Текст книги "Бородинское поле"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 52 страниц)

прапорщиком в царской армии. Ну и что? Начальник Генштаба

Шапошников – тоже в прошлом царский офицер, Василевский -

тоже. Надо доверять". Эта мысль промелькнула молнией и

неприятно задела, что-то нежелательное напомнила, и, чтоб

потерять ее, он подумал о Рокоссовском. Хорошо воюет. Но

ведь ему пришлось испить чашу несправедливости.

Нет, никак он не мог отделаться от неприятных дум -одну

отгонял, на смену ей приходила другая, такая же беспокойная,

колючая. Но он все еще продолжал с ними бороться, понимая,

что борется с самим собой, со своей совестью. Тогда он

погружался в дела фронтовые, и на это время его, казалось,

оставляли в покое колючие думы. Он всматривался в линию

фронта, обозначенную флажками. Флажки подходили уже

почти вплотную к Москве. Он знал, что силы немцев иссякают,

армии Бока выдыхаются, но Гитлер еще может пойти на риск и

создать резерв за счет других участков, от него можно ожидать

любой авантюры. А мысль снова возвращается к старому

вопросу, на который он вот уже четыре месяца не может дать

твердого ответа: как могло случиться, что Гитлер дошел до

Москвы?

У него есть длинный перечень причин, но до главной

причины он так и не добрался. А может, ее вовсе нет, этой

главной причины, может, она сумма всех самых разных причин

и обстоятельств. Себя он не склонен ни в чем винить. Разве

лишь в том, что недооценил силы танковых клиньев, не думал,

не предполагал, что немцы нанесут такие мощные удары

танками. Но это должны были предусмотреть его полководцы,

военные спецы, маршалы.

– Маршалы, – сорвалось у него вслух сердито, и он

отвернулся от карты и сутуло побрел в спальню.

Он думал о первых советских маршалах. Троих из них

уже не было в живых: Тухачевского, Егорова и Блюхера. Он не

хотел вспоминать о них, об их трагической судьбе, но волей-

неволей приходилось вспоминать, когда он в суровое военное

время в бессонные ночные часы оставался один на один со

своими мыслями, пробовал разобраться в причинах неудач и

поражений на фронте. Думы о погибших маршалах всегда

приходили внезапно, и он, застигнутый врасплох, пытался

оправдаться перед своей совестью. Он им не доверял. И дело

вовсе не в том, что двое первых были в прошлом офицерами

царской армии. Доверяет же он Шапошникову и тому же

Говорову. Ленин доверил пост Главкома Республики Советов

Сергею Сергеевичу Каменеву – бывшему полковнику генштаба

царской армии. Имя командарма Каменева заставило Сталина

тихо улыбнуться. Он вспомнил, как однажды спросил его:

"Сергей Сергеевич, а вы, случайно, не родственник тому

Каменеву, Льву Борисовичу?" Командарм первого ранга

щелкнул каблуками, выпрямился и ответил четко, по-военному:

"Никак нет, товарищ Сталин, даже не однофамилец!" Имя же

того Каменева, всегда стоящее рядом с именем Зиновьева,

вызывало в памяти ненавистное имя Троцкого, которого

Сталин считал своим личным врагом номер один. А всех своих

врагов он считал врагами народа. Что касается Троцкого,

Каменева и Зиновьева, тут он не ошибался. Троцкого Сталин

ненавидел лютой ненавистью. Он знал, что этот политический

авантюрист, презирающий русский народ, метил в

комимператоры России. Из всех врагов молодой советской

власти и коммунизма он был самым опасным и самым

коварным. Он умел расставлять свои кадры везде, но главное -

на ключевых позициях: в партийном и государственном

аппарате, в армии. Их было немало, таких же, как и их главарь,

авантюристов, циников и демагогов. При имени Троцкого

Сталин внутренне вздрагивал...

В спальне было тепло, он снял с себя китель, небрежно

бросил на стул и снова втиснулся в кресло. Часы показывали

без десяти минут пять.

