Текст книги "Случайные обстоятельства"
Автор книги: Леонид Борич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)
– А старпом у вас действительно ничего. Грамотный офицер, – сказал командующий.
«Ты бы об этом Мохову сказал, – подумал Букреев. – Ну, ничего, все равно пробьем».
Командир соединения контр-адмирал Осокин, которого Мохов замещал, должен был недели через две вернуться из плавания, и Букреев надеялся, что со старпомом вопрос решится: пойдет он на командирские классы, хочет этого Мохов или нет.
– А вы своему старпому побольше самостоятельности давайте, – сказал командующий. – Если, конечно, доверяете ему, – слегка поддел он Букреева, на что тот, не утерпев, ответил, что он старается не держать на своем корабле людей, которым хоть в чем-то не доверяет.
Командующий понимающе кивнул, показывая этим, что полностью согласен с такой линией командира. Правда, тут же, похлопывая ладонью по книге, счел нужным процитировать, уже на память:
– «...но в частную команду по их должности входить не должен... и повелевает ими вообще, не входя в подробность...» «Входя в подробность», – пояснил он усмехаясь, – это то, что мы иначе называем «мелочной опекой». А то вот приучите к этому своего старпома, он так старпомом в душе и останется. Навсегда останется, даже когда уже и командиром назначат...
Они еще некоторое время поговорили о разном, потом обсудили подробно план выхода, уточнили все силы взаимодействия, с которыми предстояло работать в море, и командующий отпустил Букреева на мостик.
Порывистый ветер с западных румбов гудел в надстройке, как в вытяжной трубе, гнал короткую злую волну, срывая с нее пенистые гребни; потом он внезапно стихал, исчезал вовсе, как будто его и не было, но море уже никак не могло успокоиться.
Над головой медленно собирались и густели облака, наливаясь серой, сумрачной тяжестью. Букреев поежился, взглянул на горизонт и подумал, что погода эта – к долгому ненастью, а Редько стоял в надстройке рядом с боцманом – подышать поднялся – и вяло думал о том, что хорошо бы сейчас погрузиться, уйти на глубину и уже не всплывать до самой базы.
Боцман Луканец, невысокий, тщедушный на вид человек, старательно курил трубку вишневого дерева, очень гордился этим недавним приобретением и рассказывал о том, как, по его мнению, надо воспитывать подчиненных. Говорил он вполголоса, опасаясь, что может вызвать неудовольствие командира, который вообще не любил на мостике досужих разговоров и всегда требовал, чтобы каждый, кто хоть на несколько минут выходит наверх покурить, включался в наблюдение за морем.
– И вот что интересно, – делился своим опытом воспитателя боцман, – смотрю я, а у него ботинки, скажем, грязные. Вычистить поленился. Так? Беру сразу на заметку: раз у моряка не нашлось времени вычистить ботинки, ищи непорядок и в его заведовании... Так?
– Так, – вздохнул Редько. Он полусонно смотрел на боцмана, и его мало интересовало сейчас, о чем тот рассказывает, раздражал только этот его постоянный вопрос почти после каждой фразы: «Так?»
Было скучно, но Редько все-таки еще терпеливо и вежливо слушал. А Луканец, польщенный таким к себе вниманием, уже рассуждал о том, что уж больно моряк нынче умный пошел, грамотный больно. Так? А десятилетка – она ведь не только всякую там образованность дает. Она еще и гонору прибавляет. Даже и неизвестно, чего больше... Так? Каждый думает, что он особенный какой-то. Теперь, говорят, уже индивидуальный подход подавай, то есть к одному, скажем, так, а к другому иначе, не как к этому. Как будто они все разного звания. Так?
Редько рассеянно кивал и вдруг пожалел жену боцмана, которая ведь все это каждый день, наверное, слушать должна.
– А чего подходить? – спрашивал между тем Луканец. – Раньше не особенно и подходили, а матрос все одно нормальный был, может, даже еще нормальнее. Так?
– Не так, – сказал вдруг Редько из одного только желания хоть как-то воспротивиться этому назойливому «так».
– Почему – не так? – озадаченно спросил Луканец. Все его мысли, как ему казалось, до того стройно выстраивались и равнялись, будто даже грудь четвертого человека, то бишь четвертой мысли, в шеренге видна, как и положено, – так, значит, четко и правильно все было в его мыслях, и не ожидал он от Редько никаких возражений.
– Не знаю почему, – упрямо сказал Редько, – а только не так.
– Ну, как же! – возразил Луканец. – Раньше без всякой педагогии, по одним уставам и инструкциям... Но зато и работать с ними легче было. Так?
Редько обессиленно молчал.
– Вот видите, – сказал Луканец. – Раньше, помню, когда занятия с молодыми проводишь, они тебе прямо в рот смотрели. Под диктовку им говорилось. А теперь? Чуть, к примеру, что спутал немного – они уже и поправлять лезут...
Все сильнее укачивало, давно уже хотелось вниз спуститься, но Луканец говорил и говорил монотонным своим голосом, и, чтобы не обидеть его, Редько вынужден был оставаться в надстройке, дожидаясь хоть какого-то подобия паузы в боцманских размышлениях.
Он подумал в тоске, что если нудный человек на берегу – это неприятность, то в море он – уже целое бедствие, особенно на подводной лодке, когда от такого и деться-то некуда, и как же все это выдерживают подчиненные, которым по штату положено...
– Нет, – с горечью говорил Луканец, – грамотные больно стали, умные чересчур. А авторитет подрывается. Так?
– Боцман, – окликнул вдруг Букреев.
– Я, товарищ командир!..
– Ваши рулевые, оказывается, даже рубочный люк задраивать не умеют.
– Это почему это не умеют? – обиделся Луканец.
– Я вот и сам не пойму. Народ-то у вас толковый... Плохо, значит, учите.
– В базе устраним, товарищ командир, – заверил Луканец.
– Ну зачем же так долго ждать, – сказал Букреев не оборачиваясь. – Мечта ваша уже и сейчас вполне осуществима.
– Чего – сейчас?.. – переспросил растерянно боцман.
– Вызывайте на мостик свободных от вахты – и учите, – спокойно сказал Букреев.
– Есть, – понял Луканец и быстро спустился по трапу за своими подчиненными.
Проводив его глазами, Букреев подумал, что боцман Луканец ни к чему годен быть не может, пожалуй, как только стоять на рулях. Но в том-то и дело, что стоял он на рулях всегда очень надежно...
Редько отметил про себя непонятное благодушие командира, но как следует поразмыслить над этим не было уже времени: Букреев собирался лично снять пробу перед обедом, и если он найдет на камбузе хоть какой-то непорядок, то его благодушие на этом может и закончиться.
Пробормотав обычное: «Майор Редько спустился вниз» (правда, обычным это стало совсем недавно, и к слову «майор» Редько сам прислушался), Иван Федорович покинул мостик, спустился на камбуз, и его сразу же замутило от запахов пищи.
На электроплите что-то варилось, шипело, подгорало, в тесной выгородке было очень жарко, вентиляция почему-то не работала, а кок-ученик Политов, которого они впервые взяли с собой в море, ничему сейчас не учился: он крепко спал, удобно привалившись к дверце провизионки и разбросав по палубе ноги. Лицо его было добрым, губастым и даже во сне – ленивым. И вентиляцию, значит, выключил, чтобы она ему не мешала своим шумом...
В молодые лейтенантские годы Редько, стесняясь своих офицерских прав, может, и не разбудил бы Политова, ну в крайнем случае слегка бы пожурил, стал бы его убеждать, что грязь на камбузе – это нехорошо, беспорядок – нехорошо и сон на вахте – тоже нехорошо.
Но майор Редько был уже достаточно умудрен службой и понимал, что мягкость к одному какому-нибудь разгильдяю оборачивалась на подводной лодке ущемлением прав многих других людей и, значит, все-таки не была добротой...
Редько через вахтенного вызвал интенданта, который был Политову непосредственным начальником: слишком мало оставалось времени до прихода на камбуз командира, чтобы Политов теперь один смог навести должный порядок.
Когда мичман Бобрик, обеспокоенно вспотев от срочного вызова, – думал, командир вызывает, – спустился на камбуз и застал там врача, он, сразу успокоившись, позволил себе шутливо представиться: «Мичман Бобрик, Советский Союз».
Редько шутки не принял, а строго указал на спящего Политова (Бобрику всегда требовались бесспорные доказательства), на весь этот бедлам вокруг – так и пришлось выразиться, потом, взглянув на часы, добавил только, что командир должен появиться на камбузе с минуты на минуту.
Бобрик, зная за собой умение всегда все достать и к сроку, назначенному начальством, четко исполнить любое порученное ему дело, позволял себе держаться с упрямым достоинством, даже и чувствуя иногда какую-то вину или упущение. Он считал, что если уж у него могут найти беспорядок, то что же тогда говорить о других интендантах, и поэтому всегда обижался на любое замечание, если оно исходило не от Букреева.
Он и сейчас стал бы доказывать, что грязь на камбузной палубе – разве же это грязь? – это просто вода, а некоторый беспорядок у плиты – так у любой самой чистоплотной хозяйки не бывает чище, когда она готовит обед. Ну а то, что кок вроде бы уснул, – так он, наверно, и не спит, просто глаза прикрыл... Тут Бобрик повысил бы голос, чтобы кок проснулся... Но, во-первых, Политова перевели к ним с другой лодки, и почему это он, Бобрик, должен отвечать за то, как где-то там до него воспитали этого кока: он, Бобрик, не исправительная колония для трудных детей, а во-вторых, – и это сейчас было главное, чем руководствовался мичман Бобрик, – командир действительно мог появиться с минуты на минуту.
Бобрик тряхнул за плечо кока, тот вскочил, приходя в себя после сладких снов, и тут-то Бобрик дал волю своей требовательности. Он водил за собой Политова и показывал ему, как везде грязно, как небывало грязно у них на камбузе, он придирался и совсем уже к мелочам, так что Редько, наблюдая это, готов был чуть поумерить пыл Бобрика, потому что и Политова становилось жалко, да и содержался камбуз в основном вполне прилично. Но вот-вот должен был спуститься сюда командир, и лучше уж немного переборщить.
Вызванные Бобриком коки и рабочие по камбузу срочно принялись наводить порядок, и, когда Букреев наконец спустился туда, все блестело, работала вентиляция, а. температура почти достигла границ комфорта.
Единственное, что как-то в спешке выпустили из виду, была поварская куртка Политова, которую тот успел привести в совершенную негодность уже за несколько часов своего пребывания на камбузе.
Букреев, обнаружив в довольно тесном помещении сразу и врача, и интенданта, и всех коков, понял, что криминала он теперь не найдет, но вовсе не жалел об этом, считая, что иногда и похвалить надо и что вообще не следует приучать подчиненных к сплошным только замечаниям.
Четко доложив о том, что приготовлено на обед, мичман Бобрик скромно, но с достоинством отступил в сторону, чтобы показать командиру свое заведование в полном его блеске и великолепии. И было это тоже красиво и четко – то, как он отступил в сторону, – и почти невозможно в такой тесноте.
Букреев, посмеиваясь про себя (в море он вообще был как-то терпимее), снял пробу, хотел уже сдержанно похвалить коков – рассольник и шашлык были приготовлены хорошо, – но, взглянув случайно на Политова, нахмурился.
– Летаете-то вы хорошо, – сказал он Бобрику, – а вот сесть не умеете.
Насчет полета Бобрик понял: хвалили, понравился, значит, обед, – а в остальном почувствовал только, что должно быть и замечание какое-то. Не знал лишь, откуда ждать его.
– Так точно, – согласился на всякий случай Бобрик. – А если что, товарищ командир, – будет устранено.
Букреев увидел над собой в люке чуть встревоженное лицо механика: решил, видимо, что его трюм осматривают.
– Опять у вашего Политова куртка грязная, – сказал Букреев интенданту. – Как будто его сейчас из трюма вытащили. А еще кок!..
– У трюмных спецовка почище, чем у нашего кока, – заметил сверху Обозин.
Букреев поднял голову, взглянул на механика – захотелось вдруг сказать Обозину что-нибудь все-таки доброе, потому что к его подчиненным не было никаких претензий, но как-то не представилось Букрееву достаточно веского повода для похвалы именно вот сейчас, в эту минуту. Заметив красные, воспаленные глаза механика, Букреев, пряча по привычке свое к нему расположение, спросил недовольно:
– Механик, сколько вы спали за последние сутки?
– Что-то около восьми часов, товарищ командир, – не сморгнув, ответил Обозин.
Редько возмутился. Он знал, что спит механик в море всегда мало, урывками, и не потому, что ему вообще не спится или он не уверен в своих подчиненных, а просто такой вот беспокойный человек... Сегодня даже пытался выпросить таблетки кофеина, сказочки рассказывал, что ему, видите ли, при головной, боли только кофеин и помогает. Была ли головная боль или нет – этого Редько проверить не мог, но что механика просто ко сну клонит и он борется с этим – Иван Федорович знал точно. Другие, наоборот, снотворное иногда просили, а Обозин не давал себе спать...
– Шутит он, товарищ командир, – сказал Редько.
Обозин исподтишка показал кулак, но бывало ведь все-таки, что и Редько умел твердо настоять на своем, если это касалось врачебных его прав и обязанностей.
– Если бы у нас на лодке с медициной считались... – проговорил Редько.
– У нас считаются, – заверил Букреев. – Что предлагаете?
– Выспаться ему надо, товарищ командир, – решительно сказал Редько. – Часа четыре, не меньше.
– Механик, слышали, что врач говорит? Нам на лодке нужны не только добросовестные, но и здоровые офицеры. Так, Иван Федорович?
– Так точно, товарищ командир, – с удовлетворением подтвердил Редько. – Даже не нам с вами, а просто службе...
Букреев улыбнулся:
– Все правильно... Чтоб до семнадцати ноль-ноль я вас нигде в отсеках не видел. Ясно?
– Пообедать-то хоть можно? – спросил механик.
– Пообедать – можно, – разрешил Букреев.
Мичман Бобрик тем временем отослал куда-то Политова, чтобы тот зря глаза не мозолил, – может, командир и забудет... Нет, не забыл...
– Почему же у вашего кока грязная куртка? – вернулся Букреев к прерванному разговору.
– Товарищ командир, – убежденно сказал Бобрик, – человек, если он вообще не врожденный к приготовлению пищи, что с ним сделаешь?
– А если даже и не врожденный?.. – Букреев постарался сохранить на лице серьезность. – Куртка-то может быть чистой?!
– На него же не напастись, товарищ командир, – горестно проговорил Бобрик. – Он и на берегу такой!
– На берегу – не в море. Получите еще несколько курток. Специально для вашего не врожденного, раз к чистоте приучить не смогли.
– Больше положенного не дают, товарищ командир, – напомнил Бобрик.
Букреев поморщился:
– У нас с вами, мичман, разговор не о том, где что взять, а о том, чтоб было. Не умеете достать – стирайте эти куртки. Хоть по десять раз в день. Но они должны быть всегда чистыми. Даже на вашем Политове.
– Ясно, товарищ командир, – вздохнул Бобрик.
После обеда Редько улегся у себя в каюте вздремнуть на часок, но сон не шел к нему, да и боялся он все-таки этого сна, потому что знал уже, как трудно будет потом ночью уснуть, как придется бродить по отсекам, сидеть рядом с вахтенным офицером, лениво переговариваться и опять завидовать про себя всем остальным, у кого есть свои определенные часы вахты...
Подводная лодка шла на перископной глубине, и бушующее над головой море ощущалось теперь лишь по едва заметному покачиванию палубы. Редько еще минут двадцать подумал, вставать ему или нет, встал, сунул ноги в корабельные тапочки на коже, долго придирчиво рассматривал их – пора, кажется, новые получать – и пошел в центральный пост. В штурманской у прокладочного стола сидел Филькин – значит, Володин отдыхал сейчас...
Захотелось взглянуть в окуляр перископа, вахтенный офицер охотно посторонился, и Иван Федорович важно,неторопливо, как бы демонстрируя свое умение, осмотрел горизонт, увидел вдалеке сероватый силуэт надводного корабля, безразличным голосом сообщил об этом, надеясь все-таки на свое открытие, но оказалось, что корабль давно уже отмечен вахтенным офицером. Редько перевел взгляд пониже, прямо на него шла большая серебристая волна, ощущение было такое, что она плеснет ему сейчас в лицо, но ничего, конечно, не случилось, он еще понаблюдал немного, снова осмотрел горизонт, все было однообразно-спокойным, никаких новых кораблей так и не появилось, и Редько, разочарованно вздохнув, отошел от перископа. Он постоял в центральном, соображая, куда бы теперь податься, и заглянул в рубку акустиков.
– Заходи, Иван Федорович, – радушно пригласил Сартания, у которого срочной работы пока не было.
Редько уселся на предложенное ему место, уважительно осмотрел сложное и малопонятное нагромождение приборов, порадовался, что в свое время не пошел в инженеры, взял свободную пару наушников из мягкой прохладной резины и стал внимательно слушать море.
Когда он смотрел на море с берега, оно всегда казалось ему все-таки неживым, а тут Редько слышал чужую, незнакомую и таинственную жизнь, и, по звукам судя, жизнь довольно сложную, со своими, наверно, заботами, своими радостями и, может быть, даже трагедиями, которые там, внизу, а сейчас еще и вокруг тебя были так же важны и значимы для кого-то, как для тебя – земные твои дела и заботы. И, подумав об этом, Редько подумал еще и о том, что эта чужая жизнь, жизнь нелюдей, все-таки тоже ведь жизнь и, значит, тоже должна вызывать уважение.
По круглому экрану прибора, как головастик с длинным хвостом, петлял желтый световой след. Вдруг он изогнулся, обтекая стороной помеху, и сразу в наушниках появился далекий, еле уловимый шум.
Редько обеспокоенно покосился на Сартанию, – слышал? нет? – но тот как ни в чем не бывало занимался текущими своими делами.
Рядом со световым всплеском на экране вздрагивала белая стрелка указателя пеленга.
Редько еще подождал немного – даже и здесь, в этой рубке, не чувствуя себя теперь посторонним человеком, – взглянул на регистратор сигналов и, увидя сбегающую под самописцем дорожку, понял, что шум ему не почудился и что вот он даже записан на розоватой бумажной ленте. Непонятно было только, почему шум не слышит Сартания.
– Докладывай в центральный: слышу шум по пеленгу... – Редько наклонился пониже, соображая, где же тут право, а где лево и сколько градусов указывает прибор, а слова, которые произнес он, были полны дружеского великодушия и скромности: на, мол, я обнаружил цель, я дарю ее тебе, а мне славы не надо.
Сартания почему-то никак не отблагодарил за такое сообщение, даже не заинтересовался им, и, подумав, что Сартания не услыхал его, – может, из-за наушников? – Редько на всякий случай еще и постучал слегка по шкале, привлекая к себе внимание.
– Это не страшно, – улыбнулся Сартания. Оказывается, он понял, о чем сказал ему Редько. – Рыбак идет. Давно доложил.
– Откуда ты знаешь, что рыбак?
– Характер шума, – коротко объяснил Сартания.
– Смотри ты! – Редько удивился. Он снял наушники и с уважением посмотрел на Сартанию. – С твоим слухом в консерваторию можно, – сказал он. Но, подумав тут же, что немного погорячился, что в консерваторию все-таки, может, и нельзя, Редько добавил: – А то ходи себе по домам и рояли настраивай. Я в Ленинграде, на Суворовском, объявление читал...
– Выйду в отставку – обязательно займусь, – пообещал Сартания. – Через пятнадцать лет... А ты слышал когда-нибудь косаток?
