Текст книги "Gears of War #5. “Глыба”"

Автор книги: Карен Трэвисс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 44 страниц)

– «Чтоб ни единой царапины на нём», – прошептал он. – «Ни единой, блядь, царапины, понял меня?»

Рив кивнул в ответ. Как тут не понять?

Маркус остановился возле очередных запертых дверей, пока Ярви открывал их, а затем запирал обратно по одной, когда все трое проходили через них. Возможно, сказывалась армейская выправка, но Маркус никогда не начинал крутить головой по сторонам, заходя в очередное помещение. Он просто поднимал глаза вверх, либо же смотрел прямо перед собой. Когда распахнулись внутренние двери, ведущие на нижний этаж, то приблизительно через двадцать секунд шум достиг всех камер, заставив заключённых выйти наружу и посмотреть, что происходит. Там был и Мерино. Опершись спиной о стену в дальнем конце этажа, он всем своим видом давал понять, что между ними разговор ещё не окончен. У Рива всё внутри похолодело, ведь Маркуса тут же переведут обратно в “одиночку”. Повисла гробовая тишина, в которой вновь послышался лай собак. Но сейчас уже никому не было никакого дела до того, что же заставило их так лаять.

– «Ну всё, начинается…» – вздохнул Рив.

В этот момент Мерино, отойдя от стены, побрёл обратно в свою камеру. Лёшарс, не сводя глаз с Маркуса, начал аплодировать. Затем к нему присоединился Вэнс, а потом и Чанки. Через несколько секунд Маркус уже купался в овациях, словно какой-нибудь пианист во время концерта. Хотя, судя по его виду, лучше бы ему тут же в рожу залепили. Рив мог описать его состояние только как озадаченное смятение.

“Ну а что Мерино?.. Неужели время выжидает?..”

– «Твою мать», – прорычал Маркус и, кивнув, направился к своей камере. Шёл он немного скованно, но сам факт того, что он двигался сам, уже являлся демонстрацией невиданной силы. По меркам “Глыбы” он заслужил свою честь в бою. К этому моменту все уже знали, что с ним случилось, даже если бы Риву до сих пор пришлось рассказывать им, как же сильно избили Маркуса. Он вновь предстал перед всеми настоящим героем, как бы он сам к этому не относился. Но что-то подсказывало Риву, что Маркус никогда в жизни себя таковым не признает.

ГЛАВА 8

«Я настаиваю на том, чтобы вы лично проверяли состояние Феникса как минимум раз в три месяца, а также жду ваших еженедельных отчётов по телефону. Я в курсе, как легко в “Глыбе” обрываются жизни заключённых. И если вы с этим не справитесь, то я лично займусь этим вопросом».

(Председатель Ричард Прескотт

в беседе с доктором Джеем Ассандрисом,

ведущим инспектором по здравоохранению,

Министерство здравоохранения КОГ.)

НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКАЯ БАЗА КОГ, ОСТРОВ АЗУРА. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ МЕСЯЦА ШТОРМОВ, СПУСТЯ 11 ЛЕТ СО “ДНЯ ПРОРЫВА”.

Попытавшись развесить фотографии с Маркусом на стене рядом со своим рабочим местом, Адам понял, как же мало их уцелело. У него осталось лишь восемь: четырёхлетний Маркус с Элейн, десятилетний Маркус в начале учебного года в средней школе Олафсона, из которой он в первый же учебный день вернулся с синяком под глазом, и шесть фотографий, сделанных в период между уходом в армию и получением Звезды Эмбри. Адам привык считать, что на этих шести фотографиях Маркус уже был запечатлён, как настоящий мужчина, но черты взрослого человека в нём проглядывали ещё с пяти лет, и Адам, только вернувшийся из своей боевой командировки в Кашкур, испугался таким переменам в маленьком мальчике. Маркус повзрослел в раннем детстве, когда Адама не оказалось с ним рядом. Сын решил, что пора самому брать на себя роль мужчины в доме, пока отец воюет где-то далеко, спасая других людей. Маркус как-то раз спросил отца, почему тот отправился воевать, и тот ответил, что не мог бросить там своих солдат одних.

– «Они ведь мои друзья. Они присмотрят за мной, чтобы я не пострадал. Мы заботимся друг о друге», – сказал Адам сыну тогда, навсегда запомнив восхищение этим словам на лице Маркуса. Маленький ребёнок в тот же момент заявил, что тоже пойдёт в армию. С того самого дня сын ни разу не изменил своего решения, сумев сдержать слово, пусть даже данное им в пятилетнем возрасте.

“А я ещё удивлялся, почему он ослушался меня и ушёл в солдаты. Я ведь сам расписал ему всё так, будто бы армия стоит того, чтобы ради неё оставить семью и познать всю ту верность, любовь и преданность собратьев по оружию. Ничего из этого в родных стенах от меня он не получил, вот и отправился за всеми этими чувствами в другое место, найдя их в доме семьи Сантьяго и Двадцать шестом Королевском полку Тиранской пехоты”.

Адам взял две фотографии Маркуса, положив их рядом. На первой сын красовался в форме ученика школы Олафсона, а на второй – в парадной униформе Королевского полка Тиранской пехоты в день проведения торжественного построения по случаю завершения начальной боевой подготовки. И вновь Адама поразило то, насколько взрослым и серьёзным Маркус выглядел на обоих снимках.

“А, да, помню, откуда у него этот фингал под глазом. Он вступился за Карлоса Сантьяго, хотя едва знал того. Даже в те времена он сразу проявлял свою верность, будучи готовым на всё ради своих товарищей”.

Осторожно погладив кончиком большого пальца фотографию с построения, Адам задумался о том, не выцветет ли она под косыми лучами яркого тропического солнца, пробивавшимися сквозь окно, потому и решил не рисковать, ведь кроме этих фотографий у него не осталось ничего, напоминавшего ему о сыне. Замерев на мгновение, Адам легонько приложил фотографию к губам, испытывая саднящее чувство гордости за Маркуса.

“Я упустил столько времени, а теперь вот, наверно, уже с ним и не увижусь больше никогда. Мальчик мой, чудный мой мальчик… Я хоть раз говорил ему о том, как люблю его?”

– «Сэр?» – раздался чей-то голос, отчего Адам вздрогнул. Это был капитан Дьюри. Адам со смущённым видом повернулся к нему, пряча фотографии во внутренний карман пиджака.

– «Простите, я что-то задумался», – сказал он.

– «Мы нашли его», – Дьюри протянул ему флакон с духами, наполненный янтарно-жёлтой жидкостью. – «Я нашёл его, когда мы разгружали вертолёт. Должно быть, он завалился в щель под палубой “Ворона”, когда мы перевозили сюда ваши вещи».

Капитан ловко увернулся от того, чтобы не использовать фразу “похитили вас”, но чего ещё оставалось ждать? Адам и этой доли доброты к себе не заслужил. Во флаконе плескались уцелевшие остатки духов Элейн. Сжав флакон в кулаке, профессор едва сдержался от того, что не разрыдаться, задумавшись о том, какой же характер надо иметь, чтобы так хлопотать ради какой-то очевидной безделушки для предателя, не предупредившего род людской о надвигающемся истреблении. Дьюри был закалённым в боях ветераном, в котором проглядывали черты Хоффмана, но не во внешнем сходстве, а в том, как они оба, сжав челюсть, всем своим видом давали понять, что ни уходящая корнями в века родословная, ни семейное богатство их не впечатляло. Адам изо всех сил старался не путать, когда люди на самом деле проявляли к нему сострадание, а когда просто выполняли приказ Прескотта во всём угождать профессору.

– «Спасибо, капитан», – сказал он, пряча флакон в карман. – «Для меня эта вещь немало значит».

Дьюри подвинул стул поближе и сел напротив Адама, уперев локти в колени и сцепив пальцы в замок, будто бы напутствие какое-то хотел ему дать. Адам уже начал привыкать к тому, что бойцы охранного подразделения “Оникс” совершенно спокойно бродили по Азуре, словно бы в обычной пехоте служат. Раньше он считал, что именно Двадцать шестой Королевский полк Тиранской пехоты, в котором сам когда-то служил, был единственным элитным подразделением, охранявшим самое сердце Тируса. Лишь теперь Адам понял, как же он ошибался. Бойцы подразделения “Оникс” несли службу в качестве охраны Азуры, равно как и выступая личных телохранителей председателя КОГ. Помимо личного состава на острове также разместили артиллерийские орудия и целое авиационное подразделение. Эти бойцы тут не просто в символических целях находились и не ограничивались лишь проведением тайных операций, ведь именно на Азуру увезли весь старший командный состав армии и лучших учёных, объявив тех мёртвыми, либо же пропавшими без вести. Адам всё ещё с трудом пытался привыкнуть к жизни в этой параллельной реальности, в этом загробном мире, где души элиты человечества отдыхали в собственном потайном раю, не отказывая себе ни в деликатесах, ни в богатом убранстве.

“Нет, не души, а призраки. По крайней мере, я уж точно призрак, ведь и в самом деле умер”.

Адам как-то раз заметил тут даже Джулиана Бисселла. Того самого Бисселла, на церемонии прощании с которым он когда-то присутствовал. Того самого Бисселла, которому вручили медаль Октуса за его разработки в фармакологии. Того самого Бисселла, которого все считали пропавшим без вести и даже мёртвым, пока он вместе с женой спокойно прогуливался по острову. Да, и его жена тоже была жива, в отличие от Элейн. Адам поймал себя на мысли о том, что до сих пор ищет её глазами в толпе, по-прежнему надеясь, что неверно опознал останки, обнаруженные в Логове, и что всё это окажется ещё одним хитроумным планом Прескотта по сокрытию исчезновения человека. Но это было вовсе не так. Адам потерял Элейн навсегда.

– «Председатель с вами свяжется попозже», – начал Дьюри, прервав начавший закипать в Адаме гнев. – «Не хочу, чтобы вы волновались, ведь всё теперь уже в порядке, но у вашего сына возникли некоторые проблемы в…»

– «О, Боже…» – у Адама сердце рухнуло в пятки. – «Нет…»

Дьюри оттопырил указательный палец, не разжимая рук, чтобы профессор не прерывал его.

– «Выслушайте меня сначала. С ним всё нормально. Он полез в драку, и один из надзирателей напал на него».

– «“Напал на него”?!» – вихрь худших опасений пронёсся сквозь мысли Адама. – «Чёрт подери, о чём вы?!»

– «Скажу вам всё, как есть, сэр: у одного из надзирателей сын на передовой сейчас воюет, вот он и отделал Маркуса своей дубинкой, да так, что того, по большому счёту, пришлось в медсанчасть отправить. Но сейчас он уже поправился».

Адама затошнило. Все его мысли сейчас вертелись лишь вокруг того, как совершенно одинокого Маркуса, потерявшего всякую надежду, избивают всякие бандиты и извращенцы в этой вонючей дыре. Он ведь терпеть не станет и даст им сдачи, и его за это убьют. Адам задумался, если Маркус погибнет, станет ли хоть кто-нибудь сообщать ему об этом? Проверить это он ведь никак не сможет. Больше всего профессору сейчас хотелось броситься за Маркусом и вытащить его оттуда. Но он понимал, что ничего не выйдет, ведь он сам сидел под замком на другом конце Сэры.

– «Зачем вы мне всё это рассказываете?!» – спросил Адам, боковым зрением тут же заметив какое-то движение. Должно быть, он произнёс это слишком громко, потому что один из лаборантов тут же повернулся посмотреть, из-за чего кричат. Профессор тут же понизил голос до озлобленного шёпота. – «Вы что, со мной игру какую-то вести пытаетесь?! С вашей подачи моего ребёнка мучают, над ним издеваются, а затем вы рассказываете мне обо всём этом, чтобы я уж точно вёл себя, как паинька?! Я к тому, что если вы вдруг решили, что это самый действенный способ добавить мне мотивации, то вы ошибаетесь!»

Адам наклонился ближе к Дьюри, еле сдерживаясь от собственной ярости, чтобы не схватить того за воротник.

– «Не трогайте моего сына! Даже не думайте об этом! Вы меня поняли?! Если мне и удастся спасти Сэру, то сделаю я это лишь ради него одного! Ради того дня, когда его выпустят на волю! Весь мой труд ради него!»

