Текст книги "Случайные обстоятельства"
Автор книги: Леонид Борич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 41 страниц)
21
Если не сыграют тревогу, если не вызовет к себе старпом для уточнения суточного плана, если не поступят вдруг какие-нибудь ЦУ – «ценные указания», исполнение которых обязательно именно сегодня, до двадцати одного часа ноль-ноль минут (хотя завтра может оказаться, что кто-то чего-то недопонял, или слегка напутал в своем рвении, или на всякий случай перестраховался, и выяснится, что все эти указания можно было совершенно спокойно, без ущерба для дела, выполнить завтра), – если всего этого не случится, то, значит, служба на сегодня уже закончилась.
А вечер предстоял длинный, потому что кафе не работало, танцы, куда можно бы податься, ожидались только в субботу и фильм в Доме офицеров шел старый.
Филькин предложил сходить в бассейн поплавать, но Володин сослался на кашель (правда, не уточнил, что простыла Мария Викторовна, а не он, и Володин уже знал, что она не пойдет), а Редько, собираясь затеять стирку, сказал, что заходил уже в бассейн днем, когда был по своим делам в госпитале, пива в буфет не привезли, и они с Володиным согласились, что в бассейн поэтому идти не имеет смысла, тем более ясно было, что на соревнованиях штурман все равно займет первое место: противники плавали хуже.
Собрался идти один только Филькин: он был помоложе и к спорту относился с достаточной серьезностью. В дверях он столкнулся с дневальным, который принес свежие газеты. Филькин бегло глянул в одну из них и сразу обомлел, увидев свою фотографию на первой же странице. Он решил было спрятать эту газету, но точно по такому же экземпляру уже держали в руках Володин и Редько.
Можно еще было незаметно выскользнуть из каюты, что Филькин и собирался сделать, но дневальный, широко улыбаясь, сказал:
– Товарищ лейтенант, а тут вон ваш портрет напечатали!
– Да ну! – удивился Редько.
– Где это? – спросил в замешательстве Филькин, пытаясь тоже изобразить удивление, как и Редько. Нет, даже не удивление, а снисходительную вежливость к дневальному, который, стремясь обрадовать, сообщил не очень занимающую тебя новость.
– А вы, Петр Гаврилович, как раз рукой случайно закрыли, – указал заботливо Володин, который успел и портрет уже увидеть, и состояние Филькина понять, потому что когда-то сам через такое же прошел. Других лейтенантов штурман называл вне службы по имени, но Филькину всегда говорил не иначе как «Петр Гаврилович», памятуя, что для штурманенка он все-таки прямое, непосредственное начальство, да и труднее потом, уже на службе, отдавать ему необходимые приказания, если быть на «ты», но Филькин этой воинской мудрости пока еще не усвоил, и ему казалось, что Володин к другим лейтенантам относится лучше, чем к нему, ведь попадало штурману только за своего лейтенанта...
Пришлось уже убрать руку и развернуть газету в полный лист.
– Действительно... – ни к кому вроде бы не обращаясь, удивленно сказал Филькин, как будто сейчас только и увидел себя впервые. – Действительно... изобразили...
Получилось так фальшиво, что Филькин, сам почувствовав это, окончательно смешался, казня себя сейчас за мальчишеское легкомыслие, за то, что согласился когда-то фотографироваться, за честолюбивое свое желание увидеть себя во флотской газете, а потом послать газету домой, своим родителям, и... да, и одной знакомой, присочинив в письме что-нибудь достаточно ироническое, чтобы она не подумала, что он придает этому какое-то значение.
С фотографии не по-газетному четко смотрело нежное романтическое лицо с несерьезными пухлыми губами. Фотографировали его в конце лета, когда он только пришел на флот после училища, носил он тогда белую фуражку, а тут на голове была зимняя, по сезону, шапка, он не мог понять, для чего и как это они сумели в газете такое сделать, и от этой уловки ему стало стыдно. Первые строчки под фотографией Филькин сразу пробежал глазами и, не до конца даже уловив их смысл, почувствовал только, что написаны они слишком уж в приподнятом тоне.
