Текст книги "Бородинское поле"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 52 страниц)

Сошникова своей скромностью и исполнительностью, а может,

гражданская профессия Олега заставила старшего лейтенанта

проникнуться уважением к архитектору.

Всего в отряде было четыре бронебойки, притом три

длинноствольных, тяжелых, с крупнокалиберным патроном, и

только у Олега легкая, почти как старинная берданка, и калибр

пули тоже винтовочный, только гильза более емкая, пороху в

ней раза в три больше, чем у обыкновенного винтовочного

патрона. Остапов даже усомнился: как это такая махонькая

пуля может прошить броню, которую и снаряд-то не всякий

берет? Но Сошников внушительно рассеял все его сомнения,

сказав, что именно в пуле тут и кроется весь секрет, что она не

обычная, а особая, бронебойная, летит с бешеной скоростью и

врезается в броню. Олег поверил и ждал случая, чтобы на

практике удостовериться в бронебойной силе своего ружья.

Случай этот представился ему после полудня, когда их

позиции бомбила фашистская авиация, перед тем как пошла в

наступление пехота. Во время бомбежки Олег, как и его

товарищи, сжался в комок на дне окопа, потому что было,

может, не столько страшно, как до жути неприятно: в первый

раз он попал под бомбежку. А с непривычки – это любой скажет

– всегда неприятно попадать под бомбежку. Вспомнил Варю и

певичку Москонцерта, о которой Варя рассказывала. Как-то

неловко ему стало за свою робость, и он выпрямился. Правда,

из окопа не высунулся – это уж ни к чему было бы, – но смотрел

в небо, наблюдая, как от самолета отрываются бомбы. И в тот

же момент рядом с ним оказался старший лейтенант. С ним

стало спокойней и совсем не страшно. А Сошников схватил его

противотанковое ружье, прицелился и выстрелил по самолету.

А когда объятый пламенем "юнкерс" рухнул где-то недалеко за

дорогой, Сошников, сам немало удивленный, по-мальчишески

завизжал от восторга, а затем торопливо загнал в патронник

патрон, выстрелил еще, уже не целясь, вслед удаляющимся

самолетам.

– А вы говорили – берданка! – победно тряс Сошников

ружьем перед глазами пораженных бойцов. – Это же

универсальная зенитно-противотанковая пушка. По такой бы

пушке да на каждого бойца! Мы б их, паразитов, проучили, мы

б им показали...

Он не договорил фразы: разорвавшаяся мина сразила

старшего лейтенанта наповал. Это была первая смерть на

войне, которую Олег Остапов видел воочию, такая

неожиданная, странная и нелепая. И опять он вспомнил

певичку, которая погибла где-то здесь, когда копала, возможно,

вот этот окоп, в котором сидит он, архитектор Остапов, а рядом

с ним прислонившееся к срезу сырой, холодной земли уже

бездыханное тело старшего лейтенанта.

Сошникова не успели похоронить, как начался

шквальный артиллерийский обстрел их окопа. Командование

отрядом принял лейтенант Аннушкин. Отряд ожидал атаки, и

прежде всего танковой. Бойцы знали, что картофельное поле

перед их окопами минировано. Минное поле вселяло больше

надежды, чем четыре бронебойных ружья, противотанковые

гранаты и бутылки с горючей жидкостью.

Атаку начали танки. Они выскочили из леса волчьей

стаей и сразу, без остановки, ринулись в сторону окопов. Олег

выбрал себе один, головной, и, держа его на мушке, ожидал,

когда между ними сократится расстояние метров до двухсот.

Он не успел выстрелить: произошел взрыв, столь мощный, что

стальное чудовище опрокинулось набок, его заволокло дымом.

Очевидно, танк наскочил не на мину, а на фугас, для которого

минеры не пожалели взрывчатки. А через минуту – второй

взрыв, не такой сильный, но с танка все же снесло гусеницу.

Фашисты сразу сообразили, что перед ними минное

поле, и не стали рисковать: одиннадцать машин развернулись

влево и, обойдя окопы стороной, устремились на восток в

сторону Утиц, уже не встречая на своем пути никаких преград.

Из наскочившего на мину танка, как мыши, выскочили члены

экипажа и бегом помчались к лесу. Вдогонку им отряд открыл

беспорядочную, пальбу, пока лейтенант не остановил бойцов

грозным окриком:

– Прекратить! Незачем попусту патроны тратить. – И,

подойдя к Остапову, без слов, как тогда Сошников, взял из рук

Олега ружье, начал целиться в убегающих танкистов. За

лейтенантом теперь смотрел весь отряд: ну-ка покажи, чего ты

стоишь? Лейтенант Аннушкин понимал, что за ним наблюдают

подчиненные и что от этих выстрелов зависит его

командирский авторитет. Возможно, поэтому он волновался и

первую пулю пустил "за молоком". Но вот он снова

прицелился, теперь уже обстоятельно, не торопясь. Бойцам

казалось, что он слишком уж долго целится, медлит: пока

выстрелит – фашисты леса достигнут. Но на этот раз выстрел

был точным. Олег подумал о лейтенанте: "А он достоин своего

предшественника". А может, и не один Олег так подумал.

Остапов вспомнил свою Варю. Он вспоминал ее часто,

но сейчас представил ее здесь, рядом с собой, и ощутил

ужасную неловкость, смущение, пожалуй, даже стыд. Ему

стало больно и обидно, что из его ружья другие метко

поражают врагов, а сам он еще не убил ни одного фашиста.

Немцы открыли беглый минометный огонь. Их мины ложились

хотя и кучно, но не метко: большим недолетом. "Мазилы", -

приятно подумал было Остапов, но услыхал сокрушенный

голос Аннушкина:

– По минному полю бьют, сволочи, хотят разминировать.

Вот оно, оказывается, в чем загадка недолета.

А потом началась та самая атака, которую наблюдал со

стороны Александр Гоголев. После краткого артиллерийского

налета вышли из леса четыре танка, а вслед за ними

бронетранспортеры и пехота. Олег стрелял по

правофланговому танку, сначала издали. Чувствовал, что пули

его достигают цели, но не причиняют танку никакого вреда. В

гуле и грохоте боя он не слышал орудийных выстрелов с

правой стороны. Это батарея, возле которой находился

Александр Гоголев, вела по танкам огонь с дальней дистанции.

Вдруг танк, по которому стрелял Остапов, загорелся. Олег не

верил своим глазам: он торжествовал. Оказавшемуся рядом с

ним лейтенанту Аннушкину, сдерживая волнение, объявил:

– Есть один!

– Вижу, – сказал озабоченный лейтенант и следующей

фразой как ушат холодной воды вылил на разгоряченную

голову ликующего Олега: – Наши артиллеристы по танкам

бьют. А ты по транспортерам целься, давай по транспортерам.

Вот те на: оказывается, и на этот раз не он, а другие,

артиллеристы, подожгли вражеский танк. Тогда Олег с досадой

и ожесточением начал посылать пулю за пулей по ближайшему

транспортеру. Он целился в мотор, и, когда транспортер

вспыхнул, объятый пламенем, а из него посыпались на землю

солдаты, он уже не ликовал, хотя и знал наверняка, что на этот

раз он, и никто другой, поразил цель. И тогда к нему пришла

простая мысль: совсем не важно, кто подбил. Нужно просто

стрелять и попадать в цель. И он уже бил по второму

бронетранспортеру и, кажется, тоже попал, как вдруг услышал

тревожные слова:

– Лейтенант ранен! Эй, санитары, давай сюда:

лейтенанта ранило!

Этот тревожный клич прокатился по всему окопу из конца

в конец и лишь на какую-то минуту отвлек мысли Олега.

Потому что не в ранении лейтенанта сейчас заключалось

главное, а в том, что враг наступал. Несмотря на то что на

поле уже горели два танка и три транспортера, немцы

продолжали наступать.

Уцелевшие бронетранспортеры, освободившись от

солдат, повернули назад, к лесу, от которого теперь, трескуче

тарахтя моторами, мчался отряд немецких мотоциклистов.

Похоже было, что враг замыслил психическую атаку.

Остапов теперь целился в мотоциклистов, которые по-

заячьи прыгали по неровному, схваченному легким морозцем

полю. Он выстрелил и сразу понял, что мимо. И тут увидел, как

прямо на него, с лязгом, грохотом и свистом пуль над головой,

идет танк. Олега бросило одновременно в жар и холод: танк

был уже в нескольких метрах, и Олег сообразил, что

перезарядить ружье и выстрелить он уже не успеет, да и пули

теперь защелкали по брустверу перед самым лицом, осыпав

брызгами мерзлой земли. Оставив ружье на бруствере, Олег

упал на дно окопа, лихорадочно ощупывая противотанковую

гранату и пытаясь вставить в нее запал. Он решил, что пришел

и его смертный час, что гибель его неотвратима, так пусть же

гибнут и враги. Все должно произойти просто и в одно

мгновение: когда танк своими гусеницами наступит на кромку

окопа, он, Олег Остапов, ударит противотанковой гранатой по

гусенице. Произойдет взрыв – и все. Вот этот окоп станет его

могилой. Но и танк не сможет дальше идти. Он остановит его

здесь, на окраине Бородинского поля. Озябшие руки плохо

слушались, пальцы, казалось, парализованы, и он понял, что

не успеет вставить запал, потому что стальная крепость уже

надвигалась на него, он каждой клеточкой своего тела теперь

ощущал приближающийся сатанинский гул и мог с точностью

до одного сантиметра определить расстояние до танка, потому

что теперь не минутами, а этими сантиметрами измерялась

его жизнь.

Прижавшись к сырому холодному дну окопа, он скорее

почувствовал, чем увидел, как черная стальная громада

заслонила над ним небо, сразу померк свет, словно наступило

солнечное затмение. "Варя..." – то ли вслух, то ли мысленно

произнес Олег и закрыл глаза лишь на один миг, и именно в

этот миг он увидел ее, свою Варю. Она была какой-то

воздушной, лишенной плоти, в белом подвенечном платье и с

бледным, искаженным ужасом лицом. Только на одно

мгновение она появилась перед ним, вызвав щемящую боль и

бездонную тоску по женщине, которую недолюбил, по мечте,

которую не успел осуществить, по ясному небу, которое

закрыла стальная смерть. Это было мгновение между жизнью

и смертью. Затем его сверху осыпало землей, и совсем уж до

изумления неожиданно свет открылся, черная стальная туша

пронеслась над ним и исчезла. Он понял, что остался жив, и

сразу, как только это понял, встал, выпрямился, чтоб

посмотреть, куда подевалась его смерть. И увидел, что танк,

который только что прошел над ним, стоит в двадцати шагах

позади окопа и из него откуда-то снизу валит черный дым, а из

дыма из-под танка выползает немец. Лицо черное. Только

блестят глаза и оскалившиеся зубы. В руках у него пистолет, и

немец этот явно намерен бежать в окоп, прямо на Остапова,

чтоб довершить то, что не сделал танк. Олег это отчетливо

понял, и тогда к нему вернулась неистребимая жажда жизни.

Он потянулся рукой за ружьем, лежащим на бруствере, но, к

своей досаде, увидел, что приклад, раздробленный

гусеницами, отделился от ствола. Теперь у Олега остались

только гранаты: две ручные и одна противотанковая. Некогда

было раздумывать и рассуждать, какой враг опасней – волны

наступающей по картофельному полю пехоты, до которой

было еще метров пятьсот, или танкисты, бегущие с другой,

противоположной стороны. И Олег швырнул гранату в

танкиста, швырнул легко и точно, прямо под ноги, и приготовил

на всякий случай вторую. Танкист, бежавший на Олега, упал, но

Олег видел, как два других танкиста после взрыва гранаты

отпрянули назад и залегли возле гусениц горящего танка. Они

явно растерялись, попав из огня да в полымя, и еще не успели

прийти в себя. Зато Остапов уже вполне овладел собой.

Теперь он спокойно и достаточно быстро вставил запал в

противотанковую гранату, затем из окопа сильным броском

метнул ее в танк и угодил в его корму, самое уязвимое место.

Расчет его был верным – поразить не только танк, но и

танкистов, лежащих подле танка, в тылу нашего окопа. И он,

очевидно, поразил – взрыв был мощным, танк охватило пламя,

а те двое танкистов как лежали, так и остались лежать

неподвижно возле гусениц.

Вот в этот момент Остапов увидел, как быстро

сократилось расстояние между окопами и атакующими

гитлеровцами. Их было много, гораздо больше, чем тех, кто

находился в обороне. Они шли с тупым упрямством, не

обращая внимания на встречный огонь. Одни падали

замертво, а другие продолжали идти. За первой волной

катилась вторая... Казалось, им нет числа. Шли, поблескивая

щетиной штыков и строча из автоматов. Озверелые от крови,

хмельные от шнапса, шли потому, что им было приказано

любой ценой занять сегодня деревню Утицы и

железнодорожную станцию Бородино. Им было сказано, что в

окопах засел небольшой отряд русских, подавленный

немецкими бомбами, снарядами и минами.

Остапов знал, как знали и другие бойцы, что в тыл наших

окопов, в сторону Утиц, прошли немецкие танки, те самые,

которые не смогли преодолеть минное поле, и эти танки могли

в любую минуту появиться с тыла – от рощи, что в двухстах

метрах от окопов. И тогда его охватило чувство страха, совсем

не то, которое он только что испытал от надвигающегося на

окоп танка, а другое, новое – ощущение предстоящей

рукопашной, схватки, встречи с врагом лицом к лицу. И в

схватке этой преимущество было на стороне врага уже и

потому, что у Олега, кроме одной гранаты, не было никакого

оружия. Он схватил ствол своего ружья и не знал, что теперь с

ним делать. Бросить нельзя, и стрелять из него тоже

невозможно. Он снова посмотрел назад, где горел танк. Немец

лежал в десяти шагах от окопа, распластавшись и вытянув

вперед руки. Обнаженная голова его была окровавлена. Подле

валялся пистолет.

Остапов подумал: выскочу, возьму пистолет и буду

стрелять в атакующих. Он выскочил из окопа и побежал к

немцу. Но когда поднял с земли пистолет и обернулся назад,

чтобы возвратиться в окоп, то увидел, что из окопов

повыскакивали и другие бойцы и бегом устремились на восток,

в сторону небольшой рощи. "Значит, отступаем, наверно, была

команда", – решил Остапов и тоже вместе с другими побежал в

рощу. А через пять минут их окопы были заняты атакующими

немцами.

Трудно сказать, у кого не выдержали нервы и кто

побежал первым. Возможно, весть о ранении лейтенанта

Аннушкина, которого незадолго до того, как отряд оставил

окопы, санитары унесли в рощу, куда следом уходили и другие

легкораненые, посеяла неуверенность и страх. Во всяком

случае, если б Остапову сказали, что он первый вышел из

окопа и подал дурной пример другим, он счел бы такое

обвинение злостным наветом, чудовищным оскорблением. И

был бы прав. Он не думал отступать без приказа, но вполне

возможно, что именно его выход из окопа за оружием и

послужил поводом для оставления отрядом оборонительного

рубежа. Стихия паники, особенно на войне, опасна. Она как

горный обвал.

Александр Гоголев с горечью и волнением видел, как

отряд оставил позиции и, в сущности, бежал в рощу в надежде

найти там спасение. Приказав батарее открыть огонь по

окопам, которые только что начал занимать враг, он, закинув

автомат за спину, вскочил на лошадь и галопом помчался по

полю наперехват отступающим. Он еще надеялся остановить

их и вернуть в окопы. "Безумцы, что они делают?.. – с горькой

досадой думал Гоголев. – Роща – не укрытие, а, скорее,

ловушка. Что они – не соображают? Обезумели от страха? Что

у них за командир?.." Автомат ППШ и четыре обоймы патронов

Гоголев прихватил сегодня, когда уходил с дивизионом

Князева, – посоветовал Макаров, который с первого дня

прибытия на Бородинское поле не расставался с автоматом.

Передовая группа немцев, достигнув наших окопов и не

успев отдышаться, открыла огонь по отступающим.

Естественно, они заметили и всадника, вихрем скачущего

наперерез бегущим. Гоголев скоро понял, что остановить отряд

ему не удастся, да сейчас это едва ли имело бы смысл, теперь

важно было благополучно доскакать до рощи: слишком

заманчива была цель – скачущий вдоль фронта всадник.

Смертельно раненная лошадь упала не сразу: она

вначале слегка замедлила свой бег. И все же Гоголев не сумел

удержаться в седле: слишком велика была скорость. Он

слетел через голову коня и, к счастью, довольно удачно: ноги

не застряли в стремени, и он отделался легким ушибом.

Лошадь пробежала еще метров пять и затем рухнула

замертво. Прихрамывая на ушибленную ногу, Гоголев побежал

в рощу, до которой теперь оставалось всего ничего, каких-

нибудь полсотни метров. У самой рощи его настиг лошадиный

топот: это примчался Акулов, оставленный им при батарее. Он

соскочил с седла, запыхавшийся, взволнованно-бледный, и

сразу, с трудом переводя дыхание и глотая слова, заговорил:

– Вы не ранены, товарищ батальонный комиссар?

– А вы зачем здесь? – вместо ответа строго спросил

Гоголев, но глаза его, встретившись с преданным

взволнованным взглядом Акулова, смягчились.

– Командир батареи послал, когда вы уп... когда лошадь

упала.– А вы удачливей меня, целехонек, – уже дружески сказал

Гоголев. – А теперь скачите на восток через рощу. Там на

противоположной опушке найдете нашу батарею. Передайте

командиру мой приказ: выделить один огневой взвод в мое

распоряжение – вот сюда, на эту опушку. И повозку со

снарядами. Живо!

Акулов только и сказал "Есть!" и тут же мигом умчался

выполнять приказ, догадываясь, зачем комиссару понадобился

на этой опушке огневой взвод артиллерии.

Войдя в рощу, где теперь группками и вразброд

толпились только что оставившие окопы бойцы, Гоголев сурово

и с укором всматривался в их растерянные, подавленные

лица, ища среди них командира. И, не найдя, спросил:

– Кто здесь старший?!

Бойцы молчали, понуро поглядывая друг на друга. Тогда

из-за ели вышел старшина, долговязый, нескладный, в шинели

с оторванным хлястиком. Голова его была перевязана грязным

бинтом. Синие глаза смотрели печально и виновато,

– Был старший лейтенант Сошников, да убило осколком

мины. А до этого в полдень политрука схоронили. После

лейтенант Аннушкин оставался за старшего. В медсанбат

отправили. Едва ли выживет. – Он говорил медленно, тягуче, и

это раздражало Гоголева.

– И все? Больше нет командиров? – спросил комиссар.

– Теперь, выходит, нет, – ответил старшина, сбочив голову,

и отвел в сторону взгляд.

– Бой был сильный на первой линии, товарищ

батальонный комиссар, это еще до полудня, – вклинился в

разговор шустрый сержант, белобрысый, со сбитой набок

ушанкой. – Потери были у нас большие. Многих ранило, а

многих совсем...

Нельзя было медлить, и Гоголев приказал старшине

собрать отряд, а сержанту – выставить на опушке рощи

охранение. Он был разгневан. Он считал, что отряд мог и

обязан был защищать окопы, не имел права отступать. Да,

немцы превосходили числом. Но это пехота. Из четырех

поддерживающих пехоту танков три подбила наша

артиллерия, четвертый отошел обратно к лесу. А пехоту можно

было остановить ружейно-пулеметным огнем, наконец, у

самых окопов забросать гранатами и контратаковать. Он был

убежден, что фашисты не выдержали бы дружного,

организованного отпора и их атака непременно захлебнулась

бы. Понимал он и то, что отряд понес серьезные потери,

защищая первую линию окопов. Это была уже вторая линия.

Люди устали. Их физическое и моральное напряжение было на

пределе, но это не оправдание для отхода. Люди должны были

и могли драться и побеждать.

Отряд собирался медленно, молчаливо. Бойцы избегали

взглядов друг друга, чувствуя за собой вину. Старшина

построил отряд, подал команду "Смирно" и произвел подсчет.

Гоголев посматривал на восток: он ждал ординарца с огневым

взводом. Старшина доложил:

– Товарищ батальонный комиссар, отряд в количестве

восьмидесяти трех человек по вашему приказанию построен.

