Текст книги "Случайные обстоятельства"
Автор книги: Леонид Борич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)
6
После санатория Каретников в первые дни был особенно ласков с женой, чувствуя некоторую вину перед ней и детьми, что весь этот месяц необычно для себя редко вспоминал о них, и уже одним тем, что вина своя так отчетливо понималась, Андрей Михайлович тут же как бы снимал ее, раз он в душе столь искренне покаялся в ней.
В это воскресное утро с обычной его растянутостью, неторопливым вставанием, неспешным завтраком вчетвером, без дочери – первое утро после приезда из санатория, – Каретников был в том умиротворенном настроении, от которого и Елена Васильевна, и Надежда Викентьевна тоже чувствовали себя спокойнее, да и Витька уловил, что сейчас его не погонят с отцовского места за столом, и, значит, можно сразу и завтракать, и мультфильм удобно смотреть.
Перехватив благодарный взгляд сына за такое попустительство, Андрей Михайлович благодушно подумал, что, может, нужно бы вообще поменьше запрещать ему. Вот ведь и отец почти никогда ничего не запрещал им – ни ему, ни Ирине, – а тем не менее они всегда в детстве слушались его, да и оболтусами как будто не выросли.
Витька был покладистым, добрым мальчишкой, и, наблюдая, как уступчив он в играх со сверстниками, как послушен в отношениях с матерью и бабушкой, да и с остальными, где бы они с Витькой ни бывали, Каретникову иногда даже хотелось, чтобы сын хоть когда-нибудь, хоть в чем-то серьезно вдруг заупрямился, не уступил, попытался настоять на своем – одним словом, показал характер. Вот дочь – та с избытком обладала всеми этими качествами, которых не хватало сыну: уж она-то и огрызнуться могла, и все по-своему сделать, как бы там ни давили на нее мать и бабушка.
– Женька еще спит? – миролюбиво поинтересовался Каретников. Он никогда не понимал, как можно спать до полудня, и обычно сердился на дочь.
В другое время и жена, и мать стали бы ему сразу жаловаться на Женю, рассказывать в очередной раз о ее рассеянности, о том, как она снова где-то забыла перчатки, как она упрямо пошла на институтский вечер не в том платье, которое, по их мнению – а следовательно, единственно правильному мнению, – она только и должна была надеть, как чуть ли не ежедневно у нее рвутся колготки – просто не напастись на нее, как она и прическу делает себе не такую, какая идет ей, но сейчас, когда за столом было всем так спокойно, Елена Васильевна только кивнула, что, разумеется, Женя, как всегда по воскресеньям, спит еще, а Надежда Викентьевна горячо стала заступаться за внучку перед Каретниковым, который, впрочем, и не собирался высказывать какое бы то ни было недовольство дочерью, тем более что вчера они уже виделись, однако самой Надежде Викентьевне особенно приятна была такая ее объективность после очередной ссоры с внучкой.
– А Женя вчера бабушке очень-очень нагвубила, – сообщил Витька, не отрываясь от телевизора.
– Наг-р-р-рубила, а не «нагвубила», – привычно поправила сына Елена Васильевна, чем-то озабоченная.
– Наг-р-р-рубила, – послушно и старательно повторил Витька.
– Вот видишь: умеешь же, а ленишься! – удовлетворенно сказала Елена Васильевна.
Надежда Викентьевна ласково, с признательностью посмотрела на внука. Ей приятно было, что не она сама сообщила об этом, но вместе с тем она лишь отмахнулась с достоинством:
– А!.. Я уже давно привыкла к ее грубостям.
– Мама, а зачем надо привыкать? – нахмурился Каретников, уловив все эти оттенки – от признательного ее взгляда Витьке до сознания своего великодушия и долготерпения.
– Андрей, ты же прекрасно знаешь! – обиделась мать.
– Что я знаю?
– Что она постоянно грубит – вот что!
– Откуда ему знать? – усмехнулась Елена Васильевна, и Каретников понял, что за этими словами были другие слова, был упрек ему, что Женя вот и ей тоже грубит, а он все никак не найдет времени, чтобы поговорить с дочерью серьезно, внушить ей...
