Текст книги "Бородинское поле"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 52 страниц)

дороге, загроможденной брошенными немцами орудиями,

подбитыми танками, остовами сожженных автомашин и

раздавленных мотоциклов. Жуткая картина побоища должна

была бы радовать командарма, потому что это впечатляющее

зрелище разгрома гитлеровцев создала здесь его армия за

пять дней наступательных боев. Это о его армии говорилось в

сводке Совинформбюро: 6 декабря войска генерала Говорова

прорвали оборону пехотных дивизий немцев и заняли районы

Колюбакино, Локотня. А в "Правде" только что напечатана уже

вторая статья генерала Говорова, в которой командарм

делился опытом последних оборонительных боев на подступах

к столице. В ней он писал, в частности: "Наиболее тяжелыми

для нас днями были 1 – 4 декабря. В эти дни фашисты,

прощупав нашу оборону на Можайском шоссе и автостраде

Москва – Минск и убедившись в ее крепости, предприняли

наступление в обход этих магистралей с севера и юга. Обход

имел целью окружить наши войска с одновременным выходом

на ближайшие подступы к Москве. Следует отметить, что

фашистские части, совершив обход в направлении Голицыно с

севера, приблизились к Москве почти на расстояние выстрела

дальнобойной артиллерии. Их дальнейшее продвижение

поставило бы город под угрозу артиллерийского обстрела". С

ним разговаривал по телефону начальник штаба Западного

фронта генерал Соколовский, поздравлял с успешным

наступлением и деловой статьей в "Правде". Но в ответ на

поздравления Леонид Александрович, вместо того чтобы

поблагодарить начштаба фронта, снова заговорил о резервах,

без которых его армия не в состоянии развить успех первых

дней контрнаступления. Василий Данилович сказал, что

резервы будут: пятой армии придается 2-й гвардейский

кавалерийский корпус генерала Доватора. И теперь,

возвращаясь с передовых позиций в штаб армии, генерал

Говоров думал, где и как лучше ему использовать конников.

Войска понесли серьезный урон во время оборонительных

боев. Больше всех досталось 32-й дивизии. И особенно 4

декабря, когда она атаковала населенный пункт Акулово,

дальше которого немцы не продвинулись ни на шаг в сторону

Москвы. На всю жизнь ему запомнился этот бой. Противники,

измотанные и обескровленные, вцепившись в горло друг другу,

напрягали последние силы.

Говорову накрепко врезался в память тот морозный день

с голубым небом, хрусталем берез и розовым снегом. Он тогда

находился на левом фланге своей армии. Помнит суровый до

жестокости приказ командующего фронтом Жукова:

контратаковать, нанести удар по врагу в районе Акулово.

Помнит и мужественное лицо комдива 32-й полковника

Полосухина, которому он лично отдавал приказ на атаку.

Столкнувшись открытыми взглядами, они понимали друг друга:

спокойно-угрюмый командарм и сдержанно-невозмутимый

комдив. Тогда он сказал Полосухину, уже после того, как отдал

приказ, сказал так, как редко говорил своим подчиненным – с

чувством, тихо и медленно:

– Это очень важно, Виктор Иванович, для Москвы, для

судьбы Отечества.

И он увидел, как от этих его слов – совсем не

официальных, а ласковых и преисполненных глубокого смысла

– в правдивых добрых глазах Полосухина вспыхнула

беспощадная решимость, и тот ответил твердо, спокойным

тоном:– Тридцать вторая, товарищ командующий, исполнит свой

долг до конца.

И генерал верил полковнику, потому что этот полковник

хорошо знал своих подчиненных, уже доказавших в

непрерывных оборонительных боях, на что они способны.

Тот памятный бой начался в безоблачном морозном небе

и закончился на заснеженной земле, на которой обрели себе

вечный покой тысячи немецких солдат и офицеров. В

двухдневном бою враг потерял много танков, бронемашин и

другой военной техники. Немцы бежали из Акулова. Там, возле

Акулова, противоборствующие стороны поменялись ролями:

началось контрнаступление Красной Армии – иссякший

гитлеровский "Тайфун" сменился вспыхнувшим советским

ураганом.

Пятая армия вела наступление уже восьмой день.