– Вольно, – глухо сказал Гоголев и поднял прямой и

обжигающий взгляд на стоящих между деревьев бойцов. Он

знал, что сейчас многое зависит от него самого, и не только от

слов, которые он скажет отряду, но и от его поведения, от его

личного примера мужества, воли, характера. Люди, которые

видят его в первый раз и которых он поведет в атаку, на

пулеметы и автоматы врага, должны ему поверить. Первую

фразу он уже обдумал: надо прежде всего представиться. И он

сказал, сохраняя спокойствие: – Я – комиссар противотанкового

артиллерийского полка Гоголев. Основная часть наших орудий

стоит на Бородинском поле. Здесь – один дивизион. Это наша

батарея поддержала вас огнем, когда фашисты атаковали из

леса. Наши орудия подожгли три танка, которые шли на ваши

окопы, и заставили четвертый бежать с поля боя. Фашисты бы

ни за что не прошли, если бы вы не дрогнули. – Он замолчал,

сурово нахмурился, глядя в землю, затем поднял тяжелый

взгляд на бойцов, продолжал: – Но этого не случилось. Вы

дрогнули, оставили укрепленные, хорошо оборудованные

позиции. Их сооружали женщины Москвы, ваши матери и

жены, они надеялись на вас, верили, что вы не пропустите

врага, остановите гада здесь, на поле русской славы, не

опозорите доблести своих предков, которые здесь, на

Бородинском поле, в смертельной схватке решили участь

Наполеона. А вы... – Он оборвал фразу и мрачно, с горечью и

досадой снова посмотрел вниз.

Олег внимательно смотрел на комиссара, испытывая

чувство неловкости и стыда. И опять подумал о Варе. Именно

она сооружала эти окопы, и все, что говорил комиссар,

касалось именно его, и, пожалуй, больше всех его. Что бы она,

Варя, подумала о своем муже, если б узнала, увидела, как он

бежал? И вдруг его, как иглой, пронзил вопрос: когда он вышел

из окопа за пистолетом, началось отступление или еще не

начиналось? Он точно не мог сказать, как-то не обратил

внимания, но, кажется, когда шел за пистолетом, все еще

сидели в окопах, а когда возвращался назад... От этой мысли

его бросило в холод. Быть того не может. И все же к чувству

стыда теперь примешалось чувство вины, и он знал, что это

чувство будет все сильней и сильней и не даст ему покоя, пока

он не искупит свою вину. Ценой крови или жизни, но искупит.

Иначе он перестанет себя уважать, иначе он не посмеет

честно посмотреть Варе в глаза, даже письма не посмеет

написать. Он вздрогнул, когда Гоголев неожиданно поднял

глаза на угрюмый отряд и снова заговорил проникновенно

негромким, приглушенным голосом:

– Куда вы бежали? В эту рощу? Она вас не спасет и не

защитит. Ваша защита и крепость там... – Он стремительным

жестом указал на запад, в сторону окопов. – А позади Москва.

У вас единственный шанс смыть свой позор – выбить врага из

брошенных вами окопов. Другого выбора нет. Я пойду с вами.

Впереди со мной пойдут коммунисты. Нашу атаку поддержит

батарея справа, еще один огневой взвод будет сопровождать

нас отсюда, с этой опушки. Тяжело? Знаю. – Он кивнул в

сторону окопов. – Посмотрите, сколько их полегло. И пять

танков, которые уже никогда не будут топтать нашу землю. – И

вдруг скомандовал: – Смирно!.. Коммунисты, пять шагов

вперед – марш!..

Двадцать семь человек вышли вперед и замерли. Вышел

и Олег Остапов, хотя он был беспартийным. Еще минутой

раньше, когда Гоголев сказал, что впереди в атаку пойдут

коммунисты, он уже твердо решил, что пойдет вместе с ними,

пойдет рядом с комиссаром, иначе его замучит совесть, он не

сможет жить. Гоголев посмотрел на двадцать семь человек.

Среди них были в основном пожилые люди – москвичи-

добровольцы. Может, потому, что Остапов показался ему

самым молодым среди двадцати семи, или потому, что в

глазах его светилось глубокое душевное благородство, а

может, потому, что в руках у него было странное, диковинное

оружие, именно на нем комиссар остановил свой взгляд,

подошел, потрогал ствол бронебойного ружья, спросил:

– Это что у вас за штука?

– Противотанковое ружье, – негромко и застенчиво

ответил Остапов.

– Противотанковое? – Лицо Гоголева изобразило

искреннее удивление. – Гм, впервые вижу такое. И как же оно

стреляет? Без приклада-то?

– Собственно, это ствол, – пояснил Олег. – Без приклада, я

думаю, стрелять из него невозможно.

– А приклад? Где приклад?

– По нему танк прошел... Ну и... сломал, – виновато

ответил Олег.

– Вот как! – удивился Гоголев. – Значит, это через вас

прошел танк, и вы остались невредимы. Выходит, танки не так

уж страшны, если не поддаваться панике. – Он снова

посмотрел на Остапова и, дотронувшись рукой до ствола

бывшего ружья, сказал: – Вы это оставьте. Какой от него прок.

Вам нужно оружие раздобыть.

– У меня есть, – сказал Остапов и достал из кармана

шинели парабеллум. – Это я у немца, у танкиста. Только вот как

из него стрелять?..

– Проще простого, – сказал Гоголев и, взяв из рук

Остапова пистолет, быстро пояснил, как им пользоваться.

А потом над рощей пронесся огненный смерч,

завершившийся таким громовым ударом, от которого

задрожала земля и небо, казалось, раскололось на куски. Это

дивизионы "катюш" дали залпы по фашистам. Грозное и

страшное зрелище наблюдали приготовившийся к атаке отряд,

который теперь возглавил комиссар Гоголев, и фашисты,

засевшие в наших окопах. И на тех, и на других залпы

произвели ошеломляющее впечатление: у одних рождали

горделивую радость, у других вызывали страх. Прибывший

огневой взвод выдвинул свои орудия на опушку и прямой

наводкой начал обстреливать окопы. Под гул его залпов

Акулов снова галопом через поле мчался к батарее с приказом

поддержать атаку фланкирующим огнем. Теперь по окопам, в

которых засели немцы, били орудия с фронта и с фланга.

Бойцы лежали на самом краю рощи и, напряженно

всматриваясь в разрывы снарядов, ждали сигнала к атаке -

красной ракеты. А его все не было, и Олег, лежащий рядом с

комиссаром возле маленькой пушистой елки, испытывал

нетерпение. Он не видел лица Гоголева – его закрывала

елочка, – но ему казалось, что лицо это в настоящий момент

должно выражать самоотречение. Комиссар внушал к себе

почтение.

Пожалуй, самый трудный вид боя – это атака. Подняться

с земли и идти под пули врага, идти навстречу смерти,

сознавая, что она может скосить тебя в любую секунду, в один

миг, – это очень трудно. Тут нужно предельное напряжение -

физическое, нравственное, психическое, такой сгусток силы

воли, нервов, мужества, такое самоотречение и убежденность

в абсолютной необходимости этого броска, на какое только

способен человек вообще, любой человек, независимо от того,

трус он или храбрец. В атаке же самый напряженный момент -

это последние секунды перед броском, те секунды, когда по

сигналу или по команде надо встать и сделать первый шаг.

Именно в атаке с наибольшей силой и полнотой раскрывается

благородство и величие духа. Атака – мерило всех глубинных

качеств и черт характера, которыми обладает воин.

Перед атакой бойцы много и напряженно думают.

Каждый о своем, и все о жизни и смерти. Олег Остапов думал

о Варе. И неожиданно поймал себя на мысли, что то, что он

чувствует сейчас, совсем не похоже на то, что он чувствовал

час тому назад, когда на его окоп наползала стальная туша

танка. Там был страх или подобие страха, там была

растерянность – здесь же страха не было, и что его самого

удивляло и даже поражало, так это внутренняя собранность и

холодная осознанная готовность ко всему.

Красная ракета, которую ждали с таким напряжением,

все же оказалась неожиданной. Отряд подхватился без слов, и

Олег был доволен тем, что он опередил Гоголева и, держа в

одной руке парабеллум, в другой гранату, устремился вперед.

Автомат комиссара висел на шее. В левой руке граната. Он,

как и ведомые им бойцы, был готов вступить в рукопашную

схватку наравне со всеми. Он знал, что на него равняются, с

него берут пример. Сначала шли быстрым шагом,

рассыпавшись в цепь, но с каждой секундой шаг становился

шире и чаще, все быстрей и быстрей и живо превратился в бег.

