Текст книги "Случайные обстоятельства"

Автор книги: Леонид Борич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 41 страниц)

5

Сапог наконец снялся, и можно было вылить из него воду, но тут уже пошла новая волна, ахнула где-то внизу о корпус лодки, взлетела к мостику, накрыла с головой, и Варламов, схватившись за скобу свободной рукой и не успев даже выругаться, довольно нелепо взмахнул несколько раз снятым сапогом, чтобы удержать равновесие. Со стороны это выглядело, наверное, смешно, и старпом, когда прошла волна, покосился на лейтенанта Филькина, ожидая поймать на его лице улыбку. Но, кроме силуэта штурманенка, Варламов вообще не мог ничего различить сейчас, хоть они и стояли на мостике всего в нескольких шагах друг от друга.

– Как видимость? – громко и насмешливо спросил Варламов, утирая лицо мокрой варежкой. – Или уже совсем укачало?

То была все-таки плата за вполне возможную в темноте улыбку юного лейтенанта.

Филькин старательно всмотрелся туда, где должен быть горизонт, но горизонта не было, ничего не было, только сквозь мелкую колющую пелену то ли снега, то ли дождя – сразу и не поймешь – угадывалась где-то впереди носовая оконечность лодки.

– Ничего не видно! – радостно доложил Филькин.

Варламов даже оторопел на секунду от такого доклада, потом снисходительно хмыкнул, подумав, что он ведь и сам когда-то был таким же восторженным лейтенантом. Но это все же был непорядок, было какое-то упущение в его старпомовской требовательности, раз молодому лейтенанту служилось на корабле так беззаботно и весело.

– Кто вас докладывать учил? – недовольно спросил Варламов. – Как надо?

Филькин спохватился и четко доложил:

– Видимость – ноль! Идет снежный заряд!..

– Вот это уже лучше, – сказал Варламов и стал выливать из сапога воду.

Лейтенант Филькин почувствовал теперь особенную ответственность за корабль: старпом был занят, и все наблюдение за обстановкой ложилось на его, Филькина, плечи.

Он нес первую самостоятельную вахту, и то, что старпом был все-таки рядом, на другой стороне мостика, по левому борту, нисколько не умаляло Филькина в собственных глазах – ведь старший помощник как бы только присутствовал на мостике, ни во что не вмешиваясь, а все запросы снизу, из центрального поста, шли обязательно через него, вахтенного офицера, и он давал «добро», когда надо было поднять выдвижные устройства, он разрешит скоро накрыть столы к вечернему чаю, именно ему докладывали о всех изменениях в реакторном отсеке, да и по всему кораблю.

У Филькина даже появлялось временами ощущение, что он правит лодкой, что это он решает, когда менять курс корабля или сбавлять обороты турбин, потому что и это тоже обязательно шло сейчас через мостик, а значит – через него. Правда, иногда ему вдруг непрошено вспоминалось, что он пока не допущен к самостоятельному несению ходовой вахты и что зачет будет принимать у него лично командир, но все равно: настроение было приподнятым, его не укачивало, это должны были видеть и командир, и старпом, и все моряки. И Филькин любил сейчас этих людей, море, ветер, снежные заряды, которые слепят глаза, любил службу и свою лодку, послушно исполнявшую все его указания. А кроме всего этого радостно было еще и потому, что они шли домой...

В первые недели службы ему это странным казалось: «Идем домой». В его тогдашнем понимании слово «дом» могло относиться к Ленинграду, где жила его мать и где недавно еще жил он сам, или к любому другому городу, но только не к базе подводных лодок. Там для него была только служба, и никому, в конце концов, ведь не было дела, когда вернется не вообще лодка, а именно он, Филькин, потому что никто не ждал его там.

Он мог еще понять тех, у кого в городе была семья, но, когда слова эти насчет дома произносил Редько или Володин, тут ему это было даже странным вначале. Сам он, например, сообщал матери: «Здесь уже довольно холодно, идут дожди... Как там у нас, в Ленинграде?» Правда, спустя какое-то время он уже иначе писал: «У нас выпал снег» или: «А как там у вас, в Ленинграде?» А потом, почти незаметно для себя, Филькин стал говорить как все: «Идем домой», вкладывая теперь в эти слова – тоже как все – не просто понятие берега, но и самый первоначальный смысл дома: дома, в котором живут, откуда уходят в море и куда возвращаются.