Адам вдруг понял, что Мирре он примерно то же самое сказал, и что это были не пустые слова. Сэра для него ничего не значила, если он потеряет Маркуса. Без него планета из живого мира превратится просто в кусок скалы с копошащимися на нём организмами. Неудивительно, что Маркус всё бросил и попытался спасти его тогда: Адам сам послужил для своего сына примером того, как можно оставить свой долг ради семьи. Возможно, пример этот Адам подал Маркусу с большим запозданием, но лучше поздно, чем никогда.

“Именно так всё и должно быть. И понял я это лишь теперь, хотя уже давным-давно пора было это сделать”.

Дьюри ровным счётом никак не отреагировал на вспышку ярости Адама.

– «Я просто рассказал вам, что там случилось, сэр. Если бы я решил чем-то угрожать вам, то сомнений в моих намерениях у вас бы не осталось».

– «Докажите, что он ещё жив».

– «Посмотрим, что удастся сделать», – Дьюри откинулся на спинку кресла, сложив руки на коленях. – «Знаете, председатель редко ведь что-то обещает. Но, по своему опыту скажу вам, что, дав слово, он его сдержит. К тому же, вы и ваш сын не такие уж и безгрешные, не так ли? Так что, думаю, нам всем придётся научиться верить друг другу».

– «Маркус служил на передовой почти пятнадцать лет. Он вовсе не трус, и вы это прекрасно знаете».

– «Да я и не сомневаюсь, что вашему сыну храбрости не занимать, сэр. Вероятно, с ним случилось то же, что и с другими беднягами: он наконец-то сломался от постоянного стресса. Но в итоге ему удалось избежать расстрельного приговора, и вам стоило бы поблагодарить Прескотта за его вмешательство».

Адам вновь почувствовал, как медленно соскальзывает в бездну терзаний, стараясь придумать, как бы с помощью уговора, подкупа, угроз, или чего угодно ещё вытащить Маркуса из тюрьмы, пока не станет слишком поздно. Мысль о том, что его могут убить на войне, и так пугала его долгие годы. Но жизнь в тюрьме превратится для Маркуса в медленную томительную пытку, а эта судьба для него куда страшнее.

– «Вы могли бы его сюда привезти», – предложил Адам. – «Ему уже восьмой десяток стукнет, когда его освободят, если вообще, конечно, он доживёт до этих лет. Пусть свой срок тут отбывает. Чёрт, я бы куда охотнее свою работу стал выполнять».

Одарив профессора продолжительным взглядом, Дьюри встал на ноги. Адам знал, что за ними сейчас следят присутствующие в лаборатории, но ему было уже всё равно, ведь он потерял всякое чувство собственного достоинства.

– «Когда будете с председателем разговаривать, то сами попробуйте его об этом попросить», – сказал Дьюри, с какой-то неловкостью сложив руки на груди, будто бы не знал, что с ними ещё можно делать, кроме того, как винтовку ими держать. Адам и за Маркусом замечал подобное. – «У нас новоприбывший есть. Возможно, он вас заинтересует. Его только что привезли из “Глыбы”».

На какое-то полное блаженства мгновение сдавливавшее сердце Адама напряжение спало, и он уже было решил, что сейчас ему скажут, что это Маркус. Но облегчение тут же испарилось без следа, так как по мрачному выражению лица Дьюри профессор понял, что это речь шла не о его сыне. Адам тут же возненавидел капитана за то, что тот подарил ему надежду, а затем отнял её, хотя сам Дьюри, ни слова ещё не сказавший, даже никак не намекал на Маркуса. Адам пал жертвой собственных иллюзий, возникших из чувства бессмысленного страха, тоски и отвращения к самому себе.

– «И кто же это?» – спросил он.

– «Заключённый по имени Уильям Альва. Он вызвался добровольцем».

– «На что вызвался?»

– «Не знаю, я же не врач, сэр», – пожал плечами Дьюри. – «Это вам вместе с доктором Бэйкос решать, как его использовать. В любом случае, всяко лучше, чем когда тебе в еду насыпают дерьма и битых стёкол, а в жопу ручку от метлы суют. Он педофил, сэр. Убил трёх маленьких мальчиков».

Каким-то странным образом капитан умудрялся быть одновременно и весьма культурным человеком, и отъявленным грубияном. Казалось, он прекрасно знает, как правильно комбинировать эти черты, чтобы достичь наилучшего результата. Сдержанно кивнув на прощание, Дьюри покинул лабораторию, звякая подошвами ботинок по отполированному мозаичному полу кремового цвета.

Адам пришёл в оцепенение, пытаясь понять, послужил ли этому причиной рассказ о том, что с педофилами в тюрьме делают, или же переживания о подобной судьбе для Маркуса. А может, тут всё дело было в том, что этот Альва вообще не понимал, на что он согласился. Не вставая со стула, Адам развернулся, чтобы посмотреть, куда подевался Джером, являвшийся одним из ведущих специалистов по генетике в их лаборатории.

– «Рекс, это всё Эстер придумала?» – спросил он у Джерома, хотя все его мысли сейчас витали вокруг того, что надзиратели сделали с Маркусом. – «Это она просила о выделении добровольцев?»

Джером вышел из своего уголка, где готовил предметные стёкла для исследований.

– «Без понятия, профессор», – сказал он.

– «Он ведь вообще не представляет, на что вызвался. Провалиться мне на месте, если я позволю себе воспользоваться его неведением».

– «Кто “он”?»

Адам даже понять не мог, то ли Джером косил под дурака, то ли на самом деле настолько погрузился в работу, что даже не слышал беседу с капитаном. Сложно, конечно, было пропустить мимо ушей разговор на повышенных тонах с бойцом отряда “Оникс” в тихой лаборатории, но Джерому такое было вполне по силам. Он покосился недоумённым взглядом на Адама, который вышел из лаборатории в поисках места, где можно побыть одному.

По злой иронии физически Адам сейчас чувствовал себя куда лучше, чем долгие годы до этого. Рёбра ещё не до конца срослись, но профессор стал куда больше двигаться, просто перемещаясь по Азуре пешком между зданиями научно-исследовательского комплекса. Да и еда тут была куда лучше. Дома он мог достать для себя всё самое лучшее, что имелось в Джасинто, даже когда запасы уже были на исходе. Но едва взглянув на перечень блюд, что подавали в разных заведениях на острове, профессор отчётливо понял, в какой же безвыходной ситуации оказались жившие на материке, и насколько малы стали его запросы.

“А ещё и жалуются, что им приходится урезать норму выдачи продуктов”, – мысленно усмехнулся профессор, хотя то высоченное здание, где располагались его покои, запросто могло потягаться по уровню роскоши и комфорта с лучшими известными ему отелями, уже давно разбомбленными в щепки и сожжёнными вместе с остальной поверхностью Сэры.

“Это ведь всё я. Это благодаря мне их сжечь сумели, не так ли? Да ещё и “Мальстрём”… Чёрт, они ведь даже использовали мои исследования по энергоснабжению. Я причастен ко всему вокруг, пусть даже сам ещё этого не понял”.

Когда Адам проходил по роскошному вестибюлю, отделанному панелями красного дерева и драпировкой из жаккардовой ткани, то ему показалось, что он узнал несколько статуэток, стоявших в углублениях в стене. Да, он не ошибся: это были экспонаты из коллекции Ушаева, которую его отец передал в Национальный музей в качестве бессрочной ссуды. Адам вспомнил о древней серебряной фигурке лошади из Кашкура, которую сам же и нашёл среди разграбленных руин музея Шавада, и наконец-то отбросил все сожаления об утерянных предметах искусства, как ему когда-то и посоветовала Елена Штрауд.

“Маркус…” – мысленно позвал сына профессор, войдя в лифт, представлявший собой открытую платформу, с которой обитатели острова могли в полной мере рассмотреть всё великолепие просторного вестибюля, увенчанного арочными сводами и стеклянным куполом. Косые лучи солнца подсвечивали керамические вазы с редкими растениями. – “Господи, Маркус, что же я натворил?..”

Медленно подойдя на шаг ближе к краю платформы, Адам бросил взгляд вниз на толпу людей, ошивавшихся по вестибюлю. По ним явно было видно, что спешить им некуда, да и вообще, за исключением незаметно шнырявшего в тенях обслуживающего персонала, никого из этих людей нельзя было причислить к обычным гражданам.

