Текст книги "Суббота навсегда"

Автор книги: Леонид Гиршович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 52 страниц)

Глухо в древесном коне бранная медь загудела.

То ли решимость Бельмонте на него произвела впечатление, то ли «оруженосец» успел отдышаться и вновь обрел вкус к жизни со всеми ее соблазнами, то ли сдрейфил – но он спросил:

– Во сколько хороший господин оценивает мое согласие дойти с ним до места, откуда объект будет отчетливо виден?

– Сто монет.

– Тысячу в мани плюс господин катит мою тележку.

По правилам хорошего тона далее должна была последовать череда взаимных уступок, по завершении которых Бельмонте отсчитал бы пятьсот мани, а тачку толкали б оба. Но Бельмонте было не до церемоний, и наказанием за это ему служило презрение: покуда он катил следом за своим провожатым тачку – картина нелепейшая – тот не произнес ни единого слова.

– Все. Видите, «Звездный городок» начинается? Не доходя – первый, второй, третий стенды идут, видите? А четвертый, такая палаточка, вроде как «Соки-воды» – промысловая артель «Девятый вал». Ну, а чем промышляют… Все, все, идите отсюда! Не стойте рядом со мной.

Дважды Бельмонте повторять это не пришлось. Как коршун на голубку легкокрылую, как лев на трепетную лань, как Дон-Кихот на ветряную мельницу, так ринулся он к месту вероятного заточения Констанции. Засов, замок. На дощечке привычное «Скоро буду» (арабской вязью) зачеркнуто и по-испански приписано: «Не вернусь никогда». И совсем меленько: «Ключ под камнем». Тут же лежал камень, который не под силу сдвинуть и пятерым. Поэтому потребовалось еще какое-то время, прежде чем Бельмонте собрал команду из десяти молодцов, и они, вскрикнув по-богатырски, его отвалили. Ключ-кладенец был где и обещано. Очистив его затейливую бородку от земли, Бельмонте отпер замок и толкнул дверь ногою, он опасался ловушки: засады, самострела и вообще всего, на что только восточное коварство способно, ну, не знаю – волчьей ямы за порогом. Слава Богу, насколько Восток коварен, настолько Запад осмотрителен – или наоборот, за что уже слава Аллаху.

Оказавшись внутри, Бельмонте нашел на самом видном месте вчетверо сложенный коптский папирус, с подробным планом сераля в Басре – Алмазного дворца и примыкавшей к нему Реснички. Тут же лежала записка:

«Мое правило: никому не подыгрывать, а то смотреть неинтересно. Тем более, что „Похищение из сераля“ – моя любимая опера. От брата Амадеуса и других братьев поклон».

Часть третья

ПОХИЩЕНИЕ ИЗ СЕРАЛЯ

Шат-эн-Араб, тень Бельмонте

Все счастливые семьи несчастливы по-своему. Это еще не означает, что каждая несчастная семья по-своему счастлива, однако… некий червь сомнений… Другими словами, соль, которой приправляются одновременно и кушанья, и раны, состоит в том, что клеветник моей Сусанны из Мааре-Бахир, хоть бы и сто раз был изобличен – сомнение, как невыводимый червь, гложет и гложет меня, и так будет до конца дней моих.

Темной разбойничьей ночью 16** года (нам, по крайней мере, светят эти две звездочки русского романа – не так ли, читатель набоковского «Дара»?) к правому берегу Шат-эль-Араба, под 30°29′ сев. шир. и 45°14′ восточной долготы неслышно пристала арабская багла. Пассажир, прежде чем скрыться в тростниковых зарослях, мог с полным основанием сказать доставившему его сюда: «Старик, ты вез Бельмонте и его сомнения».

Но пассажир безмолвно отсчитал десять турецких багдадов, которые опустил в заскорузлую длань, столь же безмолвно протянутую. О прочем, обо всех этих «Вишну и Киршну сомнений», говорили вздохи, по временам вырывавшиеся из его груди – но языком вздохов владеет лишь тростник. (Кстати, не Drache, не Schlange, sondern Wurm преследует принца Памино. Шутка?)