Навстречу вездеходу командарма в сторону передовой шли

свежие подразделения пехотинцев, одетых в светлые

новенькие полушубки и валенки, встретился эскадрон

кавалеристов, походные кухни, сани, груженные

боеприпасами, застрявшая в снегу санитарная машина,

которую толкали бойцы. Потом он обогнал колонну пленных

немцев.

На окраине бывшей деревни, в которой уцелела лишь

одна изба, снежная дорога круто сворачивала вправо, в

объезд, потому что сама дорога была загромождена грудой

металла из сожженных и изуродованных немецких автомашин.

Тут же лежали опрокинутые орудия, обледенелые трупы

лошадей, разбросанные ящики из-под снарядов. Видно – лихо

поработали наши танкисты, настигнув в спешке отступающих

фашистов. И произошло это вчера.

Говоров велел водителю остановиться. В сопровождении

адъютанта он вышел из вездехода. Его, как артиллериста,

естественно, интересовали орудия. Некоторые были совсем

исправные. "А ведь их надо бы использовать", – заметил он

про себя, и в тот же миг взгляд командарма привлекло другое:

на лафете одного из орудий, прислонясь спиной к казеннику,

зябко съежившись, сидел немецкий солдат. Припорошенную

снежком обнаженную голову он вобрал в приподнятый

воротник, повязанный белым шарфом. Светлая прядь

смерзшихся волос, на вид седая, падала на бледный висок.

Крупные снежинки ложились на обнаженную тонкую кисть руки

и не таяли. В первое мгновение казалось, что солдат, здорово

намаявшись, уснул на орудийном лафете. Но потом Говоров,

сделав несколько шагов следом за своим адъютантом и

подойдя поближе к орудию, понял, что этот солдат уснул

навечно. Здесь его настигла смерть.

За прошедшие месяцы войны Леонид Александрович

много видел крови и смертей. Еще сегодня утром он был на

заснеженном поле, усеянном трупами гитлеровских вояк; но

этот солдат, примерзший, точно припаянный к орудийному

лафету, чем-то поразил его, задел глубинные струны души,

навел на размышления. Солдат, который сеял смерть и

разрушение на нашей земле, который изо всех сил стремился

в Москву, чтобы пройти по ней торжественным маршем

победителя и затем пьянеть от грабежа и насилия, не ушел от

справедливого возмездия. Но в эту минуту Говоров подумал о

нем как о юноше, у которого где-то в далекой и проклятой

Германии были мать и отец, были родные и близкие, были

любовь и мечта. В душе генерала с новой силой вспыхнул гнев

к сидящим в далеком Берлине маньякам, которые ради своего

тщеславия и бредовых идей походя играют человеческими

жизнями.

– Довоевался, – весело сказал адъютант командарма,

сверкнув бойкими глазами в сторону примерзшего к лафету

солдата.

Говоров в ответ пробормотал что-то невнятное и, круто

повернувшись, пошел прочь. Он хотел было быстрее сесть в

свой вездеход, но тут на глаза ему попался боец-подросток,

почти мальчик, в белом маскхалате, надетом поверх ватника, в

больших валенках и таких же – не по его росту – меховых

рукавицах. Пришло на ум некрасовское "мужичок с ноготок".

Серая ушанка, сбитая набекрень, и трофейный автомат на

шее придавали пареньку бравый и забавный вид. Говоров

приказал адъютанту позвать мальчонку. И хотя командарм был

в обыкновенном солдатском полушубке и простой цигейковой

шапке-ушанке, быстро подбежавший к нему парнишка, сняв

рукавицу и лихо приложив обнаженную руку к нахлобученной

на лоб шапке, чеканно доложил:

– Товарищ генерал, ординарец подполковника Макарова

боец Фролов прибыл по вашему приказанию.

– Почему ты решил, что я генерал? – добродушно спросил

Говоров, бросив скользящий осуждающий взгляд на своего

адъютанта.

Парнишка правильно понял этот взгляд и, чтобы не

подводить командира, сказавшего, что его вызывает именно

генерал, ответил, нисколько не смущаясь:

– По вездеходу, товарищ генерал. На такой машине

только большое начальство ездит.