“Элейн, сумеешь ли ты простить меня? Я ведь подвёл тебя, не сумев присмотреть за Маркусом”.

Надо было прекращать заниматься самобичеванием и сконцентрироваться на текущих проблемах, ведь помочь Маркусу в таком состоянии он точно не мог. Адам пересёк широкий коридор, устеленный ковром с толстым ворсом, который почти полностью гасил звук шагов профессора. Он запер за собой дверь квартиры и уселся за стол, обхватив голову руками в попытке хоть немного успокоиться и придумать какой-нибудь план. Но, как показалось Адаму, посидеть в спокойствии ему дали не более пяти минут, прервав его мысли стуком в дверь. Замок можно было открыть кнопкой прямо со стола. В конце концов, не было никакого смысла притворяться, что он куда-то уехал.

– «Войдите», – сказал Адам, нажав кнопку отпирания замка. На пороге появилась Эстер Бэйкос с весьма раздражённым видом.

– «Вы ведь специально телефон отключили, да, профессор?» – спросила она.

Но Адам даже не знал о том, что телефон не работает. Бросив взгляд на ряд кнопок, установленных в столе, он попытался понять, когда же нажал не на ту.

– «Простите. День сегодня не задался», – ответил Адам.

– «Мне надо поговорить с вами. Рекс сказал, что вас кое-что тревожит».

У Адама сейчас совершенно не было сил вести все эти разговоры, и ему очень бы хотелось, чтобы Эстер ушла.

– «Кое-что кроме того, что с моим сыном случилось?» – Адам знал, что сплетни распространялись по острову быстрее, чем ионы в ускорителе частиц, так что позволил себе немного съязвить. – «Да, мне тут рассказали, что нам для экспериментов привезли так называемого “добровольца”».

– «Я оказалась в странной ситуации, когда мне приходится идти и просить разрешения у физика, чтобы начать медицинские исследования», – Бэйкос произнесла это таким тоном, будто бы давала советы больному проказой, как правильно ногти подстригать. – «Мы знаем, что этот организм каким-то образом способен преодолевать межвидовой барьер, поэтому надо как можно скорее приступить к экспериментам на людях».

– «Он же заключённый, так что в принципе не может полностью понимать всю ситуацию и соглашаться на подобное. Да и мы ему тоже никакой информации дать не можем, потому что сами предмет весьма поверхностно знаем».

– «Он насиловал и убивал детей».

– «Мы тут что, будем дебаты по этике устраивать, как старшеклассники?»

– «Его никто не заставляет. Может, ему вообще никакого вреда от этого не будет», – ответила Бэйкос. Она выглядела весьма приятной и благоразумной женщиной, вовсе не создавая о себе впечатление какого-то чудовища. – «Он сможет отплатить свой долг обществу».

– «Это просто аморально».

“Как и “Молот Зари”. Давай же, напомни мне об этом. Пусть нам вновь не будет на душе спокойно. Да, я совершил нечто ужасное, но это не значит, что я хочу это повторить”.

Казалось, Бэйкос уже надоело упрямство Адама, о чём говорили её сложенные на груди руки.

– «Этот мир погибнет из-за морализаторства, профессор. Я предпочитаю выжить и терзаться раскаяниями, чем остаться порядочным человеком, но умереть. Очевидно, вы и сами так считаете».

Они достигли той самой тонкой грани в споре, когда легко было согласиться с тем, что жертва их экспериментов просто отвратительна сама по себе. Но Адама пугало то, что, перешагнув эту черту, они постепенно перейдут от использования относительно опасных для общества личностей в качестве подопытных к просто нежелательным и бесправным, а в итоге просто перейдут на совершенно беспомощных людей, которые просто не смогут защититься от них.

“Но ведь эта отрава прямо сейчас захлёстывает планету, и страдает не только человечество, но и вообще все организмы. Здесь совершенно иная ситуация… Но нет, мораль именно для того и придумали, чтобы прибегать к ней в тяжёлые времена. А сейчас времена уже просто запредельно сложные”.

