Текст книги "Случайные обстоятельства"

Автор книги: Леонид Борич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц)

– Следящие системы?..

– Включены следящие системы!

– Пеленг триста пятьдесят пять, – доложил Сартания.

Крепко уцепились за цель, четко все выстраивалось, теперь – темп! темп! темп! – последнее маневрирование, позиция для залпа... Ну, чуть-чуть еще, чуть дотянуть!..

А Сартания между тем сидел в своей акустической рубке, вслушивался в нарастающие шумы чужой лодки, сопоставлял, чувствуя, как уходят последние секунды перед залпом, и так хотелось ему не верить в то, что он услышал, что окончательно уже понял теперь... Так, казалось, не вовремя было то, что он собирался доложить командиру – срочно, немедленно, в самый разгар атаки, – что он почти ненавидел себя, и, чувствуя какую-то вину перед Букреевым, перед всем экипажем, что срывает атаку, что все, значит, было зря, он крикнул по трансляции:

– Шум винтов иностранной подводной лодки!

Мог бы даже спокойно сказать. Мог бы не кричать, мог шепотом: в этой предзалповой тишине все равно это было бы криком.

– Не повезло, – только и сказал потом Букреев, когда атака была отставлена, когда прошла тишина, а он, обмякнув, сразу как будто состарившись, устало прислонился к телу перископа.

– Поддерживать контакт, – приказал командующий. – Донести в штаб флота.

Он встретился с понурым взглядом Варламова и, усмехнувшись, спросил:

– А вы, старпом, что скажете?

– На настоящей войне, товарищ командующий, после такой атаки... – Хотелось как-то защитить командира, хотя никакой и ничьей вины тут не было: действительно, просто не повезло. – После такой атаки, – повторил Варламов, – лодка противника больше не прослушивается.

– Верно, – согласился командующий. – Одним бы олухом меньше стало. – Он помолчал и добавил: – Но вот рассчитывать надо все-таки на умного противника.

...Вскоре, по указанию штаба флота, они отвернули от иностранного ракетоносца и легли на новый курс. Для них, по сути дела, все еще только начиналось.

20

Лодка ошвартовалась у пирса под самый вечер, командующий поблагодарил по трансляции экипаж за отличную торпедную атаку («даже за две атаки», – добавил он), пожелал, как водится, новых успехов, поднялся в сопровождении Букреева на мостик, увидел, как красиво вокруг – голубоватый снег, серебристо-нежное сияние на полнеба, безветрие, тишина, – и внезапно спросил:

– А не надоело плавать, Букреев?

– Лет пять можно еще, товарищ командующий.

– Сколько вам?

– Тридцать восемь...

Вообще-то через месяц уже тридцать девять исполнится, но раз уж речь о возрасте зашла, о том, не надоело ли ему плавать, то лучше все-таки – тридцать восемь.

Не знал он только, чем объяснить вопрос командующего: то ли простым любопытством, то ли хорошим настроением, когда вдруг хочется поинтересоваться рядом стоящим человеком... А может, никак особенно и не надо было себе объяснять – хорошая погода, хорошо дышится наверху, а вчера и лодку чужую обнаружили, можно сказать, с рук на руки передали, да еще и на приз главкома удачно стрельнули, – отчего же и не спросить о чем-нибудь неслужебном, если уж на мостике рядом оказались, а вдалеке уже показались огни легковой машины, и через несколько минут они с командующим попрощаются... Отчего же и не спросить напоследок?

– Тридцать восемь? Не старый еще, – улыбнулся командующий. – В твои годы в космос летают.

К самому пирсу подкатила машина, из нее выскочил Мохов и побежал к лодке. Что-то он явно запоздал со встречей...

– Хорошая лодка сейчас на подходе, – сказал командующий, глядя на бегущего по пирсу начальника штаба. – Через год уже заплавает... Пошел бы? – Он обернулся к Букрееву.

«Все-таки, видимо, начальство никогда просто так не интересуется возрастом», – подумал Букреев.