Лежащий на столике томик Льва Толстого действовал

магически – он манил к себе интригующе, точно в нем таились

какие-то очень важные тайны, ответы на мучившие его

вопросы. Он протянул руку, взял книгу, и она как бы открылась

сама."Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой

русский патриотизм (которого не мог, не морщась,

выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов

ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты

– свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до

Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в

случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления

Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого

человека. Одни страшный вопрос занимал его. И на вопрос

этот он ни. от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него

теперь только в том: "Неужели это я допустил до Москвы

Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось?

Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или

третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену

распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же

решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена.

Войска должны отступить, и надо отдать это приказание".

Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же,

что отказаться от командования армией. А мало того, что он

любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю

Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его),

он был убежден, что ему было предназначено спасение

России, и потому только, против воли государя и по воле

народа, он был избран главнокомандующим ".

Сталин захлопнул книгу и отложил ее в сторону. Ему

вдруг показалось, что прочитанные сейчас им строки,

написанные гением, потому бессмертны, что они касаются и

его – Сталина. Аналогии возникали сами собой; он им не очень

доверял, но, невольно вторя Толстому, спрашивал: "Неужели

это я допустил до Москвы Гитлера и когда ж это я сделал?

Когда не послушался совета Шапошникова и перед войной

передислоцировал главные силы западных округов из

укрепрайонов старой границы на новую границу? А может, еще

раньше? Нет, моей ошибки тут не было. Не по моей вине

Гитлер подошел к Москве. И что проку искать сейчас виновных.

Теперь важно другое: не сдать Москвы, выстоять, чего б это ни

стоило, сделать невозможное возможным. Важно, чтоб эта

мысль стала главной для каждого генерала. Жуков это

понимает. На этого можно положиться. У него есть свои

убеждения, которые он всегда готов отстаивать. Может

возражать, спорить, доказывать, даже если и не прав. Ершист,

упрям, прямолинеен..."

В половине шестого он разделся и лег в постель,

включив у изголовья ночник. Что-то давило на мозг, и это

отдавалось во всем теле. Не головная боль, а что-то другое,

непонятное и труднообъяснимое. "Возможно, усталость..." -

подумал он. И тогда представил себе бойцов и командиров,

которые в эту морозную ночь, не смыкая глаз, сидят в окопах,

отражают атаки врага. Каково им? И снова вспомнил

командармов Говорова и Рокоссовского. Подумал: "Они тоже

устают". До Говорова пятой армией командовал Лелюшенко.

Он ранен на Бородинском поле и сейчас находится в

госпитале. Каково его состояние, вернется ли снова в строй?

Надо поинтересоваться, позвонить ему, подбодрить теплым

словом. Вспомнил, какой усталый вид был сегодня у

Василевского. Конечно же не высыпается – небось нарушает

установленное для него время отдыха: спать с четырех до

десяти часов. Определенно нарушает. Он поднялся, протянул

руку к телефону. Услыхав в трубке голос Василевского,

спросил:

– Вы чем сейчас занимаетесь, Александр Михайлович?

– Кой-какие материалы просматриваю, товарищ Сталин.

– Просматриваете... А почему вы не соблюдаете

установленный распорядок?

– Я не понял вас, товарищ Сталин, – в некотором

затруднении после паузы отозвался Василевский.

– Вы должны сейчас спать. От четырех до десяти. И без

напоминаний. Спокойной ночи.

Он засыпал медленно, тяжело, и не было четкой границы

между сном и бдением, была полудрема, неясная,

расплывчатая и зыбкая, как туман, и в ней продолжала свою

работу беспокойная мысль, постепенно переходя от

неутешительной реальности в еще более жуткие, порой

кошмарные сновидения, от которых он всполошенно

просыпался. И в ту же минуту сновидение смывалось в памяти

бесследно, лишь один маленький кадр на какое-то время

оставался: он хорошо помнит, как во сне искренне и нежно

говорил кому-то из полководцев, стройному, высокому и

красивому: "Ты меня прости. Виноват я и не я". Ему казалось,

что в этом "я и не я" крылось что-то особое, значительное,

полное глубокого смысла. Ему было приятно от собственных

слов "ты меня прости", произнесенных во сне, потому что

наяву он никогда ни за что ни у кого не попросил бы прощения.

