Текст книги "Случайные обстоятельства"
Автор книги: Леонид Борич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 41 страниц)
11
Букреев остался на мостике один. Тихо и медленно опускались на пирс и корабли пушистые хлопья, мороз почти не чувствовался, короткий полярный день подходил к концу, вдали уже заголубели сопки, и теперь, после нескольких часов напряжения, приятно было побыть немного в полном одиночестве.
Напротив, с высокого борта плавбазы, торопливо сбегал по крутому трапу мичман Бобрик с бутылкой в руке. Совсем недавно из-за него пришлось пережить несколько неприятных минут, но, поглядывая сейчас на своего интенданта, Букреев не только не чувствовал никакого раздражения, а наоборот – лихостью своей Бобрик даже развеселил немного: рискуя поскользнуться на трапе, он все-таки ни разу не ухватился за натянутый сбоку леер, лишь бы только выглядеть со стороны настоящим моряком.
Сам Букреев давно уже не заботился о подобных мелочах военно-морского шика, но замечать это стремление у своих подчиненных ему всегда было приятно.
А Бобрик, сбегая по скользкому трапу, все время специально помнил, что не надо хвататься за леер, и усмирял в себе обычный инстинкт самосохранения. Вот командир – тот другое дело, он мог себе это позволить, он вообще, в глазах Бобрика, на многое имел право, на то он и был командиром, и что бы он ни делал, как бы ни поступал, Бобрик и в мыслях не мог допустить, что это можно или нужно было сделать иначе. Более того, все другие командиры оценивались Бобриком тем выше, чем больше они походили на Букреева.
Перебежав пирс, Бобрик уже ступил на лодочный трап, но вдруг как-то весь замедлился, а потом и остановился. Букреев, не понимая, в чем дело, посмотрел в ту же сторону.
По пирсу легко и уверенно шла женщина в светлом пальто, в сапожках и в пуховой шапочке, припорошенной снегом.
Увидеть здесь женщину было само по себе достаточной редкостью, и, разглядывая ее, Букреев, объективности ради, отметил, что она, пожалуй, мила, даже вроде бы очень мила; впрочем, он все-таки не особенно доверял сейчас этому впечатлению: если двадцать суток был в море и вообще не видел никакой женщины, любая из них может показаться не то что милой, а даже красавицей. Букреев давно уже не обманывался на этот счет, но вот Бобрик – радостно кивающий Бобрик, у которого она о чем-то спросила, поравнявшись, – с такой готовностью и обстоятельностью, явно излишней, стал отвечать ей, что, хотя между Букреевым и его интендатом разницы было всего пять лет, не больше, Букреев подумал именно о нем, а не о себе: о том подумал, до какого же, интересно, возраста мужчина разговаривает с женщинами не как со всеми, а как-то особенно – так, что даже и голос вроде бы меняется, и улыбка, и жест...
Бобрик почему-то указал на мостик, хотя она могла идти, конечно, только на плавбазу, к ним она не имела никакого отношения.
Женщина несколько секунд спокойно разглядывала Букреева; его задела такая бесцеремонность: «Проходи, проходи», – мысленно поторопил он ее, но она почему-то направилась именно к их трапу.
Дорогу ей решительно преградил вахтенный с автоматом и в длинной шубе.
– Старпом, на мостик, – негромко сказал Букреев в переговорную трубу.
Женщина что-то объясняла вахтенному, показывая на Букреева, вахтенный вопросительно взглянул на мостик, но Букреев никак не реагировал. Тогда вахтенный, нажав кнопку звонка, вызвал дежурного по кораблю.
Пока старпом и дежурный поднимались наверх, женщина переминалась у трапа, поглядывая на Букреева не столь уже независимо, как раньше. Букреева это вполне удовлетворило, но все же надо было узнать, зачем она вообще здесь.
– Слушаю, товарищ командир, – сказал за его спиной Варламов.
– Полюбуйтесь, старпом, – Букреев озадаченно кивнул в сторону трапа, ожидая, что Варламов предложит хоть какое-нибудь объяснение – старпом всегда должен быть готов к этому, – но тот, с интересом поглядывая на пирс, только протянул:
– Да... Красивая женщина...