Путешествие Бельмонте было нелегким. Не по своей воле пересел он на корабль пустыни, оставив скорлупку ветров. А сменив монотонно-ворсистый горб верблюда на стремительный хребет Тигра, и вовсе позабыл те звездные мистерии, в которые под видом Диониса вознамерился посвятить Констанцию. Не помните? Zu den ewigen Sternen. Это только звезды русского романа, даже типографские звездочки, сияют всегда, сквозь любой мрак.

Но вот от едва слышного удара веслом багла вновь заскользила по Синдбадовым волнам, густым и черным. Уже тогда Шат-эль-Араб был болотистым мелководьем, уже тогда народная этимология связывала между собою такие выражения, как «топкость мест» и «местная топография». Со времен Сассанидов и до эпохи стражей исламской революции эта трясина служила весьма неаппетитною могилой тем, кто в спор арабской поэзии с персидской врывался с кличем:

И мы сохраним тебя, арабская (персидская) речь,

Великое арабское (персидское) слово.

Свободным и чистым тебя пронесем,

И внукам дадим, и от плена спасем

                     Навеки!

В Басре иноземец предстает в одном лишь обличье – пленника. Это в Тетуане вы окружены почетом – безразлично, бренчат у вас за пазухой багдады, или то баксы сухо потрескивают в кармане, как в камине. Сами местные жители, коих покамест еще не обуял бес исламского возрождения, с гордостью называют свой Тетуан «Швейцарией Магриба». До Швейцарии, положим, далеко. Но и до Басры не ближе. Кто в Басре гарантирует европейцу жизнь и свободу, ежели тот долее минуты дерзнет пробыть в людном месте? Отдел пропаганды при Селим-паше? Во всяком случае, не мы.

Но якобы Басра знала и другие времена – та Басра, что лежит в развалинах в пятнадцати километрах на юго-запад от самой себя, у большого, высохшего теперь рукава Джерри Сааде. Якобы развалины эти составляли центр международных торговых сношений Индии, Леванта и Европы; якобы здесь сходились португальцы, англичане, голландцы; якобы отсюда сообщение с Багдадом поддерживалось посредством двух английских и семи турецких пароходов, принадлежавших пароходному товариществу «Оман». Да что там пароходное товарищество «Оман», когда окрестности Басры были столь изобильны фруктовыми садами и финиковыми пальмами, что арабы причисляли этот край к четырем раям Магомета, а сам Персидский залив в честь Басры звался «Басорским морем»!

Теперь, когда тени легли над Шат эн-Арабом, кто поверит этой райской картине? Басра благоуханная, Куббет-эль-Ислам,^[56] город тысячи и одной ночи, отзовись! Вместо этого читаем в нашем бедекере: «Вследствие беспримерной нечистоты улиц и благодаря миазмам, которые поднимаются из окрестных болот и стоячих вод, лихорадка свила себе здесь прочное гнездо».

Бельмонте двигался – тенью, не скажешь, тьма была кромешной – но бесшумным сомненьем. Два неуловимых лазутчика: Сомненье и Тень. Тень сомненья скользит по моему лицу бесшумно – сверху вниз. Сомненье тенью пробегает по лицу снизу вверх – тогда нос мешает: он больше не трамплин. В порядке эксперимента проведите по лицу ладонью, сперва вниз, потом вверх, и сами убедитесь. Бельмонте скользил по лицу спящей Басры, разбудить которую было смерти подобно.

После того, как матросы во главе с мудрым кормчим его предательски ограбили, Бельмонте усомнился, что рожден для вечной жизни. Еще спасибо (кому, неважно), что за подкладку провалилось несколько багдадов и злодеи, подсыпавшие Бельмонте сонного зелья, ничего не заметили. Спящего, они бросили его на пустынном берегу. «А могли б и зарезать» – это здесь не вполне согласуется с местными условиями: как раз смерть-то ему дарить не стали. Вместо этого ему оставили шпагу. В насмешку. Пусть пофехтует с клыком гиены. Пусть из положения ан-гард поразит рапида в пах.

Только чудо попутного верблюда вкупе с завалящими багдадами спасло его. Но это был уже не тот Бельмонте. Тень сомненья, червь сомненья… чернь сомненья! Червивое нутро, вопящее: «Констанция! Все ли еще ты так зовешься, а не какой-нибудь Фатимой, Зюлейкой или другим именем, под которым ублажаешь чью-то вожделеющую плоть?» – И видится волосатая нога.

