Текст книги "Случайные обстоятельства"
Автор книги: Леонид Борич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 41 страниц)
– Перестань, – не приняла его шутки Елена Васильевна. – Я серьезно говорю.
«Почему вдруг серьезно?» – не понял Каретников. До сих пор он что-то не замечал, чтобы Женька удостаивала кого-нибудь из своих сверстников чересчур долгим вниманием, и, молчаливо одобряя это – что ни говори, так ему было гораздо спокойнее за дочь, – он про себя давно уже решил, что запомнит лишь кого-нибудь одного из ее поклонников: когда увидит, что именно ему Женька отдала наконец явное предпочтение перед другими.
– Я так понял, ответ нужно немедленно дать? – усмехнулся Каретников. – Вот сию же минуту, пока человек не передумал?
– Ладно, – вздохнула Елена Васильевна. – Вернешься – поговорим. Ты только не очень поздно...
Все же Каретников положительно не мог представить себе, кто бы это мог быть из тех ребят, кто время от времени появлялся в их доме или с кем он иногда сталкивался в подъезде, и дочь, увидев его, тут же легко прощалась со своим провожатым, лишая того надежды проститься наедине, а когда, поднимаясь потом вместе по лестнице, Каретников с улыбкой лаконично спрашивал: «Не он?» – Женька возмущенно или чуть обиженно восклицала: «Ну что ты, папа!» – мол, как ты даже подумать мог на такого?! – и Каретников понимал, что нет, этот тоже пока «не он».
– Как хоть зовут этого несчастного? – спросил он у жены в телефонную трубку.
– Сергей...Сергей Георгиевич, – почему-то поправилась она.
Каретников рассмеялся:
– Я вижу, ты уже за одно это так зауважала его, что по имени-отчеству величаешь?
Елена Васильевна не ответила, и Каретников, хмурясь от какого-то непонятного ему беспокойства, сказал с некоторым раздражением:
– Он что – у нас сейчас?
– Нет...
– Женька, что ли, рядом?
– Нет...
– Так в чем же дело?! – нетерпеливо сказал Каретников.
– Нет, ни в чем... – как-то неуверенно, как ему показалось, выговорила жена.
– Страшилище какое-нибудь? – спросил Каретников о претенденте в мужья.
– Почему страшилище? С чего ты взял?!
– Я не понимаю! – возмутился Каретников. – Ты это меня о нем спрашиваешь?! Сама-то ты знакома с ним?
– Он вообще-то заходил к нам сегодня...
– Только сегодня?! А раньше? Ты знала раньше о его существовании?
– Знала... – Елена Васильевна торопливо уточнила: – Недавно узнала...
– Ну?
– Что?
– Детектив какой-то! – чертыхнулся Каретников. То не остановить никак, а то лишнего слова не выжмешь! – Ладно. Ты хоть не выдавай нашу дочь замуж, пока не вернусь. – В сердцах он повесил трубку.
В машине Каретников постепенно успокоился – ведь ничего еще не произошло. Даже неизвестно, как сама Женька к этому относится...
Расплатившись с шофером, он только сейчас подумал, что, не предупредив сестру, может совсем не ко времени угодить. Вдруг там Павел Петрович? Когда же и забегать ему, если не по дороге домой, после работы?
Каретников позвонил в дверь, тут же услышал быстрые шаги сестры и с удовлетворением понял, что Ирина, скорее всего, одна в квартире.
– Андрей?! – Не успел он и порога переступить, как она с беспокойством спросила: – Что-то случилось?
Он улыбнулся про себя своей прозорливости – все начиналось буквально теми же словами, как он и предполагал.
– Нет-нет, ничего. Все здоровы. Просто повидаться решил. – Он ласково поцеловал ее и только теперь, на свету в прихожей, удивился, как она выглядит.