– Я не об этом, старпом, – с досадой сказал Букреев. – Возьмите себя в руки. И узнайте, что этой гражданке могло понадобиться от нашей лодки. И Бобрика заберите оттуда. Уже полчаса топчется вокруг...
– Есть, – с готовностью сказал Варламов и покинул мостик с такой быстротой, как при команде «срочное погружение».
Букреев отпустил дежурного и снова посмотрел вниз. Отсюда, с мостика, было видно, что старпом представился этой женщине, а она спокойно и приветливо заговорила с ним и вообще вела себя так, как будто не она, а Варламов пришел на чужой пирс и сейчас в чем-то зависим от нее.
Услыхав шаги на мостике, Букреев обернулся и увидел лейтенанта Филькина, который, поднявшись из центрального, с любопытством свешивался через бортик надстройки, кажется и не заметив командира.
– Филькин, свалитесь еще! – раздраженно сказал Букреев. – Нечего вам делать на мостике. – И, вспомнив недавнее, добавил с иронией: – Романист...
– Есть. – Филькин виновато спрыгнул на палубу и нырнул в рубочный люк.
«Раззвонит по всей лодке, – подумал Букреев. – И в первую очередь – штурману доложит. Только его здесь и не хватало...»
Варламов и Бобрик в чем-то напоследок заверили эту женщину и поднялись на мостик.
– Товарищ командир, из НИИ она, – сказал Варламов. – Начальник лаборатории, или как там у них...
– Заведующая, – поправил Бобрик. – Приехала испытывать акустическую аппаратуру.
Снова кто-то поднимался из центрального – теперь это можно было: тянули кабель, подключались к питанию с берега. Букреев, занятый разговором, заметил своего штурмана на мостике лишь в тот момент, когда Володин приветливо махал рукой. Женщина с недоумением оглянулась, но за спиной у нее никого не было, и тогда, чуть пожав плечами и улыбнувшись, она помахала в ответ.
– Знакомая, что ли? – с удивлением спросил Букреев.
– Никак нет, товарищ командир... Еще нет, – тут же добавил Володин с улыбкой, придя в хорошее настроение оттого, что ему уже удалось наладить с этой милой женщиной хоть какой-то контакт.
– «Еще нет»! – передразнил Букреев. – Человек по делу пришел, а вы тут глазки строите. Как на танцульках.
Собственно, к штурману он особых претензий не имел – чего уж там?.. – но вот она... она бы могла себя и сдержаннее вести, если действительно по делу пришла.
Народу на мостике все прибывало...
– Век бабу не видели?! – возмутился Букреев.
– Так ведь целых три недели, товарищ командир, – напомнил Володин.
Все промолчали, а штурман решился ответить, и Букреев усмотрел в этом сейчас даже некоторую развязность.
– Ну-ка, всем вниз! – сказал он.
Привычная команда тут же сработала, мостик опустел, рядом остались только Варламов и Бобрик: один – потому, что сейчас эта команда не могла касаться старпома, а другой – Бобрик – стоял с таким озабоченным лицом, как будто решал, как принять на корабле гостью.
– Что за экипаж?! – в сердцах проговорил Букреев.
Бобрик сочувственно закивал и развел руками, соглашаясь, что экипаж действительно немного разболтался.
– Так она к нам все-таки? – спросил у старпома Букреев. Очень уж не хотелось, чтобы именно к ним: столько лишних хлопот, столько неудобства...
– К нам, товарищ командир. В базе уже две недели. Работала на лодке Пономарева, еще у кого-то, а теперь к нам.
– Надолго?
– Говорит, дней на десять.
– А почему именно к нам?
– Так у кого же еще такая аппаратура?! – вмешался Бобрик.
– Мичман, вас уже давно командующий ждет с этим растворителем, а вы тут... – Букреев тяжело посмотрел на Бобрика.
Бобрик засуетился, ринулся к выходу, но, вспомнив, что не знает толком, куда же доставить растворитель, спросил:
– А... а где сейчас командующий, товарищ командир?
