Текст книги "Случайные обстоятельства"
Автор книги: Леонид Борич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 41 страниц)
15
С утра Букреев, как обычно, принял на лодке доклад от старпома о проворачивании механизмов, потом отчитал штурмана за то, что Филькин вышел на подъем флага небритым, вызвал мичмана Бобрика, чтобы узнать, почему лодочная вахта ела вчера остывший обед и чем же вообще Бобрик занимается на лодке, если обувь у матросов поизносилась, давно требует починки, а сушилка в казарме не работает уже второй день.
Старпому пришлось, конечно, выслушать сразу за все: за штурмана, который никак не может справиться с лейтенантом Филькиным, за остывший обед, за сушилку и обувь, за интенданта и за каждого матроса, потому что, прежде чем стать командиром корабля, старпом должен не только показать свою тактическую грамотность, но и вообще уметь править службой, чтобы освободить командира от разных бытовых мелочей, которые сразу же обступали их, как только они возвращались в базу.
Но и у командира быт отнимал много сил и времени, не мог он просто так отмахнуться от этого: ведь то, что было или казалось мелочью на берегу, нередко потом, в море, оборачивалось уже совсем не мелочью, хотя в базе и воспринималось порой как что-то вынужденное, неглавное и временное, что нужно как-то перетерпеть, чтобы выйти наконец в море.
Конечно, и на берегу они тоже учились, и на берегу шла по-своему сложная, необходимая и трудная служба, и это, в конце концов, тоже было для моря, но настоящая учеба и настоящая служба начинались, по мнению Букреева, только с той все-таки минуты, когда подавался сигнал: «По местам стоять, со швартовов сниматься!»
В казарме, здороваясь с вернувшимся замполитом, Букреев спросил довольно безразлично:
– Ну, Максим Петрович, успели в субботу?
Так и было спрошено: не о том, чего Ковалев добился своей поездкой в штаб флота, а, скорее, просто о том, как он туда добрался, и это, видимо, должно было лишний раз напомнить, что он, Букреев, вообще мало верил в какие-нибудь результаты.
Похвастать действительно нечем было, не удалось Ковалеву подтолкнуть вопрос о награждении трюмных за прошлое плавание, но Букреев об этом еще не мог знать, и его безразличие задело Ковалева. Он решил принять вопрос насчет своей поездки буквально – пусть теперь Букреев позлится немного, раз сам это затеял, – и начал обстоятельно, со всеми непривычными для себя подробностями рассказывать о том, как опоздал на рейсовый автобус, а ждать следующего не имело смысла: ведь была суббота, и как он нашел попутную машину, как наконец попал в штаб флота, а там, оказывается, на наградах сидит бывший его сослуживец, и тот сразу же принял его, тепло принял, хотя они никогда, в общем, не были особенно близки, и вот теперь хорошо было бы использовать это неожиданное обстоятельство с пользой для дела, – то есть Ковалев старательно рассказывал как раз то, что Букреева меньше всего сейчас интересовало, потому что он хотел услышать все-таки о результатах поездки, а не о ней самой. Ковалев это прекрасно видел, но менять что-нибудь в своем рассказе не собирался, а Букреев, слушая своего замполита, злился на него за все эти не нужные никому детали, но прервать Ковалева не мог и сейчас начинал злиться и на себя за то, что сам же затеял все это. Однако хоть как-то подтолкнуть разговор все-таки следовало, и Букреев, даже зевнув предварительно, поинтересовался наконец, о чем же они там беседовали в штабе флота.
Довольный такой уступкой, Ковалев усмехнулся, они встретились глазами и вдруг оба на какую-то секунду так хорошо поняли друг друга – и каждый еще почувствовал не только в себе, но и в другом это понимание, – что им сразу стало вдруг легко и свободно, и они дружно расхохотались.
Это было каким-то сближением, хоть оно тут же, не задерживаясь, и промелькнуло как будто, но Ковалеву уже легче было теперь признаться в своей неудаче.
– Между прочим, он сам о нашем плаванье заговорил, – сказал Ковалев. – Мол, наслышаны даже в Москве. Ну, раз так, думаю, надо его на конкретный разговор переводить. Такую, говорю, наши трюмные неисправность в море устранили... Даже напомнил ему, что мы тогда радиограмму получили: «Гордимся мужеством экипажа...»
– А ваш друг что? – не утерпел Букреев.