Адам откинулся на спинку кресла, едва находя в себе силы поверить в то, что он так переживает за какого-то отброса общества, когда его собственный сын так страдает, а весь мир находится под угрозой полного исчезновения. Адам понимал, что был абсолютно прав, пытаясь не допустить использования этого человека в качестве подопытного, но его смущали собственные мотивы. Профессору сложно было докопаться до сути, не старается ли он просто убедить самого себя в том, что он – хороший человек, который просто совершил несколько ошибок. В конце концов, для Уильяма Альвы разницы всё равно никакой не было.

– «Вы не станете использовать этого заключённого», – тихо произнёс Адам. – «Но я найду для вас другой источник человеческих тканей».

– «Ага, и молекулярную биологию за выходные выучите, да?»

Некоторые вещи моментально становились ясны как день. Словно разряд молнии они прорезали тучи сомнений, не раз зависавшие над Адамом во время его работы. Их осознание давалось даже легче, чем выбор между чаем и кофе, и приходило оно моментально на общем плане того кризиса идей, что преследовал профессора.

– «Я сам им стану», – сказал он. – «Я буду подопытным. Используйте меня».

ДОМ ПРАВИТЕЛЕЙ, ЭФИРА.

– «Полковник, вы не могли бы уделить мне пять минут?»

Голос Прескотта прорвался сквозь гул разговоров толпы, сновавшей по коридору возле боевого информационного центра. В здании и впрямь не хватало места для размещения всего личного состава штаба, но Хофманн понимал, что надо просто подождать ещё несколько месяцев, в течение которых черви перебьют достаточно граждан КОГ, и тогда все отлично поместятся в этих стенах. Полковник задумался, не стоит ли просто сделать вид, что он ничего не услышал, и направиться к выходу. Однако коридор, теперь уже уставленный столами на козлах для перебазированного личного состава, которым для работы не нужны были компьютеры, представлял собой классическое “бутылочное горлышко” для засады. Полковник застрял прямиком на простреливаемой зоне. Значит, Прескотт всё же чему-то научился за то недолгое время, что служил офицером в армии.

– «Добрый день, председатель», – ответил Хоффман, повернувшись к нему. – «Здесь поговорим, или же в вашем кабинете?»

Прескотт, попросив Хоффмана кивком головы следовать за ним, направился к мужской уборной.

“Отлично, теперь совещания в сортирах проводить будем. Может, он считает, что я быстрее с ним соглашусь, если он на чувство армейского братства надавит?”

Тем не менее, до уборной идти куда ближе, чем возвращаться в кабинет Прескотта. Войдя за ним в комнату, полковник окинул внимательным взглядом двери туалетных кабинок на предмет торчавших из-под них ботинок, а затем опёрся спиной на стену, отделанную зелёной плиткой с золотой каёмкой. Зубцы пилы “Лансера”, висевшего у него на плече, звякнули, стукнувшись о плитку.

– «Не мог не заметить, что в штабе воцаряются упаднические настроения», – начал Прескотт. – «Так что хочу знать, послужила ли этому причиной ситуация в целом, или же чрезмерно затянувшаяся реакция на приговор Фениксу».

Те несколько секунд, пока Хоффман пытался понять, к чему, чёрт возьми, клонит Прескотт, тот сверлил его взглядом. Председатель же и сам прекрасно знал состояние дел. У него тоже имелось своего рода шестое чувство, свойственное политикам. Словно кобра, он втягивал воздух и сразу понимал, откуда веет отчаянием и слабостью, и где пытаются скрыться крупицы надежды, а затем расправлял своё сложенное кольцами тело и вонзал клыки в добычу.

– «Хотите, чтобы я приказал им завязывать с этой хуйнёй и начинать радоваться, да, председатель?» – спросил Хоффман, который и сам страдал. С каждым днём он всё сильнее горевал по Маркусу и всё меньше понимал собственную реакцию на его поступок и мотивы самого Маркуса. Дом и Аня не сказать, что игнорировали его, и уж точно не испытывали к нему враждебности, но у них обоих на лице было написано, что полковник им будто бы нож в сердце всадил, и что теперь уже их жизни никогда не станут прежними. В уме полковника проскользнула отчаянная мысль. – «Слушайте, одно ваше слово – и Феникс уже завтра на воле будет. Можете преподнести это, как хотите. Отправьте его в штрафбат, в какой-нибудь отряд смертников – что угодно придумайте. Но он может вернуться на передовую уже через сутки».