– Мне она не грубит, – сказал Каретников. – А вам она грубит именно потому, что вы ей это позволяете.
– Она же при тебе так не ведет себя! – воскликнула Елена Васильевна. – При тебе она же совершенно другая!
– Так я и говорю, – сдерживая себя оттого, что жена не слышит и не понимает его, сказал Каретников, – я и говорю, что не надо ей этого позволять.
– При нем! – поддержала невестку Надежда Викентьевна. – При нем это абсолютно другой человек!
– Мы с вами о разном говорим, – сказал Каретников с той особенно медленной ровностью в голосе, которая, как знала Елена Васильевна, предвещала, что муж вот-вот сорвется сейчас. – Я говорю: почему Женя грубит вам – почему! – и что требуется, чтобы она не грубила, а вы – о том, что при мне она другая...
– Конечно, – подтвердила Елена Васильевна с вызовом, – при тебе она совершенно другая!
Хотя Елена Васильевна и дорожила их миром и спокойствием за столом, она не хотела уступать мужу, потому что за всеми этими разговорами об очередной грубости дочери для Елены Васильевны стояло теперь все время совсем другое, вообще с этим никак не связанное, – стояло то, что делало весь их нынешний разговор, как и любой другой, настолько мелким и ненужным сейчас, что в это и вникать не хотелось.
То, что Елена Васильевна неделю назад случайно узнала о дочери, так потрясло ее, было таким непоправимым и серьезным, что, узнай об этом муж, он бы вообще неизвестно что сделал с этой дрянью. Он бы мог, наверно, и прибить ее, честное слово, а не то что защищать. Сейчас если уж кто и имел право на раздражение, так это она, Елена Васильевна, а не он.
Неделю назад, развешивая в шкафу и укладывая на полках в комнате дочери платья и кофточки, которые, как всегда, Женя возмутительно разбрасывала где попало, Елена Васильевна наклонилась, чтобы поднять с пола что-то, что выпало из одного из карманов дочери. То был маленький листок с аннотацией о каком-то лекарстве – подобные Елена Васильевна часто видела у мужа на его столе в кабинете. Она рассеянно взглянула на название лекарства, невольно скользнула пониже – при каких заболеваниях и как применять его, – и ей даже дурно сделалось, какой-то жаркий прилив ударил в голову.
Нет, это невозможно, растерянно подумала она. Это просто случайность, какое-то недоразумение, глупости. Зачем это ей? Зачем ей этот листок?
Так было легче – не о лекарстве подумать, а лишь о каком-то листке. Тогда самого этого лекарства как будто не существовало, то есть Женя не пользовалась им, ей оно и не нужно было.
– Женя! – громко позвала она. – Иди сюда, Женя!
– Ну что еще там такое?! – недовольно спросила дочь, входя. – Ну кто тебя просил? Я же сказала, что сама все сложу!
Она сложит! От нее когда-нибудь дождешься, чтоб она сложила!..
– Женя, что это? – неожиданно для себя мягко, искательно спросила Елена Васильевна.
Ей очень хотелось услышать сейчас от дочери именно то, о чем она, Елена Васильевна, подумала: что листок этот просто так, случайно оказался. Елена Васильевна готова была, не особенно выясняя и доискиваясь правды, сразу же охотно, с успокоением принять на веру любое, пусть и не очень убедительное объяснение дочери: дескать, да, мне было любопытно прочесть – и что из того? Или: что кто-то из подруг дал ей этот листок с просьбой достать через отца такое лекарство, или что-нибудь в таком же роде, но, главное, не имеющее какого бы то ни было прямого отношения к ее дочери. Может быть, даже не ощущая своей подсказки, Елена Васильевна сама бы так и спросила дочь, только бы та искренне возмутилась ее подозрениями. Но Женя, к негодованию и ужасу Елены Васильевны, совершенно не тем возмутилась, увидев в руках матери листок и узнав его:
– Почему ты роешься по моим карманам?!