– Молодцы, говорит... Ну, думаю, пора напомнить о наших представлениях к медалям: все-таки четвертый месяц пошел.
– Дрогнул он от этих слов?
– Нет, – вздохнул Ковалев. – Но все же забеспокоился: а что, спрашивает, сверху было указание представить к наградам? Как же это, мол, так? Если было такое указание сверху, то как же он мог упустить, не знать о нем?!
– Я бы ему ответил!.. – мечтательно-зло проговорил Букреев.
– Ну да, – кивнул Ковалев, – а люди без медалей останутся.
– А медали, товарищ заместитель по политической части, это, по-моему, не милость какого-то там Ивана Ивановича, – сердито прищурился Букреев.
– Конечно, – невозмутимо согласился Ковалев. – Но этот конкретный Иван Иванович все-таки решает иногда – быть или не быть. Короче говоря, вынужден был я ему признаться, что указаний сверху пока не было, а есть, мол, просто желание снизу – мнение командования корабля.
– Ну?
– Ничего, – пожал плечами Ковалев. – Ничего определенного.
– На том все и закончилось?
Ковалев невесело улыбнулся:
– Если бы!.. Только что Мохов к себе вызывал. Я же, говорит, еще тогда предупреждал Букреева, что все это несвоевременно, уже вот из штаба флота звонили...
– Поступок, что ли, несвоевременный? – закипая, спросил Букреев.
– Зачем же, Юрий Дмитриевич, так плохо о начальнике штаба думать? – улыбнулся Ковалев. – О поступке трюмных ничего не было сказано. А вот наша инициатива – несвоевременна. Нужно, оказывается, только в конце года, а мы еще летом с представлениями полезли. Летом – вы, а сейчас – я. Так что, простите, я, по-моему, даже подвел вас...
– Ничего, – успокоил Букреев. – Для того и служим, чтобы фитили получать. – Он как-то сразу почувствовал сейчас, что очень устал за последнее время: плавали долго, потом приезд командующего, подготовка к смотру...
Когда о делах закончили, Ковалев поинтересовался, как отметили майорское звание доктора. Ему было немного досадно, что вот впервые мог побыть среди офицеров в другой, не служебной обстановке, а не удалось: слишком поздно вернулся из штаба флота.
– Как отпраздновали? – Букреев с удивлением посмотрел на своего заместителя. – А как? Нормально.
Ковалев молча кивнул, заметил и оттенок, с каким это «нормально» было сейчас сказано: разве могло, мол, при мне иначе быть?!
«Конечно, не могло», – согласился про себя Ковалев.
– Вот только... научную работницу притащили зачем-то, – сердито сказал Букреев.
– Насильно? – Ковалев улыбнулся, понимая, что речь, скорее всего, о Марии Викторовне, с которой он познакомился перед своим отъездом. Кого же еще они могли пригласить? – Мне она понравилась, – сказал он. – Такая вечер не испортит.
– Именно... – Букреев как-то помрачнел. – И знаете, кто ее позвал? – То, что она не сама напросилась, это он уже знал точно. – Наш юный лейтенант! Как вам это?
– А кстати, начальник штаба не передумал насчет этого лейтенанта? – спросил Ковалев.
– Начальники штаба никогда не передумывают, – усмехнулся Букреев.
– А нельзя все-таки не сажать?
Букреев помолчал и спросил в свою очередь:
– А зачем?
– Что – зачем? – не понял Ковалев.
– Зачем, спрашиваю, не сажать?
«Да затем, что просто жаль парня», – хотелось сказать. Другое дело, если б он не старался, не хотел, как лучше... Но для Букреева это не могло быть доводом.
– Неудобно как-то получилось, Юрий Дмитриевич. – Ковалев улыбнулся. – Мы же сами его подвигнули на этот «Капитальный ремонт»...
– Ну, положим, не «мы», а я, – уточнил Букреев. – Так что лейтенант, можно сказать, сгорел на выполнении моего же приказания.
Он уже и сам улыбнулся, широко, откровенно, но тут же и несколько удивился в душе определенной нелепости того, что случилось и что действительно могло казаться Филькину чуть ли не выполнением его приказания. Потом Букреев спохватился, согнал улыбку и сердито проворчал:
– Но где же он читать вздумал, дурак?!
– А уж где придется, товарищ командир, – как бы ответил за Филькина Ковалев. – Главное, чтоб выполнить беспрекословно, точно и в срок. Как в уставах сказано.