"Находчив", – тепло подумал Говоров, припоминая

фамилию Макарова. Спросил:

– Артиллерист, значит?

– Ага, – совсем уже не по-военному ответил Коля Фролов.

– А где твой командир? Подполковник Макаров? – уточнил

командарм.

Теперь он уже понял, о каком Макарове идет речь.

– Они там, в штабе... – Коля махнул рукой на одинокую

избу, возле которой толпились военные, дымила походная

кухня и стояло несколько артиллерийских лошадей.

Это было кстати. Именно он, Глеб Макаров, уже не

подполковник, а полковник, нужен был сейчас Говорову.

Напоминание о командире артполка возвращало мысли

командарма к последним боям за Акулово, порождало чувства

огорчения, досады и запоздалого раскаяния. Главная тяжесть

тех боев легла на плечи 32-й дивизии, и, как обещал тогда

Полосухин, его воины до конца исполнили свой долг. Но цена

была слишком велика, дивизия настолько обескровлена и

обессилена, что без пополнения и отдыха не в состоянии вести

успешного наступления. 32-ю поддерживал артиллерийский

полк Макарова. Командарм хорошо знал Глеба Макарова еще

по боям на Бородинском поле как умелого, инициативного,

боевого командира. Полк этот числился в армейском резерве,

но все время оборонительных боев за Москву он был подчинен

Полосухину и на своих плечах вынес большую часть танковых

ударов врага.

Под Акулово один наш атакующий стрелковый батальон

в самый ответственный, решающий момент залег под

пулеметным и артиллерийским огнем двух немецких танков,

стрелявших из-за укрытия. Говоров в это время находился на

НП Полосухина. Он слышал, как командир 32-й дивизии по

телефону приказал Макарову уничтожить эти танки. В полку

Макарова запас снарядов был на исходе. Полосухин об этом

знал. Глеб приказал батарее Думчева открыть огонь по

невидимым для артиллеристов танкам, напомнив при этом об

экономии снарядов. Слабый огонь батареи, притом по

закрытой цели, был малоэффективен, батальон, зарывшись в

снег под огнем врага, нес ощутимые потери. Полосухин

нервничал, он понимал, что Макаров экономит снаряды, а

командарм, с тревогой наблюдавший за боем, пришел в

сильное раздражение и глухо возмущался слабым огнем

артиллеристов. Полосухин снова позвонил Макарову и

потребовал усилить огонь.

– Изо всех орудий, – громко и сердито сказал Говоров. И,

решительно взяв у Полосухина телефонную трубку, заговорил

грозно и отрывисто: – Вам, Макаров, не полком командовать, а

богадельней! Вы меня поняли? Вам приказано уничтожить

вражеские танки. За это вы головой своей отвечаете. А вы

немцам пятки щекочете.

– Разрешите объяснить, товарищ... – начал было Глеб.

Но Говоров резко оборвал его:

– Выполняйте приказ, объяснять будете потом.

И с грохотом бросил трубку. Он был бледен, злой свет

вспыхнул в его глазах. Такое с Леонидом Александровичем

случалось редко. Мрачный и молчаливый, он умел владеть

собой даже в минуты острого напряжения. Человек властного

вида, но доброй и чуткой души, он отличался большой

терпимостью. Но тут сорвался.

Глеб понимал состояние командарма, как понимал и то,

что даже вдвое плотный огонь не гарантирует уничтожение

двух танков. Тогда он приказал командиру батареи капитану

Думчеву выдвинуть два орудия на прямую наводку, чтобы

ударить по танкам, положившим в снег батальон пехоты и

сорвавшим нашу атаку. По глубокому снегу под огнем врага

шли артиллеристы на прямую наводку, погоняли лошадей,

толкали орудия, падали и поднимались, не обращая внимания

на, свист пуль. Они смирились с мыслью о смерти и думали

лишь об одном: как можно скорее выкатить орудия на прямую

наводку и открыть огонь. Первым замертво упал в снег

командир взвода. Потом одна за другой были убиты лошади.