– Хорошо, Петр Гаврилович, что вы хоть брюки тогда выгладили. – Володин лежал, закинув длинные ноги на спинку кровати, и внимательно, даже с преувеличенным вниманием, разглядывал фотографию.
– Что ж хорошего, – возразил Редько, – если все равно только по грудь сфотографировали. Брюк-то не видно. Мог бы и в неглаженых.
– Ты не понимаешь, – объяснил Володин. – Дело не в брюках, а в принципе.
– Да ладно вам... – сконфуженно проговорил Филькин. – Ну, сфотографировали... Подумаешь... С каждым бывает...
Но они не могли вот так сразу и отпустить Филькина: слишком долгий предстоял им вечер.
– А что это за лодку у тебя за спиной поставили? – заинтересовался Редько и начал искать на столе свои очки. – Старье какое-то...
– Так это же фотомонтаж, – заступился за свой портрет Филькин.
С пафосом, даже чуть подвывая, Володин прочитал вслух:
– «Лейтенант Петр Филькин служит на подводной лодке недавно. Не сразу приобретаются морские навыки, командирская хватка...» – Володин оценивающе посмотрел на Филькина. – Ужас-то какой! – вздохнул он, возвращаясь к газете. – Но – правильно замечено: не сразу... – Потом голос его наполнился металлом, и он, ткнув пальцем в сторону Филькина, не отрываясь от текста, почти прокричал: – «Но молодой офицер уверенно смотрит вперед!»
Редько обнаружил наконец очки, нацепил их, внимательно оглядел Филькина и потребовал:
– Ну-ка, Петя, взгляни вперед!.. Да чего ты все вбок смотришь? Другим небось, когда фотографировали, как надо смотрел, а когда нам – так брезгуешь?!
– Да ладно вам... – смущенно улыбаясь, сказал Филькин. – Делать вам нечего...
– Сережа, – заинтересовался Редько, – там есть «Счастливых тебе дорог, лейтенант!»?
– Есть, но уже в самом конце. А до этого...
– Стоп, стоп, – остановил Редько, – я сам. Надо память проверить... «Стремление преодолеть все трудности...» – Он задумался, вспоминая. – На этом... «на пути становления». Есть такое?
Филькин скосил глаза на газету. Такое – было...
– Удивительно, – сказал Володин. – Откуда ты знаешь?
– В свое время меня самого напечатали. Когда я первую свою операцию в море сделал. Потому и знаю. Только там вместо «командирской хватки» было «врачебное умение».
«Ну, закончили, кажется?..»
– Я... пойду? – полувопросительно сказал Филькин. Мог бы, конечно, и не спрашиваясь выйти, но надо было, чтобы они сами отпустили его. Чтоб не получилось, что он сбежал от их розыгрыша.
– Как?! А ты еще здесь?! – удивился Редько.
Они могли продолжать это бесконечно. Филькин, нисколько не обижаясь на них, небрежно, как ненужную вещь, бросил газету на свою койку, надеясь таким образом сохранить для себя хоть один экземпляр (а так бы хотелось – два!), и отправился в бассейн.
– Звездой стал!.. – сказал Володин. – Теперь на гауптвахту легче посадить будет. Даже если и свободных мест не окажется.
– Ты думаешь, командир отправит его?
– А что ему делать?
– Ну, объявили – и хватит. Все равно же наказание есть.
– Все наоборот, Иван. Посадить-то как раз посадит. А вот служебную карточку пока воздержится портить. Обождет, как Филькин дальше служить будет. На то он и Букреев, – одобрительно сказал Володин. – И наука будет, и биографию не испортит.
– А ты от него, я помню, сбегать хотел, – улыбнулся Редько.
В дверь постучали, вошел приятель с соседней лодки, тоже холостяк, и, торопясь на автобус, сообщил новость: кафе, оказывается, сегодня работает. Так что до встречи...
Он ушел, а Володин, разглядывая потолок, спросил:
– Иван, пойдем?
– Нет, у меня стирка, – непреклонно сказал Редько. – Да и что там делать?