– Ну да, в срок, – кивнул Букреев. – Самое удачное время выбрал: командующий на борту, по отсекам начальник штаба ходит, а он за изящную словесность уселся!
– Не совсем так, Юрий Дмитриевич. Это для Филькина уже не словесность была, а своего рода учебник, инструкция, если хотите.
– Инструкция?!
– Ну да, – невозмутимо подтвердил Ковалев, пряча улыбку. – Настольная книга, инструкция, как быть офицером.
– Чушь какая-то! – сказал Букреев.
– Но он вот так буквально и понял: прочту – и научусь, и сразу стану настоящим офицером.
– Ему, между прочим, двадцать три года уже, – напомнил Букреев. – И в книгах меня убеждают, что на нашего лейтенанта Филькина кольчуга богатыря тесноватой будет.
– Так это же мышцы, Юрий Дмитриевич. Плоть, а не дух.
– Потому что слишком нянчимся с ними, – сказал Букреев. – До сорока лет в мальчиках ходят. Хотя и в кольчугах пятьдесят четвертого размера.
– У Филькина, пожалуй, пятидесятый, – улыбнулся Ковалев. – И парень-то, наверное, не в себе сейчас...
– Ну и на здоровье, – одобрил Букреев. – Значит, на пользу пойдет. А вам, я смотрю, поуспокаивать его хочется? – сощурился он не то от сигаретного дыма, не то с иронией.
– А что ж – и хочется! – подтвердил Ковалев с некоторым вызовом, потому что в тоне Букреева ирония все-таки явно была.
– Беседа по душам? – усмехнулся Букреев. – Мероприятие, конечно, важное. Но от гауптвахты, Максим Петрович, все-таки быстрее взрослеют. Поверьте хоть раз моему опыту.
– У вас большой опыт по этой части?
– По какой части? – насупился Букреев.
– Юрий Дмитриевич, вот вы сами – вы бы его посадили за такое?
– Я?.. – Букреев помедлил. – Во всяком случае – посажу. И это тоже будет беспрекословно, точно и в срок. Как того уставы требуют. Потому что уж если мы с вами будем их нарушать...
Постучавшись, вошел дежурный – высокий щеголеватый старшина первой статьи – и доложил о прибытии корреспондента.
– Корреспондент? – удивился Букреев. Он подумал, что надо бы сделать старшине внушение насчет целой россыпи всевозможных значков на форменке, но уж больно красив и молодцеват был старшина, и Букреев решил промолчать. Впрочем, старпому надо сказать, а то они тут скоро фестивальные значки на форменку понацепляют. Не моряки, а... нумизматы какие-то. Или как там их называют?.. – Максим Петрович, может, вы займетесь?
– Товарищ капитан первого ранга, он лично к вам требует, – сказал дежурный. – Не наш он. В гражданское одет. И в очках.
– Даже требует?! Ладно, веди своего корреспондента, – вздохнул Букреев. – Не люблю я с ними беседовать, – сказал он Ковалеву, когда дежурный вышел. – Говоришь одно, а потом они так разукрасят, что...
– Разрешите? – спросил немолодой мужчина в штатском пальто с шалевым воротником и в меховой шапке, и уже понятно было, что цену он себе знает и что от такого двумя фразами не отделаешься.
Они обменялись рукопожатиями, Букреев назвал себя, представил Ковалева, корреспондент в свою очередь тоже представился – Савинцев, – поблагодарил за приглашение садиться, с любопытством оглядел каюту; видно было, что немного разочарован простотой обстановки – ожидал, наверное, какие-нибудь пульты и кнопки увидеть, – снял шапку, уселся в предложенное ему кресло и протянул Букрееву свое удостоверение.
Узнав, что перед ним корреспондент одной из центральных газет, Букреев сразу почувствовал какую-то скованность, как будто неожиданно оказался перед микрофоном, не представляя еще, о чем же, собственно, тут надо говорить, и чувствуя только, что микрофон этот уже как бы включен с самой первой секунды. И если бы сейчас Букреев должен был что-нибудь рассказать о своем экипаже, его бы потянуло, наверно, на те самые не раз уже читанные в газетах штампы по поводу их морской службы, которые в другое время его самого всегда раздражали.
– Простите, у вас тут курят? – спросил Савинцев.