– Пошел бы, товарищ командующий.

Он даже размечтался, как хорошо было бы перетянуть на новую лодку, о которой успел наслышаться, и своего механика, и штурмана, конечно, и, пожалуй, замполита можно – надежный мужик как будто, и Филькина взял бы – он уже, наверно, дважды перечитал «Капитальный ремонт», а так и не посадил его до сих пор на гауптвахту, того и гляди Мохов скоро поинтересуется, надо все-таки сажать, и не для Мохова, для самого Филькина надо, безобразие, конечно... А вообще так выходило, что всех, почти всех хотелось бы с собой на новую лодку забрать, но ведь это идиллия, такого не бывает...

– При одном условии пошел бы, товарищ командующий, – шутливо сказал Букреев. («А жаль, – подумал он, – что нельзя ставить никаких условий»).

– Еще не назначили, а уже условия ставишь, – добродушно проговорил командующий. – Какое же условие?

– Хотя бы двух-трех офицеров с собой забрать.

– И мичмана Бобрика, – рассмеялся командующий.

– И его, – серьезно подтвердил Букреев. – А квартиру ему пока так и не дали...

– А ты мною пригрози. Жесткие сроки поставь. Все вас учить надо... – проворчал командующий.

– Есть пригрозить, – улыбнулся Букреев.

Мохов уже поднялся на мостик, козырнул, извинился за опоздание – машина на морозе долго не заводилась – и поздравил с возвращением.

– Ты вон его поздравь, – сказал командующий, кивнув на Букреева.

Внизу, на пирсе, топтался в нерешительности сотрудник Марии Викторовны, утомительно вежливый и многословный человек. Этих двух качеств было вполне достаточно, чтобы Букреев сразу же невзлюбил его, но сейчас, оценив его деликатность, – не лез на лодку, пока не сошел командующий, – Букреев, проводив начальство до трапа и скомандовав «смирно», даже имя-отчество вспомнил:

– Проходите, Аркадий Васильевич. Чего мерзнуть?

Аркадий Васильевич не ожидал такого внимания от Букреева, расчувствовался, стал благодарить, доверительно пожаловался на свою начальницу, правда очень деликатно, как-то намеком, не больше; Букреев кивнул, молча согласился, что действительно нечего ей было так поздно гнать на лодку пожилого человека, сама могла прийти, если ей так уж необходимо было...

С недоумением Букреев почувствовал, что этого он бы и хотел сейчас: чтобы именно она пришла, именно она стояла перед ним и спрашивала – как Аркадий Васильевич в эту минуту – об их торпедной атаке. Только чтобы спросила она его не просто из вежливости, а потому, что ее действительно интересует это. Или пусть даже ни о чем не спрашивает... А он мог бы подождать ее, пока она на лодке возится. Если, конечно, не долго. Все равно ведь по дороге потом...

– Надолго? – спросил Букреев.

– Нет, нет, – успокоил Аркадий Васильевич:

«Тем более, – подумал Букреев. – Мог бы и подождать ее немного...»

– Только сниму показания наших приборов, – сказал Аркадий Васильевич.

– Это где?

– А в рубке акустиков.

– Там же не было никаких приборов, – удивился Букреев.

Аркадий Васильевич хитро засмеялся, меленько-меленько:

– Женское коварство, Юрий Дмитриевич. Уж если она что вбила себе в голову... Да я быстро, минут двадцать... – Аркадий Васильевич заспешил на лодку.

Вот через двадцать минут они бы с ней уже в городок шли, но она, выходит, сама этого не захотела.

А все-таки умудрилась какие-то приборы навязать его акустикам. И за этими приборами смотреть же надо было, отвлекаться, что-то регистрировать. И это, конечно, безобразие: он, командир, даже не был в известность поставлен. Взгреть бы Сартанию как следует! Так нет же – за атаку еще и поощрить придется... А она тоже хороша: вместо того чтобы партизанить за спиной у командира, могла бы и попросить, если уж так ей надо было свои приборы в акустической рубке ставить. Не зверь же он, в конце концов...

