-нибудь полутора верстах, начиналось родное село. Вот они, три церкви, пожарка. «А вон там и наш дом, – с волнением думал Алеша. – Какое же оно красивое, село наше! В середине два озера, а по берегам в четыре улицы растянулись дома. Вот вам и пятьдесят дворов», – вспомнил он рассказ дедушки Ивана.

– Наше село особое, – щуря старческие слезящиеся глаза, рассказывал дедушка. – Мы в карты проиграны.

Давно это было, лет сто пятьдесят назад, а то поди и больше. Ехал, говорят, граф Демидов на заводы свои в Кыштым будто бы. А за ним из самого Петербурга князь привязался, Потемкин. Ну, дорогой они от неча делать в баргу и срезались. Игра одна денежная так называлась. Вестимо, у Демидова денег куры не клюют, а у князя в кармане ветерок гуляет. Продулся князь, а платить нечем. У Демидова хотя богатства и прорва, но своего упускать не желает. Если, говорит, денег нет, недвижимостью плати. Ну, и договорились. Распорядился тогда князь отписать графу Демидову в оплату за проигрыш из княжеской вотчины, с речки Тютнярки, пятьдесят крепостных мужиков с женами, детьми, стариками, кошками и собаками, а больше чтоб ничего им не давать. Ну, а если в случае назад прибегут, приказано было бить их плетьми до полусмерти, отливать водой и отсылать к графу обратно. Уж очень ему мужики нужны были. Дрова рубить, уголь жечь и на другие работы. Людей не хватало. Вызвал князь своего управителя и говорит: «Надул меня тогда граф, шестерку подсунул. Ну, да ладно. Теперь уже поздно об этом говорить. Черт с ним! Отбери ему самых строптивых и битых. В Рождественском, по речке Тютнярке, кажется, больше всего таких живет. Вот оттуда и дай». А приказчик демидовский усмехнулся и дал князю такой ответ: «Ничего, ваша светлость, нам не привыкать. У нас беглые каторжники и те, как лошади, работают, а тютнярцы и за верблюдов сойдут».

Дедушка тяжело, по-стариковски вздохнул и, помолчав, продолжал:

– Привезли мужиков в непроходимый лес и вокруг озер на четырех полянах поселили. Четыре названья селам дали, но только они и до сей поры тютнярцами себя называют. Привычка. Допрежь здесь везде лес был, а теперь вот куда Урал-то отодвинули. Тьма народу наплодилась.

Куда ни глянь, везде тютнярца увидишь – ив Кыштыме, и в Карабаше, и в Каслях, и в Челябе. Где только они спи ну не гнут! А «баргой» назовут, в драку лезут. Позором считают. Люди… не то, чтобы граф или князь какой. Стыд имеют.

Алеша еще раз посмотрел на родное село, помахал картузом и радостно закричал:

– Здравствуй, барга тютнярская!

* * *

Вечером Алеша шел с озера. Сидевший на завалинке Потапыч подозвал его к себе. Старик высох, стал легким, воздушным, но двигался все так же рывками, по-детски быстро. Разговаривал внушительно, с тем добродушным, и одновременно повелительным выражением лица, которое свойственно людям преклонных лет.

– Ну-ну, покажись, – говорил он, повертывая Алешу. – Больше полгода не виделись – срок немалый. Вытянулся… окреп. Так. С чужаком, говоришь, работал? Подвел он тебя?

– Мне стыдно, Потапыч. Я должен был смекнуть. Чай, не маленький, – ответил Алеша, краснея.

– Смекать надо, это правильно, – согласился старик. – Но ведь и то верно, что обмануть кого угодно можно. Мстить им, Алексей нужно. Вы молодые еще, придет час – и взбутетените[6]6
  Взбутетенить – отколотить.


[Закрыть] их, дадите им духу.

– Жульбертона судили.

– Жульбертон – это пешка. Хозяевам заводов, помещикам, царю – вот кому надо бы головы свернуть. Пока их не уберем, Жульбертоны всегда найдутся.

– Но он-то ведь знал, что делает? Не маленький.

– Правильно, не маленький. Его и осудили. Но зачинщик все-таки не он.

Алеша задумался. Ему казалось, он начинает понимать, что заставило Жульбертона пойти на преступление.

– Купленный он, – вслух проговорил Алеша.

– Скорее всего, что так, – согласился старик. – А может, и не купленный, а просто сбитый с правильного пути человек.

– Чтой-то невдомек мне, про что говоришь-то. Я ведь неграмотный, – вздохнул Алеша.

Потапыч замолчал и долго смотрел немигающим взглядом в пространство, затем перевел взгляд на Алешу и с явной озабоченностью сказал:

– Неграмотным тебе оставаться больше нельзя, Алеша. Надо учиться.

– Я хотел еще в прошлом году, – уныло ответил Алеша. – И дедушка тоже хлопотал. Так ведь не приняли. Мал, говорят. Врут… А ничего с ними не поделаешь.

– С ними не сделаешь, так без них надо справиться. Приходи завтра ко мне, как только встанешь… Алеша задохнулся от радости.

– Да как же это так, сразу? – с трудом выговорил он. – Бумаги бы надо, грифель тоже….

– Найдем бумагу, и грифель найдем, – ласково ответил Потапыч. – Здоровье бы только не подвело. Остальное уладим.

Теперь каждый вечер Алеша ходил к Потапычу. По мнению старика, учился он очень успешно. Потапыч, конечно, не знал, что Алеша днем и ночью сидел за уроками и почти не спал. Мальчик похудел, щеки ввалились. В глазах его появилось новое выражение: по-настоящему мир только теперь раскрывался перед ним.

К осени здоровье отца ухудшилось. Он уже не вставал с постели. Часто горлом шла кровь. За два дня до смерти Михаил подозвал к себе Алешу. С трудом приподнявшись на постели, он погладил его по волосам, потом взял за руки.

– Большой ты стал, сынок, скоро и грамоте выучишься.

– Потапыч говорит, что через две недели окончим, – проглатывая подкатившийся к горлу комок, торопливо ответил Алеша. – Я теперь умею читать, писать, знаю, как решать задачи.

Михаил еще крепче сжал Алешины руки.

– Передай Потапычу от меня большое спасибо. Мне ведь теперь и умирать легче будет…

Отец замолчал и долго лежал с закрытыми глазами. Две прозрачные слезинки выкатились из-под опущенных век Алеши и, скользнув по щекам, упали отцу на руку. Михаил открыл глаза, с глубокой тоской посмотрел на сына:

– Мать слушайся. Она тебя родила, вырастила. Дедушку с бабушкой. А потом вот еще что… – Михаил посмотрел по сторонам и зашептал торопливо:

– Отомсти им за меня, Алеша. За всех нас… Помни, пока не отрубите голову гадине, жизни вам тоже не будет. Да и жить, когда другие мучаются, стыдно…

На следующий день Алеша рассказал Потапычу об отцовском наказе. Старик взволновался. Оставив мальчика за уроками, он пошел к больному. Алеша не знал, о чем они говорили, но когда пришел домой, заметил, что отец был спокойнее обыкновенного. Через день он умер, не сказав больше ни слова…

Семья жила на заработок дедушки Ивана. Старик возил для строящейся церкви камень. Когда убрали небольшой урожай, встал вопрос о зиме и о работе. На семейном совете решили, что Дедушка поедет возить на завод дрова, а Алеша пойдет на заработки.

Через неделю, вскинув котомку на плечи, в том же дырявом армяке и тяжелых отцовских сапогах, Алеша отправился на поиски работы.