– Курите, – разрешил Букреев, понемногу обретая себя в этой каюте уже хозяином. Да и замполит был сейчас рядом – вдвоем как-нибудь справятся.
Они закурили, Савинцев раскрыл блокнот, вынул шариковую ручку, Букреев снова напрягся («Ты-то хоть не молчи», – оглянулся он на Ковалева), и Савинцев спросил:
– Если не ошибаюсь, лодки, подобные вашей, за рубежом называют «убийцами», или «истребителями» подводных лодок. Или я что-нибудь путаю?
Ну, это еще куда ни шло! На эту тему Букреев мог хоть до утра говорить.
– Вы не путаете, – сказал он. – Правда, мы этот тип лодок называем проще...
– Но задачи у вас те же?
– Те же. В первую очередь – атомные ракетоносцы. Но, в общем, мы не из брезгливых, – усмехнулся Букреев, – можем и другие корабли топить.
– Товарищ Мохов посоветовал именно с вами поговорить, – сказал Савинцев, приготовившись записывать.
– Как с передовиками или как с отстающими? – поинтересовался Букреев. – Я же должен знать, о чем говорить – о недостатках наших или, наоборот, только о достижениях.
Савинцев улыбнулся, обнаружив золотой ряд зубов, и заверил, что именно как с передовиками. Букреев кивнул и записал на завтра в перекидном календаре: «Зубы», что должно было напомнить ему о необходимости сходить к зубному врачу, а то все забывал как-то.
– Несколько месяцев назад у вас, говорят, было интересное плавание, и мне бы хотелось...
– Интересное?.. Трудное плавание, – уточнил Букреев. – И вообще... Если вы насчет подвигов, так это не к нам. Не занимаемся этим. – Букреев развел руками.
– Специально, конечно, не занимаемся, – улыбнулся Ковалев, – но вот недавно трюмные наши все-таки отличились.
– Да, да, – оживился Савинцев, – товарищ Мохов мне говорил. Но хотелось бы более подробно. И фамилии... Вы ведь, кажется, представили их к наградам? Очерк должен пойти в ближайших номерах, и я бы хотел...
«А что? Может, действительно?.. – подумал Букреев. – Не вышло мытьем, так мы катаньем, а?»
– О трюмных можно, – согласился Букреев. – Понимаете, в трудных условиях, в море устранили серьезную неисправность...
Ковалев удивленно посмотрел на Букреева, не понимая его непоследовательности.
– Вот видите! – улыбнулся с облегчением Савинцев. – Значит, я по адресу.
– Конечно, – согласился Букреев. – Максим Петрович как раз только из штаба флота вернулся...
– И чем же наградили ваших трюмных? – поинтересовался Савинцев.
– А ничем, – спокойно сказал Букреев.
Ковалев уже понял ход Букреева и улыбнулся.
– Как – ничем? – Савинцев с недоумением посмотрел на командира.
– А так! Ездил пробивать – и ничего не вышло.
– Пока – ничего, – подтвердил Ковалев.
Букреев недовольно покосился на него: ты-то хоть не мешай мне сейчас!
– Это что же... надо пробивать? – спросил Савинцев.
– Указаний-то «сверху» не было! – сказал Ковалев. («Так, что ли?» – спросил он взглядом. – «Так-так! – молча одобрил Букреев. – Теперь правильно».) – А нашу инициативу некий товарищ признал несвоевременной, – добавил Ковалев.
– Представляете?! – Букреев изобразил перед корреспондентом столько удивления, как будто сам лишь сейчас услышал об этом и впервые удивился. – Подвиг – своевременный, а на медали нужно в конце года подавать! Чушь собачья!.. Вот написали бы об этом, а? И Максим Петрович поможет, если надо. Да и я... Чем не материал?! А главное – нужное дело сделаем!
– Видите ли, – уклончиво сказал Савинцев после некоторой паузы, – откровенно говоря, нас интересует скорее сам подвиг, а не то, как он поощряется в данном конкретном случае. Согласитесь, с точки зрения воспитания на примерах...
– Понятно, – сказал Букреев. – Все только на яркое бросаются. Только это и подавай.
Трудно все-таки было разговаривать с ним... Замполит – тот поинтеллигентнее. Может быть, он поможет? Ведь у них общее дело...
– Юрий Дмитриевич, – примирительно сказал Ковалев, – но и в другую крайность тоже не следует впадать. На подвигах надо воспитывать... Мы же их не выдумываем?
– Совершенно верно, – обрадовался Савинцев его поддержке. – Вся ваша служба, я считаю, является подвигом.
Букреев поморщился.
– Вы со мной не согласны?
– Я в корне не согласен, – сказал Букреев сердито. – Только ведь с вами опасно говорить об этом...
– Почему же? – удивился Савинцев.
– А вы потом возьмете и где-нибудь напишете, что все это я по величайшей личной скромности говорил, а на самом-то деле мы, мол, ежедневно находимся «на грани незаметного подвига».
– Что, были уже прецеденты? – рассмеялся Савинцев.
– Были, – мрачно сказал Букреев. – Так расписали мою эту самую скромность, что хоть в другую базу переводись после этого. А я ведь, между прочим, вообще довольно грубый человек, какая уж там скромность...
– Грубый? – спросил Савинцев у замполита.
– Бывает, – подтвердил Ковалев. – Даже с начальством. Это хоть как-то извиняет иногда: не только с подчиненными.
– Вот видите?! – Букреев развел руками. («Мог бы и промолчать перед корреспондентом», – подумал он о своем заместителе. )
– Но вы же не станете отрицать, – вернулся Савинцев к интересующему его разговору, – что в вашей профессии существует какая-то... ну, постоянная степень риска? («Так бы и назвать очерк: „Постоянная степень риска“».)
– Вообще-то, море без воды не бывает, – согласился Ковалев.
– Вам бы вместе надо писать, – пробормотал Букреев, осуждающе взглянув на Ковалева. – Дуэтом.
– И напишем! – рассмеялся Савинцев. Не представлял он себе, что бы у него вышло с Букреевым, не будь рядом замполита. – Как, Максим Петрович, напишем?
– Не уверен, – сказал Ковалев.
– Почему? Вы суть подскажете, я разовью... Пейзажик, характер, стиль...
– Это-то можно, – сказал Ковалев, – только ведь суть у меня немного скучная. Даже и предлагать совестно... Ну вот приходят к нам молодые грамотные ребята... Им что надо, чего они ждут?
– Ну, как же!.. Подвигов, романтики!.. – Так это все было ясно, так очевидно, что Савинцев даже удивился, как это им – командиру и замполиту – может быть не ясно.
– Правильно, – согласился Ковалев. – А мы их в уставы тычем, в инструкции по обслуживанию механизмов и вроде бы даже такого парня в какой-то механизм превращаем. Не гуманно как-то. И для чего, спрашивается?
– А для того, – взорвался Букреев, не понимая, как это его замполит такую чушь нести может, как он, плавающий офицер, не понимает простых истин, – для того, чтобы этот парень любой клапан в темноте на ощупь нашел. Чтобы со сна кнопки не перепутал. Чтобы не потопли – вот для чего! Чтобы мы тут с вами красивые беседы о подвигах и романтике вести могли!
– Совершенно верно, – сказал Ковалев. – Вот эту приблизительно суть я и хотел изложить. В нашем деле даже подвигом не всегда можно исправить неумение или чужую ошибку.
«А?.. А замполит-то?! – удивился про себя Букреев. – Выходит, со мной заодно...»
– Вот и получается, – продолжал Ковалев, – что, если экипаж отработан как следует, значит, плавание идет нормально.
– А если каждый день подвиги совершать, – Букреев уже целил прямо в Савинцева, – когда же служить? Ад кромешный будет, а не служба.
– Так, так... – Савинцев как будто поскучнел. – Значит, стараетесь обходиться без подвигов?
– Так точно, очень стараемся. Ценой хорошо налаженной службы. – Букреев заходил по каюте, крепкий, приземистый. – Познакомлю вас с нашим механиком, – сказал он Савинцеву. – С лодки не выгнать, все по трюмам лазит, малейшую неисправность выискивает... Чтобы потом не надо было подвигов совершать. Я так понимаю: нет происшествий, нет поломок – вот это уже и есть подвиг.
– Что же у нас получается? – Савинцев заглянул в почти пустой блокнот. – Отработка экипажа, добросовестность, организация службы... М-да...
– А хотелось бы какую-нибудь «Постоянную степень риска», – понимающе улыбнулся Ковалев. – Но нас учат другому термину: «Оправданная степень риска».
«Что же, пусть так, – подумал Савинцев. – «Оправданная степень риска». Несколько тяжеловато звучит, но хорошо. Так даже скорее пропустят. Показать, что действительно был риск, но был за ним и трезвый расчет. А мысль такая: на одних блестящих порывах нельзя строить нынешнюю военную службу. Это хорошо прозвучит...»