Он ожидал увидеть ее такой же осунувшейся, бледной, подавленной горем, какой запомнил, уезжая в санаторий, и ему, когда он ехал сюда, даже заранее делалось неловко, что рядом с ней он будет теперь чересчур отдохнувшим и благополучным, однако Ирина выглядела совсем не такой, как только что ему представлялось. Он видел перед собой вдруг очень помолодевшую, бодрую женщину в приподнятом, чуть ли не радостном настроении, и даже худощавость ее очень теперь шла ей, придавая каждому движению легкость и какую-то праздничность.
– Что с тобой? – невольно любуясь сестрой, удивленно спросил Каретников.
– Что, нравлюсь? – рассмеялась она.
Конечно, он был рад, что она отошла наконец, оттаяла после их общего горя, но немного и обидно было, что так как-то стремительно это произошло у нее. Всегда-то считалось, что она ближе всех к отцу, а выходило, только он один до сих пор и мается по-настоящему. Хотя она же не знает того, что так обострило все, – не знает еще о дневнике...
В комнате, куда он, сняв плащ, прошел вслед за Ириной, его ожидало новое недоумение: все там было словно бы перевернуто, сдвинуто со своих обычных мест, платяной шкаф раскрыт настежь, на кровати лежали платья, юбки, кофточки, и на столе, прямо на белой скатерти, стоял чемодан.
– Тайфун прошел, – улыбнулся Каретников. – Как будто срочно уезжаешь...
– А ты угадал, – снова рассмеялась она. – Представляешь, как повезло?! Сегодня позвонил Павлик, мы едем – нет, плывем! – на шикарном интуристском теплоходе в Прибалтику. Я уже договорилась с директрисой, она согласна мне дать три дня к ноябрьским, за свой счет...
– Так еще две недели, – не понял Каретников. – Куда же ты спешишь так?
Она сбивчиво начала объяснять, что, конечно, рано пока, но... знаешь, надо же заранее определить, что брать с собой, простирнуть кое-что, отгладить... может, придется даже о новом платье подумать... я бы хотела белое какое-нибудь...
– Это в ноябре? – сдержанно, сухо, без обычной мягкой насмешливости заметил Каретников. – Ты представляешь, какая там холодрыга в море?
– Ну и что? Нет, я обязательно сошью белое платье. У меня есть знакомая, прекрасная портниха, она успеет... Даже трудно поверить: целых пять дней – вдвоем!..
Ирина сама немного смутилась этой откровенности и умолкла. Но все равно лицо ее продолжало светиться таким счастьем и так она вся безраздельно принадлежала только этому счастью, что, глядя на сестру, Андрей Михайлович подумал: если он пришел с надеждой, что Ирина, бросив все дела, внимательно выслушает его, поймет, а может быть, даже как-то поможет ему разобраться в самом себе, то явился он как нельзя некстати. В лихорадочных и радостных ее сборах, в том состоянии, которое она переживала сейчас, захваченная лишь своими собственными ощущениями да мыслями о Павле Петровиче, вряд ли оставалось место для внимательного, чуткого отношения еще к кому-то, даже к родному своему брату.
О дневнике-то и вовсе нечего было сегодня думать, но можно и то представить, как она легкомысленно отнесется к его рассказу о Вере, вздумай он поделиться своими переживаниями. Даже то, что он хотел бы от нее услышать – что, конечно, никакой речи и быть не может, чтобы семью разрушать, – даже это будет произнесено ею не по трезвому раздумью, а исходя из своего собственного положения. Ну разумеется! Ведь ей даже и очень удобно это понять, почему он не уйдет из семьи: тогда и ее-то Павла Петровича ей легче защищать перед ним. Да и перед собой – тоже... Зачем же ему такая необъективная, бездумная поддержка? И вовсе не за тем он пришел, чтоб только ее мнение выслушать. Ему бы, наконец, самому откровенно выговориться, просто себя бы самого понять – почему все-таки у него вдруг так сложно на душе стало?.. Но без дневника, без того, чтобы, выходит, дать ей прочесть о себе...