Само это предположение дочери было такой оскорбительной неправдой, что, на какой-то миг потеряв ориентир, что здесь важно, а что не важно сейчас, Елену Васильевну немедленно это и оскорбило – «Как тебе не стыдно?! Я совсем не рылась!» – и только спохватившись, что не в этом же, в конце концов, дело, она твердо и требовательно сказала:
– Я хочу знать, что это такое?!
– Ты же прекрасно видишь: лекарство, – ответила после паузы Женя, кляня себя за рассеянную свою неосмотрительность.
Отпираться было вроде бессмысленно. Днем позже, днем раньше – это все равно когда-нибудь могло стать известно, и она, похолодев от предстоящего скандала, испытывала тем не менее и какое-то облегчение оттого, что постоянно тяготившая ее неопределенность и опасение чем-то выдать себя и быть разоблаченной, по сути, кончились, все, наконец, раскрылось, и хорошо хоть, в отсутствие отца, а эти секунды, самые трудные и тягостные для нее, все-таки почти уже позади.
– Я понимаю, что лекарство, – дрожащим голосом проговорила Елена Васильевна. – Но для чего?
– Ты же прочла! – насмешливо ответила Женя. – Это – противозачаточное. – С подчеркнутым спокойствием, что особенно потрясло Елену Васильевну, дочь села в кресло и потянулась к какому-то журнальчику на столе.
– Встань! – закричала Елена Васильевна и вырвала из рук Дочери журнал. – Немедленно встань! – Отчего-то это казалось ей сейчас очень важным – заставить свою дочь подняться с кресла и послушно стоять перед ней.
– Пожалуйста. Если тебе так хочется... – Пожав плечами, Женя встала, побледнев и нервно кривя в усмешке губы. – И что дальше?
– Как же... как ты... Как же ты могла?.. – заговорила Елена Васильевна – сначала тихо, растерянно, а потом уже крича. – Как ты могла?! Нет, как ты только смела?! Дрянь! Дрянь!.. Потаскуха!
Елена Васильевна ударила Женю по щеке. Та даже не уклонилась, усмешка все так же кривила ее губы – высокомерная, презрительная, упрямая, – и Елена Васильевна, совсем обеспамятев, ударила снова и снова – теперь лишь с тупым, единственным желанием согнать с лица дочери эту невыносимую усмешку.
Женя покорно давала бить себя, голова ее моталась из стороны в сторону, как неживая, в такт ударам, волосы растрепались, упали на лицо длинными прядями, скрыв его, и то, что не стало видно этой вызывающей усмешки, распалявшей и поддерживающей бессильный гнев Елены Васильевны, – это сейчас же остановило ее.
Было так тихо, что только свое частое и тяжелое дыхание ей и слышалось, а дочь как будто совсем не дышала, стояла мертвая перед ней.
Испуганно Елена Васильевна быстро отвела волосы с лица дочери, чтобы увидеть его. Оно было все в слезах, но совсем белое, каким не должно, не может быть лицо, когда бьют наотмашь. Оно было горестное, беззащитное и такое родное, что Елена Васильевна, разрыдавшись, прижала к себе голову дочери, стала торопливо гладить ее, успокаивать, причитать – бедненькая, родная, что же ты наделала... и я, извини, прости меня, но ты же сама... бедная моя... что же теперь делать, ох, что же нам делать?.. – и, успокаивая, жалея, раскачиваясь, как от боли, вместе с ней, прижимая к себе, вытирая ей слезы и успокаивая ее, Елена Васильевна и себя жалела, словно ее кто-то жестоко и незаслуженно обманул.