Но сомнение также обладает животворной силой: когда наперекор пропагандистской сирене в кромешной ночи духа оно шепчет тебе: «Не верь… не верь… не верь…» О! Такое сомнение, дарующее надежду вопреки очевидному, заслуживает эпитета «божественное». Когда вслед за позывными под ад глушилок слышится: «Тебя я, вольный сын эфира…» Божественное сомнение, сомнение как дар небесный, как последнее прибежище.

Бельмонте плыл вниз по течению Тигра и, наконец, достигнув Басры, расстался с последним своим багдадом. Правда, одно сокровище при нем оставалось – но он о нем забыл. Позабудем и мы – покамест. Всякому сокровищу свое время… нет, нет, мы не о шпаге (с интонацией подавляемого раздражения, так отмахиваются от назойливой мухи). Да нет, о другом – совершенно бесценной вещи (хорошо, правильно, честь, олицетворяемая шпагой, тоже бесценна, а в общем – катитесь).

Идя по улице Аль-Махалия и уже выходя на Мирбад, он неожиданно поравнялся с девушкой. И была она подобна луне, красавица высокогрудая, из тех, что ходят походкою спешащего, не робея, и глядят на тебя глазами, от счастья полными слез, и так, покуда не выжмут из тебя последний дирхем. Она то исчезала, то появлялась в дверях дома. Бельмонте подстерег момент, когда наша луна в очередной раз спряталась за тучку, и стремглав перебежал через лунную дорожку – из опасения, что вконец обнищавшему, ему будет нечем откупиться от непрошеных услуг и еще чего доброго придется последовать за этими благовонными шальварами… (Наивность как привилегия безграничной платежеспособности. С иссякновением последней бедняга становится всеобщим посмешищем.)

Мирбад,^[57] внезапно раскинувшаяся перед Бельмонте, заставила его остановиться.

«Констанция, где тебя искать, в какой стороне? Шагнув в эту лужу, приближусь ли я на шаг к тебе? Или на шаг от тебя отдалюсь? За спиной такой долгий путь, но чем ближе к цели, тем недоступней она. Знать бы, что ты сейчас делаешь и где…»

Всё уловки ревнивого сердца. В такой час девушка может только спать. А коли нет, коли она делает что-то другое вместо сна, то ясно же что. И тогда неважно где. Волосатая нога. Но мне все равно надо знать где, где она, а раз так, то значит спит, спит моя святая.

«Ах, – думал Бельмонте, – сколько раз я мог умереть. Эка важность, если одна из моих смертей на сей раз не даст осечки».

Только он сжал на груди кулак, как ощутил в нем ладанку – и ладонью вспомнил: сова Минервы летает по ночам.

«Вот именно! Оттого и ночь еще, что Мирбад в западной части города. Это ли не пример разумного градостроительства? Богачи встают поздно. На востоке у бедняков уже давно рассвело. Недаром жить на западе кейф, – он мысленно пригубил этот напиток, горестная усмешка: – Здесь и ищи Алмазный свой дворец».

– Кефир-то чего брать было? – спросил у Бельмонте… а кто – неведомо. Незримый. Женским голосом. Бельмонте оглянулся – ни души.

– Я думал, у тебя слева молочное, – понуро отвечал мужской голос.

Бельмонте огляделся снова.

– Думал… Знаешь, кто еще думал? Держи теперь в зубах.

Испанская речь – где, в сердце Басры! Содержание разговора не в счет: совершенный бред. Между тем и в этой части города ночь несла утро. Небо начинало сереть, как щечки мулаток (тогда как у живущих на востоке Басры белоснежек они становятся пунцовыми от той же самой шутки).

Диалог продолжился:

– Ну вот, черт! Забыл из-за тебя…

– «Из-за меня…» И чего это ты забыл из-за меня?

– Прочесть молитву на дорогу.

– Зато кефир не забыл. Ну, говори по-быстрому, пока мы еще далеко не ушли.

– Во имя Аллаха милостивого, милосердного. Будь благословен Ты, простирающий руку над идущим, едущим верхом и в колеснице по дороге, в поле и в лесу.