– Дельфины? – небрежно спросил Редько, подумав, что он вообще никогда никого не слышал под водой, кроме кораблей да непонятных шорохов.
– Что-то в этом роде. Но на самих дельфинов они, говорят, даже нападают иногда. Хищники... Неужели не слышал, как они резвятся?
– А слышно? – недоверчиво спросил Редько.
– Бери-ка наушники. Как раз голос подали...
Редько услышал непонятные какие-то звуки. Сначала ему показалось, что кто-то вдалеке жалобно, по-детски плачет, но потом эти звуки превратились вдруг в бесшабашный, заливистый смех, почти в человеческий хохот с повизгиванием, и на душе стало даже немного не по себе: как будто над тобой смеялись.
Но хотя бы однажды за свою жизнь услышать под водой голоса косаток – этим, в сущности, могло похвастать очень мало людей, и Редько почувствовал, как приятно ему, что и он теперь – среди этих немногих. А впрочем, сама-то ведь профессия врача-подводника была тоже не слишком-то распространенной, и он втайне чуть гордился этим, особенно в отпуске...
Только было бы кому рассказать об этом когда-нибудь. Было бы только кому...
19
Когда капитан-лейтенант Сартания доложил по трансляции: «Шум винтов по пеленгу тридцать градусов», добавив, сколько сейчас до цели, – командующий переспросил расстояние, и Букреев понимающе усмехнулся: он иногда и сам ловил себя на том, что, плавая уже около года на новой атомной лодке, до сих пор все-таки удивляется, никак еще не может окончательно привыкнуть, что слышит работу чьих-то винтов на таком расстоянии. И в этом его удивлении проскальзывала почти как бы детская гордость, что у тебя вот самая лучшая игрушка, какой ни у кого другого и нет, но, одновременно с этим, была все же и достаточно взрослая гордость за ту технику, которая стояла у них на корабле...
– А ты, выходит, уже привык? – проворчал командующий, поняв, что Букреев наслаждается сейчас эффектом, который произвел на него, командующего, доклад акустиков.
Букреев чуть смущенно пожал плечами, не пропустил этого исключительного для командующего обращения на «ты», но посчитал для себя неуместным высказывать разные восторги по поводу новой акустической аппаратуры.
– Привык, товарищ командующий, – сказал Букреев. – Правда, и специалист у нас отличный... – Не смог он все-таки удержаться, чтобы лишний раз не похвастать своими людьми, тем более что Сартания был сейчас в акустической рубке и этого не слышал.
Командующий рассеянно кивнул, разглядывая карту и покусывая дужку очков.
– Думаешь, она? – спросил он.
Цель была слишком далеко, чтобы Сартания уже мог классифицировать ее, но, судя по всему, уцепился за цель он прочно, контакта не терял, а поторапливать, зря дергать акустиков Букреев не хотел: все только испортить можно.
– Не знаю пока, товарищ командующий, – сказал Букреев. – Посмотрим...
Они прошли в центральный. После дневных ламп жилого отсека здесь показалось почти темно, но сумрак был приятен, и при некотором воображении могло даже показаться, что сейчас здесь спокойный, как у людей на земле, вечер, а зеленые и красные лампы приборов, если чуть смежить веки, вполне походили на светофоры какого-нибудь оживленного перекрестка, и тогда могли даже вдруг услышаться нетерпеливые сигналы машин. Правда, для этого требовалось воображения уже чуть побольше.
Такие вот умилительные сравнения вроде бы и не должны были приходить Букрееву в голову, потому что он достаточно поплавал на своем веку, чтобы просто не испытывать иллюзий подобного рода или уж хотя бы никогда не признаваться в них даже самому себе, если они все же вдруг возникали; но возникали-то эти иллюзии как раз, может быть, потому, что подолгу и часто он бывал лишен привычных и необходимых глазу и ушам примет обыкновенной земной жизни, ощущал из-за их отсутствия своего рода голод, что ли, и потому эти сравнения с тем, чего недоставало ему, иногда все же приходили вдруг сами, без всяких усилий с его стороны...
Букреев включил прибор, – хотелось еще все-таки и увидеть на экране то, что слышали и о чем доложили акустики, – повернул ручку индикатора, зеленый луч развертки медленно и легко пробежал по кругу, ни за что не цепляясь и не давая всплесков.
Лодка в это время чуть клюнула как будто носом, или это Букрееву просто показалось, но он все же сказал строго:
– Не тонуть, боцман!
Переключив тумблеры станции, Букреев начал поиск в указанном акустиками секторе и вскоре увидел небольшой, еле заметный всплеск на экране прибора. Сартания, как всегда, был и на этот раз точен. На следующий год в академию просится... Вот так постепенно и остаешься один и все сначала начинаешь...
– Право на борт, – скомандовал Букреев.
Почти моментально он ощутил крен лодки на правый борт, как будто рулевой уже наперед знал, какая последует команда.
– Курс тридцать!
– Есть курс тридцать градусов, – отрепетовал рулевой.
Букреев чуть покосился на него, одобрительно кивнул, – молодец, Новичков! – увидел, что одобрение рулевым понято, и подумал, что раз еще и боцман на горизонтальных, то здесь можно не беспокоиться: глубину на атаке подержит исправно.
Впрочем, точно так же Букреев подумал бы, наверно, почти о любом моряке, ведь как бы там ни было, что бы ни случалось иногда с кем-то из них в отдельности, он достаточно твердо знал, был уверен, что в море они сделают все на совесть, да и немыслимо было бы плавать без такой уверенности...
А Сартания все молчит почему-то...
Букреев передвинул рукоятку машинного телеграфа на «малый», чтобы акустикам не мешал шум своих же винтов.
– Спасибо... – негромко, как бормотание, как вздох благодарности, послышалось из динамика, но сказано это было с чувством: Сартания по достоинству оценил помощь.
Командующий, усмехнувшись, посмотрел на Букреева, – мол, что это у вас, командир, за нежности на лодке? – а Букреев, стараясь не замечать этого, сказал по трансляции:
– На здоровье, Сартания. Но жду другой благодарности.
– Есть, товарищ командир, – понял Сартания. – Классифицируем цель...
Теперь так: удачно пройдет атака – командующий и не вспомнит об этой неуставной вольности, а вот если что-то не получится... «Все должно получиться, – перебил себя Букреев. – Только скорее бы...»
– Шум винтов атомной подводной лодки! – торжественно и громко доложил Сартания.
– Давно бы так! – удовлетворенно сказал Букреев.
Он чуть вопросительно взглянул на командующего, – пора, кажется, начинать? – но тот, как показалось Букрееву, сразу принял недоступно официальный вид: тебе выходить в атаку, а не мне, и я еще посмотрю, как ты будешь действовать.
Но на самом деле мысли командующего были заняты совершенно другим сейчас: что-то не там она обнаружена, эта цель, да и вообще слишком рано появилась лодка, с которой предстояло работать...
– Боевая тревога, старпом! – приказал Букреев.
– Есть боевая тревога! – Варламов нажал на кнопку ревуна, Букреев поморщился от режущего, неприятного сигнала тревоги, с нетерпением пережидая, когда же он прекратится, дождался наконец и сразу услышал, как ожила лодка.
Через минуту пошли уже доклады в центральный пост о готовности к бою. Четко и ритмично заработал крепкий, очень сложный, а значит, в чем-то все же и хрупкий механизм из людей и приборов, где быстрота не должна была стать торопливостью, но где даже и спокойная размеренность все-таки была очень продуманной, расписанной наперед быстротой, и все это часами, месяцами, годами прилаживалось друг к другу, тщательно выверялось и – повторялось, повторялось не одну сотню раз.
Букреев чувствовал сейчас свою лодку от матроса до старпома, и это его ощущение корабля и людей, он знал, имело такую же четкую обратную связь.
Возбуждение, которое нарастало в нем с каждой секундой, шло от него и передавалось каждому человеку, и во всей нервной, пульсирующей цепи не могло быть, да и не было сейчас ничего незначительного, неважного, второстепенного, и все понимали это не хуже, чем он.