– У моего друга Мохова, – не оборачиваясь, бросил Букреев, заметил понимающую улыбку старпома и тут же поправил себя: – Командующий у начальника штаба.
Каким бы ни было его отношение к Мохову, начальник штаба был им всем начальником – и Букрееву, и его подчиненным. И не следовало позволять себе на этот счет никаких вольностей в их присутствии – ни в словах, ни в иронической интонации.
Когда они остались на мостике вдвоем со старпомом, Букреев вздохнул:
– Час от часу не легче. Только командующего проводили, так теперь вот... – Он мрачно покосился на пирс. – Будет мне по кораблю в юбке расхаживать. Перед экипажем – с голыми ногами.
Варламов обратил внимание на ее ноги и про себя согласился, что они действительно могут отвлекать от выполнения служебных обязанностей.
Мимо вахтенного у трапа и мимо женщины пробежал трусцой Бобрик, остановился, вернулся обратно, сказал что-то явно успокаивающее, женщина поблагодарила, а Букреев, с возмущением пробормотав: «Что за цирк!», показал с мостика кулак.
Бобрик правильно это принял на свой счет и устремился дальше, к дороге. Женщина тоже поняла, чуть улыбнулась, но потом взглянула на часы и, нахмурившись, укоризненно покачала головой: дескать, долго ждать заставляете, товарищ командир.
А и в самом деле, кажется, достаточно...
– Ладно, старпом, идемте. Все равно, видно, не миновать.
Букреев все тянул, внимательно рассматривал ее фотографию, а на нее толком и не посмотрел, разве что вскользь, тут же, однако, отметив, что она кажется симпатичной не только с мостика, хотя ничего, конечно, в ней особенного не было, лицо как лицо, женщина как женщина, вслед таким не смотрят, и вообще она, кажется, чуть косила на один глаз. Или показалось?
– Что ж, все верно оформили, – с сожалением сказал Букреев, возвращая ей допуск на лодку. Нет, глаза были нормальные, не то зеленоватые, не то серые с рыжим, и они чуть улыбались сейчас, мягко и доверчиво, как будто заранее прощали тебя, как будто уже было что прощать. К таким вот мужчины всегда и пристают, подумал Букреев. Слишком доверчивые глаза...
Пряча документы, она уронила варежку, Варламов быстро наклонился и поднял ее.
– Спасибо, – с улыбкой поблагодарила она. – Вы очень любезны.
– Очень, – кивнул Букреев, искоса взглянув на Варламова. Показалось, что она не столько старпома поблагодарила, сколько его, Букреева, упрекнула, что вот, мол, он – не такой внимательный. – Свободны, старпом. Займитесь-ка лучше вахтой.
– Есть, – коротко ответил Варламов, козырнул – получилось даже, что это скорее ей, чем Букрееву, – и поднялся на лодку.
– Началось... – пробормотал Букреев.
– Что началось? – вежливо спросила она.
«Прикидывается, – решил Букреев. – Все прекрасно видит... Они же это всегда чувствуют...»
– Видите ли... – начал Букреев, подыскивая слова, и уже одно это раздражало его сейчас, потому что не привык он на своем корабле подыскивать какие-то слова.
– Мария Викторовна, – подсказала она свое имя.
Он это и так запомнил, но кивнул, давая понять, что подсказала она своевременно, что потому он и затруднился продолжить.
– Видите ли, Мария Викторовна... У нас тут, на корабле, одни мужчины, и... и... как бы это сказать?..
Она смотрела на него как-то снизу вверх, хотя была только чуть пониже Букреева. Глаза ее приветливо улыбались, но было в них, как показалось Букрееву, какое-то обидное поощрение: с таким терпением и участливостью выслушивают разве что детей и заик. Взбесила его и усмешка, с которой она, так и не дождавшись остальных его слов, сказала:
– Я так и представляла себе, что только мужчины.
– Тем более, – сказал он невпопад и разозлился уже и на себя, на свое неумение коротко и точно, одним щелчком, все поставить на свои места. – Вы и в море собираетесь?