– Я вот читал недавно, – прервал его мысли Букреев. – Ваш брат журналист пишет... Выехал один очень положительный тип на машине. По дороге ребенок идет. Шофер этот тормозить начинает, а тормоза-то и не работают. Тогда он, видите ли, подвиг совершил: машину в кювет направил. А корреспондент умиляется: «Какой герой! Себя не пожалел, весь в переломах!..» Да я бы такого положительного – под арест! Когда выздоровеет, конечно... Чтоб тормоза еще до выезда проверял.
Увидев на лице Савинцева вежливое нетерпение, Ковалев сказал:
– Юрий Дмитриевич, это все-таки сухопутный случай...
– Да, да, – с благодарностью взглянул на него Савинцев и улыбнулся, – мы же с вами моряки...
– Можно и морской случай, – согласился Букреев, думая, как рассказать об этом, чтобы иметь право рассказывать в общем-то постороннему человеку. – Представьте себе такое... Личный состав мог получить приличную дозу облучения. И вот... один офицер, подвергая себя смертельному риску – это не литературное сравнение, так и было на самом деле, – совершил, как говорится, подвиг. Заметьте, он прекрасно себе представлял, чем все это может для него кончиться. Но, к нашему с вами удовольствию, обошлось: и подвиг налицо, и все здоровы-счастливы.
– Что ж, такое приятно описывать, – сказал Савинцев.
– Конечно, – усмехнулся Букреев. – Аплодисменты, цветы...
– А кому-то и орден, – подсказал Савинцев. – И пробивать, наверно, не надо?
– А если посмертные цветы на братскую могилу? – Про орден Букреев пропустил, не заметил как-то. – Тогда что?
– Ну, зачем же так мрачно! – обратился за поддержкой к замполиту Савинцев. – Ведь все хорошо кончилось?
– А иногда и могилы нет, – проговорил Ковалев, не глядя на него. – У подводников – своя специфика...
– Я понимаю... – Савинцев помолчал, понимая, что сейчас надо помолчать, чтобы ничем их не обидеть случайно, но – что поделаешь? – у каждой профессии своя специфика, у журналистов – тоже... – Но вот о том, что вы рассказали... Ведь о таком подвиге надо же писать?!
– Наверно... – Букреев пожал плечами. – Только не надо на этом точку ставить. Меня, как командира, еще и другое интересует: почему они дошли до того, что этот подвиг стал необходимостью? Ведь вся ситуация была вызвана целой серией ошибок других людей. Какие это ошибки? Почему? Как?.. Для воспитания моего экипажа, да и для моего собственного воспитания – это важно?
– Безусловно, – согласился Савинцев. – Тут вы правы, конечно. Но...
– Вот на этом бы и воспитывали, – сказал Букреев. – А не на одних только подвигах. – Он перехватил взгляд корреспондента, тоже невольно покосился на свои орденские планки и усмехнулся: – За какие все-таки подвиги награжден? Так ведь?
Савинцев расхохотался:
– Ну, теперь уж не спрошу.
– А я бы вас разочаровал: не за подвиги, а за освоение новой техники. За то, что моим людям не пришлось рисковать жизнью из-за какого-нибудь ротозея. За то, что я взял у родителей столько-то сыновей – и всех им потом вернул. Вот за это.
– Я понимаю, Юрий Дмитриевич. Но... Товарищи, вы же и меня поймите: с чем я вернусь в газету? С рассуждениями о подвиге? – Савинцев показал на свой блокнот. Философия философией, но от него же материала ждут!
– Если газете нужен подвиг – может, дадим товарищу подвиг? – Ковалев с улыбкой посмотрел на Букреева.
– Ну... Если так уж нужно... – Тут Букреев уже мог понять: человеку приказали – человек должен выполнить.
– Позарез нужно, Юрий Дмитриевич, – попросил Савинцев.
– Добро... – Букреев вздохнул. – Подкинем что-нибудь. В последний раз... И с механиком нашим познакомим.
– А скажите... Если это не секрет, конечно, – поспешно добавил Савинцев. – Как фамилия того офицера... ну, который... о котором вы говорили?..
– Сказал же, что познакомлю. – Букреев взглянул на часы, встал и пригласил Савинцева отобедать с ними в кают-компании.