Казалось, батарея не достигнет цели и приказ не будет

выполнен. Тогда Глеб Макаров с командиром дивизиона

Кузнецовым, санинструктором Фроловой и еще двумя бойцами

стали на лыжи и бросились на подмогу Думчеву. Капитан

Кузнецов был смертельно ранен в голову, не смог добежать до

орудий. Саша наклонилась над ним и едва успела сделать

перевязку, как он скончался у нее на руках, не приходя в

сознание.

Только одно орудие удалось выкатить на удобную

позицию для прямой наводки: орудие сержанта Ивана

Федоткина, заряжающим которого по-прежнему был Елисей

Цымбарев. Но на этот раз обязанности наводчика выполнял

командир батареи капитан Думчев, а за командира орудия был

сам Макаров. Все это видели с НП командарм и комдив.

– Что это значит? – спросил генерал, глядя в стереотрубу,

как тащат две пушки на открытую позицию.

– Это из полка Макарова, товарищ командующий. У него

кончаются снаряды, и он решил... У него нет другого выхода...

– Да, другого выхода у нас нет, – угрюмо проворчал

Говоров с оттенком досады.

А когда оба фашистских танка были подбиты всего пятью

выстрелами и батальон с криком "ура" пошел в атаку и

ворвался в Акулово, командарм посоветовал Полосухину

позвонить Макарову и поблагодарить. К телефону подошел

комиссар Брусничкин.

– Давай мне Макарова, – приподнято потребовал комдив.

– А его здесь нет, товарищ полковник, он там, – поспешно

и как-то вкрадчиво ответил Брусничкин.

– Где там? – повысил голос комдив.

– С батареей. Они, товарищ полковник, выкатили на

открытую позицию орудие и ведут огонь прямой наводкой по

танкам...

– Это я вижу, танки уничтожены. – И положил трубку, не

сказав больше ни слова. Потом поднял на командарма глаза и

машинально повторил всего лишь два слова Брусничкина, тихо

и медленно: – Он там...

Говоров кивнул и, отвернувшись, что-то пробурчал по

своему обыкновению. Он все понял.

С тех пор он не видел Макарова и не разговаривал с ним

по телефону. Он не считал, что командир полка поступил

разумно, лично возглавив артиллерийскую группу Думчева, но

и не осуждал его. Обстоятельства требовали быстрых и

продуманных действий, Макаров принял именно такое,

пожалуй, в данном случае самое верное решение. И совсем не

было необходимости ему самому и даже командиру дивизиона

Кузнецову рисковать жизнью, идти во главе орудия. Но приказ,

от которого зависело очень многое, в том числе и жизни

десятков людей, был выполнен, и Макаров не в первый и,

надо полагать, не в последний раз показа себя бесстрашным и

волевым командиром. Макаров был представлен к званию

Героя, а многие из его подчиненных – к орденам и медалям.

Кроме того, ему присвоено звание полковника, сам Макаров об

этом еще не знал. Говоров решил первым поздравить его с

таким событием и тем самым, может, как-то успокоить вою

совесть: он сам считал бестактным и грубым разговор по

телефону с НП Полосухина. Говоров знал, что полк Макарова

выведен из боя на отдых и пополнение. Потери как в людях,

так и в вооружении были весьма серьезные, в чем нельзя

было винить командира. Пожалуй, удивительным было то, что

в этом кромешном аду первых четырех дней декабря полк все-

таки выстоял, нанеся врагу огромный урон.

Макаров встретил командарма на улице бывшей деревни

недалеко от избы. Ширококостный, большелобый, в уже не

новом полушубке, при ремне и портупее, он подошел с

рапортом, но Говоров перебил его, дружески протягивая

крепкую руку:

– Здравствуйте, полковник. Поздравляю вас и благодарю

за честную службу и личное мужество.

Большие ясные глаза Макарова лучились радостным

светом, и он, не умеющий лукавить и правильно понявший, что

означало это "полковник", ответил с достоинством и тактом:

– Благодарю вас, товарищ генерал. Я просто выполнял и

буду выполнять свой долг перед Отечеством, как подобает

коммунисту и гражданину. . Пожалуйста, в избу, товарищ

командующий. Может, чайку горяченького с дороги? -

предложил с осторожным простодушием.