Но за что? За ее стремление всем им помочь? Мужу, которого она любила и который, как, наверно, казалось со стороны, всего достигал в жизни будто играючи, а на самом деле – не только талантом, но и тяжким трудом. Как же не облегчить его жизнь хоть чем-то, что в ее силах?.. Как не освободить было дочь от всяких домашних дел, от всего, что может помешать ее учебе? А институт трудный – высшая математика, черчение, физика... Да и возраст к тому же, когда – при теперешних нравах – глаз да глаз нужен... И вот сейчас получалось, что как будто все это было зря, раз самое-то главное она просмотрела, не уберегла их дочь. Именно так, во всяком случае, Андрей и скажет, ведь во всем, что плохого случается с кем-то из детей, она одна виновата, всегда только она. А спроси его хотя бы, где Витин детсад находится или в какой школе Женя десять лет училась – он лишь приблизительно сможет ответить. Кому-нибудь сказать, что он, отец, ни разу, кажется, не был у дочери на родительском собрании!.. Занят!.. Конечно, занят, никто не говорит, но все-таки не до такой же степени! Каждую пятницу он же находит время, чтобы с приятелями в баню свою пойти. Это у него прямо как что-то нерушимое, святое, не дай бог чем-нибудь помешать – тут же вспылит, оскорбится. Как же! Покушение на его независимость, чуть ли не на личную жизнь. А то, что у нее никакой личной жизни, – на это ему наплевать! И почему он за все время только одно письмо написал из санатория? И всего раз позвонил. Это на него совсем не похоже. Что там могло?..
Мысли эти давно и многократно переживались ею в разное время и сейчас были мгновенными, промелькнули, как бы пунктирно лишь слегка обозначенные, ни на секунду не заслоняя того, что открылось ей в дочери.
Позже, когда они обе чуть успокоились и уже каждая незаметно попривыкла к новому знанию о другой (Женя – к тому, что матери все теперь известно, а Елена Васильевна – что с ее дочерью случилось нечто непоправимое, так и не определенное ею каким-нибудь словом, ибо «дрянь» и «потаскуха» могли все-таки быть сказаны только в ослеплении, в беспамятстве, на высоте ссоры), – позже, когда они заговорили друг с другом не просто как самые близкие по родству люди, а еще и сближенные теперь женской их общностью, возможностью говорить о чем-то уже на равных, как две одинаково взрослые женщины, Елена Васильевна спросила, кто он.
Женя понимала, что, задав этот вопрос, мать не столько впрямую интересовало, кто он такой – как зовут, где учится или работает, как выглядит внешне, даже, может быть, не то пока, что за человек он вообще, а прежде всего – кто он для нее, любит ли она этого человека и любит ли он ее.
В нем-то, положим, Женя не сомневалась – в его чувстве к ней, – что же касалось ее отношения к нему, то тут все сложнее было, но как раз матери объяснять это было бы бесполезно. Мама тогда снова в ужас придет: даже не знаешь, любишь ли его, а уже... Как будто можно на каких-нибудь весах взвесить, чтобы точно знать: если до этой вот риски – значит, еще не любовь, а зашло за нее – это уж действительно любовь. Кажется, и дня прожить не могут, чтоб не увидеться, а через год – пожалуйста, уже смотреть невмоготу друг на друга, разводятся.
Было и еще нечто, о чем матери и подавно не скажешь: был стыд перед однокурсницами, которые успели приобрести кое-какой по-настоящему взрослый опыт и смотрели на остальных, этого опыта не имеющих, с насмешливой снисходительностью и жалостью, как на каких-то неполноценных, какого-то, что ли, среднего, а не женского рода, да просто как на несмышленышей из детского сада. И от этого невольно появлялось чувство своей ущербности, обделенности, тем более обидное, что те, кто смотрели на таких, как она, с иронией и превосходством, сами-то как раз ничего особенного собой не представляли, а часто были глупее и куда менее симпатичными, но вот поклонников они все равно имели больше – ребят, как правило, наиболее остроумных и привлекательных – и не опасались потерять их, потому что позволяли им то, на что не решались другие их однокурсницы.
Конечно, и любопытство тоже было – как казалось, почти неопасная при нынешних средствах возможность разрешения тайны, за которой немедленно начиналась совершенно другая жизнь, такая заманчивая и полнокровная. Все там разрешено, доступно и сулит столько удовольствий...