Между тем он конечно же не переставал скучать по своему прежнему и все-таки самому настоящему дому, где в последние годы они жили с матерью уже только вдвоем. Отец, навещая их иногда, чтоб повидать сына, всячески подчеркивал достоинства своей новой жены. Она, мол, и внимательна к нему, и так вкусно готовит, и прямо уж до смешного носится с малейшим его капризом, и до того понимает его... Филькин в эти минуты почти ненавидел отца, хотя мама не только приветливо встречала своего бывшего мужа, но даже была довольна – и вроде бы совершенно искренне! – что у него так удачно все устроилось в жизни. До чего же и впрямь он был ей посторонним, чужим человеком, чтобы радоваться, что с другой женщиной он вполне благополучен! Но это Филькин уж потом только понял, повзрослев, а тогда, школьником, он знал по рассказам однокашников из таких же, как его, «неполных» семей, что разрушают-то семью не матери, а отцы, и все никак не мог понять, из-за чего же в их семье наоборот случилось. Тем более всегда ведь слабой, нерешительной, малоприспособленной мать считалась. Отчего же не отец с ней развелся, а она с ним?

«У тебя другой есть?» – спросил он тогда напрямик. Трудно было впервые так по-взрослому спросить, но он, двенадцатилетний, решился. Мама как-то странно посмотрела на него, а потом расплакалась. Никого у нее не было, и, как понял еще через несколько лет Филькин, ушла она тогда не к кому-то, а как бы в никуда. Ушла «от»... Не лю-би-ла... Как просто, понятно, а – не приходило почему-то в голову, что из-за этого не только мужчина, но, оказывается, и женщина тоже, бывает, уходит. Тем не менее одинокой и неустроенной оставалась все же мать – это уж много позже появился в ее жизни Павел Петрович, – и Филькин, как бы в отместку отцу за ее одиночество, стал подумывать, а не сменить ли себе фамилию на материну. Красивая была бы фамилия, как у деда и у дяди-профессора – Каретников, – но мать, когда он поделился с ней этим намерением, решительно вдруг воспротивилась: он же твой отец, и хороший отец; он и мне, наверное, был хорошим мужем.

Маму вообще бывало трудно понять. Павел Петрович, видите ли, до того привязан к своим детям, что просто не может уйти из семьи. Разве что когда-то в будущем, когда они совсем повзрослеют, повыходят замуж... А то, что мама, оправдывая нерешительность Павла Петровича, считала его слабым по натуре человеком, а себя сильной? Это она-то – сильная?! И как только умный, тонкий человек до такой степени может заблуждаться на свой счет?!

Филькину никогда не верилось, что она способна справляться на уроке с тремя, а то и с четырьмя десятками оболтусов. Чувствуя себя единственным ее защитником, он даже поехал однажды к ее школе и долго стоял под дверями класса. По себе и по своим однокашникам он хорошо знал, что так тихо бывало на уроке либо когда по-настоящему любят своего учителя, либо когда его очень боятся. Но кто же мог хоть сколько-нибудь бояться этой хрупкой, негромкой женщины?

После того давнего случая он немного успокоился за нее, но теперь, когда она осталась и вовсе одна, без него, он старался описывать ей нынешнее свое житье особенно бодрыми словами.

Иное дело, когда он писал одной своей знакомой. Писал он ей почти каждый день, и не потому, что она ему очень уж нравилась – доктор и штурман думали, конечно, что это у него серьезно, – а просто надо же было кому-то писать кроме матери, получать еще чьи-то письма (стыдно было бы не получать), ждать их, разгадывать слова, которые неожиданно обретали какой-то особенный, волнующий смысл, а иногда казались почти признанием.

Вот она, мечтал Филькин, она-то и должна переживать за него. Он описывал ей шторма, шквальные ветры, волны величиной с двухэтажный дом, коварные морские глубины, намекал на некие опасности, о которых говорить подробнее не имеет права: не пришло еще время... Впрочем, стараясь показать, что такие героические будни им привычны, он писал обо всем этом чуть небрежно, даже с иронией, и это лишь подымало его в собственных глазах: вот как он может весело и спокойно рассказывать о своей жизни, нисколько не восхищаясь тем, что они совершают здесь каждый день. Наоборот, он вроде бы посмеивался над этим и оттого сам казался себе мужественным, волевым и опытным моряком, какими были для него командир, механик, штурман.