– Некогда чаевничать, полковник. – Говоров нарочито

сделал ударение на последнем слове и, легонько взяв за

локоть Макарова, отошел вместе с ним в сторонку. – Вот что,

товарищ Макаров, есть у нас мнение забрать вас в штаб

армии. Мы начали наступать и будем гнать фашистов до

самого Берлина. Надеюсь, вы понимаете, что роль артиллерии

по-прежнему остается одной из ведущих. Потом, новое звание

требует и новой должности... – Одобрительная теплая улыбка

проскользнула в хмуром взгляде командарма.

– Спасибо за доверие, товарищ генерал, – просто, не

мешкая, сказал Макаров. – Но позвольте мне быть

откровенным. Я бы хотел остаться в прежней должности. Ведь

я, товарищ генерал, от самой границы с первого дня войны

отходил и, кажется, неплохо усвоил науку оборонительных

боев. Теперь же мне бы хотелось поучиться наступать. И

именно в должности командира полка. Убежден, что здесь я

принесу больше пользы.

Говоров, должно быть, не ожидал такого ответа, взглянул

на Макарова исподлобья, но тот смело встретил его не то

укоризненный, не то испытующий взгляд. На какую-то минуту

Леонид Александрович погрузился в раздумье – похоже, что он

был огорчен. Затем, не глядя на Глеба, проговорил глухо и

великодушно:

– Хорошо, учтем вашу просьбу.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Вечером того же дня в штабе армии Говорову доложили,

что среди только что захваченных в плен немцев есть один

весьма любопытный "экземпляр"; некто Вилли Гальвиц -

доктор истории и философии, человек, близкий к гитлеровской

военной верхушке и, надо полагать, достаточно

осведомленный. Но самое любопытное, что этот летописец

ратных подвигов оказался на редкость словоохотливым и,

кажется, откровенным. Оказывается, по сообщению Гальвица,

на Бородинском поле был убит гитлеровский генерал

Штейнборн, убит советским воином, засевшим в

поврежденном накануне немецком танке. Связались с

Полосухиным, уточнили все детали и поняли, что из танка по

генеральской машине стрелял не кто иной, как Кузьма Акулов.

Леонид Александрович Говоров, ознакомившись с

записью допроса Вилли Гальвица, захотел лично допросить

гитлеровского военного историка и уточнить некоторые детали,

Вилли Гальвиц вошел в кабинет командарма как-то

непринужденно и сразу сделал почтительный бессловесный

поклон в сторону сидевших за столом генерала и переводчика.

Первое, на что обратил внимание Говоров, был тоскливый

страх в глазах пленного. Неподвижное остроносое лицо его

было бледным, блуждающий взгляд ждал первого вопроса.

Говоров небрежно и неторопливо осмотрел Гальвица и жестом

предложил сесть. Гальвиц вежливым кивком поблагодарил

генерала и тихо опустился на стул, уставив на Говорова

покорный взгляд.

– Где вас взяли в плен? – были первые слова

командарма, сказанные по-немецки.

Леонид Александрович знал язык неприятеля, и эта

деталь, кажется, обрадовала Гальвица, что-то

обнадеживающее вспыхнуло в его глазах и в тот же миг

погасло. Гальвиц знал русский язык, но решил это скрыть. Он

заговорил по-немецки осторожно и тягуче:

– Я был пленен, господин генерал, в пути, когда ехал из

штаба девятого корпуса в штаб четвертой танковой армии.

Ваши разведчики или передовые части внезапно атаковали

нас... Это было так неожиданно. – Он подернул плечами и

прикрыл на миг затуманенные глаза.

– Что вы делали в девятом корпусе и с каким заданием

ехали в штаб генерала Гёпнера? – на этот раз спросил

командарм через переводчика.

– Я военный историк, что-то вроде летописца. Я не

солдат и не сделал ни одного выстрела. Я прикомандирован к

штабу фельдмаршала фон Бока, – холодным и вежливым

голосом ответил Гальвиц и, скривив тонкие губы в ядовитой

улыбке, прибавил: – Теперь уже фон Клюге. Вам, очевидно,

известно, господин генерал, что Гитлер отстранил от

должностей фельдмаршалов Браухича, Бока, Рунштедта и

Лееба. Он назначил себя главнокомандующим.