– «И какой урок из этого извлекут остальные солдаты?» – спросил председатель.

– «Может, такой, что нам нужны все, способные сражаться?» – ответил Хоффман. Когда-то полковник считал, что может угадать, к чему клонит Прескотт, но в последние годы он словно блуждал в потёмках. – «Я всё сделал по правилам, председатель, потому что именно для этого и существует Устав Правителей. Именно благодаря этой книге мы знаем, что делать, когда люди, которые заслужили нашу симпатию и уважение, нарушают правила. Мы судим их беспристрастно, без предрассудков и ссор. Феникс виновен в своём проступке… Боже, как бы я хотел, чтобы он этого не делал. Нам всем его не хватает… Чёрт, даже мне его не хватает. Но что я могу поделать?»

– «Вот и я о том же. Если он вернётся…» – Прескотт не сводил глаз с чего-то, расположенного на стене прямо над головой полковника. Вытянув руку, он потёр указательным пальцем блестящую плитку, а затем принялся рассматривать то, что прилипло к его кончику. – «Если он вернётся, то его сослуживцы и семьи погибших воспримут этот шаг, как оскорбление памяти погибших. Такой поступок может послужить толчком к дальнейшим нарушениям дисциплины. Возможно, даже создастся впечатление, что мы куда больше волнуемся о детях из богатых семей, чем о простых солдатах».

– «То есть, вы мне сейчас прямо говорите, что ситуация останется без изменений. Я вас правильно понял?»

– «Нет, я хочу разубедить товарищей Феникса в том, что он в тюрьме голодает и подвергается насилию. Возможно, это послужит неким компромиссом. Он уже поучаствовал там в драках, а надзиратели избили его. Я уже отправил запрос на регулярные медицинские обследования с представлением доказательств его текущего состояния».

“Господи… А Аня-то знает?” – пронеслось в голове у Хоффмана. Медики, конечно, утверждали, что он вменяем, но, может, Маркус и впрямь наконец-то умом тронулся. Характер у него просто взрывной. Хотя, до последнего времени он всегда мог направить свою ярость в верное русло.

– «Он в норме?»

– «Его так просто не убьёшь», – уклончиво ответил Прескотт.

– «Вы мне отдадите приказ освободить его, сэр, или нет?» – спросил Хоффман, наконец-то поняв, к чему ведёт председатель. По крайней мере, полковнику так показалось. Прескотт и в самом деле хотел, чтобы Маркуса отпустили на волю, но не хотел нести ответственность за возможное недовольство окружающих. – «Если так, то вам придётся самому направить приказ в канцелярию военного суда, чтобы провести это в соответствии с “Указом о всеобщей мобилизации”. Сам я не имею никакой власти над гражданскими тюрьмами».

Хоффман изо всех сил пытался понять, чего же хочет Прескотт. Вся канцелярия военного суда свелась к одному двадцатидвухлетнему секретарю-помощнику с астмой и угревой сыпью во всё лицо, которому отказали в службе на передовой по состоянию здоровья, так что он вряд ли бы стал противиться приказам. От судебных органов остался лишь мировой суд, выписывавший штрафы в виде сокращения нормы пайка за мелкие преступления и отправлявший на расстрел за куда более серьёзные нарушения закона. Цивилизации, стоя на пороге гибели, не могла позволить себе впустую тратить ресурсы на проведение судов, содержание обычных тюрем и рассмотрение апелляций. Прескотт мог провернуть что угодно, стоило ему лишь захотеть. Один-единственный солдат, пусть даже такой, как Маркус, в принципе никак не мог угрожать его политической карьере. Прескотт всячески старался угодить Адаму Фениксу, но того уже не было в живых. Казалось, теперь уже никто не занимается технической стороной нужд фронта. Хоффман на мгновение попытался представить, как бы отреагировал Адам на столь позорный поступок сына. Подобные мысли причиняли лишь страдания.