– Хомейн.

– Да куда ты со своим «хомейн». Если б больше трех парансагов… А так – надо потупить очи и подумать о награде праведных.

– Да окстись ты, это когда ночью по нужде встают. Я помню, мулла тебе говорил: путь до ветру среди ночи – значит, надо сказать «усеян розами»…

– Правильно. Это другое. Потому что это «путь». Тогда «хомейн» подразумевают.

Тут щечки совсем посерели (и чем еще можно было эту ноченьку смутить?), и Бельмонте увидел…

Нет! Невозможно! Он весь превратился из слуха в зрение – чувство, как уже говорилось, самое ненадежное, хотя и снискавшее себе наибольшее доверие. Не будем из этого выводить морали, кроме той, что совет «не верить глазам своим» весьма здрав. Итак, Бельмонте, давно ничему не удивлявшийся, вроде бы разглядел на земле два арбуза или две дыни. Однако он почти мог поручиться: сии – человеческие головы.

Чудеса эфемерны и хрупки, а наша заинтересованность в них – личная заинтересованность – велика до безмерности. Бельмонте даже затаил дыхание – не то что поостерегся приблизиться.

Испаноязычные головы, лежавшие на площади Мирбад, словно посреди бахчевой плантации, не прекращали свой загадочный спор и в процессе его стали медленно воспарять – не иначе как их наполнял глупейший азот. Следом показались шеи, плечи, туловища. Стало ясно: там ступеньки. Такие могут вести на поверхность откуда угодно: из метро, из подземного перехода, из бомбоубежища – из общественного туалета, черт возьми!

– Привет мой вам, сеньоры! («От одной прекрасной дамы, чья краса над вами царит, я принес сюда посланье, им она одного из вас дарит») – вскричал Бельмонте, но его оперный испанский не произвел впечатления на соотечественников.

– Привет, привет, – буркнула женщина, не поворачивая головы. Она была задрапирована с головы до ног в темное, как матушка-игуменья, и только с ноготок лица, на шиитский лад, оставалось непокрытым. На мужчине тоже была местная одежда: черный уфияк с пожухлыми кистями и штаны в широких, как на бычьей шее, складках в шаге. Зубами он держал большой пластиковый тютюн, полный кефира. Обоим руки оттягивали судки, явно не вмещавшие всего, что навалила в них человеческая жадность.

– Боже, я помогу вам… Ваша ноша под стать Атланту, – церемонно: – Сеньора, сеньор…

– Тогда возьмите у него кефир, – сказала женщина, отдуваясь и принимая любезность как должное. Да и что ей оставалось. Бельмонте осторожно принял злополучную тюту из пасти ее мужа, который тут же заявил, что «своя ноша не тянет». Бельмонте протянул было другую руку к вавилонской башенке кастрюлек, но его оглушили криками:

– Вы с ума сошли! Это кебабы! Вы бы сейчас фетву нарушили! Вы не знаете, что правой стороне во всем предпочтение – если кто правой рукой несет молочное…

– Или даже повесил ослу на правый бок, – сказал мужчина.

– …то слева уже мясного держать нельзя. Левое всегда подчиняется правому, а мясо молоку не может подчиняться.

– И только когда разуваются, то сперва снимают левый чувяк, – сказал мужчина.

– Да, потому что этим тоже почитается правая сторона. Левая нога вперед обнажилась из почтения. Поэтому и вставать надо всегда с левой ноги.

Бельмонте растерялся. Хотя он и положил за правило ничему не удивляться, на сей раз он все же растерялся.

– Тогда я поменяю руку?

– Нельзя, – сказал мужчина – так многозначительно, словно читал наше «прим. к первой части № 202».

– Но он может, если хочет, взять в левую руку пилав с курагой и изюмом.

– Может. Фрукты молоку подчиняются. Растительное всегда подчиняется животному. Рис тоже подчиняется молоку, – и мужчина просветил Бельмонте на этот счет: – Дело в том, что животное, корова, скажем, может сжевать растение, а растению корову не съесть, – он засмеялся.