Это мы знаем, – перебил его Говоров, а про себя

заметил, что Гальвиц в отличие от других военнопленных

говорит просто Гитлер, а не фюрер. – Продолжайте отвечать на

вопрос.

– Восьмого декабря Гитлер отдал приказ войскам перейти

к обороне. Строить несколько оборонительных линий в

глубину. Ваше контрнаступление создало тяжелую ситуацию

на участке четвертой танковой армии, и генерал Гёпнер отдал

приказ на отвод своих войск.

Это была неожиданная новость, и Говоров переспросил:

– Откуда у вас такие сведения?

– Вы можете мне верить, господин генерал, эти сведения

вполне достоверны. – Гальвиц смело встретил недоверчивый

взгляд командарма, он уже несколько успокоился, покорясь

чужой воле, и вел себя непринужденно.

– Так все же зачем вы ехали в штаб четвертой танковой? -

напомнил Говоров с небрежной отчужденностью.

– Я не хотел оставаться в войсках, которым неприятель

создал угрозу окружения. Я имею в виду девятый корпус.

– Хотели избежать окружения и попали в плен, -

язвительно воскликнул Говоров.

– Ирония судьбы, – с грустью отозвался Гальвиц и, не

дожидаясь последующих вопросов, прибавил: – Впрочем, у

меня нет претензий к судьбе. А потом – рано или поздно это

должно было случиться.

– Вы давно пришли к такому выводу? Или это... инстинкт

самозащиты?

Гальвиц уловил в вопросе генерала скрытую иронию.

Глаза его сделались непроницаемыми, он облизал сухие губы

и, как человек, у которого задели самолюбие, заговорил

отрывисто и с усилием:

– Вы можете меня расстрелять, господин генерал.

Смерти я не боюсь. И если мне хочется остаться в живых, то

только затем, чтоб убедиться в своих предположениях о

будущем. Хотел бы я знать: чем кончится безумная затея

Гитлера, что станет с моим народом и отечеством? А что

касается вашего вопроса о том, когда я прозрел, то буду

откровенен: в эти жуткие месяцы сражения под Москвой.

– И как вы представляете это будущее? – с некоторым

любопытством спросил Говоров.

– Ваше неожиданное наступление создало в нашей

армии и в верховном командовании нечто подобное шоку. Оно

ошеломило, повергло солдат и офицеров в уныние. Дух армии

упал, а следовательно, подорвана вера. И все понимают, что

повинны в этом не Браухич и Бок.

Говоров перебил его неожиданным вопросом:

– А почему Гитлер и вообще фашисты ненавидят славян?

Мне кажется, славяне никогда не нападали на немцев и не

угрожали им.

– Это в общем так, все верно. Но славяне

многочисленны. Они – непосредственный сосед германцев и

владеют огромной территорией с несметными природными

богатствами, чего не хватает немцам...

– Жизненного пространства, – презрительно усмехнулся

Говоров и тут же спросил: – Ну а евреев? Они же не столь

многочисленны, как славяне.

– Там другая причина, – ответил Гальвиц. – Гитлер

ненавидит их как своих конкурентов. Ведь они считают себя

особой, богом избранной нацией и тоже претендуют на

мировое господство.

– Вы нацист? – Говоров испытующе уставился на

Гальвица.

– Формально я состою, в партии, но по убеждению – нет.

– А вы не считаете, что вы изменили своему фюреру и

Германии?

Вопрос этот, видно, несколько смутил доктора истории.

Лицо его невольно зарделось, губы задрожали в жалкой

улыбке. Ответил, выплевывая жеваные слова:

– Я никогда не был поклонником Гитлера и никогда не

ставил знака равенства между ним и отечеством.

Чувствуя себя уязвленным и подавленным, он опустил

глаза и склонил голову. Он понимал свое положение и, надо

думать, жестоко страдал. Не меняя позы и не поднимая

головы, он произнес тихо и с чувством:

– Прошу вас поверить в искренность моих слов.

Леонид Александрович, внимательно наблюдая за

Гальвицем, задавал себе вопрос: искренне тот говорит или

играет, спасая свою шкуру? Решил: пожалуй, искренне. После

долгой паузы спросил по-немецки:

– А скажите, герр доктор, среди офицеров и генералов

рейха есть такие, которые смотрят на события вот так же, как

вы, то есть разделяют ваши взгляды?