Правда, одно дело – ухаживания сверстников, с какими-то чуть ли не равными отношениями, когда хоть и явно добиваются твоей благосклонности, однако не откроют предупредительно дверь перед тобой, не догадаются подарить букетик цветов, заранее не подумают о билетах в театр, а будут вместе с тобой мерзнуть у входа, надеясь на везение, и совсем другое, когда ты нравишься человеку взрослому. И тебе лестно, когда он, не юнец какой-нибудь, а преподаватель, доцент, во всем тебя умнее, вдруг теряется перед тобой, и всегда спросит, не холодно ли тебе, не устала ли ты, не проголодалась ли, и где-то умудряется раздобывать «Грильяж», потому что сразу запомнил, что это любимые твои конфеты. А с каким неподдельным, заинтересованным вниманием он слушает ее рассказы об институте и подругах! Дома-то ведь все ужасно всегда чем-то своим заняты... И поцелуй, когда ты наконец позволишь ему – никто из ребят и не ходил бы с тобой так долго без поцелуев, – он принимает с такой благодарностью, что ты, пожалуй, и на большее решишься с ним, на что ни с кем до этого не решалась.
Но разве мама поймет? И как, к тому же, сказать, что он старше ее? Ему все-таки сорок три уже, как папе. Хотя – что ж? – папа у них хоть куда! Наверно, еще вовсю женщинам нравится, а уж двадцатилетним – так это она по своим подругам видит.
Но маме же об этом не скажешь?! не сошлешься?!
На вопрос Елены Васильевны – «Кто он?» – Женя прежде всего ответила, что он преподает в одном из институтов математику, что он доцент, что он любит ее, очень любит, но что он, конечно, старше.
Елена Васильевна немного успокоилась: человек, видимо, был положительный, а то, что он на сколько-то старше – так это даже к лучшему: если любит – ответственнее ко всему должен относиться.
– Не женат, конечно? – Елена Васильевна спросила об этом почти утвердительно, потому что не могла даже в мыслях допустить, чтобы сразу столько напастей: мало того, что близость, так еще при этом и с женатым человеком.
– Разведен, – сказала Женя. – Уже давно, три года.
– Дети?.. – спросила Елена Васильевна, опасаясь подтверждения.
– Нет, что ты! Детей нет.
– Странно... И долго он был женат?
– Ничего странного! Во-первых, он поздно женился. И она категорически не хотела детей. Она любила на мотоцикле ездить. Зачем ей дети?
– На мотоцикле? Сама?! Сколько же ему лет?
– Около сорока, – сказала Женя. Это все же было меньше, чем сорок три, и, главное, не звучало так, что он был ровесником ее отца.
– Ты что, серьезно? – не поверила Елена Васильевна.
– А что тут такого?! Когда-то вообще такая разница считалась нормальной! – воскликнула Женя.
Болели распухшие от слез глаза, горела левая щека после маминых ударов, но Женя перестала обращать на это внимание и лишь чувствовала огромное облегчение оттого, что все уже позади, и неважно, в конце концов, как отнесется мама к тому, что Сергей намного старше ее. Может, это еще имело бы какое-то значение, решись она точно на замужество, но пока...
– Он же папиного возраста! – сказала Елена Васильевна.
– А папа совсем не старый, – возразила Женя. – И вообще...
– Постой, – забеспокоилась Елена Васильевна. – Что значит – «вообще»?! Он серьезно относится? Ну... к тому, что между вами...
– Да при чем – как он относится?! – с досадой сказала Женя. – Он хоть завтра на мне женится, если я захочу.
– Ничего не понимаю! – рассердилась Елена Васильевна. – Ты не любишь его?
– А ты, когда за папу шла, точно знала? – тоже рассердилась Женя.
– А как же иначе?! Но я не бросилась ему сразу на шею. Должна же быть, ну, не знаю... какая-то гордость?! А не сразу в постель!..
Женя вздохнула и, дурашливо приоткрыв рот так, что даже челюсть отвисла, закатила глаза к потолку, выражая усталое терпение и снисходительность к чужой беспросветной глупости.
– Да-да, именно гордость! – прикрикнула на нее Елена Васильевна. – И пожалуйста, не строй свои гримасы! – Ее всегда выводило из себя это нарочито глуповатое выражение на лице удочери, когда той казалось, что кто-то не так говорит, как, по ее понятиям, нужно было.