Только после разговора с доктором Филькину вдруг открылось, как он подвел вчера Марию Викторовну. Он-то хотел им всем праздник устроить, сюрприз преподнести, а вышло, как объяснил ему Иван Федорович, что никто ее не ждал, и она это заметила.
От одной мысли, каким он теперь должен казаться ей невзрослым, несерьезным, а то даже и просто непорядочным человеком, каким зеленым лейтенантиком, на которого, выходит, вообще нельзя ни в чем положиться, выглядит он в глазах всех остальных, – от этой мысли Филькин приходил прямо в отчаяние.
К концу дня его вызвал к себе замполит. Можно было, конечно, предположить, что Максим Петрович станет его отчитывать за тот случай с книжкой, но, во-первых, что уж теперь-то мораль читать, если он, Филькин, и без того сполна наказан, а во-вторых, слишком бы это был легкий и желанный разговор, чтоб всерьез надеяться на такое везение.
То уже непоправимое, что произошло в кафе, связывалось теперь в представлении Филькина с такими серьезными понятиями об офицерской чести, что в старые времена за подобный поступок... Что-то такое вспомнилось Филькину, обрывки некогда вычитанных им фраз, среди которых мелькали слова «сатисфакция», «милостивый государь», «к барьеру», а вслед за ними хотя и более поздние слова, поспокойнее, но тоже такие, что не позавидуешь: «в отставку», «гнать из полка», «не подавать руки»... Вот, значит, и теперь, узнав обо всем, Максим Петрович вызвал его к себе, чтоб хотя и не гнать с лодки, но все же выразить ему, высказать...
«Даже похудел», – с сочувствием думал Ковалев, разглядывая Филькина, пока тот докладывал, что «по вашему приказанию прибыл».
Довольно странно должно было это совмещаться: «по вашему приказанию прибыл» и разговор, который имел какой-то смысл, только если был откровенным, действительно по душам, а значит – совершенно добровольным с обеих сторон. Но так уж было на военной службе, и так, наверное, и должно было быть, что начинался этот разговор «по вашему приказанию», и это обязательное, уставное начало всегда нужно было потом непременно преодолеть.
– Присаживайтесь, Петр Гаврилович, – дружелюбно сказал Ковалев.
Филькин не сумел скрыть своего удивления от спокойного тона замполита, но вспыхнувшая в нем благодарность за этот тон еще горше напомнила ему, что после вчерашнего он, Филькин, явно не заслуживает такого отношения.
– Есть, – тускло проговорил Филькин и, понурив голову, сел в предложенное кресло.
Он готов был ответить сразу за все, выслушать от человека, к которому уже давно проникся уважением, самые неприятные, безжалостно суровые слова, и чем это будет скорее – тем лучше, потому что ждать становилось невмоготу, а безропотно выслушивая эти слова и соглашаясь с каждым самым обидным из них, он все-таки хоть в чем-то, хоть в какой-то мере вроде бы рассчитывался таким образом с собой за себя вчерашнего, за того Филькина, который вызывал в нем теперь одно лишь презрение.
Но Максим Петрович почему-то не торопился с этими бесспорно справедливыми словами, предложил даже закурить, и это окончательно доконало Филькина: таким безразлично-спокойным и вежливым можно, наверное, быть только с безнадежным, совершенно безнадежным типом. Таким, видимо, он и был сейчас в глазах замполита, и было тем обиднее, что на самом-то деле он таким никогда не был, он это точно знал, но чем он, Филькин, сможет доказать это, как ему смыть такой позор – трудно было себе даже представить... Разве только если совершить что-то особенное, почти небывалое, что-то такое, что требует смелости и риска, – подвиг, например, какой-нибудь...
«Как же! – уныло подумал Филькин. – Дождешься тут! Да и когда они еще заплавают по-серьезному!..»
– Как же так получилось, Петр Гаврилович? – укоризненно спросил Ковалев.
– Я и сам не знаю, товарищ капитан второго ранга, – вздохнул Филькин. Длинно это было – «товарищ-капитан-второго-ранга», но короче, по имени-отчеству, он и не посмел сейчас. – Я же хотел как лучше! Вот и пригласил ее от имени всех. А они об этом не знали. И когда мы с ней появились в кафе...
Максим Петрович смотрел на него с явным недоумением, и Филькин, выругав себя за бестолковость, стал излагать вчерашние события чуть поспокойнее и более связно.
Ковалев слушал его не перебивая, хотя давно уже понял суть. Что и говорить, неловко должна была чувствовать себя Мария Викторовна, и Филькин, движимый лучшими побуждениями, безусловно был виноват перед ней, но, глядя на безмерно удрученного Филькина, проявить участие хотелось-то прежде всего к нему: мало одной гауптвахты – так тут еще и это на парня свалилось!.. А Букреев, между прочим, мог бы и сам рассказать... Что же, просто не придал никакого значения? Или решил, что это, дескать, «наши» дела, сугубо внутренние, и нечего посвящать в них?.. Выходит, он к нему, Ковалеву, все еще как к постороннему относится?
– Даже не знаю теперь... – горестно вздохнул Филькин, и Ковалев спохватился, что слишком отвлекся. Как, однако, незаметно мы, собираясь кому-то другому помочь, тут же на самих себя сбиваемся, начиная не столько об этом другом, сколько о себе думать, о своих каких-то делах и взаимоотношениях. Надо было все же успокоить Филькина хотя бы в том, что касалось вчерашней истории в кафе. Как можно небрежнее Ковалев заговорил, что, конечно, он, Петр Гаврилович, поступил необдуманно, но дело вполне поправимое, объясните все, как мне сейчас, извинитесь перед Марией Викторовной... Но вот случай на лодке...
– Это с книгой? – почти обрадованно спросил Филькин.
Ковалев озадаченно наблюдал за ним, не понимая, что могло так оживить Филькина. Даже расцвел весь...
– Тут я кругом виноват, – охотно признался Филькин с какой-то поразившей Ковалева легкостью – легкостью даже не самого признания, а очевидной легкостью своей оценки того, что произошло у него с начальником штаба, с Моховым.
Ковалев забеспокоился: что-то он, кажется, упускал...
– Я просмотрел карточки взысканий и поощрений, – сказал он, – и знаете, давно у нас в экипаже не было таких суровых наказаний, как гауптвахта.
«Ну еще бы! – подумал Филькин. – А из офицеров вообще уже много лет никто не садился. Ни один человек!»
Потупив взгляд, Филькин сидел перед Ковалевым с тем выражением скромности на лице, которое лучше всяких слов говорило, что он, Филькин, вполне осознает всю необычайность и трудность предстоящего ему испытания и что он готов к нему, давно уже и спокойно готов...
С высоты случившегося с ним он снисходительно посмотрел на свое недавнее курсантское прошлое, на детские переживания по поводу какого-нибудь наряда вне очереди или – смешно вспомнить – недели без берега за какую-нибудь провинность. И каким же мелким, несерьезным и скучно-будничным показалось ему сейчас все это по сравнению с тем, что произошло два дня назад!.. Конечно, если бы он просто читал на службе художественную литературу, это отдавало бы каким-то вульгарным пренебрежением к своим штурманским обязанностям, и у Володина, например, оно могло бы вызвать лишь брезгливую гримасу, но тут – тут, во-первых, речь шла все-таки о настольной книге каждого морского офицера, о «Капитальном ремонте», а, во-вторых, в самом этом факте, который наверняка рассказывался теперь не в одной кают-компании (Филькин был в этом почти уверен), проглядывало что-то неординарное, бесшабашно-лихое, по-флотски дерзкое (пойди-ка почитай, когда в двух шагах от тебя, в соседнем отсеке, ходит сам командующий!). И казалось, будто есть в этом что-то от тех блестящих, остроумных и независимых офицеров российского флота, какими Филькин их представлял себе – всех без исключения, всех на одно лицо или почти всех... И суровость наказания как-то связывалась теперь в мыслях Филькина с непреклонностью натуры, с гордым одиночеством, с достоинством, с офицерской честью, с надменным презрением ко всем тяготам и лишениям военно-морской судьбы... Все тут было: вся история флота, история вообще, и история литературы, и то, что даже Лермонтов тоже когда-то сидел на гауптвахте, и к нему туда еще Белинский приезжал... Нет, Филькин, конечно, хорошо знал, что никто не приедет его навестить, что никто никого там и не навещает – это не госпиталь, но все же... Командира бы к нему, конечно, пропустили... А что? Может, даже и седина появится после гауптвахты. «Такой молодой, а уже седина! Почти как у Максима Петровича», – подумал Филькин и осторожно взглянул на Ковалева.