Аркадий Васильевич поднимался на лодку, и Букреев, глядя ему вслед, с неприязнью думал: «А ведь не любишь ты ее... Она-то хоть понимает это?»

Ему почему-то стало жалко Марию Викторовну, и не потому, что какой-то – уже точно несимпатичный ему теперь – Аркадий Васильевич невзлюбил ее, а вот какой же, наверно, она должна чувствовать себя здесь одинокой: днем – среди малознакомых ей людей, у которых все время о чем-то просить приходится, как об одолжении, будто ей это для себя надо, а приходит вечер – чаще всего так и сидит на лодке допоздна со своими приборами или в гостиничном номере. Тоже весело... А если еще и там, в лаборатории, с ней рядом были такие, как этот Аркадий Васильевич (ему сейчас казалось, что конечно же были, непременно были именно такие), то, значит, и на работе – тоже одна?

Уже допустив это, Букреев за это особенно и посочувствовал ей – что у себя на работе она была одинокой. Это, в его представлении, было как раз всего невыносимее, потому что уж где-где, но на своей лодке одиноким он никогда не ощущал себя, не мог просто даже и представить себе такое, и тем обиднее было за Марию Викторовну, которая этого не заслуживала.

Правда, у нее была семья, но как у Марии Викторовны с мужем сложилось – Букреев не знал. Раньше он как-то и не думал об этом, а в последние дни, незаметно для себя, старался уже избегать этих мыслей, потому что до тех пор, пока он не думал, можно было как бы и вообще не знать, что где-то есть у нее близкий ей человек, который имеет какие-то особенные права: может, например, о чем угодно спросить ее, подойти к ней, когда ему захочется, может обнять, даже и рассеянно обнять, то есть просто так, ничего не испытывая при этом, не замечая, что обнимает ее, а раз так – то и все может.

Не хотел Букреев этого знать.

На следующий день он с утра засел в своем кабинете за черновую кальку их торпедной атаки. Работалось ему хорошо, весело; приятно было прослеживать по этапам весь ход атаки, а на бумаге все это еще и приняло какой-то особенно законченный, строгий и вместе с тем даже изящный вид. Достаточно было, не вникая в подробности, лишь взглянуть опытным глазом, чтобы сразу понять: так красиво могла лечь на кальку не какая-нибудь, а правильная, точная атака.

«Надо все же как-то повнимательнее к ней, – решил Букреев. – Ну, хотя бы спросить, как дела идут... Неисправность-то она тогда помогла обнаружить. Даже спасибо ей не сказал...»

Да, поблагодаришь, а она потом еще возомнит... А может, и так уже возомнила, нужна ей твоя благодарность...

Он еще так и не видел ее сегодня, вообще уже третий день они не виделись – в море был, но спросить, где она – на лодке или здесь, в казарме, – ему неудобно было: никогда ведь раньше не спрашивал.

Время близилось к обеду, за окном забрезжил сероватый короткий день, и, хотя это скорее походило на сумерки, Букреев с удовольствием выключил настольную лампу.

Зазвонил телефон, Букреев снял трубку и неприветливо сказал:

– Да!..

Голос был как будто незнакомый, и лишь потом, когда пошли извинения, – что побеспокоил, но вот телефон у дежурного почему-то не работает, а дело неотложное, он с лодки звонит, и если Юрию Дмитриевичу не трудно... – Букреев понял, что это Аркадий Васильевич.

– Так вам Марию Викторовну? – уже мягче спросил Букреев. – Посмотрю сейчас...

Значит, она в казарме была, совсем рядом.

Он отложил трубку, поправил галстук, одернул тужурку, открыл дверь в коридор, собираясь идти за Марией Викторовной – ему действительно не было трудно, какие тут трудности, – прошел уже половину дороги, но подумал, что это, пожалуй, слишком будет – самому звать ее к телефону, когда дежурная служба рядом.