– Знаешь, мамочка, с этой твоей гордостью... вот и остаются потом в старых девах. Это в вашем веке по десять лет друг за другом ходили! А сейчас погордишься – он к другой уйдет, которая не такая гордая. Ему сейчас некогда пережидать твою гордость!
– Какая ты все-таки дура, – без особенной злости сказала Елена Васильевна. – В твои девятнадцать лет бояться одной остаться?!
– Мне через три месяца уже двадцать будет! – воскликнула Женя. – Другие уже все давно замужем...
– Кто другие?
– Ну, как кто? Все! И Галя, и Света, и Марина... Марина – даже второй раз уже!
– Вот-вот! – с иронией подхватила Елена Васильевна, торжествуя. Но тут же она спохватилась: получалось, что она как будто отговаривала свою дочь выходить замуж за этого... – Кстати, как его имя-отчество, твоего... Сергея?..
– Да просто Сергей, – сказала Женя, но почувствовала некоторое неудобство: а и в самом деле – как родители должны будут говорить?
– Но я же не могу просто по имени его называть, – возразила Елена Васильевна, тоже почувствовав это неудобство. Нет, как-то не совсем так все получалось...
– Ну, называй – Сергей Георгиевич, – согласилась Женя и торопливо добавила: – Хотя он гораздо моложе своих лет выглядит.
Последняя фраза ей самой показалась несколько странной: всегда раньше она, встречаясь с кем-то из своих сверстников, хотела, чтоб тот со стороны более взрослым казался, а тут она уже несколько раз ловила себя на том, что ей хочется, чтобы Сергей помоложе выглядел. Однажды совсем неловко случилось. Они зашли в кафе посидеть, а молоденький официант, совсем еще мальчишка, принимая у них заказ, маслено и нахально поглядывая на нее, спросил Сергея: «А ваша дочь что будет?» Бедный, у него после этих слов даже очки вспотели... Неужели он со стороны настолько пожилым кажется?
Сергей тогда что-то смущенно буркнул официанту, тот, записав в блокнот, отошел, а они боялись взглянуть друг на друга, и оба сразу о чем-то торопливо заговорили, стараясь отвлечься, замять эту неловкость, но он весь вечер потом был какой-то не как обычно говорливый, порывистый, суетливо много танцевал с ней и все старался, чтобы очень молодо это выглядело, как у юнцов вокруг – вскидывал руки над головой, подпрыгивал, вихлялся, – но слишком уж бодро, неестественно, почти лихорадочно, как будто и ей, и всем окружающим доказывал, что все это как раз для него. Может, если бы он хотя бы очки снял... А то он в них какой-то все-таки по-семейному положительный, как будто многодетный... Она перед другими стеснялась тогда за него, немного жалела, и эта жалость была ей неприятна.
Конечно, лучше бы он был лет на десять моложе, думала Елена Васильевна. Но, с другой стороны, теперь в расчет нужно было принимать прежде всего то, что уже случилось между дочерью и этим человеком, а не какие-то другие соображения. И потом, она же будет за ним как за каменной стеной. Да и Андрею легче смириться с его возрастом, когда он увидит, как тот внимателен к Жене, и как ей, малоприспособленной, непрактичной, ничего не умеющей по дому – даже чашку после себя никогда не вымоет! – как ей надежно и спокойно с ним будет. Не мальчишка какой-то, а человек самостоятельный, с определенным положением... И ничего не надо говорить Андрею, никаких этих подробностей о том, что у нее было с Сергеем... с Сергеем Георгиевичем. Этого уже не поправить, а Андрей только распсихуется, во всем, конечно, ее одну обвинит... И все его лечение в санатории насмарку пойдет: опять переживания, снова может язва обостриться. Ему и без этого хватает...
– Ты не вздумай папу волновать пока, – предостерегла Елена Васильевна.
С готовностью Женя согласилась: разумеется, совсем незачем зря волновать его.
– Ты бы Сергея Георгиевича хоть когда-нибудь к нам пригласила, – сказала Елена Васильевна и поучительно добавила: – Сейчас чтобы так относились – это редкость. Судя по твоему рассказу. И это надо ценить.