Володин тоже не знал – что, но здесь, в казарме, было еще хуже. Интересно, работает Мария Викторовна или ушла? Вообще-то она часто по вечерам задерживается. Попытаться уговорить? Кафе – не бассейн, туда и с кашлем можно... Он представил себе, как они входят в зал и от каждого столика их провожают взгляды, но это все не главное было, зал мог и пустым быть, даже лучше, если пустым, а главное – они бы сидели рядом, нет – лучше напротив, тогда можно смотреть на нее... Только ничего, кажется, не выйдет, даже если она и согласится пойти. Может, и не ходить?
– Иван, как по-твоему, Мария Викторовна красивая?
– А ты уже спрашивал. – Редько наводил на столе порядок: не любил, когда разбросано все. – Она настоящая женщина, – убежденно сказал он.
– Что значит – настоящая?
– Не знаю. – Редько спокойно пожал плечами. – Не знаю, как объяснить.
– А у тебя были настоящие?
– Кто ж его поймет? Теперь иногда кажется, что была... Не раскусил, наверно. А может, испугался... У нее ребенок был.
– Ты об этом никогда не рассказывал. – Володин удивленно посмотрел на Редько.
– Так ведь это давно было.
– Интересно, а мне встречались настоящие? – сказал Володин.
– Ты, Серега, всегда о женщинах говоришь во множественном числе. А настоящая...
– Тогда и не хватит на всех!
– И не хватает, – согласился Редько. – А то бы на улицах от счастья не протолкнуться.
– Странно... Всем она нравится, – задумчиво проговорил Володин. – И механику, и старпому, и тебе... Только командир, пожалуй...
– А она и тебе нравится, – убежденно сказал Редько, как о вопросе для него бесспорном.
– Н-ну... – Володин почти согласился. – На такой можно бы жениться.
На такой!.. Редько об этом уже давно думал. То есть не о Марии Викторовне конкретно, а о женитьбе вообще, – о том, что жениться бы, пожалуй, и можно – отчего не жениться? – но, с другой стороны, женишься – и столько сразу сложностей, столько всего... Хочется тебе, скажем, к примеру, в ботинках прилечь – так ведь не ляжешь: скандал, то-се, мало ли, мол, чего тебе захочется!.. А потом и другое еще: женишься, а с ней все время о чем-то разговаривать надо. Хорошо, когда хочешь о чем-то поговорить. А если нет? Все равно ведь надо будет?!
Ну, это ладно, к этому еще как-то привыкнуть можно, все же привыкают. Но Мария Викторовна – жена?! Его жена?! Это казалось ему в принципе невозможным, и прежде всего потому, что это было бы, как он чувствовал, необыкновенно тяжелым для него занятием. Ему бы что-нибудь подомашнее надо, попроще, чтобы посидеть просто так, спокойненько – у телевизора или с газеткой в руках... А с такой, как Мария Викторовна, пожалуй, и не отдохнешь, не попьешь чайку, чего-то бы обязательно делать пришлось, тянуться, изображать из себя кого-то...
– Знаешь, Серега, я бы ее выдал... – Он подумал-подумал и сказал решительно: – Я бы ее выдал за маршала. Или за министра.
Володин расхохотался:
– Фантазер ты, Иван. Выдумал ты ее.
– Кого?
– Марию Викторовну выдумал.
– Да нет, я не потому...
– А твой министр, между прочим, он ей до лампочки, – уверенно сказал Володин. – Тех, кому министра подавай, я знаю.
– Ей-то, может, и до лампочки, – согласился Редько. – Но министру...
– А если бы все же тебе выпало? – допытывался Володин.
– Мне?! Я бы, наверное, спился. Все время помнил бы, что ей не за меня надо было, и я, выходит, обманул ее.
– Совестливый ты очень, – усмехнулся Володин, и Иван Федорович не стал разубеждать его. Совестливый – так совестливый. Хотя и совестливый, конечно...
Володин встал с койки, походил в нерешительности, взглянул на часы – время было еще не позднее, можно успеть, если она не ушла в гостиницу, – и, потянувшись, зевнув, сказал безразлично:
– Посмотреть разве, что там по телевизору?..
– Ну чего ты маешься? Есть же куда пойти. Или нельзя сегодня?
– Не хочется, Иван.
– А, тогда другое дело. Не хочется – не ходи. – Тут Иван Федорович его понимал. – Завтра сходишь.
– Так ведь обидеться может!
– Ну, тогда сходи. Пожалей...
– А Мария Викторовна? – спросил вдруг Володин.
– При чем тут она? Нашел с кем сравнивать! – возмутился Редько.
– Ни при чем, конечно, – с сожалением сказал Володин и вышел.
Мария Викторовна была еще в казарме, возилась со своими приборами, никуда не хотела идти – плохо себя чувствовала, простыла, – но если можно работать, сказал Володин, то можно и в кафе посидеть, тем более ведь было обещано когда-то. Вот и доктор просит...
Она согласилась наконец, и Володин вернулся в каюту в хорошем настроении.
– Иван, я ее сейчас в наше кафе пригласил, – сказал он.
Редько озадаченно посмотрел на Володина, ничего не понял вначале, потом, когда понял, все-таки усомнился:
– Марию Викторовну?!
– Ты не восклицай так, – улыбнулся Володин, надевая рубашку. – Я, конечно, не министр, но она согласилась... Давно я не носил белых рубашек. Все море, море...
– Врешь?.. – До конца Редько так и не поверил.
– Что не министр? – спросил Володин, вывязывая галстук.
– Что согласилась...
– Кстати, я ей сказал, что втроем пойдем. – Не хотелось ему втроем, но что поделаешь, если так договорились... – А постираешься в воскресенье.
Редько заколебался. Здорово было бы пойти с ней, то есть с ними, а не скучать здесь целый вечер, но Сергей ведь один хочет, это понятно: «Третий должен уйти...», тем более он, Редько, вовсе и не «третий», а так себе – сбоку припека...
Он даже не заметил, как засвистел этот самый мотив, когда, значит, и радость на всех одна, и печаль, а третий должен, мол, с дороги уйти...
Володин расхохотался.
– Брось, Иван! Чем в казарме сидеть... Ну-ка одевайся! – решительно сказал он. Редько и более простые решения принимал с трудом, так что надо было за него решать. – Побыстрее! – командовал Володин. – Она сейчас зайдет уже.
– Она?! К нам?! – Редько почти с ужасом оглядел не-прибранную каюту. – Что же ты раньше не сказал?..
Он принялся расталкивать по углам их вещи, но ничего что-то не получалось, никак было не спрятать, и тогда Редько, схватив все в охапку, бросился к одежному шкафу. За эти же секунды он окончательно решил, что никуда не пойдет, а займется-ка лучше делом – медицинский журнал почитает или еще что... Так он твердо и заявил Володину, а раз уж он принял какое-то решение, то отговорить его было невозможно, Володин хорошо знал это.
Когда Мария Викторовна зашла за ними, она удивилась, что Редько не готов еще, да, видно, и не собирается с ними идти. Она подозрительно взглянула на Володина, но тот лишь руками развел.
– Иван Федорович, а вы? – спросила она.
– Не могу я сегодня, Мария Викторовна. У меня... – Но не говорить же, что он просто лишним будет... А что придумать? Ведь про стирку тоже не скажешь?
«Выручай», – попросил он глазами. Володин понял.
– Да я звал, но он, к сожалению, занят... Диссертацию заканчивает, – неожиданно даже для самого себя сказал Володин.
Это было уж слишком, и Редько недовольно посмотрел на штурмана. Хоть бы попроще что-нибудь, а то сразу – диссертация!..
Володин и сам уже понял, что малость перехватил, но она, кажется, поверила...
– У него защита скоро, – не унимался Володин.
– Интересно, – сказала Мария Викторовна. – И какая же тема?
– Иван, – требовательно спросил Володин, – как тема-то называется?
– Тема?.. – Редько беспомощно смотрел на штурмана.
– А, вспомнил! – заторопился Володин. – О сдвигах во время длительных походов. Так, кажется?
– Да... – неуверенно проговорил Редько. – Об этом... о биохимических сдвигах... – Он уже смирился. – И знаете, Мария Викторовна, если удастся доказать...