Фруктовым пилавом у женщины был наложен полный подгузник – такой род торбы, крепившийся сзади, у основания спины. Видно, она испытала сильное облегчение, когда Бельмонте снял его, теплый еще, и понес, намотав на руку ремешок – на левую руку, в чем поспешил удостовериться мужчина.

– Вы новичок? Когда вы прибыли в Басру?

Бельмонте сказал, что, может быть, час назад. Тогда оба, и мужчина и женщина, выразили свой восторг: им повстречался человек, ну прямо вот только что сошедший с трапа корабля, это ж надо же. Теперь они просто считали своим долгом, кажется, приятнейшим долгом, дать ему 613 полезных советов, слушая которые Бельмонте трудно было, конечно, отмести мысль о дурдоме. Говорившие то и дело сами себя перебивали: дескать, когда мы были христианами, очи наши застилала тьма, но сейчас, хвала Аллаху, нас в истинной вере наставляет один святой человек, мулла Наср эт-Дин…

– И он нам очень помог с устройством на новом месте, – сказала женщина. – Мы сами с Малаги, а вы, извиняюсь, откуда будете?

– Я родился в Толедо.

– Красивый город. А мы приехали сюда с малым. Ни языка, понимаете, ни работы. Но слава Богу…

– Аллаху, – уточнил мужчина. – Мы в Испании были крещены не потому, что все наши крестились. Мы искали. Моя жена, знаете, какая была ноцрия? Ой-е-ей!

– Ну, чего сейчас-то вспоминать. Это большое счастье, что мы здесь хороших людей встретили и они нам все объяснили, – и в ее понимании та же роль отводилась им по отношению к Бельмонте. – Сейчас много прибывает, и с Андалузии, и вот как вы, из Кастилии. Ничего, всем места хватит. Главное – это жить на родине, в мусульманской вере детей растить. Вы без семьи? – Бельмонте покачал головой. – Ничего, подыщут вам невесту. Они у нас такие красавицы, каких в мире нет. Одна только взглянет – как молнией ударит, другая – полная луна, третья – так это просто с неба звездочка упала, у четвертой со рта сотовый мед капает. Будете хорошо зарабатывать – на всех четырех и женитесь.

Они пришли.

– Нет уж, мы вас никуда не отпустим, эту пятницу вы у нас. Аллах благословляет сад цветами, а дом гостями.

«Констанция, как кто ты – как нереида с паутинкой пепельно-русых волос на глазах от прибрежного ветра? Ты касаешься кромки влажного с ночи песка своей узкой стопою владычицы. Я никогда не видел тебя, но за европейскую музыку твоего взгляда, не колеблясь, отдам жизнь. „Любимая!“ – змеиный извив стана в этом, земное счастье обладания. Слишком земное. „Возлюбленная!“ – как хрупко… Констанция, любимая и возлюбленная, услышь своего Бельмонте!»

Это уже была почти ария.

(О, как горько, о, как пылко сердце в грудь мою стучит,

Но слеза того свиданья за разлуку наградит.)

«Но какой мостик, – размышлял понтифик св. Констанции, – связывает мою святую, или небесную Констанцию Вебер, рожденную из света Моцартова дня, и эту убогую чету? Что они – те же дон Бартоло с Марцелиной, только в контексте вонючей Басры? Тысячу раз прав сказавший, что человек это способ превращения горшков с мясом в горшки с нечистотами. Вот наглядная иллюстрация».

– Я с превеликой охотой принимаю приглашение благочестивых мусульман разделить с ними священные радости пятницы.

– Сразу видно настоящего толедано, – сказала жена мужу.

Пятница навсегда

У них умеренно пахло жильем, но едва они разулись – «нашего полку прибыло». Бельмонте тоже снимал сперва левый ботфорт, потом правый. Весь провиант сложили перед дверью.

– Мы все оставляем так, это вам не Малага. Тамошним мазурикам здесь бы быстро по локоток отрезали, – сказала женщина с чувством гордости за свою страну, показывая ребром ладони, как бы это сделали.

– На себе никогда не показывай, – сказал муж И он прочитал молитву, внимательно глядя себе на ладони, словно по ним читал. – Велик Аллах, не оставивший своим попечением раба своего и жену его и гостя их, пока шли они трое с поклажею.

– Хомейн, – сказала жена.