Чем, однако, насмешливее писал он ей о своей службе, все же не умея спрятать своего уважения к тем людям, с которыми плавал, да уже и к самой этой службе, тем почему-то ласковее становились ее письма, и беспокоилась она за него все больше и все откровеннее. Это было приятно, он еще охотнее отвечал ей, и ему казалось, что он понемногу начинает даже влюбляться. В последних своих письмах он стал дописывать в конце: «Целую», – она вроде не заметила такой его вольности, а потом – перед самым их выходом в море, о чем он, конечно, намекнул ей словами «теперь долго не смогу отвечать», – она вдруг тоже написала: «Целую».

Вот как далеко зашли они в своих отношениях! Порой даже страшновато делалось, и Филькин подумывал, что поздно теперь останавливаться, наверно. Да, пожалуй, и не хочется. Вот только дождаться бы отпуска, приехать, прилететь в новенькой, отлично сшитой тужурке, знать (и чтобы другие тоже об этом как-то узнали), что ты теперь не просто молодой лейтенант, только выпущенный из училища, а штурман, у которого за спиной тысячи подводных миль, все время помнить – хотя бы для себя, – что ты плаваешь на атомной лодке, ходить по городу, приветствуя старших с тем изяществом, которое дается не вообще службой, но еще и морем, открыто, не таясь, смотреть на красивых женщин и чувствовать себя в этом городе немножко завоевателем...

Смущало только, что, чем дольше была разлука, тем труднее представлялось ее лицо, и, вспоминая, он вспоминал теперь как-то вообще: не ее именно лицо или голос, а нежное, милое лицо женщины или приятный, ласковый голос женщины, и лицо это и голос могли быть – и бывали – разные, не одни и те же, напоминая уже когда-то виденных им женщин, которые нравились ему издали и которых он провожал иногда, зачарованно плетясь следом и не смея никак подойти, потому что он был тогда еще совсем мальчишкой, курсантом с золотыми нашивками, а они – недостижимо взрослыми, загадочными и недоступными для него женщинами, лет на десять – пятнадцать старше, и взгляд их даже не задерживался на нем, скользил мимо, как будто действительно все важное или хотя бы просто интересное только и начиналось где-то там, за его спиной.

...Из задумчивости Филькина вывел торопливый голос старпома:

– Товарищ командир, видимость – ноль, идет снежный заряд...

Варламов еще не успел надеть сапог и, спрятав его за спину, чувствовал сейчас, как зябнет нога.

– Не препятствовать, пусть идет, – сказал Букреев, закуривая с Ковалевым в надстройке.

Как Филькин вовремя не заметил его, чтобы предупредить, что по трапу поднимается командир? Он, Филькин, и сам не мог понять этого и очень мучился, что подвел старпома.

Когда прошел снежный заряд и стало светлее, Букреев увидел уже не просто фигуру Варламова, а и его ноги, и сапог в руках.

– Идите переоденьтесь, старпом, – буркнул он.

– У меня еще левая нога сухая, – попробовал отшутиться Варламов. – Разрешите достоять вахту, товарищ командир.

«Вот воспитал на свою голову!» – подумал Букреев.

– Старпом, я давно оценил ваши морские качества. – Он поглубже натянул капюшон. – Выполняйте приказание.

Сказав «есть», Варламов надел сапог, уступил командиру место на мостике и пошел к рубочному люку. В надстройке он осветил переноской палубу, внимательно осмотрел все вокруг и, не найдя, к чему бы можно было придраться, спускаясь уже по трапу в центральный, решил все-таки вызвать к себе боцмана, чтобы потом, когда они придут в базу, дать его команде какую-нибудь работу. Какую – он еще не решил, не знал пока, но что работу он, конечно, найдет – в этом Варламов не сомневался: на корабле не может не быть работы, тем более – на подводной лодке.

Букреев, понаблюдав искоса за бледным, желтоватым пятном переносной лампы, одобрительно отметил, что его старпом уже давно выработал в себе хозяйскую хватку: мог бы ведь сразу спуститься вниз, в тепло, а он все-таки осмотрел перед этим надстройку и, конечно, обнаружил какие-то недостатки, должен был обнаружить, иначе зачем было ее осматривать, и какой же это тогда старпом...