– Дневальный! – крикнул Букреев. – «Науку» к телефону.

– Есть «Науку» к телефону! – отозвался дневальный, почему-то сразу поняв, кого командир имеет в виду.

Удовлетворенный только что придуманным прозвищем и догадливостью дневального, Букреев вернулся к столу, сказал в трубку: «Сейчас подойдет», – и, опасаясь многословных благодарностей, тотчас же снова отложил трубку в сторону, удивляясь, отчего это почти все, кто занимается наукой, такие вежливые. Как будто специальную подготовку проходят. Правда, в романах и в кино они, как правило, бывали и резкими, и неуживчивыми, и даже грубыми, но то было в книгах и в кино, – сам он не встречал таких. А может, те ученые, которых он знал, были недостаточно выдающимися, чтобы позволить себе не быть вежливыми?..

Впрочем, все это ерунда, не ерундой для него были только ее шаги, постукивание ее каблучков, которое он услышал сейчас.

– Можно? – спросила Мария Викторовна. – Здравствуйте...

Ему захотелось почему-то встать, но он удержал себя, обратил внимание, что она не в брюках сегодня, а в какой-то ворсистой юбке, и сказал, оставаясь за столом:

– Наконец-то!.. Здравствуйте... – И кивнул на трубку.

– Спасибо, Юрий Дмитриевич. – Она улыбнулась ему и подошла к телефону.

«Приятные духи, – подумал Букреев. – Почти неслышные...»

– Да? – сказала она в трубку.

Видя, как Мария Викторовна морщится, слушая этого Аркадия Васильевича, как нетерпеливо она пытается вставить хоть слово, но тут же умолкает, потому что не перебить, видно, – Букреев подумал, что слишком она мягкая, конечно, чтобы перебить. И как она с таким вот работает?!

– Ну и что? – смогла наконец спросить Мария Викторовна в телефонную трубку. – Нет... Нет, обязательно на всех режимах. Арка...

Не дает ей этот тип и слова сказать. Ну и помощнички! Попробовал бы этот Аркадий Васильевич с ним так разговаривать! А она – что, она – женщина. Тут бы рыкнуть на него...

– А хоть ночью работайте! – чужим каким-то и очень холодным голосом сказала Мария Викторовна. – В сутках двадцать четыре часа, Аркадий Васильевич...

Никогда не слышал он у нее такого голоса.

– А отсыпаться – в отпуске, Аркадий Васильевич, – говорила она в телефонную трубку. – Да, да, в отпуске. На то он и дается!..

«Только бы не расплакалась перед этим типом», – подумал Букреев.

Графин с водой стоял рядом, на тумбочке, в таких случаях им, кажется, воду наливать надо, но он все-таки не знал пока, тот ли это случай, не был еще уверен. Вроде бы рано...

– А я не хо-чу этого понимать, – уже спокойнее сказала она. – Мне нужны выносливые сотрудники.

«Молодец!» – одобрительно подумал Букреев и пододвинул ей стул.

Мария Викторовна оглянулась и, вся еще в этом неприятном для нее разговоре, с недоумением посмотрела на стул, на Букреева, – потом с досадой отстранила стул ногой, отвернулась и сказала в, трубку:

– Что ж... Я подпишу ваше заявление. Но до вечера подумайте. Все.

Бросив на аппарат трубку, она только тут по-настоящему и увидела предложенный ей стул, то есть только сейчас и поняла это. Она удивленно посмотрела на Букреева.

Он, углубившись в бумаги на столе, чувствовал ее взгляд, ее недоумение, но садиться уже не предлагал.

Слишком что-то долго она удивляется, спохватилась Мария Викторовна. Как чему-то вдруг случившемуся. А ничего не случилось, просто иногда и таким в голову приходит стул предложить...

– Спасибо... – сказала после паузы Мария Викторовна. – Спасибо, что позвали.

Она уже была у самых дверей, когда Букреев, не отрываясь от своих дел, спросил как бы между прочим:

– Что там у вашего Аркадия Васильевича?

– Характер бабий, – зло сказала она, останавливаясь. – Эксперимент не ладится, а он, видите ли, разнервничался, уйти грозится...

Чувствуя, что удивила его своим раздражением – может быть, неприятно удивила, – она, как бы оправдываясь за свою невыдержанность, добавила, чтобы он все-таки и ее понял – понял, почему она так расстроилась:

– Мне ведь уже двух сотрудников отпустить пришлось...

Она взялась за ручку двери, и Букреев, стараясь еще хоть немного задержать ее, сказал:

– От такого начальника сбежишь!..

– Так те двое – по беременности, – слабо улыбнулась она. – А от вас никогда не сбегали?

– По беременности – никогда, – сказал Букреев.

Мария Викторовна снова улыбнулась, теперь уже охотнее, снова стала такой же, как всегда, приветливой и мягкой, и тогда Букреев решился:

– А вы... присели бы. Поостыть надо.

Какой, однако, он щедрый сегодня... Удачно выстрелил, приз, наверно, получит – и все, и уже достаточно, и ничего больше не надо... Нет, неужели же только поэтому?

– Дел полно, Юрий Дмитриевич... – Она взглянула на часы, прошла к столу и села в кресло напротив Букреева.

Он с такой благодарностью посмотрел на нее, что Мария Викторовна даже опешила. И обрадовалась, и смутилась этой своей радости, боясь, что он заметит ее.

– Вас можно поздравить, Юрий Дмитриевич?

– С чем?

– Как – с чем?! С отличной, говорят, атакой...

– С этим можно, – согласился Букреев.

«А с чем же нельзя?» – Она это не произнесла вслух, только вопросительно взглянула на него, но он сразу понял, обрадовался, что понял ее и без слов, и так же, лишь глазами, ответил: «А больше и ни с чем нельзя».

«Надо же, чтобы так... чтобы так все случилось», – думал Букреев растерянно. Он ни разу не сказал еще себе, что же именно случилось, не позволял даже и подойти к этому хотя бы в мыслях, а может, и не мог подойти, не понимал с достаточной определенностью, что же все-таки произошло такое; но что оно уже произошло с ним, он чувствовал, и знал только, совершенно отчетливо знал, что это не связано, не будет связано ни с чем таким – необременительно приятным, ни с какой легкостью в его жизни.

– Что бы вам мужчиной родиться, а? – спросил Букреев и вздохнул.

Она рассмеялась:

– Зачем?

«Зачем, зачем... А чтобы мне было сейчас легче!» – вдруг подумал он.

– Нужны мне такие кадры на лодку, – сказал Букреев.

– Хорошо, Юрий Дмитриевич, я подумаю...

– Ладно уж, оставайтесь как есть. Так даже... – Он спохватился. – Так, знаете, тоже неплохо.

Если бы это у него был хотя бы стиль такой... Да нет, просто так сказал... И ничего больше? Совсем ничего?

– Юрий Дмитриевич... Вот когда вы ухаживали когда-то, неужели нежности говорили?!

– Что ж, по-вашему, я только корабельный устав знаю?

– Я так не думаю, но... Мне кажется, за таких жены должны быть все-таки спокойны.

– За каких это? – спросил Букреев. Что-то не нравилась ему такая ее уверенность в нем.

– Не знаю, – улыбнулась она и пожала плечами. – За таких, и все.

«Интересно, что ему жена обо мне говорила?» – подумала Мария Викторовна.

– А вас, говорят, в бассейне плавать учат? – спросил Букреев, и она даже не очень удивилась, что тут же и ответ получила. Но для него-то самого – для него это так важно?

– Неспособная я ученица, Юрий Дмитриевич, – сказала она. – Никаких успехов.

Если просто так спросил – она ему просто так и ответила, а если это важно ему – тогда должен понять: ни-ка-ких успехов.

«У Володина, что ли?» – Букреев чуть вопросительно взглянул на нее и понял: у Володина. И обрадовался. И уже теперь себе удивился, что как же он иначе мог считать, как же у нее – иначе-то могло быть!..

«А может, не стоило так успокаивать его?» – подумала Мария Викторовна.

– А офицеры у вас хорошие, – сказала она.

Букреев чуть поднял брови, – какая связь тут? – потом усмехнулся:

– Не жалуюсь. Приятно, когда твои офицеры нравятся начальству и женщинам.

«Вот, кажется, и обиделся, – подумала она. – Но это же хорошо, что обиделся?»

– Много еще работы осталось? – поинтересовался Букреев.

– Дня на два – и домой... Надоела уже?

– Ну, что вы!.. Командование вам даже признательно.

«Два дня... – думал он. – Два дня, а все время о такой чепухе говорим!..»

– Командование? – удивилась Мария Викторовна. – За что?

Букреев улыбнулся:

– Офицеры стали регулярно бриться!

– Не все, Юрий Дмитриевич.

– Неужели устоял кто-нибудь?!

– Вы.

Он растерянно провел рукой по щеке.

– Хм-м... Действительно... Но кто-то же на корабле все-таки должен устоять?

– И на эту роль вы решили себя назначить?

– Командиру всегда должно выпадать самое трудное, – объяснил Букреев.

Сначала он чувствовал только досаду, что никак они не выберутся из этих ничего не значащих разговоров, из разговоров ни о чем, а теперь он уже просто злился: на себя – потому что не она же должна что-то менять, а он; на нее – потому что не мог понять до сих пор, как же она-то сама к этому относится, ко всему их разговору. То есть, вернее, к нему – как?

Была бы поглупее – тогда хоть что-то бы понял уже...

– Вам бы чуть поглупее быть, Мария Викторовна... – Получилось почти мечтательно, и Букреев смутился немного.

– И что бы тогда? – смеясь, но все-таки удивленно спросила Мария Викторовна. Положительно не могла она предвидеть следующего его поворота, не могла уследить...

– Но вам же нельзя – поглупее? – с сожалением спросил он. – Работа пострадает...

Пора, кажется, уходить, раз он уже о работе напомнил... И ничего-то он не понимает!..

– Ого! – взглянула она на часы. – Мне и действительно пора... Засиделась...

Она уже шла к дверям, легкая, изящная, и не видел Букреев никакой возможности удержать ее, хотя бы остановить...

– Мария Викторовна!..

– Да? – Это уже у приоткрытой двери, на самом пороге.

– Я хотел спросить... – Совсем он не знал, о чем он хотел спросить, ведь то, что вдруг пришло ему сейчас в голову и что он действительно хотел почему-то знать, нельзя было вот так просто спрашивать, да и не спрашивают об этом. – Нет, чепуха какая-то... – Он окончательно смешался.

– А вы спросите, – тихо сказала она с непонятной ей самой надеждой. Может, это был единственный случай, когда она сможет понять наконец... Что понять? Что?.. И почти с отчаянием она повторила: – Спросите!.. Спросите когда-нибудь...чепуху!

– Я... Я хотел узнать... Как ваше имя?

– Имя?! – Она ничего не понимала, чувствовала только, как губы не слушаются.

– Ну, как вас называют... если ласково? – Ему тут же стало стыдно за свой дурацкий вопрос, и все, что он мог сейчас, это попробовать улыбнуться, чтобы... чтобы хоть выглядеть перед ней не таким смешным.

Она постояла на пороге, увидела эту его улыбку – если он хотел сделать ей больно, он правильно улыбнулся – и вышла из каюты, осторожно прикрыв за собой дверь.

– Полез... – выругал себя Букреев.

Он растерянно сидел за столом, вспоминал ее взгляд перед тем, как она вышла: так презрительно никто еще не смотрел на него – и казался себе неуклюжим, глупым, очень некрасивым и страшно неудачливым человеком.