Нет, очень уж она счастлива, чтоб еще и другого услышать... Но как же быть тогда?
Ирине показалось, что брат все время чем-то озабочен, даже как будто угрюм. Посмотрев на него внимательнее, она заметила, что после санатория он совсем не выглядит отдохнувшим, тут же подумала о недавнем их горе и устыдилась своего приподнятого настроения.
Ему она уже не верила. Надо же: «Повидаться решил»! Тащился через весь город, когда знает, что в воскресенье она сама обещала к ним приехать.
– У тебя неприятности? – Ирина сняла чемодан со стола и принялась убирать в шкаф платья.
– У меня?! – с удивлением переспросил Каретников, сел, потянулся было за сигаретами, но вспомнил, что бросает курить: уже вторые сутки держался, чтобы не больше трех штук в день – только после завтрака, обеда и ужина, когда особенно невтерпеж. – С чего ты взяла? У меня все... – Он хотел сказать: благополучно, – но почувствовал, что затрудняется определить этим словом свое состояние. Мелькнула даже, как он понимал, и совсем уже несерьезная мысль: а в том ли вообще благополучие, что с ним ничего особенного не случилось?
– Сестренка, а вот... если бы я, предположим, ну... влюбился? – Получилось у него это беззаботно, почти по-ухарски.
Ирина рассмеялась:
– А зачем тебе это?
– То есть как – зачем? – чуть обиделся Каретников. – По-твоему, я и не...
– Да не надо тебе этого, Андрюшенька, – сказала ему Ирина таким голосом, точно с ребенком говорила. – Ты же видишь: одни неудобства...
– Мне, значит, не надо, а тебе – надо? – спросил он с шутливой интонацией, несколько задетый, однако.
– И мне, наверное, не надо, – Ирина грустно улыбнулась. – Но это – если рассуждать. А если чувствуешь...
– Хорошо, что напомнила! – поспешно сказал Каретников. Ему показалось, что Ирина может расплакаться. – Я ужасный голод чувствую!
Он остался доволен, что так удачно разрядил обстановку, и они отправились на кухню, где Андрей Михайлович настоял, чтобы Ирина пока на стол накрывала, а ужин он сам приготовит. Ирина удивилась – ничем подобным, как она хорошо знала, он дома никогда не занимался, – но уступила ему.
Он ловко зажарил яичницу с колбасой, предусмотрительно купленной им в гастрономе, и тут же утвердился во мнении, что ничего трудного в домашней работе вообще нет – всего-то пять минут потратил, а уже все готово! – и что сетования женщин на вечную их занятость, на все эти кухонные заботы все же немного преувеличены. Между делом он еще успел рассказать, что какой-то парень сделал Женьке предложение. Ирина всполошилась: почему какой-то? вы его даже не знаете? – но Каретников успокоил сестру, что приедет сейчас домой и во всем разберется. Он не думает, чтобы сама Женька к этому серьезно относилась, так что зря Лена уже вся в этом – взвинтила себя, захлопотала... Словно упустить боится.
Ирина, как всегда, сразу взяла сторону золовки, ему это приятно бывало – как лишнее подтверждение правильности его выбора, – но сейчас, когда сестра сказала, что ему именно такая, как Лена, только и нужна, Андрею Михайловичу почудилось в этом некое умаление его собственных качеств.
– Что значит – «именно такая»?
А такая, объяснила Ирина, чтобы на себя все взваливать, все заботы. Чтоб ты не думал, где что достать, кого найти ремонт делать в квартире, кран починить... Чтоб напоминать тебе, кого когда с днем рождения поздравить – меня, например, – улыбнулась Ирина, – и еще самой же вовремя о подарках позаботиться, которые ты подаришь. А в шкафу тебя всегда дожидаются чистые выглаженные рубашки со всеми пуговичками, да и то – ты даже и тогда их не найдешь сам. Пока Лена не подаст.
– Это ужасно, – улыбнулся Каретников.
– Это просто несправедливо, – спокойно объяснила Ирина. – Я сейчас не столько про Лену... Ты не обижайся, Андрюша, но... отец все это заслужил совсем не в меньшей степени, а всю его жизнь за его рубашками и бельем сначала я следила, потом Лена... Всегда только я или Лена.
– Но это, между прочим, тоже не совсем справедливо, – возразил Каретников. – Ты же знаешь, как мама всегда занята была...
– Собой, – сказала Ирина. – Ну, хорошо-хорошо – пусть работой. Но до пенсии, верно? А что потом изменилось? Что же ей в последний год мешало?
– Не год, а несколько месяцев, – поправил он сестру. – И... давай оставим это. Ей сейчас все же труднее, чем нам с тобой... Ну, помянем отца?
Городские интеллигентные люди, они не знали, что еще нужно сказать в таком случае – кажется, пусть земля ему будет пухом? еще что-нибудь? или иначе? – и оба почувствовали себя от этого как-то стесненно.
– Значит, вы едете... – Каретников помолчал. – А что же твой Павел дома скажет?
Не хотелось, но само собой так вышло, что вопрос его прозвучал иронически по отношению к Павлу Петровичу.
– Ты думаешь, что только мне тяжело? – тихо спросила Ирина. – Поверь, ему не легче. Ты даже не представляешь, как ему плохо, что надо все время...
Можно было возразить, что никто ведь не заставляет Павла Петровича изворачиваться, лгать и что другие на его месте уже давно на что-то бы решились в конце концов... Он-то, между прочим, от тебя потом в семью возвращается. А ты в этих четырех стенах остаешься. До следующего раза, когда он снова забежит к тебе по дороге домой.
– Почему же, я понимаю... – сказал Каретников, не желая расстраивать Ирину. – Но, видишь ли... Надо же все-таки что-то решать, наверно...
– Ничего ты не понимаешь, Андрюша, – вздохнула она. – Ну что решать? Что? Отказаться от того, кого любишь? А зачем? Ради чего?
– Да хотя бы... чтоб жить как-то. Чтоб спокойнее жить – вот зачем!
– Ты... ты действительно так считаешь? – Она недоверчиво посмотрела на брата. – Или ты специально для меня так думаешь?
– А как можно иначе считать?! – удивился Каретников.
Ирина как-то странно смотрела на него. И не странно даже, а... вроде бы она его жалела. Она – его – жалела?!
Он растерянно молчал, потом возмутился: это в ее-то положении – и еще его жалеть?!
– Но если у вас это так... так серьезно, – начал Каретников, – то почему же тогда...
– Я уверена, что и папа, случись у него когда-нибудь... Он тоже не ушел бы, – сказала она убежденно, однако с той торопливостью, словно спешила опередить вопрос, не дать его произнести вслух. – Папа не сумел бы перешагнуть через нас с тобой.
Андрей Михайлович понимающе усмехнулся про себя: ну разумеется! мол, раз отец точно бы так поступил, то, значит, и Павел ее прав, нельзя ни в чем его упрекать.
– А как же тогда мысль, что оставаться с женой, когда полюбил другую, это безнравственно, это двойное дно в человеке, двойная жизнь, двойная душа? Пишем, в кино показываем, на уроках литературы говорим...
– Даже слишком легко и бодро говорим, – подтвердила Ирина. – Как когда-то так же уверенно и иному учили: семья, дети, долг, нужно побороть свое чувство, а уходить, бросать семью – это аморально...
– Так как же все-таки правильно? – поинтересовался он послушным голосом.
– Тебе кажется, что ты иронизируешь, да? – спросила Ирина.
Он пожал плечами:
– Просто хотелось бы понять, где тут истина.
– А если ее нет? – сказала Ирина. – С истиной-то, конечно, было бы спокойнее. Но ее нет. Никто не знает, как надо. И никто и не может знать. Вот это-то, по-моему, и безнравственно: точно знать. Вообще, наверное, в подобных случаях нужно разгадывать не силу воли – есть она или нет, – даже не глубину любви, а – у какого человека эта любовь. Один и тот же поступок может быть для кого-то единственно нравственным выходом, а для другого...
– Интересно, – улыбнулся Каретников, – я бы смог уйти? Как по-твоему?
– Вряд ли, – сказала Ирина. – Но не потому... – Она замолчала, словно бы смутилась чего-то.
– «Не потому»?.. – переспросил он, ожидающе глядя на сестру.
– Только не обижайся, Андрюша... – Она просительно, как бы заранее извиняясь и вместе успокаивая, ласково положила ладонь на его рукав, а он – тоже заранее – тут же чуть уже обиделся. – Ты не потому бы не ушел, что отец. Ты тоже любишь своих детей, но тебя бы еще и другое остановило: столько ведь перемен, неудобств... Хлопотно, канительно очень...
– Ясно... – снова улыбнувшись и пряча обиду, протянул Каретников. – А твой Павел, значит...
– Я бы себе потом все равно не простила, – спокойно проговорила Ирина как о чем-то давно продуманном и решенном. – Я знаю, что все-таки могу подтолкнуть его, и он уйдет ко мне. Но ты бы посмотрел, с какими глазами он о своих ребятишках рассказывает! Он бы потом всю жизнь мучился...
– А так – ты всю жизнь мучиться будешь!
– Но то ведь – я, – снисходительно объяснила она Каретникову. – Неужели ты никогда не чувствовал, что другого человека можно жалеть больше, чем себя?
– А он тебя – жалеет?
– Жалеет. Но теряет-то детей он, а не я! И потом... я сильнее, чем он. Характером сильнее. Поэтому я и беру на себя больше. Что тут непонятного?!
– Ну, не знаю, не знаю, – раздраженно сказал Каретников. – Возможно, я что-то и не могу понять... Но в последнее время приходится так часто слышать обо всех этих пресловутых «треугольниках», что иногда, прости, это уже и банальным кажется.
Сказав все это, он спохватился: как же тогда о себе рассказать? Почему в ста случаях подобная история и в самом деле кажется вполне банальной, а в одном случае – нет?
– Может, все дело в том, – мягко сказала Ирина, – что надо не только понимать. Не всегда, наверно, достаточно одного ума... Что толку, что я все понимаю, если я не чувствую?..
– Ладно, сестренка, – примирительно улыбнулся Каретников, – я понимаю свою уязвимость. По крайней мере, в твоих глазах это может выглядеть так, что, дескать, сытый голодного не разумеет...
– Мне кажется, ты ошибаешься, Андрюша. То есть ощущение сытости у тебя еще какое! Но... Вот скажи: если бы в последние твои минуты тебе дано было сохранять ясную память – о чем ты мог бы вспомнить? Ну, какие случались у тебя остросчастливые состояния? Даже не надо, какие именно, а – случались?
– Хм-м... – Каретников усмехнулся и сказал с шутливостью в голосе: – Зачем же родному своему братцу больно делать? А вдруг да не случались?
– Извини... – Она ответила ему смущенной, виноватой улыбкой, которая вдруг напомнила ему улыбку их отца, когда он как будто извинялся за что-то: за то, что у него какие-нибудь неприятности и он невольно портит им настроение; или, наоборот, неприятности у кого-то из них, а у него их нет пока, он в это время вроде бы бессовестно благополучен; или, как в последние его дни, даже за то, что ему нехорошо с сердцем и это причиняет им всем лишнее беспокойство...
Раньше Каретников не замечал особого сходства Ирины с отцом. Все годы в их семье и между знакомыми считалось, что, хотя Ирина характером в отца, внешне они оба – и сын, и дочь – скорее в Надежду Викентьевну, разве что ростом Ирина не вышла: и мать, и отец, и брат были высокими. Теперь же, увидев на лице сестры знакомую ему улыбку, Каретников вместе с мгновенной болью, кольнувшей его от такого узнавания, почувствовал какую-то особенную нежность к сестре, своего рода признательность, будто в том, что после смерти отца все же осталась жить его улыбка, была заслуга Ирины, а никак не удивительное свойство природы хоть какую-то нашу черточку иногда сохранять после нас.
Была потребность что-то немедленно, прямо вот в эти секунды, для нее сделать, хоть какую-нибудь мелочь, которая бы могла быть ей приятна, и Каретников, понимая, что говорит сейчас невпопад, все же сказал:
– А знаешь, Иринка, мне ведь он тоже очень симпатичен, твой Павел...
– Правда? – просияла она, с благодарностью взглянув на брата.
– Он мне всегда нравился...
– Тогда... тогда вот что... – Она выбежала из кухни и тут же вернулась с новенькой электробритвой. – На твой суд... Это я ему в подарок купила. Тебе нравится?
– У него день рождения? – Каретников сделал вид, что внимательно рассматривает электробритву.
– Нет... Как ты думаешь, ему понравится?
– А зачем это ему? У него нечем бриться?
– Ну что ты, есть, конечно. Но, во-первых, он может забыть, когда мы поедем... Он вечно такой рассеянный! – Она радостно рассмеялась, словно говорила о таком бесспорном достоинстве Павла Петровича, что оно и его, Каретникова, тоже несомненно должно было восхитить. – И потом... У него же до сих пор была не моя бритва. Я хочу, чтобы его окружали только мои вещи. Понимаешь? Что ни возьмет, до чего ни дотронется – это я, это все – я. Галстуки – я, платки носовые – я, запонки...
Может, сейчас и начать все-таки? Показать ей отцовский дневник... Нет, она была такой счастливой сегодня, какой, наверно, редко когда бывала. Снова бередить рану... Как-нибудь в другой раз покажу, уже твердо решил он и почувствовал даже облегчение.
Чтобы сделать ей приятное, Каретников стал горячо расхваливать электробритву, а она в свою очередь, тронутая этим, сказала, какой он, Андрюша, молодец: никогда не думала, что он умеет так вкусно готовить. Правда, яичница уже была съедена, но за что же еще его можно было похвалить?
– Ну́ так!.. – довольно сказал Каретников.
Она подумала, что и отец точно так же по-детски радовался и гордился каким-нибудь пустяком, им сделанным в доме, хотя за что бы он ни брался иногда по хозяйству, это выглядело довольно беспомощно и смешно. Господи, но как похоже!..
Это на самом деле было странным, что и в Андрее Михайловиче, и в Ирине неожиданно стали обнаруживаться, проступать какие-то черточки сходства с их отцом, словно бы из небытия возвращались на мгновение то улыбка, то взгляд, то жест Михаила Антоновича. Заметить такое могли бы, пожалуй, лишь те, кто одинаково хорошо знал и Михаила Антоновича, и его детей, но они не замечали этого – то ли потому, что сходство было секундным и тут же оно меркло, скрадывалось обычным выражением их лиц, сына и дочери; то ли выражение живого лица Михаила Антоновича уже прочно заслонилось в памяти тех, кто его знал, совсем другим лицом, виденным в последний раз, – строгим, желтовато-заостренным, холодным.
Ирина как бы заново присматривалась сейчас к брату. Уловив одно какое-то сходство его с отцом, она искала и другие роднящие их черты, легко, казалось ей, находила, и потому брат, раз он напоминал ей в чем-то отца, уже не мог выглядеть в ее глазах столь благополучным и удачливым, как она раньше всегда считала. И именно таким он и был ей особенно близок.
Ирина ласково провела рукой по его волосам и, тут же и о себе подумав, с грустью сказала:
– А ты, братик, седеешь...
– Только заметила! – хмыкнул Каретников с той долей гордости за свою седину – гордости, даже не замечаемой в себе, которая вообще свойственна мужчинам, когда они только начинают седеть. – Я вот и курить уже бросаю, – похвастался он, разминая сигарету, которую – всего третью за целый день! – можно себе было позволить после ужина.
Ирина весело рассмеялась, глядя, как он жадно делает первые затяжки, явно наслаждаясь дымом.
– Ты зря, – добродушно заметил он. – Это я по особой системе.
Он рассказал сестре, как недавно вычитал, что бросать курить сразу – вредно, нужно обязательно постепенно это делать. И интересная, между прочим, статистика: среди тех, кто всерьез бросил курить, большинство именно постепенно бросали.
– Может, и Павлику так попробовать? – озабоченно спросила Ирина. – А то не уговорить. Он же по две пачки в день выкуривает!
Везде, во всем – Павлик, усмехнулся про себя Каретников, нисколько, впрочем, не обижаясь на сестру, и с серьезным лицом стал обсуждать с Ириной, как бы хорошо, чтоб и Павел Петрович бросил курить.
Потом Андрей Михайлович поинтересовался племянником – у того все было хорошо. Ирина, заулыбавшись, рассказала, что каждое письмо, успокаивая ее, Петя начинает словами: «Мамочка, здравствуй, я еще не женился и пока не собираюсь...» Недавно ему старшего лейтенанта присвоили...
Когда Ирина все как будто бы рассказала о сыне, Каретников спросил вдруг:
– А вот скажи... Как по-твоему? Если женщина просит зайти за ее письмом на почту, а когда заходишь – письма нет...
Он старался придать себе вид просто любопытствующего человека, но Ирина сразу понимающе и лукаво улыбнулась. Она вполне допускала, что у брата случаются иногда мимолетные истории, и заранее относилась к этому не особенно осуждающе, даже, пожалуй, снисходительно, как почти всякая женщина, когда это касается чужих мужей и ни для одной из сторон не оборачивается драмой.
– А нам что, письма от нее понадобились?
– Нам – нет, – тоже легко, в тон сестре, ответил Каретников. – Но если просят зайти на почту... Почему бы и не зайти?
– Надеюсь, хоть не дурочка?
– Наоборот! Она... – Он замолк, смутившись своей горячности.
Это уже было похоже на что-то более серьезное, что могло так или иначе осложнить семейную жизнь брата, и Ирина, пряча за насмешкой некоторое беспокойство, спросила:
– Значит, влюбилась, что ли?
– Но тогда же написала бы? Логично?
– Да как сказать... Для мужчины, может, и логично. А женщина... понимает по одной логике, а чувствует и поступает часто совсем по другой. Потому и не написала, чтоб не считал, что она навязывается. И теперь, если любит, всю жизнь может ждать звонка. Или письма... – Ей вдруг стало жаль эту женщину. – Только знаешь, Андрюша, не надо бы, а?
– Ты так просишь... – усмехнулся Каретников.
– Я за нее прошу, а не за тебя. Тебе-то что? А ей, может быть...
– Не беспокойся. Изверг не знает ни адреса, ни телефона. К сожалению... – Он поднялся из-за стола, взглянув на часы. – К сожалению, мне пора. Надо еще успеть дочку замуж отдать.
– Ты смотри там, – напутствовала Ирина, – если что – отказывай от дома жениху.
– Я их вообще сейчас всех разгоню, – пообещал Каретников. – И Лену, и Женьку... и этого... И завтра же начнем новую жизнь!
– Обязательно, – улыбнулась ему Ирина. – Мы почему-то всегда только завтра и собираемся ее начать. Спасибо, что приехал.