– Не удастся, – безжалостно сказала Мария Викторовна. – Вы побриты?
– Я?.. Вообще-то брился, – сказал Редько.
– Тогда собирайтесь. Зайдете за мной через пять минут. Оба. – Она вышла из каюты.
– Ну, получил? – улыбнулся Володин. – Это же не Мария Викторовна, а... а капитан первого ранга.
– Видишь, Серега... – Редько как будто извинялся. – Не хотел мешать вам...
– Нам, по-моему, никто не помешает, – задумчиво сказал Володин. – Давай-ка по-быстрому. – Он усмехнулся. – Капитан первого ранга не любит ждать.
– И чего вам не спится! – сонно проговорил Филькин, слыша, как они оба – и Володин, и Редько – ворочаются в своих койках. – Уже вставать скоро...
– Это твоему начальнику не спится, – проворчал Редько. – А мне спится.
Володин молча курил в темноте и, чувствуя себя уязвленным – всегда сам выбирал, а тут вдруг оказался кем-то не выбранным, – пытался все-таки доказать себе, что ничего особенного не случилось; не предпочла же она ему кого-то другого, да и с его стороны не было, пожалуй, ничего слишком серьезного к ней... Но дело было даже не в этом, а вот – как же дальше? Не с ней как, а вообще?
Ведь то, что до сих пор было доступным, ничего в конце концов не приносило ему, не хватало этого надолго, и каждая новая в его жизни женщина была женщиной, которую он как будто уже когда-то знал, встречал раньше... И вот так – всю жизнь?..
– Ты извини, Серега, но я все-таки рад, – сказал Редько.
– Что Володин не состоялся? – спокойно спросил Володин.
– Нет, что она состоялась.
– Значит, за нее рад? – насмешливо сказал Володин.
– И за тебя тоже.
– А за меня почему?
Редько долго молчал.
– Понимаешь, Серега, есть в летном деле такая фигура – «мертвая петля», – проговорил он наконец.
– Ну?
– А есть, говорят, и посложнее. «Штопор», например...
Редько снова замолчал.
– Ты либо спи, – раздраженно сказал Володин, – либо уж досказывай!
– А чего досказывать? – сонно пробормотал Редько. – «Мертвую петлю» ты умел делать, а «штопор» не выполнял. Не достиг... Или думал, что другого и не бывает. А вот теперь...
– Что – теперь?!
«Заснул он, что ли?»
– Может, поймешь, что есть и высший пилотаж.
– Но если ты сам это понимаешь, то почему же ты...
– Поздно понял, – сонно сказал Редько.
Володин погасил сигарету.
– А знаешь, Иван, от Аллы уже неделю не было писем, – сказал он.
– Сходи к командиру, – посоветовал Редько. – Он тебя отпустит.
– И... что?
– Откуда же я знаю?.. Давай спать... А завтра... – Редько так и не договорил.
Услышав его мерное посапывание, Володин почувствовал себя уже совсем одиноким.
22
Прежде чем стать начальником штаба, капитан первого ранга Мохов немало поплавал, считался опытным командиром и поначалу с некоторой даже грустью вспоминал о том времени, когда отвечать надо было только за свой корабль, а значит, в конечном счете за себя одного. И если раньше это тоже было достаточно хлопотным и сложным, то в первые же дни, став начальником штаба соединения и отвечая уже за другие корабли и других людей, которые бывали от него за тысячи миль, отвечая не из-за личной своей вины, а только потому, что он был кому-то начальником, Мохов испытал странное чувство: как будто именно раньше, а не сейчас, именно в командирские свои годы он и был-то, кажется, по-настоящему самостоятельным и независимым человеком – по крайней мере когда плавал – и на все, в общем, можно было плевать, раз его корабль как следует выполнял поставленные задачи. Иногда ему даже казалось, что, вернись то прежнее время, он, пожалуй, так бы и хотел оставаться командиром лодки, плавать себе, пока плавается, и отвечать только за себя...