Марии Викторовне было смешно наблюдать, как Букреев долго и неуклюже подбирался к тому, чтобы объяснить, как ей надо осмотрительно вести себя на корабле, – она давно уже поняла, что именно это его и беспокоит прежде всего.
Ее вообще иногда удивляло, до чего сложно идут мужчины к своей цели, не чувствуя, что их намерение давно уже понято...
– Там видно будет, – улыбнулась она. – Может быть, в море мой помощник пойдет.
«Вот и надо было им вместо тебя помощника прислать, – подумал Букреев. – Неужели во всем институте не смогли хоть одного толкового мужчину найти?»
– Конечно, – сказал он, – мужской ум... И потом – все-таки, знаете, море, теснота, у всех на виду...
Ей это топтание вокруг одного и того же порядком уже надоело: время шло, они так ни до чего еще и не договорились по существу, а ведь только в командировках она и могла как следует поработать.
Мария Викторовна согнала с лица приветливость и сухо сказала:
– А можно понятнее?
– Хорошо... – Теперь уже никакой вины его не было, сама напросилась. Вон как колюче смотрит... – На корабле, Мария Викторовна, в море, нашему брату любая юбка... – Она чуть сузила глаза, и он поправился: – ну, любая женщина кажется красивой...
– Вы думаете, я тоже?
Если бы это кокетство было – бог с ним, это бы он как-то еще мог понять в ней, но Букрееву показалось, что смотрит она на него с каким-то деловым интересом, как будто прикидывает, что же из этого, какую пользу для ее дела можно будет извлечь, если окажется, что и она – тоже. Это неприятно задело его: выходило, что мягкость, доверчивость, женственность (или как там?) – все это ему только показалось в ней, было его выдумкой. Видно, ошибся... Деловая женщина. Ни черта готовить не умеет, ест в столовой, машину водит, в науке не дура, курит, конечно... А муж к другой ушел, которая обеды вкусно готовит, за его рубашками смотрит и детей рожает...
Букреев вытащил пачку и молча, почти уверенно предложил ей сигарету. Мария Викторовна удивленно взглянула на него, отрицательно покачала головой и, улыбнувшись той прежней, понравившейся ему улыбкой, спросила:
– А... почему вы решили?
– И готовить умеете? – недоверчиво спросил в свою очередь Букреев.
– Что готовить? – не поняла она.
– Обеды, что!..
Мария Викторовна внимательно посмотрела на него – Букрееву даже немного не по себе стало. Так посмотрела, как будто знала, о чем он только что думал, – и сказала, улыбнувшись, потому что действительно, кажется, поняла, о чем он:
– Умею. Даже люблю готовить.
– Ну вот... – зачем-то проговорил Букреев, поглядывая на нее уже как-то иначе. Одета вот она совсем не для лодки... – Наряд этот ваш... – осуждающе сказал Букреев.
Ей не было неприятно, как он сейчас смотрел на нее, но от такого внимательного разглядывания она все же смутилась.
– Вы... как на строевом смотре... – Так и не знала до сих пор его имени-отчества, а заранее у старпома спросить не догадалась.
– Буду откровенным, – спохватившись, решительно сказал Букреев. – У нас, Мария Викторовна, очень крутые трапы...
Демонстрируя сказанное, он даже задрал голову, показывая, как все будет выглядеть со стороны, если она вздумает подниматься по трапу в своей юбке.
«Ну нет, – подумала она. – Ты это словами, словами скажи. Помучайся, как я у трапа, пока ты соизволил спуститься со своего мостика».
Очень забавно было смотреть на него, крепко сколоченного, сильного, только что уверенного, да нет, все время уверенного в себе человека, который привык подчинять себе, быть на корабле богом, а вот сейчас, взяв с ней поначалу обычный для себя командирский тон, не знающего, какими же еще словами объяснить ей то, что она давно бы уже должна понять и без слов.
С непонятным ему интересом она смотрела на него, и вот, когда он споткнулся о ее молчание, налетел с размаху на упрямое ее непонимание и окончательно растерялся, не зная, как же еще можно втолковать ей совершенно, кажется, очевидное; теперь, когда ей, казалось бы, можно было считать себя отомщенной за те минуты, которые он заставил ее ждать на пирсе под изучающими взглядами своих моряков, – теперь Марии Викторовне вдруг стало жалко Букреева, стало совестно, что она все еще заставляет его мучиться своей неуклюжестью перед ней. И она рассмеялась, весело, необидно, как будто он сказал ей сейчас что-то очень смешное.
– Вот вы о чем! – говорила она сквозь смех. – Боже мой!.. – И снова смеялась.
Недоумевая, он хмуро смотрел на нее. Невдалеке чутко стоял вахтенный, на мостике топтался, наверно, старпом, может быть, и еще кто-нибудь, и красиво же выглядел он сейчас в их глазах...
Пришлось и ему улыбнуться, хотя непонятно было, чем это она так развеселилась...
– Да я уже седьмой год с лодками работаю, – сказала Мария Викторовна, утирая варежкой слезы.
– Значит, хоть... Хоть брюки-то захватили?
Из-за этого он и мучился, бедный... Никак не решался прямо спросить, сразу.
– Захватила, захватила, – успокоила Мария Викторовна. Он ей даже симпатичен стал из-за своей неуверенности. – И свитер – тоже взяла. С закрытой шеей. Все – как вам хочется.
– Это хорошо, – сказал Букреев уже миролюбиво. – И все же... Когда явитесь на лодку, сделайте себя... – Он неопределенно пошевелил пальцами. – Ну, попроще как-нибудь. Чтоб в глаза не так... лезло. Конечно, это только совет...
– Хорошо, товарищ командир, – почти серьезно сказала она. – Я постараюсь, чтобы не так лезло в глаза.
Смягченный ее уступчивостью, Букреев подумал с сомнением: «Не знаю... Не знаю, как ты справишься с этим всем».
А все же он устал от нее за эти минуты: все время думать, как и что говорить, чтобы не показаться ей каким-нибудь...
Каким-нибудь – кем? А наплевать кем!
– На лодку сейчас? – спросил Букреев. Что-то уж слишком затянулся их разговор.
«Значит, и в юбке пустишь?» – подумала она.
– Да, я хотела бы прикинуть, где аппаратуру поставим.
– А это уж – где старпом разрешит, – отрезал Букреев. – У нас не институт, а корабль. Много места не дадим, не рассчитывайте... Вахтенный, пропустить.
Сухо кивнув ей, Букреев почти повернулся, чтобы идти в казарму, но она протянула руку – у себя на корабле он, если находил нужным, делал это первым, – и, когда он пожал ее руку (что же еще оставалось?), Мария Викторовна проговорила, улыбаясь и снова глядя на него снизу вверх:
– До свидания, товарищ командир.
– Меня, между прочим, зовут Юрий Дмитриевич. – Букреев круто повернулся и зашагал по пирсу к дороге.
Ее задела такая бесцеремонность, и, глядя ему вслед, она сейчас хотела только одного: чтобы он все-таки оглянулся.
Он оглянулся, увидел ее улыбку и тут же сердито ускорил шаг.
Довольная такой победой, Мария Викторовна прошла мимо вахтенного, умело преодолела трап, а вахтенный весело спросил вдогонку:
– Вы теперь заместо командира у нас?
Мария Викторовна шутливо приложила палец к губам, предостерегающе указала на Букреева – пусть, мол, хоть сам командир пока не знает об этом, – и вахтенный понимающе заулыбался.
Встретили Марию Викторовну очень радушно, уговорили вместе пообедать в кают-компании, повели потом по отсекам, и в провожающих, как обычно, недостатка не было, а старпом – на редкость сговорчивый и понимающий нужды науки – разрешил ставить аппаратуру почти всюду, куда она хотела.
12
Редько сидел на своей койке в казарменной каюте и пришивал к тужурке новенькие майорские погоны. Он старался это делать невозмутимо, как все, что он вообще делал, но взгляд нет-нет да останавливался на еще не привычных глазу двух просветах с большой звездой посредине.
Рыжего цвета стена за спиной Ивана Федоровича была увешана таблицами и графиками, из которых следовало, что заболеваемость среди личного состава корабля неуклонно падает. А так как Редько возглавлял медицинскую службу не первый год, она, эта заболеваемость, чуть было совсем не упала, но Иван Федорович конечно же никак не мог этого допустить, потому что тогда бы нечего уже было снижать, поэтому всякий раз он заводил новые таблицы и графики, добившись таким образом простора для дальнейшего неуклонного падения заболеваемости, однако же – и не до окончательного нуля. Все это было темой шуток в их холостяцкой каюте, и не только Володин подтрунивал над ним, но даже Филькин иногда отваживался. Однако Редько переносил их остроты так спокойно, что они вскоре отстали.
Время от времени поглядывая на часы, Редько следил одновременно и за всеми этапами приготовления Володина к сегодняшнему вечеру, ибо знал за собой это неопределимое свойство: он мог как угодно загодя, с любым запасом, куда-нибудь собираться, то и дело сверяясь, сколько же ему осталось до назначенного времени, и тем не менее почему-то всегда оказывалось, что в конце концов он опаздывает. Сейчас, судя по тому, как неспешно Володин отглаживал свои праздничные или, как он их называл, концертные брюки, можно было не особенно торопиться.
В душе Ивана Федоровича царило то умиротворенное и несколько грустное настроение, какое бывает, когда нечто долго ожидаемое и приятное наконец свершается, перестав быть мечтой, и теперь ей взамен нужно обретать какую-то иную надежду. Что-то вроде бы уже кончилось в его жизни, что-то еще не успело начаться, и на этом стыке образовалось место, которое пока пустовало.
С усмешкой Редько подумал, что Володин готовится к сегодняшнему вечеру с такой тщательностью, будто впереди у него свидание. А между тем ждала-то их сугубо мужская компания, как обычно всегда и принято, когда отмечают присвоение очередного воинского звания неженатому офицеру. Если же на все кафе и наберется несколько женщин, то будут это давно уже примелькавшиеся особы, которых можно почти каждый вечер встретить либо здесь, либо этажом выше, на танцах, в обществе какого-нибудь новичка, только что прибывшего служить в их гарнизон.
А любопытно и смешно наблюдать, как такой офицер или мичман самозабвенно ухаживает за своей дамой, с каким чувством удачливости, чуть ли не превосходства он поглядывает на остальных, кто сидит здесь без женщин. И невдомек ему, что почти непременная в этот вечер его победа, на которую он как бы и обречен был с самого начала... Да, но какая же это победа, если она непременная и под силу каждому, кто только потянется к ней?
Он вдруг признался себе, что ему очень хотелось пригласить на свое торжество Марию Викторовну. А что тут такого? Встречаешь по нескольку раз в день – то на лодке, то здесь, в казарме, – и можно было, конечно, подойти. Мол, так, и так, разрешите по случаю присвоения мне... Но теперь-то уже поздно. И неизвестно, как еще на это остальные посмотрели бы – командир, например. Да, наверно, ей и неловко было бы – одной среди всех. А еще хуже, если бы в ответ на его приглашение она так удивленно подняла на него глаза: чего это он вдруг? И отказала бы. Сиди потом весь вечер с испорченным настроением. Нет, лучше уж так...
– И чего это у тебя физиономия кислая?! Майора получил, до сих пор не женат – все же хорошо! – Володин зажужжал электробритвой, выпячивая для удобства щеку. – Тебе, наверное, маршала присвой – все равно грустным останешься.
– Ты настоящий военнослужащий, Сережа. Потому тебе и кажется, что настроение должно зависеть в основном от очередной звездочки на погонах. И между прочим, у медиков самое высокое звание – всего-навсего генерал-полковник. Чему же мне радоваться? А ты эту щеку уже третий раз бреешь. А никаких женщин за нашим столом не будет. И вообще не будет.
– Ну и не будет. Может, я это просто для себя?
– Ну да, ну да, – с иронией проговорил Редько. – Чисто женский ответ.
– В каком смысле?
– А вот собралась на минутку в магазин. Спрашиваешь ее: ты зачем столько накрашиваешься? булочная-то внизу, в твоем же доме! Она и отвечает: я не для кого-то, а исключительно для себя. То есть чтоб ей, значит, самой было приятно, от себя самой...
– Себе самой – от себя самой, – пробубнил Володин, передразнивая доктора. – Надо же, такую сложную фразу придумать... Ох, Иван, и умеешь ты все усложнять!
– А ты, по-моему, всегда надеешься на какую-то неожиданную встречу. Даже когда мы плаваем на глубине в несколько сот метров.
– Это ты зря, Иван, Я все-таки реалист.
– Знаешь, что вообще-то удивительно? – Подойти к столу за ножницами было лень, и Редько стал зубами перекусывать нитку на погонах. – Все романтические натуры почему-то упорно считают себя реалистами. А по-настоящему практичные люди – наоборот, укоряют себя в житейской неприспособленности. Знал я одну такую...
– Близко?
– Ну как... Вроде близко. Хотя, как говорится, чужая душа...
Володин расхохотался.
– Ты страшный человек, Иван! Не помнить, знал ли ее близко!..
– А ну тебя! – отмахнулся с досадой Редько, которого тянуло сейчас на задумчивые, серьезные разговоры. – Только сбиваешь... О чем я говорил?
– О душе.
– А, да! Так вот... До того, значит, была деловой женщиной... Хватка – как у... как не знаю у кого. А любила, чтоб ее все воспринимали очень непрактичной. По-моему, она и сама себя такой воспринимала. И совершенно искренне. Я даже думаю...
– Извини, – перебил Володин. – Время вышло. Все остальные соображения – по дороге. Хозяева должны явиться раньше гостей. Давай-ка вывяжу тебе галстук по-человечески. Узел потолще сделать?
– А сейчас как модно?
– Потолще модно.
– Ну, так и сделай. – Редько послушно задрал подбородок. – Не знаю, как бы я без тебя все провернул с этим кафе...
– Пустое, Иван. Мне самому было интересно. Увлекла, так сказать, трудность предприятия...
Ему это действительно было интересно. Встретить поначалу надменную холодность администраторши кафе, женщины, увы, пожилой и некрасивой, услышать обычное в воскресный день, что, мол, все столики давно уже заказаны, и все же заставить ее вскоре улыбнуться, постепенно оттаять, посматривать на него благожелательно, а потом и до того разжечь, что она сама стала придумывать, куда бы втиснуть для них длинный стол – разве все это было не увлекательно?
Все это было кошмарно. Представить себя просителем, заранее, как бы со стороны, видеть заискивающую свою улыбку, чувствовать беспомощность, почти наверняка знать ответ администраторши... Нет, спасти его мог только штурман.
Сославшись на срочный вызов к флагманскому врачу, Иван Федорович попросил Володина съездить в кафе, обо всем там за него договориться и, узнав результат, весь остаток дня испытывал огромное облегчение оттого, что Володин оградил его от этих мучительных хлопот, и был ему глубоко благодарен.
Ивану Федоровичу вообще жилось спокойно рядом со штурманом, потому что единственное, пожалуй, что Володину от него требовалось, – так это его присутствие, молчаливое его одобрение того, что он, Володин, собирался затеять. А если в чем штурмана иногда и заносило немного, если что-нибудь непредвиденное или неприятное у него вдруг и случалось, – рядом всегда был Иван Федорович, который спокойно и доброжелательно вникал в суть дела, обстоятельно раскладывал все по полочкам – благо, для этого не надо было даже вставать с койки – и давал дельный совет, как им обоим можно бы исправить уже случившееся. Разумеется, исправлять должен был один Володин: ведь что-то самому делать, что-нибудь определенное совершить было для Редько самым ненавистным. Вот рассудить здраво, подсказать, направить – это он мог. Но Володину от него ничего другого и не нужно было. Ему и сейчас лишь захотелось услышать от Редько спокойное, объективное мнение.
– Иван, как тебе Мария Викторовна?
При этом упоминании Редько снова подумал, что жаль все-таки: надо было решиться ее в кафе пригласить. Вдруг бы согласилась...