Придет время, кончится война, отзвучат победные

литавры, и знойным летним днем он пригласит к себе на дачу

маршала Рокоссовского. Встретит его не сам, встретит

комендант и проводит в прохладную гостиную. Потом

откроется дверь – и в гостиную войдет он, Сталин, какой-то по-

домашнему простой, с охапкой белых роз в исцарапанных

руках – видно, не срезал, а ломал обнаженными руками, – и

скажет, пряча застенчивую улыбку:

– Константин Константинович, я понимаю, что ваши

заслуги перед Отечеством выше всяких наград. И все же я

прошу вас принять от меня лично вот этот скромный букет.

Пораженный и растроганный таким неожиданным

вниманием маршал поднесет к своему еще моложавому лицу

белые благоухающие розы и тайком уронит в букет светлую

слезу....Сталин встал, как всегда, в полдень и в тринадцать

часов уже слушал доклад о положении на фронте. Потом

попросил Поскребышева узнать о состоянии здоровья

генерала Лелюшенко и, если возможно, соединить его с ним по

телефону.

В Казани в военный госпиталь приехал первый секретарь

обкома партии и сразу – в палату к генералу Лелюшенко.

Обычный в таком случае вопрос: как самочувствие и сможет

ли раненый доехать до обкома к аппарату ВЧ, мол, с

генералом будет говорить Москва. Состояние здоровья

Дмитрия Даниловича позволяло совершить такое путешествие

в машине от госпиталя до обкома. И вот телефонный звонок и

знакомый голос:

– Здравствуйте, товарищ Лелюшенко. Как себя

чувствуете?

– Хорошо, товарищ Сталин. Здравствуйте.

– Кость не задета?

– Немного.

– Спокойно лечитесь и слушайтесь врачей. Желаю

скорейшего выздоровления и возвращения в строй.

И все. Минутный разговор. Но раненый генерал вдруг

почувствовал себя окрыленно. А Сталину казалось, что этим

минутным разговором он снял со своей души частицу какого-то

давящего на совесть груза...

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

К концу октября операция "Тайфун" захлебнулась. За

месяц ожесточенного сражения за Москву группа армий

"Центр" понесла столь тяжелые потери в людях и боевой

технике, что командующие армиями потребовали от Бока

передышки, без которой они считали невозможным

дальнейшее наступление. Сначала Бок и слышать не хотел о

передышке: он боялся остановиться по двум причинам. Во-

первых, приостановка наступления может ослабить

моральный дух армии. Это его пугало пуще всего, ибо, как он

считал, падение морального духа войск подорвет веру в

непобедимость немецкой армии и одновременно породит

страх перед неприятелем, что может привести к катастрофе.

Во-вторых, приостановка наступления даже на

непродолжительное время дает противнику гораздо больше

преимуществ: русские укрепят занимаемые позиции, подтянут

резервы, произведут перегруппировку. И все же под сильным

нажимом командующих армиями он согласился дать

двухнедельную передышку, но перед этим 30 октября издал

приказ о новом, решающем наступлении на Москву не позднее

12 ноября. Впрочем, передышка эта вовсе не означала

затишья по всему Западному фронту. На отдельных участках и

в первой половине ноября шли ожесточенные бои, в том числе

и в полосе обороны пятой армии.

26 и 27 октября полк майора Спасского при поддержке

противотанковой, зенитной и реактивной артиллерии

решительной контратакой выбил немцев из Якшина, Болдина,

Выглядовки и Брикино, но закрепиться не смог, не хватило

силенок... И днем 30 октября пехотный полк фашистов при

поддержке семи танков ринулся на Брикино и к вечеру снова

занял деревню. Это известие встревожило Полосухина, и он

приказал Спасскому 31 октября во что бы то ни стало вернуть

Брикино. Майор Спасский сам повел полк в атаку и был тяжело

ранен. Немцы успели укрепиться вокруг деревни, жесточайший

бой шел в течение недели. Ночами в Брикино врывались наши

бойцы, а днем их выбивали немцы. И так много раз дотла

сожженная деревня переходила из рук в руки, и только 8

ноября здесь наступило затишье: обе стороны, измотанные

непрерывными боями, уже не могли наступать и заняли

оборону – то, чего так боялся фельдмаршал Бок. Он упрекал

командующих армиями в том, что в операции "Тайфун" они

игнорируют боевой опыт недавнего прошлого:

стремительность, натиск, быстроту.