Она принесла два таза и налила воды для омовения.

– Тазик для левой ноги, тазик для правой, – пояснил мужчина. – Начинаем с правой. Гостю почет, – имелось в виду, что гость совершает омовение раньше хозяина. Последний, надобно заметить, в опровержение Гераклита, вошел «в ту же воду». За ним и женщина распределила ножки по тазикам: сперва правую опустила и держала, пока не сморгнула, после левую – точно так же.

– Добрый мулла Наср эт-Дин учит держать, пока не моргнешь. А еще, когда ногу окунаешь, пальцы раздвинуть надо – вот так, – в ее широкой стопе сразу выявилось что-то черепашье.

Лицо Бельмонте выражало почтительное внимание.

Руки помыли тоже с прибамбасом. Прежде следовало левой поливать правую из специальной чашки – потом наоборот, для этого на чашке было две ручки, одна под прямым углом к другой.

– Магомедушки еще нет. Он учится в медресе, но не простом бейт-медресе, а с углубленным изучением Корана. Туда попасть – прямо вам скажу: это должна быть не голова, а Дом Советов. С утра до вечера учат то Коран, то Маснад, то Фетву. Кадий будет, – и хитро посмотрела на мужа, тот молчал. Но упоминание об успехах сына было для него слаще ширазского козинаки: глаза затуманились, рот скривился в бараний рог. – Я знаю, – рассмеялась женщина, – он слушает, а про себя думает: муфтием будет.

– Плох тот солдат, что не хочет быть генералом. Или я не прав? – спросил мужчина у Бельмонте.

Тут появился и сам будущий кадий, а то и муфтий. На нем был форменный бурнусик и такой же как у отца уфияк.

– Велик Аллах, не оставивший своим попечением раба своего на пути из дома знаний в дом ласки для пятничного трапезования. (Отзыв: «Хомейн».) Салям алейкум, батюшка. Салям алейкум, матушка.

– Салям тебе, Магомедушка.

Этот Земзем материнского счастья и Аль-Хатым отцовского упования^[58] обратился также и к Бельмонте со словами:

– Гость – невод Превечного, им выуживает Он рыбу нашей добродетели – мы это как раз вчера проходили… А вот и оазис омовения, отлично.

В той же воде, что и все, Магомедушка омыл ноги. И упомянутым уже способом полил себе на руки. Помимо того, что ислам единственно верное учение (как попутно было сказано гостю), оно и страшно гигиеничное. Недаром мусульмане не болеют и четвертью тех болезней, от которых страдают неверные.

То, что они втроем с Бельмонте приволокли, было поставлено на стол. Вот оно как, супружеская чета получает жалованье не драхмами, а едой, раз в неделю: сколько можешь унести, столько и бери. Правда, жизнь у них нелегкая, но ведь ищущий легких путей теряет приязнь Аллаха.

– Поистине, Аллах не ведет прямо ленивых, – сказал мальчик.

«Наши сеньоры, небось, драят полы и кастрюли в каком-нибудь монастыре, или как у них здесь это называется», – подумал Бельмонте. Когда он жил у отцов-бенедиктинцев, там при кухне тоже кормилось несколько крестьянских семей, выполнявших черную работу.

Пятничное застолье началось с благословения по отдельности всех кушаний, от кебаба до кефира, особую роль, однако, в нем играли две питы: «глаза трапезы» – отщипывая от них, всякий раз жмурились. Каждый съеденный кусок мяса сопровождался словами: «Велик Аллах, даровавший нам мясом насыщать мясо, потому что без мяса нет веселья». Мужчина сказал «нет радости», но мальчик поправил: «„Веселья“, батюшка. В Коране сказано: „Без мяса нет веселья“».

Когда Магомедушка поправлял «батюшку», тот бывал на седьмом небе. В последнее время он, кажется, туда зачастил: на стезях истины сын далеко опередил своего отца. Например, что делать, когда в напиток упала муха? А вот курага в плове развариста – как с нею поступить? И мальчик – наверное, и впрямь первый ученик, если только там не все были первые, – отвечал: «Муху можно вынуть с некоторым количеством этого напитка, после чего продать лакомому до нее японцу». Или: «Если развариста до того, что совершенно смешалась с рисом, то следует благодарить Аллаха только за рис. Превечный лишил тебя ягодки – славословить Творца в лишениях значит обнаруживать перед ним силу характера, что является ложной добродетелью христиан и иудеев».