На мостик обрушилась новая волна, но за секунду до этого Филькин уже был готов к ней, вцепился в скобу, втянул голову, задержал вдох и, вновь обретая под ногами твердую палубу, прокричал, пытаясь быть по-флотски насмешливым и ни к кому вроде бы не обращаясь:

– Как в лучших романах!..

– Где это вы читали «лучшие романы»? – спросил Букреев, недовольно выплевывая соленую воду. Приподнятость и лихость лейтенанта Филькина казались ему сейчас совершенно неуместными. – Последний хороший роман о моряках – «Капитальный ремонт».

– Не читал, товарищ командир, – простодушно сознался Филькин, который не мог еще знать все слабости своего командира.

– Соболева не читали?! – В голосе командира было столько удивленного возмущения, что вахтенный офицер Филькин очень дорого заплатил бы сейчас за то, чтобы книга к этой вот минуте была им прочитана. Он молчал, совершенно уничтоженный.

– Это же настольная книга каждого флотского офицера, – не мог успокоиться Букреев. – Что вы тогда вообще читали?!

Филькин молчал, презирая себя за те ненужные книги, на которые было потрачено в курсантские годы столько драгоценного времени, тогда как, оказывается, самая главная книга так и осталась непрочитанной.

– Мостик! – донеслось по переговорному устройству.

– Есть мостик, – поспешно отозвался Филькин, сразу узнав голос штурмана. Как хорошо, что Володин именно сейчас вмешался...

– Штурман. Время поворота на курс двести десять градусов.

Штурман, который только что доложил на мостик о времени поворота, был Филькину непосредственным начальником, но сейчас лейтенант Филькин стоял вахтенным офицером, и от него зависело... Нет, от него ничего не зависело. Пока Филькин все еще отходил понемногу от недавно пережитого позора, пока в голове у него проносились все эти сложные и удивительные переплетения воинской субординации, согласно которой он, Филькин, вдруг оказывается – пусть и не на долгое время – как бы над своим начальником, штурманом, потому что лейтенант Филькин сейчас на мостике, хотя потом, после вахты, этот же штурман может наказать его, – пока все это Филькин уяснял и переживал в себе, Букреев, так и не дождавшись реакции штурманенка, а может быть, и вообще не принимая его в расчет, услышав доклад штурмана из центрального поста, наклонился к переговорному устройству и очень буднично бросил:

– Добро, штурман.

И маневр совершился.

– На мостике командовать надо, – сказал Филькину Букреев. – Вы же вахтенный офицер!

– Есть! Но... Штурман все-таки мой начальник, товарищ командир...

– После вахты. Тогда он и наказать вас может. За эту самую вахту.

Это Филькин и сам знал, но не переставал до сих пор удивляться.

– Как же так? – спросил он.

– Военно-морская диалектика, – объяснил Букреев. – А Соболева почитайте. Стыдно!..

– Есть, товарищ командир, – виновато сказал Филькин.

Небо уже очистилось от низких тяжелых туч, ветер, разогнав их, начал стихать; в ночной темени где-то вдалеке слабо мелькнул огонек и тут же погас, а может быть, его и не было, может, он только померещился, потому что его уже давно ждали: с минуты на минуту должен был открыться первый маяк.

Разглядывая темное, усыпанное звездами небо – давно уже так не глядел – и слушая разговор командира с Филькиным, вернее – слыша в основном молчание Филькина и голос Букреева, то недовольный, то чуть благожелательный, Ковалев все искал удобного повода, чтобы как-то вмешаться и увести разговор в сторону: Филькину на сегодня было уже вполне достаточно.

– А вызвездило как!.. – проговорил Ковалев.

– Да, красиво... – Филькин с благодарностью посмотрел на замполита.

– Вахтенный офицер, какой открылся маяк? – спросил Букреев.

– Маяк?.. – Филькин сразу вспотел: опять не заметил вовремя. – Как же его... Сейчас...

Еще несколько минут назад он точно знал, где и какой должен им открыться маяк, перед всплытием даже прочитал на всякий случай его характеристику и, стоя на мостике, несколько раз все это повторил про себя, чтобы потом, когда мелькнет огонек, тут же и заметить небрежно, что-де по курсу маяк такой-то, дальность такая-то...

– Можете дать ему характеристику? – теряя терпение, спросил Букреев. – Хотя бы без названия пока...