– Так я давно хотела его позвать! – Женя с благодарностью взглянула на мать. – Но он стесняется. Не тебя, а почему-то папу. Им было бы интересно, он тоже умный, хотя и немного стеснительный. Он...
– Лена, – озабоченно проговорила Надежда Викентьевна, входя к ним в комнату, – как у нас телевизор переключается? У меня что-то никак не выходит, а по второй программе...
– Бабушка, – раздраженно сказала ей Женя, – ты не видишь, что мы заняты? Дай нам спокойно поговорить! Вечно ты...
– Женя... – попробовала урезонить ее Елена Васильевна, подумав, однако, что свекровь и в самом деле могла бы понять, что у них неприятности. Хотя бы уж по заплаканному лицу внучки. Нет, ей немедленно этот телевизор понадобился... – Как ты разговариваешь с бабушкой?!
– А как я разговариваю?! Если она никогда ничего не видит?!
Надежда Викентьевна теперь обратила внимание, что, кажется, действительно что-то происходит между ними, неприятный, наверное, разговор, но она не отдала себе в этом особенного отчета: через несколько минут очень интересный фильм начинался, и мысли ее всецело были заняты тем, как переключиться на нужную программу, чтобы не опоздать.
– Она всегда так разговаривает, – ровным голосом, не теряя достоинства, заметила Надежда Викентьевна о внучке. – Я уже на это и внимания не обращаю. Я просто зашла узнать, как у нас переключается телевизор.
– А он – как везде переключается! – крикнула Женя. – Тебе же тысячу раз показывали! Неужели нельзя освоить?!
В комнату вбежал радостный Витька.
– Бабуля, иди! Я уже включил кино! Там все видно!
– Спасибо, деточка, – прочувствованно сказала Надежда Викентьевна. – Какой ты все-таки чуткий... – Она поцеловала его. – Кое-кому этого очень не хватает, чуткости...
– Нет, честное слово!.. – задохнулась Женя. – И она еще... Это же... это маразм какой-то!
– Женя! – крикнула Елена Васильевна. – Как ты смеешь?! Извинись сейчас же! И еще при Вите!..
– А я с ней вообще не разговариваю, – все таким же ровным голосом проговорила Надежда Викентьевна. – Ее для меня – не существует. Просто – не существует.
– А кто для тебя вообще существует?! – выкрикнула Женя.
– Ну, не надо, пожалуйста... – просил Витя, подходя к каждой из них по очереди и просительно заглядывая, им в глаза. – Не надо, пожалуйста, ссориться...
Он не знал, кто тут прав, кто виноват, но видел, что им всем плохо. В подобных случаях, когда кто-нибудь при нем ссорился – свои или чужие, дома ли, во дворе или в детском саду, – он всегда жалел всех сразу и хотел только одного: чтобы всем хорошо и необидно было.
Ему и сейчас, в это первое утро после приезда отца из санатория, тоже хотелось, чтобы никому не было плохо, и, когда мама и бабушка заговорили о том, как Женя грубит им, и о том, что при папе она совершенно другая, и что своей грубостью она и его, Витю, портит, он немедленно заступился:
– Совсем она ничего меня не повтит!
– Не пор-р-ртит! – привычно поправила сына Елена Васильевна.
– Не пор-р-ртит... – послушно повторил Витя.
Когда вот так они защищали друг друга – он и Женя, – Каретникову это нравилось, но теперь, выведенный из себя всеми этими разговорами, и громкостью телевизора, и особенно замечаниями жены, так не к месту и не ко времени поправляющей Витькино произношение, он лишь с раздражением оборвал сына:
– А тебя не спрашивают. Ты почему опять без очков телевизор смотришь?
– Вот! – подтвердила Надежда Викентьевна. – А я ему сколько раз говорила об этом? Нельзя же, Витенька, так! Ты же себе еще больше зрение портишь!
– Немедленно иди и надень очки, слышишь?! Немедленно! – строго сказала Елена Васильевна.
Каретников исподлобья взглянул на мать, на жену, негодуя на их непрошеное вмешательство, и уже жалел, что вообще заговорил об этом.