Но все-таки эти мысли приходили ему в голову все реже и реже, и, хотя время от времени Мохов высказывал их другим людям (что вот, мол, как спокойно и просто отвечать только за себя и свой корабль), они постепенно как-то теряли для него былую свою остроту, становясь уже скорее даже не мыслями, а средством – средством, которое давало ему возможность лишний раз напомнить подчиненным, как ему, их начальнику, неспокойно и непросто на нынешней его должности.
А между тем сам он ощущал уже свое положение несколько иначе, оно приобретало в его глазах какое-то новое качество, становилось как бы лишь началом той неведомой ему пока высшей ответственности – она чуть приоткрылась перед ним, когда он, пусть и временно, оставался за командира соединения, – ответственности, тяжесть которой все-таки не отпугивала его, а скорее была уже заманчивой и желанной. Ему даже казалось порой, что где-то есть, должна быть такая граница, до которой ответственность все растет, а потом, сразу за какой-то чертой, она не то чтобы пропадает, – как же ей совсем не быть? – а только по мере продвижения вверх в чем-то неуловимо меняется, становится не такой, что ли, уже конкретной, и, даже отвечая за что-то, ты все-таки отвечаешь как-то вообще: перед собой, перед своей совестью, пусть, наконец, даже перед флотом, но вот людей, людей, перед которыми ты отвечаешь, становится все меньше и меньше...
И когда командующий, собираясь уезжать из базы, вдруг спросил о здоровье контр-адмирала Осокина – это был именно тот вопрос, которого ожидал Мохов все последние месяцы, с тех пор как у командира соединения обнаружили язвенную болезнь. Понимая, что ему вот-вот придется списываться на берег, Осокин при малейшей возможности уходил в море, как будто уж напоследок хотел наплаваться, и почему командующий смотрел на это сквозь пальцы, Мохов не понимал пока, и теперь весь как-то подобрался, быстро взглянул на командующего, соображая, а какой же, собственно, ответ о самочувствии Осокина тот хотел бы сейчас услышать.
– Да все плавает, товарищ командующий... – сказал Мохов с едва ощутимой долей сочувствия к Осокину, которая уже сама по себе говорила, что здоровье командира соединения оставляет желать много лучшего и где уж ему плавать теперь, но вместе с тем Мохов и с достаточной неопределенностью это сказал, чтобы не было перебора в его сочувствии к здоровью Осокина и чтобы командующий понял – если он именно этого хочет, – что хотя со здоровьем Осокина неважно, но он ничего, держится, поплавает еще, и не вправе он, Мохов, осуждать за это своего командира.
Командующий задумчиво кивнул, помолчал, а потом вдруг спросил, какого мнения начальник штаба о Букрееве.
Мысленно соединив эти два как будто независимых друг от друга вопроса – о здоровье командира соединения и о деловых качествах командира лодки, – Мохов почувствовал, что тут, несомненно, прослеживалась все-таки вполне определенная связь.
Но Букреева, разумеется, не могли назначить сразу командиром соединения, – значит, в цепочке был еще кто-то, и кому же, как не ему, Мохову, быть этим человеком... Если, конечно, на его место уже есть достойная замена.
Букреев? А почему бы и нет, если все дело только за этим стало? И не все ли равно кто?..
– Букреев – волевой, грамотный командир, – честно сказал Мохов. – Имеет большой опыт плавания...
– Хотел я ему новую лодку предложить, – сказал командующий. – Пока еще не стар, пусть поплавает, а?
«Кого же тогда начальником штаба? – подумал Мохов. – Все остальные еще моложе, а ждать... Сколько ждать придется – неизвестно...»
– Перерос Букреев свою должность, товарищ командующий, – сказал Мохов. – Да и академию заочно оканчивает...
– А я уже чуть не посчитал тебя ретроградом, – усмехнулся командующий. – Старпомов в командиры не двигаешь...
– Двигаю, товарищ командующий. Но не так быстро, конечно, как хочется некоторым командирам этих старпомов, – улыбнулся Мохов. Понял, что речь о Варламове.
– Ну, а какие за Букреевым числятся отрицательные качества? – спросил командующий.
– Слишком упрямый, – признался Мохов.
– Отвратительная черта, – согласился командующий. – Давайте-ка его личное дело. Посмотрим, какой он у вас упрямый.