Олега удивило молчание немцев – ни единого выстрела.

Удивило и озадачило. А Гоголев знал – подпускают поближе,

чтобы потом разом ударить в грудь свинцовым ливнем. Он

поставил задачу артиллерийскому взводу: подавить огневые

точки врага. Но точки эти пока что не открывали себя, они

выжидали, и взвод и батарея вели огонь по окопам, притом -

Гоголев обратил на это внимание – батарея с фланга стреляла

шрапнелью. Подумал: "Пожалуй, это они зря. Нужно бы

осколочными". Длительное молчание немцев становилось

подозрительным. Возможно, они ошеломлены, морально

парализованы потрясающим зрелищем двух залпов "катюш". И

только было он так подумал, как хлестнул свинцовый ливень.

Несколько человек в цепи упало, и это вызвало некоторое

замешательство отряда. Бойцы залегли, прижатые к земле

свистом пуль. Залег и Олег. И лишь комиссар продолжал идти

слегка пригнувшись. Вот он прошел мимо Остапова и теперь

оказался впереди всей цепи. И вдруг выпрямился, над

залегшим отрядом прозвучал его чистый, звенящий металлом

голос:– Коммунисты!..

Только одно слово сказал он, и ничего больше: просто

продолжал идти вперед, на окопы один. Но слово это, твердое,

как булатная сталь, не подстегнуло, а подхватило Олега, в

одно мгновение он очутился на ногах и, уже не думая ни о

смерти, ни о жизни, а только о врагах, которых нужно

победить, помчался вперед, обгоняя комиссара. Какие-то

невидимые нити связывали его с комиссаром и не позволяли

Олегу отрываться от Гоголева на значительное расстояние.

Когда до окопов оставалась сотня метров, когда прогремело

"Ура!" и немцы, не приняв рукопашной, начали в беспорядке

отступать к лесу, бросив окопы, захваченные час тому назад, и

не дешевой ценой, Олег почувствовал, что позади него

случилась беда. Не прекращая бега, на ходу, он оглянулся и в

это мгновение увидел, что комиссар не бежит уже с ними, что

ему не суждено было дойти до оставленных врагом окопов.

Остапов вернулся. Гоголев лежал на земле, с протянутой

рукой на запад, и пальцы его безжизненно касались цевья

автомата. Он как бы силился произвести последний в своей

жизни выстрел. Лицо его было бледным, ушанка, сбитая набок,

обнажала влажную прядь волос. Он посмотрел на Остапова

кротким, умоляющим взглядом и прошептал:

– Туда... туда... вперед... Меня не надо... оставьте...

Он убрал руку с автомата, так и не пригодившегося ему,

его голова упала лицом на сырую землю. Остапов подхватил

комиссара, перевернул на спину и только теперь увидел на

груди шинели маленькое пятнышко. Гоголев лежал с

закрытыми глазами и часто дышал. Он впал в беспамятство.

Остапов в растерянности посмотрел вслед бегущим

товарищам, которые уже занимали окопы. Он хотел было

позвать на помощь, но некого было звать: одни лежали на

поле, другие ушли вперед. И никто бы не услыхал его зова.

Тогда он расстегнул шинель комиссара и на гимнастерке

увидал пятно крови уже большего размера. Достал

индивидуальный пакет, размотал бинт и неумело перевязал

рану. Увидев скачущего от батареи к роще всадника, Олег

замахал ему рукой и прокричал:

– Сюда! Скорей сюда: здесь комиссар!..

Всадник – это был ординарец Гоголева – разобрал только

одно слово "комиссар" и все понял. Через минуту он уже был

возле раненого. Вдвоем они перенесли комиссара на опушку

леса к артиллеристам. Раненый не приходил в сознание.

Взволнованный командир огневого взвода приказал Акулову

скакать в штаб полка и доложить майору Макарову о

случившемся, а тяжелораненого комиссара уложить на

артиллерийскую повозку. Остапова командир взвода принял за

санитара и поэтому приказал ему немедленно вместе с

ездовым доставить раненого в медсанбат, который должен