Витька обиженно, но послушно отправился искать свои очки, а Андрей Михайлович недовольно сказал:
– Зачем же всем-то сразу наваливаться?
– Андрей, но это же безобразие! – возмутилась Елена Васильевна. – Я ему каждый день, каждый день говорю носить очки, а он...
– А я?! – горячо отозвалась Надежда Викентьевна. – Мальчик очень рассеянный, очень. Я не знаю, может, надо к врачам с ним сходить...
– К ка-ким врачам? – процедил Каретников. – К ка-ким?!
– Да я на прошлой неделе была с ним у хорошего окулиста, – сказала Елена Васильевна.
– Ты о чем, собственно, говоришь? – тихо спросил Каретников, сдерживая себя.
– Как это о чем?! О том, что я была с Витей у окулиста. И он объяснил, что телевизор надо смотреть только...
– Понятно, – кивнул Каретников. – А я о чем говорил?
– О чем? – озадаченно спросила Елена Васильевна.
Каретников вздохнул и повторил:
– А я – только о том, что не надо на Витю всем вместе наваливаться. Понимаешь?
– Не знаю, – покачала головой Надежда Викентьевна. – Не знаю, как вы, это, конечно, ваше дело, я не хочу вмешиваться, вы родители, но я считаю, что он все-таки очень рассеянный мальчик. Очень. Надо к невропатологу с ним сходить. Может быть, он что-то посоветует...
– Перестаньте, мама, – решительно оборвала Елена Васильевна. – При чем тут невропатолог? К невропатологу еще попасть надо! Там такие очереди...
– Так «при чем» или все-таки «попасть надо»? – вспылил Каретников.
– Ну да, – обиделась Елена Васильевна, – ты же всегда во всем только логику ищешь!
Как Елена Васильевна успела немного поотвыкнуть, что при муже в каждое слово нужно вкладывать не только совершенно определенное и точное его понятие, но еще и непременно связывать между собой эти слова по смыслу, так и Каретников за этот месяц в санатории тоже как будто бы подзабыл, что можно настолько не слышать друг друга, так о разном говорить, говоря вроде бы об одном и том же, и сейчас каждый из них был раздражен непониманием другого.
– Извини, Андрюша, но тут ты не прав, – торжественно произнесла Надежда Викентьевна. Она всегда старалась быть объективной, когда случались размолвки между сыном и невесткой.
Чувствуя себя бессильным что-нибудь втолковать им или хотя бы просто вести за столом разговор об одном и том же, Каретников, не допив чаю, демонстративно ушел к себе.
Комната, которая громко именовалась у них «кабинетом», была маленькой, узкой, полутемной, с окном, почти упиравшимся в стену соседнего дома, но зато имела то бесспорное преимущество, что находилась в самом конце длинного коридора, и отсюда почти не слышно было ни телефонных звонков из прихожей, ни громких голосов и телевизора из кухни. У окна, занимая по ширине всю комнату, стоял дубовый письменный стол, а по левую руку от входа – старинный диван с высокой спинкой. Кожа его потрескалась, сильно поистерлась и облысела, но диван был очень удобным, не по нынешним меркам длинным, и Андрей Михайлович, несмотря на свой рост, мог даже свободно ноги вытянуть, когда ложился иногда вздремнуть после воскресного обеда.
Сейчас, с утра, ему полагалось поработать, как обычно, и просмотреть в первую очередь накопившиеся за месяц научные журналы, но работать ему не хотелось, удобно было сослаться перед самим собой, что это потому только, что ему испортили настроение – тогда не совестно было немного побездельничать, – и он, разглядывая с дивана корешки отцовских книг в шкафу напротив, по другой стенке, скользил по ним взглядом, решив остановиться на чем-нибудь таком, что отсюда, издали, покажется ему незнакомым. Он наткнулся на какую-то вроде бы неизвестную, потрепанную книжку, и когда, потянувшись, не вставая с дивана, достал ее с полки, оказалось, что она не только без переплета, но в ней и начальных страниц не было. Каретников перелистал ее без особого интереса – не то старинное путешествие какое-то, не то дневники натуралиста, – и задержался на фразе, которая понравилась и развеселила его:
