Текст книги "Случайные обстоятельства"
Автор книги: Леонид Борич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)
24
Утром, после того как уехала Мария Викторовна, Букреев вызвал к себе штурмана. У него еще оставался Володин, и уж тут пусть и не все, но многое зависело от одного Букреева.
У него был штурман, который пришел к нему семь лет назад молодым лейтенантом. Был этот лейтенант самолюбивым и не по чину дерзким юнцом, но был он упрям в деле, был все-таки исполнителен, точен... Куда-то сразу девалась его несерьезность, как только он оказывался за штурманской картой, и тут он уже был педантичный, зрелый офицер, потому что кроме женщин, а иногда, как казалось Букрееву, и серьезнее, чем женщин, любил этот лейтенант свою работу. Во всяком случае, штурманская его привязанность была куда продолжительнее...
А потом Букреев сажал его на гауптвахту. Один раз – за дело, а второй – скорее всего для профилактики: попался как-то под горячую руку. Разобравшись как следует и поняв свою неправоту, Букреев тогда все-таки не отменил этого решения. Раз наказал при всех офицерах – и ошибся, то исправлять свою ошибку тоже надо было не наедине, а он, командир, не мог тогда позволить себе такую роскошь.
Он только недавно принял отстающую лодку, команда была разболтана долгим заводским ремонтом, надо было твердо насаждать дисциплину, и Букреев не мог тогда поступиться самим принципом командирской непогрешимости, потому что дело было не в лейтенанте Володине и даже не в его, Букреева, личном авторитете, а в авторитете любого командира на лодке вообще – от старпома до старшины, то есть дело было в укреплении авторитета самой должности, которая всегда должна быть права уже сама по себе, даже если в чем-то и неправым оказывается человек, занимающий эту командирскую должность. В этом тогда и была, по мнению Букреева, высшая справедливость, и только так можно было в кратчайший срок навести на корабле уставной порядок.
А потом они со штурманом вместе плавали все эти годы, а однажды – вместе тонули. Всерьез тонули, а лодку и людей удалось все-таки спасти. И это, наверное, как на войне: когда вместе умираешь, а потом вместе остаешься жить – многое уже меняется в твоем отношении к этому человеку. А кроме того, единственным штурманом, по его мнению, чью прокладку можно было вообще никогда не проверять, был Володин, хотя Букреев, оставаясь верным и себе, и инструкциям, все-таки проверял ее. Но делал он это скорее для того, чтобы Володин не слишком возомнил о себе, ведь ему предстояло еще быть командиром. Нет, за такого офицера все-таки стоило побороться...
В каюте командира Володин застал минера и по виноватому лицу Шиловского, по обиженному и отчужденному его выражению, понял, что идет очередной разнос. Зная по себе, как неприятно в таких случаях присутствие постороннего человека, Володин попросил разрешения зайти попозже и, услышав в ответ: «Останьтесь, штурман», теперь вынужден был дослушать этот разговор.
– Мы уже как-то привыкли, что радиационная обстановка на корабле хорошая, – говорил Букреев, – и начали плевать на самые элементарные правила. Сегодня я обнаружил вашего подчиненного, минер...
– Мне докладывали, товарищ командир, – поспешно сказал Шиловский, чтобы хоть этим показать Букрееву, что он, минер, всегда в курсе дел своей боевой части, не только хороших, но и плохих.
– Вы там у себя только докладами и занимаетесь, – махнул рукой Букреев.
Шиловский, маленький, аккуратный, всегда слишком надушенный одеколоном, обиженно молчал, по-детски оттопырив губу. А Володин вдруг подумал о том, как хорошо все-таки, что эту сторону их службы жены не видят, иногда лишь зная о ней понаслышке, только в общих чертах, а дети, слава богу, и совсем не знают.
– А вы ведь после ужина сразу домой пойдете, – укоризненно сказал Букреев.
– Никак нет, товарищ командир, я думаю задержаться сегодня...
– Ну, хоть это вы правильно решили, – несколько смягчился Букреев. – Наведите в своем подразделении порядок, минер. И вообще, я намерен в дальнейшем судить о вас не по вам лично, а по вашим подчиненным. Свободны.
– Есть... – Шиловский повернулся кругом и, проходя мимо Володина, вздохнул все-таки с некоторым даже облегчением, как будто сказал: «Сочувствую, Серега, у тебя ведь это еще впереди».
Командир молчал, и Володин молчал. Потом Букреев закурил, пододвинул на край стола сигареты, как бы давая понять, что разговор у них будет иным.
– Садитесь, штурман.
Начало было хорошим, Володин охотно сел, спросил все-таки разрешения курить. Букреев кивнул и, мельком оглядев Володина, спокойно заметил:
– Штурман, неудобно с вами разговаривать, вы раздеты.
Володин не нашел в своей одежде ничего предосудительного, провел на ощупь пальцами по всем пуговицам кителя, обнаружил, что одна из них расстегнута, устранил замечание и тогда уже закурил наконец.
– Как вы смотрите на должность помощника командира? – спросил вдруг Букреев. Это было так спрошено, с таким пренебрежением к предлагаемой должности, как будто не о повышении шла речь.
Володин прикинул, что их помощник никуда вроде бы в этом году не уйдет, и выжидающе ответил:
– Не думал, товарищ командир...
– А чего тут, собственно, думать? – дернул плечом Букреев. – Не жену выбираете. И если есть вакансия...
«Вот оно что...» – подумал Володин, понимая уже, что речь идет о его переводе на другую лодку.
– Разрешите остаться штурманом, товарищ командир, – сказал Володин, немного удивляясь тому, что сказал.
– Не я назначаю, не мне и разрешать, – отрезал Букреев.
«Не хочешь – и не надо, – вспылил про себя Володин от его безразличия. – Я к тебе не напрашиваюсь. Не все ли равно, где плавать, в конце концов».
– Тогда я не понимаю вашего вопроса, товарищ командир, – сухо сказал Володин. Не думал он все-таки, что командир так легко может согласиться на его перевод.
– Начальник штаба велел предложить вам новую должность, – объяснил Букреев. Он подошел к окну. Метель только начиналась, значит, автобус успел проскочить, и, взглянув на часы, Букреев подумал, что Мария Викторовна должна уже подъезжать к аэродрому. – Не все ли равно, где служить? – спросил он.
– Считал, что не все равно, – ответил Володин.
– Да? – Букреев быстро взглянул на своего штурмана, снова отвернулся к окну и, наблюдая, как прямо на глазах уже заносит снегом дорогу, спросил участливо: – Кстати, а как вы себя чувствуете?
Тут уж Володин действительно ничего не понимал. Желудок у него, правда, побаливал одно время, Редько даже хотел в госпиталь положить, но потом все прошло. К чему вдруг командир спросил сейчас о здоровье?..
– У вас ведь, кажется, что-то там с желудком, – сказал Букреев с досадой.
Не мысль даже, а какая-то смутная, еще не осознанная до конца догадка мелькнула в голове у Володина, и он, все еще не понимая командира, все-таки чувствовал, даже знал уже, что отвечает сейчас правильно.
– Бывает иногда, товарищ командир, – неопределенно сказал он.
– А бывает, – Володину даже почудилось в голосе командира какое-то облегчение, – так надо на обследование ложиться. Я помню, доктор хотел вас даже в госпиталь упрятать...
– Так это давно было, товарищ командир. С тех пор уже все...
– Вы только без бравады, – строго сказал Букреев. – И не нам с вами решать – все или не все. А служба не волк – в лес не убежит. И если, конечно, доктор настаивает... Ясно?
Ничего ему опять не было ясно, но Володин был исполнительным офицером и потому ответил:
– Так точно, ясно, товарищ командир.
– Вот и добро, штурман. Действуйте.
– Есть действовать, – совсем уверенно сказал Володин, так и не понимая, впрочем, как и зачем ему надлежит действовать.
Букреев внимательно посмотрел на него, с сожалением подумал, что даже штурман не всегда его понимает («Она бы вот сразу поняла», – подумал он о Марии Викторовне), но простил Володину за одну только готовность, за одно желание штурмана понять своего командира.
– Можете идти, – разрешил Букреев. – Да, – остановил он, – врач наш здесь или уже к подругам в госпиталь подался?
– Здесь, товарищ командир, – улыбнулся Володин.
– Пришлите его ко мне.
– Интересно, чего это он вдруг именно сейчас вспомнил о госпитале? – удивился Редько. – И совсем я не настаивал. Давно как-то был разговор, так он меня оборвал: не время по госпиталям валяться, лечите на месте, если надо...
– Понимаешь, Иван, – задумчиво сказал Володин, – есть у меня одна версия...
– Ну?
– Переждать, наверное, надо. Дотянуть, пока адмирал с морей вернется.
– Я не понимаю: ты что, не хочешь в помощники?
– Хочу. Но у нас. Пусть позже, но у нас.
– Честное слово, – рассердился Редько, – взрослые люди, а все еще в оловянных солдатиков играем. – Выходя из каюты, он даже хлопнул дверью.
– Что ж это вы за личным составом не смотрите? – почти добродушно встретил его Букреев.
Редько хотел было обидеться на этот несправедливый упрек, но упрека-то как раз и не было вроде, а то, что было в тоне, а не в словах Букреева, показалось настолько неожиданным – так оно не вязалось с обычной манерой командира, – что Редько обижаться повременил, а стал осторожно вникать в суть дела. Понятно, что речь сейчас могла идти не вообще о личном составе, а именно о штурмане, значит...
– Я как-то докладывал вам, товарищ командир, – напомнил Редько.
– Докладывали, – охотно согласился Букреев. – Но сами ведь знаете: все время плавали, потом стрельбы, недосуг было... Как он сейчас? Все жалуется на здоровье?
– Да вроде бы...
– Что значит – вроде бы?! Нуждается наш штурман в обследовании или нет?
– Если человек жалуется, – осторожно сказал Редько, – то надо его обследовать, конечно...
– Именно! – одобрительно сказал Букреев, почти ласково глядя на Редько. – Хороших офицеров беречь надо, их не в училищах, а на флоте делают. И не за один год... И если штурман, как вы докладываете, жалуется на здоровье...
– Сегодня вот пожаловался, – решил вспомнить Редько.
«Ну, сегодня!.. Сегодня – не годится, – подумал Букреев. – Очень уж это будет несерьезно выглядеть... Подозрительная какая-то срочность. Нет, несолидно получается, Иван Федорович...»
– Да он, по-моему, месяца два жалуется, – напомнил Букреев. – А вы не настояли в свое время...
«Я же еще и виноват! – оскорбился Редько. – Перед тобой настоишь!.. Это сейчас ты почему-то покладистый...» Профессиональное его самолюбие, однако, страдало оттого, что как же это он, врач, действительно, не потребовал...
– Ладно, хоть теперь не тяните. Все-таки два месяца человек жалуется на это... – Букреев затруднился сказать, на что штурман жалуется, и вопросительно взглянул на Редько.
– Боли в эпигастральной области, товарищ командир, – подсказал Редько. – Умеренные боли в эпигастральной области...
– Да, в эпигастральной, – согласился Букреев. – Это – здесь? – указал он на свой живот.
– Так точно.
– А то, что вы называете «умеренные боли», – может, совсем они не такие уж умеренные? Скрытный он, ваш Володин. Чего плечами-то пожимаете?
– Товарищ командир, – не утерпел Редько, – иногда врач разбирается в медицине не... не...
– Хотите сказать: «Не меньше командира?» – рассмеялся Букреев.
– Так точно, – сказал Редько. Ощущение было не из приятных, как будто шагнул в холодную воду. Но и отнекиваться от того, что действительно подумал, тоже не хотелось.
Нет, что ни говори, а доктор у него – не тюха, с удовлетворением решил Букреев.
– Прямо после обеда и отправляйтесь, – сказал он. – Предписание у старпома.
– Так не проехать, наверно, товарищ командир, – засомневался Редько. – Замело дорогу. Может, завтра?
– На автобусе не проехать, – согласился Букреев. – А на вездеходе – вполне.
– А где же я вездеход возьму? – удивился Редько.
– За вас уже позаботились. – Букреев усмехнулся. – Будет вам вездеход.
Не очень хотелось ехать в такую погоду, и Редько спросил:
– А если в наш госпиталь положить, товарищ командир? У нас тоже неплохие специалисты...
– Разумеется, неплохие, – кивнул Букреев. – Но неужели же мы с вами пожалеем штурману самых лучших специалистов?
Редько, конечно, согласился, что штурман достоин самых лучших и что сегодня же они поедут во флотский госпиталь.
– Неделю хоть пролежит? – спросил Букреев о штурмане.
– Я думаю, товарищ командир, недели две... Заранее трудно сказать...
– Две – это даже лучше, – задумчиво проговорил Букреев. «За это время, пожалуй, и отойдет, поостынет немного», – подумал он теперь о контр-адмирале Осокине.
Но началось все уже на следующий день, еще до возвращения Осокина, еще при Мохове.
25
В ожидании скорых перемен в своей службе – возможного назначения на адмиральскую должность – Мохов после отъезда командующего весь как-то подобрел, стал снисходительнее к своим подчиненным и, узнав, например, что лейтенант Филькин до сих пор почему-то так и не посажен на гауптвахту, даже не укорил Букреева, решил просто не заметить этого глупого упрямства. Да и сажать-то теперь немного вроде неудобно было: все-таки снимок в газете напечатали, а прессу как-никак уважать надо.
Но в том, что произошло со штурманом, чувствовался Мохову уже какой-то вызов, а не одно лишь упрямство. Конечно, не такой это и криминал особенный, но постоянное стремление Букреева быть не как все, ставя тем самым других, более исполнительных офицеров в неловкое положение («Тоже мне, заботливый отец-командир нашелся. Все плохие, один он хороший!»), возмутило Мохова. Раздражало его сейчас больше всего то, что не мог он понять, как из-за какого-то капитана третьего ранга Володина, пусть и хорошего штурмана, можно портить свое личное дело, напрашиваться на неприятности, – не верил он, что все это искренне, что это не поза. И в самом деле, думал Мохов, чем же еще можно объяснить этот случай, если не желанием уязвить других, и в первую очередь конечно же его, начальника штаба. Ведь при Осокине Букреев наверняка бы не посмел учинить такое.
Можно было оставить все до возвращения Осокина, пусть сам повозится со своим любимчиком, но утром позвонили из штаба флота: интересовались, назначен ли помощник на уходящую в ремонт лодку. А что он мог ответить, если штурман оказался вдруг в госпитале, и притом не в своем, гарнизонном, как надлежало тому быть, а сразу почему-то во флотском, где и не поторопишь особенно. А если еще признают этого штурмана негодным для службы на атомных лодках?.. Что он мог ответить?
Вслед за тем был звонок из кадров. Намекнули, что дело уже до командующего дошло, надо срочно решать... Красиво бы он, Мохов, выглядел: командующий интересуется, а мы молчим, на тормозах приспустили... Вот и решай после этого, что делать.
Во всяком случае, не ждать же теперь Осокина? Обладай он, Мохов, не своей, а его властью, он бы, конечно, вел себя так же независимо и решительно, как Осокин, ведь и самому не хотелось давать ход этой истории, потому что в какой-то степени и на себя огонь вызываешь, не на одного Букреева, но что же он мог, если своей власти уже недоставало...
Придется докладывать наверх о Букрееве, пусть решают. И как там решат – так, значит, и правильно.
Самому говорить с Букреевым не хотелось – бесполезно, тот уже свое сделал. А вот с Ковалевым – непонятно. Мужик вроде бы достаточно умный, осмотрительный, – зачем ему было лезть в такое?.. И живут они с Букреевым не ахти как дружно, да если б даже и ладили между собой, так и то – кому охота чужие грехи на себя брать, тем более вон как круто все замешалось. А командующий насчет обмана и ловкости всякой – очень свирепый человек, очень... И если уж и Ковалев выскажет осуждение – все-таки замполит! – что ж я могу тогда? В чем Осокин упрекнуть сможет? Я бы, может, и хотел смягчить, но раз свои же офицеры говорят...
Ковалев все-таки никак не ожидал такой необдуманной, мальчишеской выходки со стороны Букреева. И дело было не только в том, что Букреев даже не нашел нужным рассказать ему о намеченном переводе штурмана на другую лодку, не посоветовался, как быть, – а это, конечно, задело в какой-то мере самолюбие Ковалева, – дело было в том прежде всего, что раньше еще можно было попытаться все уладить, и штурман, вполне вероятно, остался бы у них в экипаже, но теперь вся эта история с госпиталем начинала восприниматься, благодаря Мохову, как некий вызов начальству, как своего рода неповиновение и становилась уже делом принципа, хотя по сути своей таковой не являлась.
Володина, из-за которого все началось, оставили теперь как-то в стороне, о нем вообще пока особенно не думали или думали меньше всего, и не о нем теперь шла речь. В центре внимания оказался один только Букреев с его самостоятельностью, которая нравилась командованию, когда он был в море, и которая раздражала иногда, проявляясь на берегу. И все, что могло последовать, все, что должно было теперь последовать, касалось уже не штурмана, а прежде всего только Букреева.
Этот разговор был, пожалуй, их первой ссорой.
– Меня вызывает начальник штаба, – сухо сказал Ковалев, – и я бы хотел кое-что выяснить. Хотя бы для себя.
– Так вы же во всей этой истории ни при чем, – усмехнулся Букреев. – Кто заварил, тот и расхлебывает. Закон моря...
– Значит, я плохо разбираюсь в законах моря, – сказал Ковалев. – Но дело сейчас не в этом. Если вы не сочли нужным поставить меня даже в известность насчет Володина, то я, видимо, плохой замполит. Но и вы, Юрий Дмитриевич, положив штурмана в госпиталь, поступили не как лучший командир.
– А кто это вам сказал, что я вообще – лучший командир? – спокойно улыбнулся Букреев.
– По крайней мере, я считал, Юрий Дмитриевич, что, несмотря на все остальное, вы больше думаете о судьбе своих офицеров.
– Хорошо хоть, что вы раньше так считали, Максим Петрович, – миролюбиво проговорил Букреев.
Разговор явно не получался, и Ковалев с сожалением подумал, что все бы должно быть наоборот. Надо было, чтобы он, Ковалев, говорил сейчас так спокойно, как Букреев, тогда, может быть, накричавшись, Букреев поостыл бы немного и что-то все-таки понял. Но Ковалев упустил из виду, что в неприятных ситуациях Букреев часто становился как-то спокойнее. Да и поздно было, и не мог уже Ковалев менять тон; он подумал, что и так слишком долго был спокоен с Букреевым, стараясь избегать резкостей.
– А теперь я считаю, – сказал Ковалев, – что, положив штурмана в госпиталь, вы не о нем думали прежде всего, а о себе.
Глаза Букреева недобро сузились, и он тихо спросил:
– Что значит – о себе?
– Это значит, что вы думали о том, как вам спокойно плавается, когда за прокладочным столом сидит Володин. И меньше всего вы считались с тем, в какое неловкое положение ставите офицера в глазах начальников. И вообще – это не метод воспитания подчиненных.
– Не метод, – согласился Букреев, повысив голос. – А мне плевать! Мне плевать на все методы, если они во вред кораблю!.. Вы говорите, мне со штурманом спокойно плавается. А вам? Вам не спокойно плавается? А всему экипажу – не спокойно? А флоту это не важно, чтобы спокойно и уверенно плавалось? Это только Букрееву нужно?
– Да поймите же наконец, Юрий Дмитриевич! – Ковалев с досадой поморщился. – Цель еще никогда не оправдывала средства. Даже если на какое-то время казалось, что ради важности самой цели все средства допустимы и все хороши. Не все, Юрий Дмитриевич! За это приходится потом расплачиваться. Обязательно расплачиваться...
Спокойствие окончательно изменило Ковалеву, разговор шел на повышенных тонах, теперь уже и Букреев вышел из себя, наконец.
– Это все теория, беллетристика, – кричал он. – И вы мне никогда не докажете, что ради каких-то высших воспитательных соображений я должен безропотно отдавать лучшего своего офицера только потому, что это вдруг кому-то взбрело в голову. У меня Володин через год будет хорошим старпомом, плавающим старпомом. Еще через несколько лет флот получит отличного командира. А что ждет Володина в ремонте? Там нужны его знания морского театра? Нужен его штурманский опыт? Это же варварство – попусту тратить такого офицера!
Букреев остановился, передохнул немного и, глядя прямо в глаза Ковалеву, неприятно усмехнувшись, сказал:
– Все обстоит гораздо проще, Максим Петрович. Никто же сейчас не думает, где Володин нужнее. Сейчас речь только о том, кому отвечать. Мохову только это и важно. А отвечать – что ж? – отвечать мне надо, – как о само собой разумеющемся сказал Букреев.
– Думаю, что в какой-то степени и мне, Юрий Дмитриевич.
– Нет, – сухо сказал Букреев, жестом как бы отклоняя такую готовность со стороны Ковалева. – Извините, Максим Петрович, но обойдемся без жертв. Это выглядело бы даже и непорядочным – дать мое согласие.
Ковалев молча пошел к дверям, взялся уже за ручку, но обернулся и сказал Букрееву:
– Я сожалею, Юрий Дмитриевич, что у нас с вами... представление о порядочности не во всем совпадает.
Букреев в ответ только пожал плечами.
Когда Мохов, прищурив, как обычно, глаз, отчего всегда казалось, что он сейчас оценивает тебя, выискивает что-то скрываемое тобой и, найдя, запоминает это уже надолго, когда Мохов только произнес: «Ну, рассказывайте...», а Ковалев, будто не понимая, о чем речь, невинно спросил: «О чем рассказывать, товарищ капитан первого ранга?», – он, Ковалев, уже твердо знал, чего ждет от него Мохов.
«Так уж и не понять!..» – усмехнулся про себя Мохов.
– А вы присаживайтесь, – пригласил он.
– Благодарю. – Ковалев сел в кресло.
– Что, трудно с ним? – после паузы участливо спросил Мохов.
– Да нет, ничего, – сдержанно сказал Ковалев. – Плаваем помаленьку.
Не хотелось ему говорить о своих отношениях с Букреевым – об отношениях, которые вообще никто из начальства не поможет наладить, если не наладят их они сами. Да и не с Моховым говорить об этом...
Чтобы у Ковалева не оставалось сомнений, что же именно хотят от него услышать, Мохов подсказал:
– Офицеры, говорят, им недовольны? Самодурствует, даже и оскорбляет иногда?..
Ковалев нахмурился и решительно сказал:
– Неверно вам доложили, товарищ капитан первого ранга. А что трудноватый командир, ну... – Ковалев развел руками. – Бывает...
– Слишком часто у него это бывает... – Мохов в раздражении заходил по кабинету. – Никак не пойму, зачем он на свою голову лишние приключения ищет?!
– Наверно, характер такой... А вы насчет чего?
– А то не знаете!.. Как я теперь вашего штурмана в приказ подам?
– Я считаю, что Володина надо у нас оставить, – сказал Ковалев.
– При чем тут Володин?! – удивился Мохов. – Речь сейчас о Букрееве. Как мне прикажете командующему докладывать?
– Думаю, вся эта история не стоит того, – заметил Ковалев, – чтобы командующего беспокоить.
– «Стоит, не стоит»!.. – возмутился Мохов. – Нельзя же так беспринципно! А командующий уже сам интересовался...
– Но ведь штурман действительно предъявлял жалобы, и, насколько я знаю...
– Не надо, Максим Петрович, – остановил Мохов. – Мы с вами не дети, и не надо в прятки играть. Я понимаю, что все это было без вас проделано, может быть, даже вопреки вам... – Мохов ожидал увидеть в глазах Ковалева молчаливое согласие, что да, без него это было, вопреки ему, но Ковалев ничего не торопился подтверждать пока, и, чтобы предостеречь его от необдуманного благородства, Мохов добавил: – В конце концов, это несправедливо – за чужие грехи отвечать. – Он улыбнулся. – У нас и своих хватает... А командующий умеет наказывать.
Теперь уж по крайней мере он надеялся на благоразумие Ковалева.
– К сожалению, все случилось именно при моем попустительстве, – сказал Ковалев.
Мохов внимательно посмотрел на него, вернулся в кресло, помолчал.
– Ну что ж... Очень благородно. Одна вина на двоих – по половине вины на каждого... Даже красиво. Но за такую милую роскошь платить иногда приходится, Максим Петрович, и не дешево. Так сказать, лично... – насмешливо проговорил он.
– А что же делать? – в тон ему ответил Ковалев. – Ведь иначе благородство перестанет быть роскошью.
– Может, и верно, – согласился Мохов. – Вы свободны пока.