Бельмонте, у которого вместе с деньгами пропал аппетит, решил заставить себя что-нибудь съесть. Здесь, в Басре, ему понадобятся силы. Однако неосторожный вопрос, с чего начинать, повлек за собой череду объяснений, сделавших его почти неразрешимым. Оказывается: если правоверный собирается отведать разной пищи, то он должен определить, что основное, а что приправа. Самому это решить очень трудно – как сказал Малек, одни едят хлеб с маслом, другие масло с хлебом.^[59] Поэтому всегда лучше спросить муллу, где масло, а где хлеб, и, уже твердо зная, что где, отдавать предпочтение первому.

Но вот задача: перед вами пища равного достоинства. Поди выбери меж двух ножек, меж двух пирожных, меж двух яблок – ножки Буша, пирожные «буше», яблоки «боскоп»? Сперва берется и съедается то, что по виду больше; если все одинаково большое, тогда то, что ближе; когда все одинаково близко, тогда то, чего больше хочется; а если и это определить затруднительно, в таком случае надо спросить у муллы.

Бельмонте вспомнил про тысяченожку: задумавшись о местоположении своей 201-й ноги в момент подъема 613-й, она разучилась ходить.

Но будущий кадий, муфтий, или кем он станет – а вдруг мы пишем портрет имама в молодости – Магомедушка выручил гостя; так бывалый шахматист пристраивается за спиной приунывшего новичка, чтобы в пару ходов преобразить картину боя.

– Начнем с кебаба, потом вот этот кусманчик индейки… рокировочка в виду соусницы… отлично… скушаете помидорчик… плов, который остается, весь ваш… теперь эта веточка винограда, видите, под ударом? Да, но помните: по пятницам виноград едят особым способом. Ханефа^[60] говорит: «Пятница подобна миру грядущему», а Шефи^[61] говорит: «Всякая пятница есть частичка неба на земле». В пятницу, мой господин, правоверные живут так, словно они уже в садах Аллаха. Сказано, что в Джанне праведные не будут знать ни труда, ни заботы, а только покой и блаженство. В небесных селениях никто не сеет, не жнет, не давит, не срывает. Также и мы по пятницам не должны ничего этого делать. Поэтому сегодня нельзя кисть винограда обрывать пальцами, а только обкусывать, поднеся ее ко рту, – Магомедушка изобразил «Итальянский полдень» Брюллова.

Но и под ударами судьбы Бельмонте сохранил ту прекрасную ясность, которая доныне отличала его ум:

– Призыв к изощренному самоистязанию. Осыпа́ть гроздь винограда поцелуями укусов, чтобы затем проглатывать налитую ягоду, не раздавив ее зубами, как горькую пилюлю – раз давить запрещено… И также все фрукты отпадают, кроме сушеных. Остается орешков наколоть с четверга.

Мы все видали лицо знаменитого гроссмейстера, вдруг подставившего ферзя местному любителю, Борису Искандеровичу Шаху. Такое лицо было у Магомедушки. Он яростно тер лоб ладонью, которую машинально же обнюхивал, но – поразительно! – губы его еще при этом успевали прошептать «благодарность за ниспосланные ароматы». (Как-то к Искандеру Великому пришли негры – едва не сказал «чукчи» – предъявлять права на Святую землю, а у самих такое же выраженье лиц.)

Воцарилось тягостное молчание.

– Есть фетва, позволяющая пользоваться по пятницам щипцами для орехов и даже молотком, когда нет щипцов, – сказал Магомедушка тихо.

– Виноград – коварная ягода, – Бельмонте желал сгладить неловкость. – Недаром пророком запрещено употреблять вино.

– Это правда, – согласился Магомедушка. – Неверные все пьяницы и поэтому скоты. До чего довело пьянство Нуха – родной сын превратил его в Евну́ха.

Казалось, Магомедушка порицает отца больше, чем сына.

– Какой ужас, – сказала женщина, посмотрев на мужа.

– Мы этого не знали, – прошептал тот.