«Как сложно все в подлунном мире... – бормотал Каретников, спускаясь по темной лестнице. Сколько он ни бывал здесь, всегда почему-то на лестничных площадках кто-то выворачивал лампочки. – У человека две ноги, а не четыре...»
Абракадабра какая-то: «А у собаки – хвост. Как сложен мир...»
Уж, казалось бы, кому и чувствовать-то себя счастливым, как не человеку устроенному, благополучному, удачливому... А может, так оно и создано для равновесия, что счастливыми бывают как раз другие?
Но тогда... но сколько же, значит, он тогда недобрал в этой жизни!
Андрей Михайлович почувствовал себя так, словно он в чем-то очень долго обманывался и вот теперь вдруг понял это. И даже не так, что он сам, а что его кто-то ввел в заблуждение. Просто... да, бесстыдно и жестоко надул, подсунув ему некую видимость вместо чего-то в самом деле стоящего: на, мол, потешься мишурой. А другие тем временем...
«Ну, почему другие?..» – стал успокаивать себя Каретников.
Ему перед самим собой понадобилось утвердиться, что нет, он бывал не только удачлив и доволен жизнью, но что и у него в жизни тоже вот случалось... как это Ирина выразилась?... «остросчастливые» состояния. Не могло же так быть, чтобы они совсем у него не случались! Нужно только припомнить...
Тут, конечно, и защита докторской, и телеграмма Высшей аттестационной комиссии с поздравлением, и вручение профессорского диплома... Или не то? Ну, зачем же ханжой-то прикидываться? Действительно ведь был счастлив...
Значит, в последние свои минуты... Ему даже за себя обидно сделалось: вот только об этом и подумал бы, только это и вспомнится?!
Ну а у других – что? Тоже ведь, наверно, не бог весть... У большинства-то и этого не было!
Нет, у него все-таки было! Он отчетливо вспомнил мгновение острого счастья, которое испытал когда-то давно, лет двадцать... нет, лет пятнадцать назад. Они снимали летом дачу на малолюдной в те годы песчаной косе под Одессой. Он встал почему-то очень рано, над морем только появилось солнце, в домике еще спали, а он поднялся по наружной лесенке на почти плоскую крышу, растянулся там на раскладушке, и такая нежная тишина была вокруг, такое умиротворенное спокойствие внутри самого себя, и еще такая долгая-долгая жизнь ему предстояла – интересная, умная, удачливая, сулившая столько достижений и радостей впереди, – что он почувствовал себя бесконечно счастливым.
Но... но и все? А это... а женщины?.. Он начал старательно вспоминать бывшие свои увлечения, но ни на одном не мог остановиться: все не то, не то было, чтобы думать об этом и вспоминать не вообще, а именно в отпущенные ему последние минуты. Неужели – всё?!
Он забеспокоился, спеша отыскать в памяти еще что-нибудь, что хоть как-то было бы сравнимо с пронзительностью того давнего ощущения у моря ранним утром. Он неожиданно вспомнил цветной детский мяч, кривобокий и полуспущенный, и как они с Верой в один и тот же миг пожалели его – такой одинокий на вечернем опустевшем пляже – и от этого удивительного совпадения своего чувства с чужим, такой степени родства... Но смешно же подумать: это – тоже счастье?
Ну, где же тут логика-то?! В чем вообще логика или нелогичность нашего настроения, чувств, счастья, несчастливости?..
Потом у Каретникова мелькнула было мысль, что, когда очень плохо вот здесь, в груди, нельзя, наверно, к логике взывать, но тут как раз его троллейбус показался из-за поворота, и недосуг уже стало додумывать, к чему бы такая мысль пришла ему в голову, в связи с чем. Это-то все он еще успеет когда-нибудь, а вот троллейбус уйдет – жди потом полчаса...
Надо было пробежать сотню метров, чтобы успеть к остановке.