Гальвиц устало поднял голову, медленно и задумчиво

посмотрел в пространство. Ответил тихо и грустно:

– К сожалению, немного. Но после этого поражения их

становится больше. С каждым днем. И генералов, и офицеров.

Начинают думать. В частности, генерал-полковник Гёпнер. Я

его хорошо знаю.

– И что же, по-вашему, командующий танковой армией,

любимчик Гитлера, не верит в победу? Делает дело, в которое

не верит?.. Я так вас понял?

– Не совсем так, господин генерал. Гёпнер не верит в

военный талант Гитлера.

Говоров знаком приказал увести пленного. Затягивать

разговор не было времени и смысла. Затем с членом Военного

совета и начальником штаба армии они обсуждали положение

в свете того, что сообщил Гальвиц. Да, в результате нашего

наступления, стремительного форсирования Москвы-реки и

овладения Колюбакино над девятым армейским корпусом

фашистов нависла угроза полного окружения. Немцы это

понимают. Видно, не очень считаются с категорическим

приказом фюрера оборонять каждый метр, если командующий

четвертой танковой армией генерал-полковник Гёпнер отдал

приказ на отход. Возможно, с разрешения Клюге или самого

Гитлера.

Говоров пригласил к себе начальника разведки. Сведения

Гальвица об отходе четвертой танковой подтверждались. Надо

бы сообщить об этом в штаб фронта. Но прежде надо быть

уверенным в достоверности сведений о приказе Гёпнера.

Гальвиц внушал ему доверие, но он мог быть плохо

информирован. Говоров позвонил генерал-майору Орлову -

командиру мотострелковой дивизии, наступавшей на главном

направлении. Тот доложил, что дивизия ведет ночной бой,

медленно продвигаясь вперед: на всех участках противник

оказывает серьезное сопротивление.

Только закончил разговор с Орловым, как позвонил его

сосед – генерал-майор Лебеденко, командир стрелковой

дивизии. Полки Лебеденко также продвигались с боями.

Противник на отдельных участках бежит, бросая технику и

оружие. Есть пленные.

Далеко за полночь командарм позвонил начальнику

штаба фронта, доложил обстановку и сообщил о приказе

генерала Гёпнера. Василий Данилович Соколовский сказал,

что штаб фронта уже имеет эти сведения, и тут же предъявил

свои претензии: командование фронта считает, что темп

наступления пятой армии слишком замедлен. Генерал Жуков

недоволен и спрашивает: почему до сих пор не введен в бой

кавалерийский корпус Доватора?

Говоров сказал, что наступление кавкорпуса намечено на

завтра, и, вспомнив, что сейчас уже глубокая ночь,

поправился: точнее, уже сегодня. Потом вместе с членом

Военного совета и начальником штаба армии, склонясь над

оперативной картой, обсуждали положение дел в секторе

своей армии.

Усталость брала свое, сон одолевал, и, порешив все

первостепенные вопросы, командарм позволил себе часок-

другой вздремнуть. Но как только голова его коснулась

подушки, Леонид Александрович понял, что сразу не сможет

уснуть, что тот сон, который атаковал его полчаса назад,

теперь отступил, а на смену ему подкрались подстерегавшие

его мысли о недавнем разговоре с немецким доктором

истории. Казалось, ничего такого особенного не услышал он от

Гальвица, и мысли его не были новы для Говорова, но то, что

он слышал их из уст врага, немца, фашиста, беспокойно

отзывалось в душе и наводило на размышления. Сила духа,

нравственное превосходство – вот главный фактор в победе.

Размышляя об историческом прошлом своего народа, о

героических традициях, Леонид Александрович вдруг нашел

образное сравнение: история нации – это все равно что корни

дерева. Чем глубже и сильней эти корни, тем могущественней

дерево, ибо корни его питают. Подруби корни – дерево зачахнет

и в конце концов погибнет.