– Да, батюшка и матушка, – голос разлюбезного чада их обрел прежнюю звонкость. – Нух насадил виноград, наделал вина и напился до беспамятства, как свинья – как христианская свинья. Тут нагота его открылась. Тогда младший сын лишил его ятер, ха-ха-ха! Правда, Нух продал его за это в рабство. Но, по-моему, все равно тот, у кого нет ятер, поменялся бы и с последним рабом. А вы, батюшка с матушкой, что думаете?

Те сидели потупив очи – не иначе как «думая о награде праведных».

– И этому вас в медресе учат?

– Да, батюшка, да, матушка, – ликующе отвечал Магомедушка.

Виноград – от греха подальше – не стали есть: «Спросим у доброго муллы Наср эт-Дина». Потом будут сами же смеяться своему заскоку. Ясно, что происходящее внутри тела происходит не по воле человека, но лишь промышлением Аллаха. Одно дело кусать, отделять от чего-то кусок при помощи зубов. При этом «обнажаются зубы», пишет мудрец. И совсем другое – разжевывать то, что у тебя во рту, неважно, попало это туда путем откусывания или было положено; к тому же последнее могло явиться результатом насильственных действий. Вот почему грех на откусившем что-либо недозволенное, хотя бы он это и выплюнул – тогда как жующий не отвечает за то, что́ он разжевал.

И без винограда еды было вдосталь.

– Ну, снилось ли кому в Андалузии так питаться! Это вы правильно сделали, что приехали. Нечего нам, трудолюбивым моррискам, на ленивых испанцев работать да еще чтоб при этом тебе «арабская морда» говорили.

– Мы вас познакомим с добрым муллой Наср эт-Дином, он поможет с устройством, научит, как славить Аллаха, даст четки, коврик, одежду, как у правоверных, и станете вы мусульманином – всем своим врагам на зависть.

– Конечно, жаль, что вы неженатым приехали. Жен лучше привозить, а то здесь – сумасшедшие бабки.

– Абдулла… Не слушайте, все будет у вас в порядке. Главное, что вы сюда приехали. Благочестивого человека Аллах без жены не оставит. Увидите, повозка ваша еще будет на четырех колесах.

Объяснили: у Ахмета все достояние умещается в узелке, Аслан свой скарб толкает перед собой в тачке, Кариму нужна тележка в пару колес, Мустафе – уже мотороллер с тендером, трехколесный, а Ибрагим только на четырех колесах свое имущество с места сдвинет.

– Вы, конечно, поняли, что колесо – это жена. Чем больше колес, тем богаче возница, – сказал Магомедушка. – В моем гареме будет четыре жены.

Отец с матерью одобрительно кивали.

– Наши дети должны жить лучше нас – и в материальном, и в культурном отношении.

– А знаете, матушка, как я их назову? Нива, Утеха, Джанна и Ночное. У всех будут новые имена. Мудрецы Корана, – пояснил он гостю, – советуют давать женам новые имена. Чтобы не так, как у христиан: перешла на фамилию мужа, а сущность осталась прежней. Нет – полное обновление! Чтобы каждый уголок души сверкал чистотою и в нем располагался один лишь супруг.

Видя, что, несмотря на отяжелевшие от еды веки,^[62] гость – само внимание, Магомедушка, в будущем светоч фетвы и наставник сведущих, в настоящем принял на себя задачу не столь почетную: наставить несведущего. Таковым являлся Бельмонте в вопросах исламского матримониума. Курс ликбеза был краток, но впечатляющ. Когда гость услыхал, что истинный мусульманин хранит гарем, как свою мошонку, он закрыл лицо ладонями: ах, Констанция… Со стороны, однако, могло показаться, что это он во власти грез, для осуществления которых необходимо в первую очередь обзавестись четками и ковриком.

– И на вашей улице будет праздник, – подбадривала женщина.

Глава семейства произнес благодарственную молитву, которую положено говорить стоя. Все торжественно встали.

– Во имя Аллаха милостивого, милосердного, да будет благословен Он, насытивший рабов своих тем-то, тем-то, тем-то, – шло перечисление всего съеденного.

– Порядок перечисления, порядок перечисления, – сопел Магомедушка.