Все могло идти в экипаже отлично, но если не удается торпедная атака – зачем же тогда все их недосыпания, их ежедневная служба, зачем вообще эта лодка, для чего тогда здесь они сами?
Это были минуты, ради которых годами учились, ради которых служили, наказывали своих подчиненных и сами наказывались, поощряли и поощрялись, дружили и ссорились, носили форму, уходили в море и возвращались, а кто-то и не возвращался... Минуты, из-за которых нужно было месяцами скучать по своим детям, мечтать о собственной жене, тосковать по солнцу, голубому небу или хотя бы по осенней слякоти...
Такие это были минуты.
Это был его командирский час.
Букреев наклонился к боевой трансляции – теперь он жил одной лишь атакой, и ничто не могло отвлечь его от этого – и скомандовал властным, почти как окрик, голосом:
– Торпедная атака! Торпедные аппараты приготовить к выстрелу!
Уже включены приборы управления торпедной стрельбой, выданы на главный командный – курс, скорость и дистанция до цели, по секундам фиксируются все команды и доклады.
– Первый замер!.. Товсь!.. Ноль!
Перед Букреевым на приборах – силуэты своей лодки и цели.
А цель ведет себя все-таки странно, совсем почему-то не меняет своего курса, будто и не в паре они работают. Это облегчает Букрееву атаку, но это и возмущает, и обижает его, словно бы ему поддаются; и хотя между ними и происходит своего рода игра, но задумана-то она и должна проводиться так, чтобы максимально усложнить задачу Букрееву, потому что военные люди существуют все-таки для возможной войны, и он, Букреев, видел смысл именно в том, чтобы готовить свой экипаж к серьезной и трудной войне, и никак уж не ожидал от других такого легкомыслия, небрежности, головотяпства.
«Ну и попадет тебе за твое ротозейство, – подумал Букреев об этом другом командире. – И правильно попадет», – решил он, чувствуя, как понемногу стихает в нем азарт, и с досадой понимая, что тут и маневрировать ему особенно не приходится: прицелься спокойно, как в тире, и бей. Как тут промахнуться, если этот тип вроде бы вовсе и не слышит тебя... Жаль даже тратить учебные торпеды.
Всех этих мыслей Букреева никто, конечно, не мог знать, и в центральном посту была теперь та из последних сил тишина, какая только и бывает в лодке перед торпедным залпом.
Букреев мельком увидел сбоку от себя лицо командующего – тоже вот удивлен, – когда вдруг Сартания поспешно доложил:
– Поворот цели!..
Букреев и сам это увидел и даже с некоторым облегчением подумал: «Наконец-то задергался!» Все-таки это действие, хоть и явно запоздалое, становилось понятнее, чем то, что было до сих пор. Почему-то спокойнее, когда имеешь дело с грамотным поведением своего «противника».
– Курсовой?.. Дистанция?.. – быстро спросил Букреев, повеселев: даже сейчас, в присутствии командующего, ему хотелось пусть в чем-то и осложнившейся, но все-таки настоящей атаки.
Обстановка уже менялась по секундам.
– Право на борт! – скомандовал Букреев.
– Есть право на борт!
Молодец Новичков! Молодец!..
– Курс восемьдесят! Корректировать дистанцию!
– Есть восемьдесят...
– Есть корректировать... Скорость цели – двадцать узлов.
– Есть, – принял Букреев. («Вот, стерва, когда засуетился-то по-настоящему... Нет, поздно, поздно!..») – Лево на борт! Курс триста сорок!
– Руль лево на борту. Циркуляция влево... На румбе триста сорок...
– Так держать!
– Есть так держать!
Теперь пошло еще быстрее, все быстрее, с каждой секундой ускоряясь, ускоряясь, летя... И острое, радостное ощущение послушности огромного корабля, и нарастающая его стремительность, и чувство своей власти над ним, почти живым в эти минуты существом, и предчувствие очень близкой удачи, и уже уверенность в ней...