Командующий долго, изучающе смотрел на фотографию и сам удивлялся про себя этому ощущению: одно дело – знать человека в лицо, не раз встречаться с ним, принимать доклады, хорошо, в общем, представлять себе, что он за офицер, а другое – фотография в личном деле, которая уже как будто и не фотография, а – тоже своего рода документ... Впрочем, на фотографии Букреев выглядел так же: мрачноватый, действительно упрямый, как сказал Мохов, ну разве только помоложе, чем сейчас.
Характеристики курсантских лет можно было пропустить, в лейтенантские годы все обычным было... Командир боевой части... Быстро помощником командира стал... Учеба... Через два года уже старший помощник. Молодец...
«...За время прохождения службы показал себя дисциплинированным... Уставы знает...»
Ну, это – как обычно пишут.
«...Тактически грамотный командир. Умело и инициативно выполняет приказы командования...»
Командиром в тридцать лет стал. Толково... Сначала дизельная лодка, потом атомная...
«...Не всегда вежлив со старшими...»
Началось, кажется...
«...Порой бывает нетактичен...»
Что, что?
«...но чаще всего – в интересах службы»!
– Смотри ты, как повернуто! – Командующий с удивлением посмотрел на Мохова. – Невежлив со старшими, нетактичен, и все, оказывается, в интересах службы?! Прямо психолог какой-то писал, а не военнослужащий.
– Контр-адмирал Осокин писал, товарищ командующий, – сдержанно, ничем не выдавая своего отношения к написанному, сказал Мохов.
Командующий внимательно посмотрел на него, и Мохов забеспокоился: нужно ли сейчас было уточнять, кто писал эту аттестацию?
Но командующий снова уже просматривал личное дело Букреева.
– За что же это его с командиров снимали? – спросил он через минуту.
Мохов собрался объяснить, за что прежний командующий так строго обошелся с Букреевым, но не успел.
– Все-таки доупрямился? – спросил командующий. – И сколько он тогда в старпомах проходил?
– Около года, товарищ командующий. Потом орденом наградили, а вскоре опять назначили командиром.
– Это я уже помню. Хорошо он тогда подо льдами прошел, ничего не скажешь.
Командующий перевернул страницу, довольно уже рассеянно скользнул взглядом по следующей, хотел было захлопнуть папку, но с недоумением задержался на какой-то фразе, перечитал ее про себя, а потом и вслух:
– «Выгод по службе не ищет...» А?!
Откинувшись на спинку кресла, командующий покачал головой.
– Не аттестация на офицера, а роман какой-то! – проворчал он и вопросительно посмотрел на Мохова, как бы приглашая и его тоже удивиться, но Мохову почудилось, что сказано это было, пожалуй, даже с некоторым одобрением: нашел же, видишь, человек и для казенной бумаги свои слова... Что-то приблизительно в таком роде уловил Мохов и, доверяя своему чутью, лишь осторожно улыбнулся в ответ, не торопясь высказывать отношение к стилю, каким была написана последняя аттестация на Букреева, тем более что писал ее все-таки контр-адмирал Осокин, к которому командующий заметно благоволил. Вот так и получается, что твое согласие с тем, что как будто тебе же самим начальством и подсказывается, – это еще не всегда мудрость...
– Значит, «выгод по службе не ищет»... – повторил командующий совсем уже одобрительно, и кого бы это одобрение сейчас ни касалось – Осокина, который так написал, или Букреева, который «не ищет», – Мохов понял, что, промолчав, он не ошибся. Более того, следовало теперь и ему, Мохову, проявить перед командующим свою объективность.
– Грамотный командир, – сказал он о Букрееве. – Море любит...
– Ну, к этому сама профессия обязывает, – заметил командующий, словно даже сопротивляясь тому хорошему, что сказал Мохов о Букрееве. Но сопротивлялся-то он слишком мягко, чувствовал Мохов, сопротивлялся, почти поощряя на новую похвалу Букрееву.
– Профессия, конечно, обязывает, – согласился Мохов. – Но все-таки командиры разные бывают. А Букреев как раз из тех, кому жизнь в базе всегда сложнее кажется. Сложнее, чем в море.