– Маяк... маяк частопроблесковый... – Да, это он помнил точно. – Частопроблесковый, – повторил Филькин.

– Ну?!

– Бело-красный, – уже увереннее сказал Филькин.

– Да что вы тянете, как... – Договаривать при замполите все остальное Букреев на стал: вроде бы непедагогично было. Спросил только: – Есть там радиомаяк?

– Сейчас... вспомню, товарищ командир, – сказал Филькин уже без всякой надежды.

Букреев покосился на него, но смягчиться себе не позволил.

– Филькин, мы же с вами не в бирюльки играем. От вас завтра жизнь корабля будет зависеть, а вы тут... вспоминать изволите.

– Я, честное слово, знал, товарищ командир..

– Вот и штурман мне доложил, что вы знаете морской театр... Курящих на мостик думаете выпускать?

– Так не было же вашей команды, товарищ командир...

– А взяли бы и сами решили. Подумаешь, от командира влетит! В ваши годы я рисковал...

«Да, пожалуй, и в свои», – усмехнулся Ковалев. Это ведь тоже надо уметь: ждут командующего, тут бы лишний раз хорошую приборку сделать, каждый уголок вылизать, а они полдня будут учениями заниматься. Похвалить все равно не похвалят, но зато неприятностей нажить можно – на целый год хватит...

– Внизу! – сказал по трансляции Филькин. – Разрешается выход наверх по пять... – он оглянулся на командира, и захотелось ему совершить что-нибудь решительное, – ...по десять человек. Только с мусором!

Все. Пусть теперь командир отменяет его указание, пусть выговаривает, ругает – он, вахтенный офицер Филькин, принял вот такое решение. Самостоятельно принял, вопреки даже принятому у них «по пять человек».

Снизу, из центрального, думая, что ослышались, переспросили:

– По пять человек?

– По десять! – твердо повторил Филькин. – Только с мусором.

– Есть, – весело ответили из центрального.

Все же неизвестно было, как Букреев еще посмотрит на такое самоуправство штурманенка, и, чтобы уберечь Филькина, Ковалев похвалил:

– Правильно! Теперь за мусором очередь выстроится, лишь бы на мостик поскорее.

Букреев смолчал, а потом приказал Филькину:

– Вызовите-ка штурмана. Пусть тоже подышать выйдет.

– Есть... – Филькин наклонился к трансляции: – Капитан третьего ранга Володин приглашается на мостик. Капитан третьего ранга...

– Филькин, – перебил Букреев, – командир не приглашает, а вызывает.

– Ясно, товарищ командир, – Филькин снова включил трансляцию: – Капитан третьего ранга Володин вызывается на мостик.

Штурман был, кажется, слабостью Букреева, но, присматриваясь к их отношениям, Ковалев не мог до конца увериться в этом, потому что, если так оно и было на самом деле, Володину все равно служилось непросто: то, что командир прощал другим офицерам, штурману почти всегда засчитывалось как серьезное упущение в службе, и вот это-то как раз и видно было прежде всего.

В люке появилась голова Володина.

– Прошу разрешения...

– Валяйте, штурман, – разрешил Букреев.

Володин поднялся на мостик, вопросительно взглянул на командира, но тот молчал, даже не обернулся, и тогда Володин, подумав с благодарностью, что вот и о нем не забыли, дают и ему возможность подышать свежим воздухом, прикурил от сигареты Ковалева и жадно затянулся.

– Скажите, штурман...

– Слушаю, товарищ командир. – Володин подошел поближе.

– Если подчиненный плохо знает морской театр... Кто виноват в этом?

Володин увидел понурое лицо Филькина и кое-что, кажется, понял.

– Виноват его начальник, – сказал о себе штурман. – Капитан третьего ранга Володин.

– Все-то вы знаете, – вздохнул Букреев. – Теоретически.

Володин еще раз крепко затянулся, даже закашлялся от дыма. Выходит, за этим только и вызвал на мостик? Чтобы при всех носом ткнуть?

– Разрешите вниз, товарищ командир? – очень официально сказал он.

– Хоть сигарету докурите, – негромко проговорил Ковалев.

– Расхотелось, Максим Петрович... Прошу разрешения, товарищ командир, – повторил Володин тем же деревянным голосом.

– Что ж... Идите.

Володин щелчком выбросил за борт сигарету и спустился вниз.