Мысли плыли все медленней и спокойней. Возвращался

сон... Но мысли не гасли, уплывали куда-то на правый фланг

армии, где наступали две стрелковые дивизии, перерезав

железную дорогу Кубинка – Истра, и где завтра, то есть

сегодня, 13 декабря, им на подмогу придут гвардейцы-

кавалеристы. Под покровом ночи они уже выходят на исходный

рубеж – на восточный берег скованной льдом Москвы-реки.

Они должны по льду форсировать реку, войти в прорыв и

ударить на северо-запад, в направлении села Онуфриево,

чтобы внезапно очутиться в тылу двух пехотных дивизий

немцев. Вернее, это были остатки недобитых дивизий,

основательно потрепанных неделю тому назад, в самом

начале нашего контрнаступления.

С утра повалил густой мокрый снег. Все исчезло в

сплошном белом мареве.

Говоров стоял на НП и смотрел в бинокль на запад, где

гремел бой. Но ничего, кроме пушистых хлопьев снега, не

было видно. Он опустил бинокль и с досадой сказал:

– Вот незадача – авиация нас не сможет поддержать.

Стоявший рядом с ним командир кавалерийского корпуса

генерал-майор Доватор на замечание командарма отозвался

весело, даже как будто возбужденно:

– А может, наоборот, метелица к лучшему, как говорят у

нас в Белоруссии, к удаче. Можно незаметно проскочить через

немецкую оборону. Да к тому же и небо совсем безопасно в

такую непогодь. Для конников, товарищ командующий,

авиация – враг номер один.

В бекеше с серым каракулевым воротником, крепко

сложенный и статный, с энергичным смуглым лицом,

невозмутимый и обаятельный, он внушал к себе уважение и

симпатию. В его остром смелом взгляде, в твердом голосе

чувствовалась независимая натура.

– Вы разве белорус? – полюбопытствовал Говоров.

– Родился на Витебщине, – ответил Доватор, и быстрые

глаза его весело и задорно посмотрели на командарма.

Прибавил: – Мечтаю ранней весной побывать в родных краях,

вместе с корпусом, конечно. Как вы, одобряете мои планы?

– Желательно пораньше, до весенней распутицы, -

снисходительно-добродушно в тон Доватору сказал Говоров.

– Согласен и раньше. К масленице. По селам, по

деревням промчаться с бубенцами на тачанках. Широкую

масленицу устроить, – все так же весело отозвался Доватор.

– В таком случае надо поторапливаться, комкор. Из-за

вашей медлительности я уже получил замечание от

командующего фронтом.

Сзади Доватора в двух шагах стоял его начальник штаба

Радзиевский. Он слышал разговор командарма с комкором.

Знаком подозвал к себе Доватора и что-то прошептал ему на

ухо. Не поворачиваясь, Говоров спросил:

– Вы о чем там секретничаете, Лев Михайлович?

Доватор повернулся к командарму и доложил:

– Мои конники – первый эшелон – подошли к передовым

позициям пехоты. Но, товарищ командующий, пехота пока что

не может прорубить для нас окно в обороне врага.

– Прорыв уже сделан, но довольно узкий проход, и не на

всю глубину обороны немцев, – поправил Доватора начальник

штаба корпуса и, подав Говорову планшет с картой, указал: -

Вот здесь, Леонид Александрович.

Говоров взял в руки планшет и, показывая место прорыва

Доватору, проговорил, размышляя:

– Пока что это еще не окно, которого ожидает Лев

Михайлович, скорее форточка. Но я думаю, что для начала и

она годится. Не будем терять времени, комкор. Нужно, чтобы

конница проскочила в эту форточку, не дожидаясь общего

прорыва.

Доватора не нужно было убеждать: он и сам видел

справедливость решения Говорова. Сам же только что

говорил, что в такую погоду можно незаметно проскочить через

вражескую оборону. Ответил кратко, не раздумывая:

– Понятно, – и, кивнув головой Радзиевскому, приказал: -

Давай сигнал дивизиям – вперед!..

И двинулась лавина, как бурный поток в небольшую

прорву дамбы, размывая ее края и сметая все на своем пути;

устремился этот поток все дальше и дальше – по рыхлому

снегу, по белому полю, по перелескам и рощам Подмосковья.

Вслед за всадниками помчались тачанки, упряжки с легкими