Близилось 12 ноября – дата, назначенная Боком для

решающего броска на Москву, а Клюге докладывал, что его

армия к большому наступлению еще не готова, и вообще он

давал понять, что не верит в успех этого наступления. Такое

настроение было не только у Клюге.

12 ноября небольшой белорусский городок Орша,

расположенный на перекрестке многих железнодорожных

путей, до основания разрушенный и сожженный, был

неожиданно наводнен эсэсовцами. Особенно много черных

шинелей появилось в районе железнодорожного узла.

Местные жители с тревогой ожидали чего-то страшного -

неспроста же понаехало сюда столько головорезов. На каждом

шагу – патруль, участок одной железнодорожной ветки вообще

оцеплен солдатами с овчарками. Вокруг него создано кольцо

из зениток. Что-то серьезное замышляют фашисты... Но что?

Думали, гадали, да так и не догадались.

Вечером в Оршу прибыл специальный поезд Гитлера, а

на другой день с утра в салон-вагоне фюрера началось

совещание высшего командного состава, на котором

присутствовали главком сухопутных войск фельдмаршал

Браухич, его начальник штаба генерал Гальдер, командующий

группой "Центр" Бок, командующий группой "Юг" Рундштедт,

командующий группой "Север" Лееб, а также командующие

полевыми и танковыми армиями. Цель совещания – влить

силы в затухающий "Тайфун". Гитлер хотел разбить

нездоровые настроения среди некоторых высших

военачальников и поддержать наступательный дух Бока. Тем

не менее он призвал откровенно высказать свои мнения по

поводу дальнейшего ведения войны. Ему необходимо было

знать настроение генералитета.

Первым взял слово генерал Гальдер. Опытный

политикан, старый военный волк и верный служака вермахта,

он знал настроение и своего непосредственного начальника

Браухича, и Гитлера и ни в коем случае не собирался перечить

ни тому ни другому. Он считал, что наступление на Москву

должно продолжаться. Правда, он тут же делал оговорку:

– Укомплектование войсковых частей ниже среднего

уровня, в особенности танками. Противник по численности не

уступает нашим войскам, однако в настоящее время вести

наступление он не способен.

Клюге бросил иронически-вопросительный взгляд на

Рундштедта, и тот в ответ только пожал плечами.

Командующий резервной армией генерал Фромм наклонился к

Клюге и шепнул на ухо:

– Советует наступать, а в успех не верит. Ему бы у

Риббентропа служить.

– Или у Геббельса, – шепотом отозвался Клюге,

А Гальдер тем временем как ни в чем не бывало

продолжал все тем же холодным, бесстрастным тоном

штабиста:

– Для наступления на Москву группа армий "Центр"

располагает в настоящее время довольно внушительными

силами: тридцать одна пехотная, тринадцать танковых и семь

моторизованных дивизий. Итого, пятьдесят одна дивизия будет

брошена на последний штурм большевистского оплота.

Гудериан, питавший личную неприязнь к высокомерной

штабной лисе Гальдеру и имевший большой некомплект в

танках, не выдержал и, нарушая всякий этикет, бросил

реплику:

– А позвольте вас спросить, сколько боевых машин

насчитывают тринадцать танковых дивизий?

Гитлер метнул на своего любимца грозный

предупреждающий взгляд, Гудериан виновато склонил голову,

а Гальдер, даже не взглянув на него, продолжал:

– На штурм Москвы пойдут шестьсот самолетов и тысяча

танков, поддерживаемые десятью тысячами орудий.

По вагону прокатился возбужденный шумок: всем стало

ясно, как велик некомплект в танках.

Выступивший следом за Гальдером Бок попытался

успокоить генералов, рассеять пессимизм сомневающихся.

– Генерал Гальдер, господа, нарисовал объективную

картину, – сказал командующий группой армий "Центр", – и я не

вижу никаких противоречий в его выступлении. Да, у нас есть

значительный некомплект в танках, недоукомплектованы и

пехотные дивизии. Все это вам хорошо известно. И тем не

менее мы можем и должны наступать. Солдаты и офицеры

полны решимости сделать последнее усилие, чтоб победить.

Мы уже у цели. Надо учитывать состояние противника. Русские

деморализованы. В настоящий момент обе стороны напрягают

свои последние силы, и верх возьмет тот, кто проявит больше

упорства. Противник тоже не имеет резервов в тылу и в этом

отношении наверняка находится в еще более худшем

положении, чем мы. Мы должны проявить максимум упорства

и решимости, господа, и сделать этот трудный, но последний

шаг. Гитлер молчал. Он сидел неподвижно, глядя в конец

салона, в одну точку, отсутствующим взглядом. Казалось, он не

слушал, что говорит фельдмаршал. И лишь когда

выступивший следом за Боком Клюге сказал, что в связи с

наступившими морозами и снежными заносами армия

наступать не может, по крайней мере, шансы на успех

невелики, фюрер вдруг вздрогнул, точно проснулся. Клюге

спокойно продолжал:

– Без достаточных резервов, которыми мы не

располагаем в настоящее время, при усталости армии,

учитывая трудные условия русской зимы, наступать, не имея

твердой уверенности в успехе, – значит подвергать себя такому

риску, который может привести к непоправимому.

– Что вы предлагаете, Клюге? – резко перебил его Гитлер.

– Я предлагаю перейти к обороне, перезимовать у стен

Москвы, а весной будущего года закончить операцию "Тайфун".

Предложение Клюге не явилось неожиданностью,

подобное настроение было известно и Браухичу, и Гитлеру, но

вслух его до сего времени никто не решился высказать.

Поэтому, когда Клюге внес предложение отложить наступление

на Москву до весны, командующий группой армий "Юг"

генерал-фельдмаршал Рундштедт одобрительно закивал

головой, и жест этот был замечен Гитлером. Он уставился на

Рундштедта оловянными глазами и с вызовом спросил:

– Вы что-то хотели сказать?..

– Да, мой фюрер, – поднялся Рундштедт, – я согласен с

предложением командующего четвертой армией. И если это

предложение будет принято, я просил бы часть войск группы

"Центр" на время зимы передать группе "Юг", чтобы мы могли

успешно развить наступление на ростовском направлении... -

Он глядел прямо в лицо готовому в гневе взорваться Гитлеру и,

чтобы предотвратить эту вспышку гнева, добавил: – Время

подтвердило вашу правоту, мой фюрер, когда вы считали

главной стратегической задачей не захват Москвы, а южное

направление. Выход к Волге и Кавказу. .

– Да, я был прав, – подхватился Гитлер и, перебивая

Рундштедта, резким жестом руки приказал ему садиться. – Но

теперь уже поздно. У кого еще есть предложения? Вы, Фромм,

что-то хотели сказать?

Командующий резервной армией встал, багровый, слегка

растерянный. У него было предложение, но слишком

рискованное, и он никогда бы не решился его внести, если б

сам фюрер не поднял его.

– Возможно, мое предложение будет неожиданным, я

заранее прошу извинить меня, мой фюрер, – начал

взволнованно Фромм. – Учитывая реальную возможность

высадки англичан в Европе и чтоб избежать войны на два

фронта, я считаю целесообразным обратиться к русским с

предложением заключить мир.

– На каких условиях, Фромм? – с некоторой иронией

бросил реплику Гитлер.

– Мы оставляем за собой прибалтийские области России,

Белоруссию, Молдавию и Украину, – ответил Фромм.

Лицо фюрера исказила пренебрежительная гримаса, и он

уставил остекленелый взгляд на главкома сухопутных войск.

– А что думает фельдмаршал Браухич?

Уже немолодой, страдающий одышкой фельдмаршал

поднялся тяжело и неторопливо. Он знал, чего от него хочет

фюрер, он чувствовал себя в какой-то мере виноватым:

именно он убедил Гитлера, что главной стратегической целью

осеннего наступления должны быть не Ленинград, не Украина

и не Кавказ, как считал фюрер, а захват Москвы. Отказаться

сейчас от этой цели для него означало бы подать в отставку. И

он заговорил глухо, но категорично, с прежней

самонадеянностью:

– Предложение генерала Фромма несерьезно, и я не

считаю нужным его обсуждать. Что же касается мнения о

необходимости отложить взятие Москвы до весны, то я никак

не могу его разделить. Я согласен с Боком: мы у цели. Еще

одно усилие – и Москва падет. С падением Москвы мы

получаем не только военную, но и политическую победу. Это

может быть концом всей кампании. Надо наступать, и как

можно быстрей. Нельзя давать русским передышку.

Он сделал легкий поклон в сторону фюрера и сел,

тяжело дыша. Гитлер как-то сразу вдруг вскочил, обвел всех

быстрым, беглым, невидящим взглядом и заговорил, резко

выталкивая слова, тоном приказа:

– Итак, подведем итог: ближайшая цель нашего

наступления – Москва. Никаких других предложений и мнений я

не желаю знать. Все, что мы здесь имеем, все должно быть

брошено на штурм Москвы. Да, мы у цели, и тех войск, которые

сейчас нацелены на Москву, вполне достаточно. Танков тоже

вполне достаточно. Глубокий снег и сильные морозы

препятствуют широкому использованию танков в наступлении.

Разве это не вы говорили, Клюге? Четвертая танковая армия

понесла ничем не оправданные потери боевых машин. Я

недоволен вами, генерал Гёпнер. – Он умолк и, опустив глаза,

впал в задумчивость. Пауза была неестественно долгой, но

присутствующие на совещании были привычны к подобного

рода позам. Затем он опять резко вскинул голову и уставился в

пространство безумными глазами: – Мы у цели. Победа близка,

она в наших руках. Я распорядился направить в район

Крюково двухсотмиллиметровое орудие для обстрела Москвы.

Мы будем бить круглосуточно по Красной площади, по

Кремлю. Своим недавним чисто символическим парадом на

Красной площади Сталин решил поднять упавший дух армии и

народа. Тщетные надежды! Я выбью из них большевистский

дух двухсотмиллиметровыми снарядами! Итак, приказ о

наступлении подписан, желаю успеха, господа!..

Так закончилось это непродолжительное совещание, и

через два дня группа армий "Центр" своим левым крылом

перешла во второе решающее наступление на Москву.

Генерал Говоров разумно использовал ноябрьскую паузу:

в дни относительного затишья части и соединения его армии

еще глубже зарылись в землю, оградив подступы к своей

обороне колючей проволокой и минными полями. Вместе с

начальниками служб и командирами дивизий командарм

побывал в эти дни на всех наиболее угрожаемых участках

обороны армии. Давал указания, советовал, строго отчитывал

тех, кто не умел толково воспользоваться короткой

передышкой, и никого не хвалил. Он был скуп на похвалу.

Однажды после полудня поехал на левый фланг, на

самый стык с соседней, 33-й армией, которой командовал

генерал Ефремов. В сопровождении Полосухина Леонид

Александрович прошел на передний край. День был серый,

мрачный, заснеженная земля сливалась с войлочным небом,

нехотя сорившим легкий снежок, который размывал,

скрадывал линию горизонта. Командарм, одетый в полушубок,

и комдив в сером, мышином ватнике, оба плотные, степенные,

шли рядом. Еще вчера мороз ослаб, а сегодня ползущий вверх

ртутный столбик термометра остановился на нулевой отметке.

Шагая по глубокому снегу, они быстро вспотели. Полосухин

подставлял горячую ладонь под падающие снежинки, говорил

удовлетворенно:

– Снежок – это хорошо, это благо, товарищ командующий.

– Розовое лицо его сияло.

– Снежок-то благо, да вот оттепель как бы не напортила, -

угрюмо отзывался Леонид Александрович.

– А чем она может напортить? – не понял комдив.

– Думать надо, Виктор Иванович. За что голосуете – за

оттепель или за морозы?..

– Я за то, чего немец не любит.

– Вот именно. Мороза-то он, конечно, страшится, да

только когда этот мороз поддерживается крепеньким огоньком.

Миновав окопы, они подошли к колючей проволоке и

остановились, всматриваясь за линию фронта. Перед

проволокой саперы ставили мины. Полосухин доложил:

– Здесь, предполагаю, попытаются прорваться их танки.

Для них это выгодное направление – удар во фланг. Они

пойдут в обход.

– Вероятно, – отозвался Говоров, всматриваясь в

местность перед передним краем. – И что же? Вы ставите на

их пути мины. А там, на дороге? Там они пустят тяжелые танки.

– Тяжелое мы встретим тяжелым, товарищ командующий.

Закладываем фугасы большой мощности. По триста – пятьсот

килограммов.

Говоров покачал головой, спросил:

– А не много?

– Я думаю, в самый раз.

Затем они пошли вдоль проволоки и вышли к лесу. Там

перед передним краем бойцы сооружали сплошной длинный

вал из сухого леса и хвороста. Всеми работами руководил

начальник химической службы Бригвадзе. Неутомимый,

крикливый, он носился из конца в конец, поторапливал,

подсказывал, помогал укладывать дрова. Говоров уже был

посвящен в задумку начхима, или, как еще говорили, "фокус

Бригвадзе", теперь хотел на месте посмотреть, как выглядит

этот необычный оборонительный вал, который при

приближении врага должен превратиться в огненный. Замысел

начхима командарму понравился, хотя и были некоторые

сомнения.

– Вы уверены, что ваш фокус удастся? – спросил Говоров

начальника химической службы.

– За огонь ручаюсь, товарищ командующий, – ответил

Бригвадзе и прибавил не без гордости: – Фейерверк получится

грандиозный.

– Фейерверк – это зрелище, – заметил Говоров. – А нам

нужны ощутимые результаты.

– Будут результаты, товарищ командующий, – снова, с еще

большей убежденностью заверил Бригвадзе. – Как не быть,

когда у нас огонь. А с огнем шутки плохи.

– Смотрите, начхим, сами не обожгитесь, – сказал

Говоров, уходя. – А теперь к артиллеристам.

Полосухин весело кивнул: он знал, что еще не было

случая, чтобы командарм, будучи на передовой, не заглянул к

артиллеристам, которые на всю жизнь оставались для него

кровными братьями. Он направился не в штаб полка и не на

КП, а прямо на огневые позиции батареи, которые обнаружил,

подойдя к ним менее чем на сто метров. Его встретил Думчев,

доложил.

– Молодцы, умеете маскироваться, – похвалил

командарм, рассматривая не столько окрашенные белилами

орудия, сколько белую сетку, наброшенную поверх позиций.

Кивнул на сетку: – Выручает?

– Пока что надежно, товарищ генерал, – ответил Думчев,

щуря улыбчивые глазки. – Летают над нами, а обнаружить не

могут. А для нас самолеты – враг номер один, потому как

против них мы совсем беззащитны.

– Что ж, хорошая маскировка это и есть самая надежная

защита, – сказал довольный командарм и подумал: "Зенитных

пушек мало, да и те, что есть, используются как

противотанковые". Они направились в сторону деревни, где их

поджидал вездеход. Навстречу им в легком возке спешили

Макаров и Брусничкин.

– Командир и комиссар полка, – объявил Полосухин

генералу.

Говоров выслушал доклад Глеба, поздоровался, сказал:

– С маскировкой вы хорошо придумали. Выходит, и у вас

есть свой изобретатель вроде Бригвадзе. – Он имел в виду

маскировочную сетку, сделанную из бывших в употреблении

бинтов, негодных маскхалатов и ваты.

– Только фамилия нашего изобретателя – Фролова

Александра Васильевна, санинструктор, – сообщил

Брусничкин.

– Передайте ей мою благодарность, – сказал командарм и

хмурился. Лицо его сделалось суровым и мрачным. – А вот

потери в матчасти у вас, товарищ Макаров, недопустимы.

Несмотря на хорошую маскировку. Почему?

– Товарищ командующий, будь у нас хоть сколько-нибудь

достаточное стрелковое прикрытие, мы могли б избежать этих

потерь. Фашистские автоматчики нас больно жалят, – волнуясь,

ответил Глеб.

Говоров метнул строгий взгляд на Полосухина, и комдив

немедля отозвался на этот недвусмысленный взгляд:

– Товарищ командующий, у нас совершенно нечем

прикрыть артиллерию. Есть роты, в которых осталось по

двадцать человек, – оправдываясь, быстро заговорил

Полосухин.

– Виктор Иванович! – Говоров остановил его жестом руки.

– В таких случаях надо всегда видеть главное. Кто для нас

самый опасный враг в настоящее время? Пехота, авиация,

артиллерия или танки?

– Танки, конечно, – покорно отозвался Полосухин.

– И наше спасение от них – артиллерия. Согласен?

– Согласен, товарищ командующий.

– А коль согласен, то делай вывод: беречь артиллерию

пуще всего, создать ей условия для самого эффективного огня.

А вы что делаете? Оставляете батареи без стрелкового

прикрытия. И еще ищите оправдания: нечем прикрыть,

двадцать штыков в роте. И меньше будет. А воевать надо. И

побеждать надо. Остановили же мы его, выдохся. Но не сдох.

Готовится к новому прыжку. И мы готовимся. Снова основная

тяжесть битвы ляжет на артиллерию и танки. Танков у нас

мало, вы это знаете. Как Суворов говорил? Воюют не числом,

а умением. Ведь вот лес, наш родной лес, верный защитник и

союзник наш. А мы всегда и везде на полную мощь пользуемся

его услугами? Нет.

Он замолчал, и в этой паузе вдруг заговорил Брусничкин:

– Сегодня, товарищ генерал, на эту тему опубликована

статья в "Красной звезде". Ваша статья. – Он ловко достал из

полевой сумки газету.

– Да? Я еще не видел, – глухо и сдержанно отозвался

Говоров.

– Вот, пожалуйста: "Опыт боев в лесах", – сказал

Брусничкин и подал командарму газету.

Тот взял ее, мельком пробежал глазами текст статьи,

подписанной его именем, вслух прочитал:

– "Мы требуем, чтобы подразделения не жались к тропам

и дорогам. Лес дает большой простор для скрытого маневра

мелких групп, и это необходимо полностью использовать". О

лесах мы с вами уже говорили, и все же приходится снова

напоминать. Кстати, перед позициями вашего полка, товарищ

Макаров, лес, вокруг – кустарник. Он может быть отлично

использован даже небольшой группой прикрытия. Скажем,

взвод или два автоматчика.

Говоров возвратил Брусничкину газету и сказал, глядя на

Полосухина:

– Перед полком Макарова, кроме боевого охранения,

ничего нет.

– Там должна быть танковая засада, – сказал Полосухин.

– Ее может и не быть. Два десятка танков я беру в

подвижную группу. Так что обеспечьте полк стрелковым

прикрытием.

– Понятно, товарищ командующий, – тихо сказал Виктор

Иванович. – Выделю подполковнику Макарову взвод

автоматчиков. Больше не смогу.

– Возможно, мне придется взять от вас сотню штыков. Мы

создаем армейский подвижной резерв из танков и пехоты.

Последние слова повергли Полосухина в уныние. Он

помрачнел, что-то отчужденное появилось в глазах. Говоров

заметил резкую перемену в комдиве, спросил кратко, хотя и

догадывался, в чем тут дело:

– Вы что, расстроены?

– Товарищ командующий, тридцать вторая дивизия

второй месяц не выходит из боя, – с обидой в голосе начал