– Плавающему командиру так и должно казаться, – сказал командующий. – Сколько лет ты в начальниках штаба ходишь? – неожиданно спросил он.
– Седьмой год, товарищ командующий. – И в этом сдержанном, сухом, без какого бы то ни было нетерпения ответе было то, что, по мнению Мохова, всегда и ожидается от подчиненного: да, уже столько-то лет на этой должности, но я понимаю, что так, значит, и следует, так и должно быть, раз оно так есть.
Командующий молчал, а Мохов подумал, что в эти секунды, может быть, решается его дальнейшая служба. Так, видно, всегда и случается: строишь свою жизнь годами, а за какие-то мгновения одним поворотом, одной своей мыслью о тебе, мыслью, которая в каждую следующую секунду может и сорваться, помешай сейчас несвоевременный телефонный звонок или появление дежурного с пустяковым докладом, – кто-то все изменяет в твоей судьбе...
Нет, телефон не зазвонил, в коридоре не слышно было ничьих шагов, и никто не помешал своим появлением, но командующий, видимо, все же отвлекся от своих мыслей (а может, отвлекся лишь после того, как принял окончательное решение?) и сказал вдруг, уже вставая:
– А Букреев умеет подбирать кадры. Хороший экипаж сколотил. А что упрямый... Так на упрямых воду возят. Они почему-то чаще всего и берут приз главкома.
И все. Попрощался и уехал. Но вопрос, который он задал, – вопрос о том, сколько лет он, Мохов, в начальниках штаба ходит, – конечно же не мог быть случайным, и, вспоминая шаг за шагом весь разговор, восстанавливая последовательность вопросов, Мохов все больше и больше склонялся к тому, что должность командира соединения – это уже не отдаленная для него мечта, а, вероятнее всего, завтрашние его будни.
И, придя в хорошее расположение духа, он теперь подумал и о Букрееве как о возможном своем преемнике, начальнике штаба.
Что ж, такой и сам будет работать до посинения, и других сумеет заставить. Хотя, конечно, его еще многому учить надо, даже, кстати, и вопросу о подборе и выдвижении кадров.
Ничего, научится. Было бы только желание. В конце концов, и жизнь заставит, сама жизнь...
Доложив о выполнении суточного плана, Букреев спросил разрешения идти, но Мохов как будто и не услышал, задумчиво прошелся по кабинету и спросил мягко:
– Хотите дружеский совет?
Дружеский?! Совсем не такими были их отношения, и Букреев с нескрываемым удивлением посмотрел на Мохова.
– Скажите, Юрий Дмитриевич... – Мохов остановился перед Букреевым. – Если подчиненный быстро дорастает до своего начальника... Это как?
– Значит, хороший подчиненный, – сказал Букреев.
– Можно и так, – согласился Мохов. – А можно... Вы вот доложили командующему, что вашего старпома пора в командиры двигать...
– Могу и сейчас подтвердить.
Мохов поморщился: есть все же что-то примитивное в такой прямоте. А он, Мохов, любил сложные беседы, с недомолвками, с нюансами, со значением, с домысливанием подтекста...
– А знаете, – сказал он, – начальство ведь иногда и так подумать может: слишком уж быстро этого командира догонять стали его подчиненные... А?
– Не хотел бы служить с таким начальником, – нахмурился Букреев.
Мохов усмехнулся:
– А мы себе начальников не выбираем, Юрий Дмитриевич. Начальство само нас выбирает. И ему иногда хочется, чтобы подчиненный хотя бы на голову ниже был. Лучше бы даже – на две, но ведь кому-то и дело надо делать...
– Это что-то новое в подборе кадров, – сказал Букреев.
«А я все-таки тебя умнее считал», – подумал Мохов, но тут же и улыбнулся себе: а зачем особенно умнее?
– Э-э-э, Юрий Дмитриевич, – махнул он рукой, – старое... испытанное старое правило. Не для кино, конечно, не для романов – для жизни.
– Ясно, – мрачно сказал Букреев. – Поколенный подбор кадров. – Он даже показал, до какого уровня должен быть своему начальнику его подчиненный, чтобы не скоро дорасти.