– Если женщина зевает и ее даже и это не портит, значит, она – на все пять баллов, – серьезно сказал он. – Верный признак.
– Ты это к чему?
– Я видел однажды, как она зевнула.
– И ее не портит? – усомнился Володин.
– Нет.
– Хм-м... Кто, однако, из нас романтик?..
Редько не ответил, надел тужурку с новенькими погонами, постоял перед зеркалом и сказал задумчиво:
– Мои друзья на гражданке уже отделениями заведуют. А я до сих пор универсал какой-то: и зуб, если надо, удалю, и аппендикс... Вчера вот с матросиками беседу провел: «О вреде случайных связей»... А какие тут у них вообще могут быть связи? Смешно все...
– Я это от тебя уже пять лет слышу. Уходил бы ты в госпиталь, Иван. Там-то уж каждый своим конкретным делом занят. Взял бы и перешел!
– А вот ты взял бы и женился! А?
– Ну, я!.. А ты?
– Я не такой легкомысленный. «Взял бы и перешел»... Подзабыл я уже, Серега, это конкретное дело. А заново начинать... Все-таки левый погон, по-моему, косит немного?
– Ничего не косит. Да и все равно ты теперь майор, даже если косит.
«Взял бы и перешел»... Вероятно, Сергей был прав, однако стоило сейчас только представить себе хоть на миг, что надо будет ехать хлопотать о переводе в госпиталь... Вернее, даже не так, то есть не так просто – взял и поехал, а сначала надо еще все командиру доказать, чтобы заручиться его согласием, потом объясняться с кем-то в отделе кадров, ждать их решения, а если все решится, то, значит, и чемоданы придется укладывать, что-то багажом отправлять – в общем, ломать уже такую привычную, устоявшуюся жизнь, переезжать к новому месту службы, привыкать к другим людям, к новым начальникам, и даже, наверное, истории болезней надо будет по-другому заполнять, не так, как он привык: ведь в каждом госпитале свои неписаные правила... Словом, стоило только представить себе все это, как уже сама мысль о возможности таких сложных перемен почти испугала его, она как бы угрожала сегодняшнему благополучию Ивана Федоровича, потому что немедленно требовала от него какой-то ненавистной ему суеты, беспокойства, заранее утомляющих его усилий.
Здесь, на корабле, каждая минута была распланирована и утверждена вышестоящим начальством, и все свое служебное время он, как и все другие, что-то исполнял и чему-то подчинялся, но, несмотря на это, именно на подводной лодке Редько и обрел-то наконец полную свободу, свободу от необходимости предпринимать что-то самому. Ежедневно совершать какие-то свои, никем не запланированные для него поступки, отказываться от своей в общем-то не обременяющей его зависимости от воли других людей ему было трудно...
– Нет, Серега, – вздохнул Редько, – я все-таки уже не лейтенант, чтобы переучиваться.
Володин усмехнулся и пожал плечами: к чему, мол, тогда все эти разговоры?
– А замполит, наверно, не успеет сегодня вернуться, – сказал он, надевая тужурку.
– Думаешь, ему удастся пробить эти медали?
– Не знаю. Но пока наших трюмных наградят, они уже и забудут за что...
Дверь распахнулась – так, без стука, входят только в свою каюту, – и на пороге появился Филькин, румяный от ветра и мороза.
– Вы еще здесь?! – Он бодро потер руки. – Я считал, вы в кафе давно! – Вкусно пахло одеколоном, и после суточной вахты на лодке казарменная каюта показалась Филькину очень уютной. – Хорошо живете, товарищи подводники!
Задетый приподнятым тоном штурманенка – что-то уж слишком быстро пришел в себя Филькин после случая с начальником штаба, – Володин никак не отозвался на слова Филькина.
– А!.. – приветливо сказал Редько. – Ну, Петя, как дежурство прошло?
«Конечно, – подумал Володин, – Ивану легко быть добрым, у него нет подчиненных».
Филькин покосился на Володина, снял шинель и, как о чем-то для него обыденном, сообщил:
