Текст книги "Бородинское поле"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 52 страниц)

конкретные примеры нравственного облика американской

военщины. Поездка на линию фронта и все, что он видел во

время этой поездки, глубоко потрясло его. Дотла сожженные,

разрушенные бомбами селения, рисовые поля, перепаханные

воронками, лесные массивы, оголенные ядохимикатами,

переправы, усеянные осколками металла, – все это

напоминало ему жуткие картины его Родины сороковых годов,

воскрешало в памяти варварство гитлеровцев. Была прямая

аналогия: гитлеровский нацизм и американский империализм -

родные братья-разбойники, их звериная сущность имеет

сходство близнецов. Лежащие на диване американские газеты

и журналы пестрели материалами из серии "Новое оружие

страха". В одной из статен сообщалось о химическом

веществе "Ви-Экс", поражающем нервную систему. "Ви-Экс"

очень стоек, испаряется медленно. Пораженная им местность

превращается в безжизненную пустыню. В семи

миллиграммах этого вещества таится сто смертей.

Похоже, что американцы испытывали это и другие виды

варварского оружия на вьетнамской земле. Вчера Святослав

был свидетелем и очевидцем применения американцами еще

одного нового оружия страха – "бомб избыточного давления",

или, как называют их сами янки, – боеприпасов "СВУ-55".

Святослав видел, как два американских самолета

сбросили какие-то контейнеры на парашютах и потом из этих

контейнеров на землю посыпался град небольших по размеру

бомб. А спустя какую-то минуту с земли в небо взвились

огненные шары, слились в общее, огромное пламя,

превратившееся в ураган огня, сметающий на своем пути все

живое. Могучие деревья и кустарники, непролазные заросли

джунглей полыхали в раскаленном смерче, как сухой хворост

на костре, превращаясь в пепел и угли.

Да, Пентагон изобретает новые виды оружия массового

уничтожения, и Вьетнам он превратил в свой полигон.

Американская военщина давно показала миру свой звериный

оскал. В армии США, как когда-то в гитлеровской армии,

готовят хладнокровных убийц, кровожадных садистов,

нравственно опустошенных, растленных подонков.

Культивируемое с детских лет насилие здесь, в армии,

сочетается с возбуждением животных инстинктов с

единственной целью – воспитать человека-зверя, который не

задумываясь будет жечь и расстреливать младенцев и

матерей, разрушать целые города, осквернять святыни.

С этими неспокойными, гнетущими мыслями Святослав

прилег на диван, подложив под голову кипу газет и журналов, и

задремал. Разбудил его слабый стук в дверь. Неслышно

вошел Нгуэн Ван, смущаясь, сказал:

– Извините, товарищ полковник, что беспокою вас. Меня

послал майор Ле Ксюан. У него есть интересующий вас

материал: два американских летчика. Их сбили четыре дня

тому назад... Я предупредил майора, что вы отдыхаете, но он

сказал, что для вас это важно.

– Коль так считает Ле Ксюан, то, значит, так оно и есть.

Майор знает, что важно, – проговорил Святослав, надевая на

себя серый пиджак. – Машина у подъезда?

Ван кивнул и, попросив разрешения позвонить по

телефону, сообщил Ле Ксюану, что они выезжают.

В кабинет майора Святослав вошел вместе с Нгуен

Ваном. Майор – пожилой широколицый человек с седеющей

шевелюрой – поднялся из-за стола с приветливой улыбкой,

крепко, двумя руками, пожал руку Святослава, просил извинить

за беспокойство и, указав острым взглядом на сидящих у

стены Виктора Раймона и Дэвида Куни, сказал:

– Мне кажется, вам интересно будет побеседовать с

этими...

Майор говорил на родном языке, и Нгуен Ван переводил

его слова на русский.

Святослав бросил стремительный взгляд на пленных

американцев и... опешил. Один из них, долговязый и худой,

напомнил ему его самого в годы юности. Это был его двойник:

те же черты лица, цвет волос и, главное, глаза, эти

неповторимые материнские глаза в крапинку, зеленовато-

карие, с золотистым отливом. Святослав, глядя на пленного

американского летчика, чувствовал какую-то неловкость и не

мог отвести взгляда. Но еще больше был удивлен Виктор:

похожий на него человек был русским. Виктор буквально

прилип откровенным взглядом к взгляду Святослава, словно

хотел найти в этом русском своего защитника и спасителя.

На внешнее сходство русского полковника и

американского лейтенанта обратили внимание и вьетнамцы:

слишком уж разительно было это сходство.

Нгуен Ван, переводя слова майора, говорил, обращаясь к

Святославу:

– Эти двое сбросили шариковые бомбы на поле, где

работали крестьяне. Семь человек убито, девять ранено.

Потом они обстреляли сампаны. Когда их сбили, они уже на

земле совершили зверское преступление: убили старую

женщину и ранили мальчика. Бабушка и внук работали на

винограднике, эти двое увидели их и начали стрелять.

– Как? Просто безо всякой причины? – спросил Святослав

Нгуен Вана и, не дождавшись ответа, по-английски обратился к

американцам, с трудом подбирая слова: – У вас есть бабушки?

Была долгая пауза. Бледный Виктор сидел, опустив

голову. Узкие, с длинными пальцами руки его безжизненно, как

плети, лежали на острых коленях. Куни шарил беглым,

пугливым взглядом по присутствующим, словно не понимал

вопроса.

– Они что, не понимают английского или я неправильно

сказал? – обратился Святослав к переводчице By Тхи, сидящей

между американцами и майором.

– Они все отлично понимают, – сказала By Тхи и

повторила вопрос Святослава. Тогда, не поднимая головы,

отозвался Виктор:

– У меня нет бабушки. – Голос его прозвучал сухо,

отчужденно. Он чувствовал себя отвратительно, потому что

понимал смысл заданного вопроса.

– А у вас? – обратился Святослав к Куни.

– Моя бабушка тут ни при чем, и прошу ее не трогать! – с

вызовом отозвался Куни.

– Видали, каков! – сказал Святослав по-русски, и Ван

перевел его слова. – Он запросто убивает чужую бабушку, а его

бабушку, мол, не трожь. – И, подойдя вплотную к Виктору,

заговорил по-английски: – Расскажите, как все произошло.

– Вам уже рассказали ваши друзья и союзники, – через

силу выдавил из себя Виктор, и Святослав заметил, что в

последних двух словах пленного не было язвительности.

– Я хотел бы услышать от вас, как и зачем вы стреляли в

старуху и ребенка?

Вдруг Виктор резко поднял голову и, глядя прямо в глаза

Святославу, заговорил по-русски:

– Я не стрелял. Он стрелял. – Кивок на Куни. – Пусть он и

рассказывает.

Русская речь американца удивила Святослава и Нгуен

Вана и насторожила Куни. Капитан перевел на вьетнамский

слова Виктора, а Святослав быстро спросил:

– Вы говорите по-русски?

– Да, – коротко и твердо отозвался Виктор.

– Где вы изучили этот язык?

– Меня обучила ему моя мама, – ответил Виктор охотно и,

как показалось Святославу, с гордостью.

– Она русская?

– Да.

– Вы где родились? – продолжал Святослав, не сводя с

Виктора чрезмерно пристального взгляда, в котором уже

сквозило нарастающее волнение.

– В Германии, в сорок пятом.

– Кто ваши родители?

– Тогда в Германии или теперь в Америке? – со значением

уточнил Виктор.

– Тогда и теперь.

– В годы войны они познакомились в нацистском

концлагере: мама – угнанная из России, отец – из Голландии.

– Как имя вашей матери? – уже с трудом скрывая

напряжение, спросил Святослав. В горле его пересохло. Он

весь сжался, как пружина, в ожидании ответа.

– Нина Сергеевна.

– Ее русская фамилия? – Святослав напрягся до предела.

Лицо его сделалось пунцовым, глаза округлились, на лбу

выступил пот.

– Не знаю, – тихо ответил Виктор, и этим своим ответом

как бы расслабил пружину.

Святослав прикрыл глаза веками, вытер потный лоб и

опустился устало на стул. Вьетнамские товарищи смотрели на

него и на американца с немым недоумением. После

непродолжительной паузы Святослав, овладев собой, снова

спросил Виктора:

– У вас есть братья и сестры?

– Есть старшая сестра. От первого брака матери. И

младший брат.

– Как имя сестры?

– Наташа.

– Наташа?! – воскликнул Святослав. – Это точно. Вы не

ошибаетесь?.. – Он даже не понимал, как нелепо звучит его

вопрос. – Повторите имя!

– Я же сказал: Наташа.

– Сколько ей лет? – Теперь Святослав уже не скрывал

своего волнения. Руки его дрожали, лицо пылало.

– Она родилась в тысяча девятьсот тридцать четвертом, -

напрягая намять, ответил Виктор и подтвердил: – Да, точно – в

тридцать четвертом. Ее отец – русский офицер.

Сомнений не было – Святослав не находил себе места.

Он метался по комнате взад-вперед, бросая на

присутствующих взволнованные, рассеянные взгляды. Потом,

ни к кому конкретно не обращаясь, произнес вполголоса:

– Наташа... это моя сестренка. – Но тут же,

спохватившись, резко повернулся к Виктору и прямо в лицо ему

– тугой, тяжелый вопрос: – А мама? Мама жива?..

Виктор машинально поднялся со стула. Губы его

дрожали, глаза влажно блестели. Он смотрел на старшего

брата в упор, готовый прильнуть к нему и вместе с ним

разрыдаться. Но Святослав не сделал ответного движения – он

стоял в отчужденном напряжении, ожидая ответа. Острый

взгляд его таких же, как и у младшего брата, материнских глаз

насквозь пронзал Виктора и требовал только одного: правды.

– Мама жива, – тихо и просто ответил Виктор и снова

опустился на стул.

Нгуен Ван что-то сказал по-вьетнамски своим коллегам -

майору и переводчице, и строгие лица вьетнамцев смягчило

изумление.

– Это невероятно... Это какой-то сон, – взволнованно

говорил Святослав, обращая взгляд то на капитана, то на

майора, словно призывая их понять его состояние. – Я должен

вам все рассказать, объяснить. Это похоже на фантастику, но

это правда.

Пленных увели. Святослав присел к письменному столу,

за которым сидел майор Ле Ксюан. Нужно было оправиться от

волнения, собраться, привести в порядок мысли. Все это так

неожиданно и столь ошеломляюще. Успокоиться он не мог,

справиться с волнением не удавалось. А рассказать

вьетнамским товарищам нужно. И безотлагательно, сейчас

объяснить. Ведь перед ними были два брата: один – друг,

другой – враг. Ситуация, когда братья сражались в

противоположных лагерях, когда брат шел на брата, для

вьетнамцев не нова; такое у них случалось. Тут другое: русский

и американец – братья. И оба – по разные стороны от линии

фронта.

Святослав рассказывал, преодолевая волнение, о

матери, Наташе, о том, как они остались в первые дни войны

на оккупированной фашистами территории. А дальше, что

было с ними дальше? Он не знал.

– Поговорите с... братом, – подсказал майор. – Пусть он

расскажет. Узнайте подробности. Поговорите наедине.

– Да, да, надо все расспросить, – быстро согласился

Святослав. – Про маму, про Наташу. Только не наедине.

Пожалуйста, в вашем присутствии.

Ввели Виктора. Он сел на тот же стул, на котором только

что сидел. Майор и переводчица вышли, Нгуен Ван остался.

Святослав сел напротив брата и очень мягко попросил его:

– Расскажите, Виктор, о себе, о маме и Наташе. Только

все подробно. Мы же считали их погибшими. Почему они не

дали о себе знать? Пожалуйста, подробнее.

– Почему не дали о себе знать? – медленно и негромко

начал Виктор, повторяя слова брата, будто оттолкнувшись от

этих слов, ему легче было говорить. – Не знаю точно, но и

мама и Наташа тоже считали и до сих пор считают вас

погибшими. Но начну по порядку. .

Он говорил неторопливо, долго, обстоятельно о том, как

Оскар Раймон познакомился с Ниной Сергеевной. Шаг за

шагом, год за годом, страница за страницей он листал

сложную повесть человеческих судеб и сам удивлялся

неожиданно обнаружившемуся в нем дару рассказчика.

Святослав не сводил с Виктора глаз и не перебивал

вопросами. А Нгуен Ван лишь удивленно покачивал головой.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Начало сентября в этот год выдалось теплым, и лишь

ночная свежесть да бодрящие утренние туманы над лощинами

и прудами напоминали о приближающейся осени. А в кудрях

берез – ни единой седины. И клены не тронул багрянец, и

осины трепетали еще зеленой листвой. О цветах и говорить

нечего. Впрочем, нет: о цветах стоит сказать.

На даче Бориса Всеволодовича Остапова – отставного

хирурга – всегда было много цветов. Прежде их разводила

хозяйка, Наталья Павловна. После ее смерти цветами занялся

Борис Всеволодович. Уйдя на пенсию, он постоянно жил на

даче – и зимой тоже. Старик полюбил уединение. Вернее,

полюбил он природу и, как сам признавался, лишь на восьмом

десятке лет по-настоящему познал ее, проникнув в ее тайны и

смысл, понял ее по-философски, вошел в нее не как

покоритель и хозяин, а как брат и друг. В сущности, жизнь его

на природе и с природой только внешне, для посторонних,

казалась уединением. А на самом деле он постоянно жил в

заботах и хлопотах. Каждый клочок земли на его дачном

участке, каждое дерево, куст и цветок были любовно ухожены.

И особой гордостью Бориса Всеволодовича были цветы. Он

бережно хранил их как память о покойной жене. Едва сходил

снег, как на участке Остаповых зацветали голубенькие

подснежники. Их сменяли нарциссы, потом тюльпаны, горящие

всеми цветами радуги. В пору весеннего цветения сад Бориса

Всеволодовича превращался в райский уголок. Лебяжьим

пухом цвели ирга и вишня, цвет яблонь напоминал розовых

фламинго. Вслед за угасшей могучей волной сирени

богатырски, во всю палитру, распускались бутоны пионов. А

там, глядишь, и розы пойдут. Ах эти розы, подмосковные,

закаленные стужей и морозами! Они цвели до первых

заморозков, когда уже и георгины, и астры, и хризантемы

беспомощно клонились к земле, не в силах противиться

непогоде. А в начале сентября еще доцветали поздние

гладиолусы, которых, впрочем, Борис Всеволодович не

уважал, но по заведенной еще Натальей Павловной традиции

продолжал разводить.

В начале сентября – день рождения Олега Остапова.

Каждый год он отмечался в семейном кругу, и, как правило,

здесь, на отцовской даче. Но сегодня был не просто день

рождения – это был юбилей: Олегу Борисовичу исполнилось

пятьдесят. "Уже пятьдесят", – сказала Варя, поздравляя мужа

первой ранним утром. "Еще пятьдесят?" – удивленно

проговорил Дмитрий Никанорович Никулин, которому шел

шестьдесят шестой год, и вручил юбиляру пейзаж, написанный

им по этому случаю на даче в Снигирях. Был воскресный день,

и приглашенные к двенадцати часам гости съезжались дружно,

без опозданий. Задержалась немножко Валя, жена

Святослава. Муж ее был в командировке, и она приехала одна.

Встретившего ее у калитки юбиляра смущенно поцеловала в

щеку и преподнесла ему охапку белых роз. Олег нежно прижал

букет к своей груди и, одарив Валю сияющим взглядом, тихо

выдохнул:

– Спасибо, Валенька. Это самый лучший подарок. Такого

мне никто никогда не дарил.

Он говорил искренне, Валя это знала, чувствовала и еще

больше смущалась, и это смущение ее отражалось в добрых

ясных глазах. Вале – Валентине Ивановне Макаровой – шел

тридцать шестой год, но выглядела она совсем юной

застенчивой девчонкой. И все в ней было девичье – и

стройная, тонкая талия, обтянутая светлым брючным

костюмом, и маленькая безгреховная грудь, и светлые, такие

доверчивые голубые глаза, и гибкие движения, и ясный лоб, на

который красиво падала тонкая прядь русых волос, и короткая

прическа, едва-едва прикрывающая сережки-жемчужины, и

смуглое от загара чистое лицо, на котором бродили тени

невинного смущения, и голос-флейта, за что Олег прозвал ее

Иволгой.

Варя вместо с Александрой Васильевной и Людмилой

Борисовной накрывали на стол прямо в саду, под широким

шатром ветвистого клена. Как и полагается жене именинника,

Варвара Трофимовна была одета в нарядное серебристо-

голубое платье, которое плотно облегало уже начавшую

полнеть фигуру. У Варвары Трофимовны сегодня новая

прическа: ярко-каштановая прядь опущена до самых бровей.

Увидав Валю, она с дружеской улыбкой вышла ей навстречу,

говоря:

– О-о, какая ты сегодня изящная! Точно королева Непала.

А розы, что за розы! И где ты такие раздобыла? Не иначе как в

Главном Ботаническом саду.

– Секрет, тетя Варя, – улыбаясь и краснея, ответила Валя.

– Похоже, что ты знакома с королевой Непала, -

беззлобно съязвил Олег. Его реплику Варя оставила без

внимания и продолжала рассматривать Валю ревнивым

взглядом.

– Вам помочь? – предложила Валя свои услуги женщинам.

– Поздно, дорогая, надо было чуть пораньше, – с легким

упреком ответила Людмила Борисовна, водружая на стол

салатницу.

– Ничего, управились, – вежливо смягчила реплику Варя.

Она была здесь за хозяйку. – Вот Леночка нам здорово

помогла, – кивнула на племянницу, которая тоже хлопотала у

стола.– А что ж Галинка не приехала? – спросила Валю Леночка,

быстрая в движениях, решительная во взгляде блондинка,

копия мамы – Александры Васильевны.

– В совхозе она, на картошке. Всем классом, – отозвалась

Валя.Галя училась в девятом классе, готовилась в

юридический институт.

Пока женщины хлопотали у стола, мужчины,

разделившись на группы, вели непринужденные разговоры в

нетерпеливом ожидании призывного гонга занять места под

сенью клена. Синоптики обещали теплую солнечную погоду, и

на этот раз они, кажется, угадали: и стрелка барометра прочно

указывала на "ясно", и в тихом, безветренном небе не видно

было ни единого облачка. Юбиляр, молодой, цветущий, слегка

возбужденный, в новом светло-сером костюме и синей

рубашке без галстука, выказывал нетерпение, поглядывая на

часовую стрелку, которая уже перевалила за полдень.

Длинный стол, накрытый всевозможной закуской, утопал в

гвоздиках, астрах и розах, а белоснежный Валин букет стоял

перед стулом, который должен занять юбиляр. Сам Олег

водрузил его на это место.

Борис Всеволодович, разглаживая свою пышную, с

проседью бороду, горделиво и деловито показывал генералу

Думчеву, Ариадне и Коле свой сад: на трех яблонях доспевала

крупная, в полкилограмма, антоновка и сочно рдел увесистый

штрифлинг. Старик рассказывал "биографию" каждого дерева,

угощал яблоками, нахваливал особый, крупный и ароматный

сорт рябины, выведенный им самим гибрид черноплодной и

гранатовой. Думчев – сам любитель-садовод – увлеченно и со

знанием дела поддерживал речь Бориса Всеволодовича и

украдкой наблюдал за Колей и Ариадной, которые не скрывали

от него своих отношений. "Лихой парень, – думал генерал о

Коле. – Да и она тоже из той породы... "строго хранящая

супружескую верность". Не может быть, чтоб Брусничкин

ничего не подозревал. Тут и слепому все видно".

Валя помогала Олегу раскладывать приборы, спросила,

выразив явное удивление, каким образом у него на юбилее

оказались Брусничкин со Штучками.

– Где ваши принципы, Олег Борисович?

– Они – официальные представители Союза

архитекторов, – объяснил Олег. – Секретариат поручил им

зачитать приветственный адрес и произнести тост. – Взгляд его

и голос были полны нежности.

– Так что ж они, хором будут приветствовать?

– Хора, пожалуй, не получится, а трио – в самый раз.

А тем временем Брусничкин, Штучко, Никулин, Глеб

Трофимович, Игорь Остапов, отец и сын Орловы, сидя в

зеленой беседке за круглым столом, обрамленным молодыми

вишнями, обсуждали статью американского социолога Айзека

Азимова, озаглавленную "Женщина 1991 года". Глеб

Трофимович, потрясая газетой, возмущался:

– Это же откровенная проповедь разврата, сексуальных

извращений, распущенности, официальной проституции!

– Что вы говорите? Я не читал этой статьи, – заметил

Никулин.

– Вы утрируете, генерал, – лениво и простодушно

возразил Александр Кириллович Орлов.

– Статья интересная и стоящая, – быстро поддержал его

Леонид Викторович Брусничкин и прибавил: – Откровенная?

Да. Но пора говорить откровенно и на такие интимные темы.

Не надо строить из себя святош. За границей об этом говорят

и делают открыто.

– Любопытно, – отозвался Штучко. – И что же пишет

американец?

– Вот послушайте, – ответил Макаров и прочитал: – "В

конечном итоге возросшая к 1991 году свобода интимных

отношений приведет к более экономному расходованию

половой энергии". А? Как это понимать?

– Что ж тут непонятно – надо экономить во всем, – лукаво

улыбаясь, ответил Штучко.

– А вы знаете, о какой свободе интимных отношений идет

речь? – насупился генерал Макаров. – Послушайте: "Сама

интимная жизнь станет разнообразнее. Сейчас она

ориентирует исключительно на продолжение рода... Когда

материнство утратит свое значение, облегчится и контроль

рождаемости. Будет применяться метод поощрения

наклонностей, которые, во всяком случае, являются

естественными".

– Материнство утратит значение? Так и написано? -

поднял удивленно брови Никулин.

– Черным по белому, – ответил Макаров, – Вас, конечно,

интересует, какова же роль будет отведена женщине, когда ее

избавят от обязанностей материнства? Пожалуйста,

послушайте: "Она соединит с мужчиной свою жизнь на столько

времени, на сколько сама пожелает, и единственно, чего она

потребует взамен, это чтобы он смотрел на их отношения так

же, как она", то есть уходил, когда захочет. Семьи, как таковой,

в нашем примитивном традиционном понятии, нет. Сошлись

на неделю-другую и разошлись.

– А дети, продолжение рода? – Это Никулин.

– Айзек Азимов предусмотрел: дети инкубаторные.

Родители не знают своих детей, им, неведомо чувство

материнства и отцовства, – ответил Макаров. – Дети без рода и

племени.

– Нет, простите, я не понимаю! – Снова Никулин. – Это

всерьез? Что за бред? И какие это наклонности будут

поощряться?

– Те, которые разнообразят интимную жизнь,

освобожденную от продолжения рода, – с негодованием

ответил генерал Макаров. – Тут все откровенно и цинично.

– Ну зачем же так? – возразил лениво Орлов-отец. – Там

же сказано: наклонности, которые являются естественными.

– Одни их считают естественными, другие – половым

извращением, – беспечно отозвался Штучко и вздохнул.

– Запад предлагает нам свой товар под названием "секс",

– сказал Никулин.

– Вот именно, – подтвердил генерал Макаров.

– Нет, дело не в этом, – энергично заговорил Никулин. -

Если редакция не согласна с американским автором, то зачем

тогда надо было его печатать? Зачем, для кого и для чего?

– Обменяться мнениями, идеями, поспорить. А в споре

рождается истина, – с видом превосходства сказал Орлов-отец.

– Разве вам, Дмитрий Никанорович, как архитектору, не полезно

поделиться со своими американскими коллегами опытом

градостроительства?

– Это разные вещи, Александр Кириллович, – секс и

градостроительство.

– Я говорю о принципах, – с холодной любезностью

сказал Орлов-отец. – В архитектуре и градостроительстве, как

мне думается, есть много наболевших вопросов, острых

проблем.

Таким образом Орлов решил разговор о статье Айзека

Азимова увести в сторону, чтоб не касаться пикантных

деталей. И это ему удалось: Глеб Трофимович быстро

переключился на вопрос, который его очень волновал. Он

корил московских архитекторов за то, что в столице безо

всякой надобности уничтожено много исторических памятников

национальной культуры.

– Да, безо всякой надобности, – повторял решительно и

убежденно.

– И вы? Вот не ожидал, – возразил ему Александр

Кириллович Орлов. Большеголовый, грузный, толстогубый, он

говорил медленно, будто делал одолжение, высоко оценивая

каждое слово и каждый жест. На его холеном, полном лице

лежала крепкая печать самоуверенного и преуспевающего

деятеля, а в холодных, карих с желтизной глазах иногда

проскальзывали огоньки беспокойства и тревоги, и эти огоньки

как-то мешали цельности образа, путали впечатление.

– Чего вы не ожидали? – удивленно нахмурился Глеб

Трофимович.

– Есть категория людей среди художников и писателей, -

так же степенно, с паузами начал Александр Кириллович, -

которая, не ведая броду, лезет в воду и кричит на всех

перекрестках: "Караул! Москву уродуют, уничтожают

национальные святыни, строят по американским образцам!" И

тому подобный вздор.

– Ну и что? А разве это не правда? – сказал Глеб

Трофимович и перевел взгляд с Орлова на архитектора,

словно вопрос его относился и к ним. – Разве новая, последних

лет, архитектура Москвы не утрачивает национальные черты,

не становится безликой, похожей на сотни новостроек других

городов – и наших, и западноевропейских, и американских?

Вместо зданий мы строим башни: то стоячие, с одним

подъездом, то лежачие, с десятками подъездов. А между тем в

столицах наших республик Средней Азии, Закавказья,

Прибалтики зодчие как-то ухитряются избегать этих штампов,

строят по-своему, учитывая национальный характер, традиции.

– Москва – интернациональный город, – бросился на

выручку отца молодой Орлов. Кареглазый и лобастый, как и

отец, еще более самоуверенный и задиристый, Андрей имел

привычку встревать в любой разговор в любой компании. Ему

бы только блеснуть довольно плоским остроумием и дешевой

эрудицией, которую он постоянно выставлял напоказ. В его

тоне всегда сквозило нечто нагловатое.

Глеб Трофимович посмотрел на него строго и

недовольно, сказал как бы походя:

– Интернациональное, молодой человек, никогда не

противоречило национальному, если, конечно, оно было

подлинно интернациональным, а не космополитским.

– Простите, Глеб Трофимович, – как-то поспешно

заговорил Орлов-старший, что было не в его манере, – а

почему мы боимся заимствовать прогрессивное в архитектуре

и градостроительстве у других, скажем у той же Америки?

– Архитектура и градостроительство в капиталистическом

мире переживают кризис, – заметил Олег. В глазах его

появился веселый блеск. Он умел мгновенно воспламеняться.

– На основании чего ты сделал такой абсурдный вывод? -

грубовато и нетерпимо возразил Александр Кириллович. -

Месяц тому назад, как ты знаешь, я вернулся из США. Был во

многих крупных городах, видел новостройки.

– А трущобы, перенаселенность, загрязнение и прочие

прелести видел? – резко и быстро перебил его Олег.

– Ну что ж, есть и такое. Но мы говорим не об этом, речь

идет об архитектуре. А там есть на что посмотреть. – Теперь

даже его голос и лицо изображали примирительное

простодушие. Но Олег, хорошо знавший характер своего зятя,

понимал, что простодушие это напускное и Орлов редко

говорит то, что думает. Олег часто спорил с Орловым, вызывал

его на откровенность острыми вопросами, но тот всегда ловко

уклонялся от острых углов и рискованных тем.

– Коттеджи, особняки по индивидуальным проектам, -

продолжал Олег, все больше возбуждаясь, – на них ушел ум,

изобретательность, талант зодчего.

– Но они-то, эти особняки, и останутся как памятники

архитектуры, как остались у нас усадьбы и дворцы Баженова и

Казакова, – с чувством превосходства парировал Орлов, но

голос его звучал вежливо и невозмутимо.

– Скажите, Александр Кириллович, вы в Атланте были? -

Это спросил архитектор Штучко, поспешно и как-то вкрадчиво.

– Да, был. Потом в Нью-Йорке, Чикаго, Сан-Франциско,

Детройте.

– Значит, вы видели архитектуру Джона Портмана?

– Разумеется, – снисходительно и даже лениво ответил

Орлов-старший.

– Его гостиница в Атланте – это действительно шедевр? -

оживленно атаковал Штучко. Несмотря на преклонный возраст,

это был энергичный, очень подвижный старичок с седенькой

клинышком бородкой и белоснежной, коротко стриженной

головкой, и эту яркую глубокую седину резко оттеняли черные

кисточки бровей, похожие на хвосты горностая, и кирпичик

черных усов.

– В общем, да, сооружение необычное, смелое, в полном

смысле современное, – несколько оживившись, охотно ответил

Орлов. Он был доволен представившимся случаем здесь, в

кругу специалистов, рассказать о работах популярного в США

архитектора, поразившего воображение Александра

Кирилловича. – Представьте себе холл – шестьдесят шесть

метров в высоту и сорок два метра в диаметре. Не холл, а

целая площадь. В холле фонтаны, деревья, скульптуры и

стеклянные лифты. Все номера гостиницы на всех этажах

выходят в этот холл. А круглая башня из стекла, окрашенного

под цвет бронзы, и под ее синим куполом, на высоте

шестидесяти метров, вращающийся бар! Это же помимо всего

прочего и техническая находка. Масса света, воздуха,

движения! Какая-то фантастика! Все это поражает,

захватывает, впечатляет. Поражают масштабы, размеры.

– Вот это и есть чисто американский национальный

стиль, – заметил Олег, не высказывая, однако, своего

отношения к творчеству Портмана, работы которого знал лишь

по рассказам побывавших в США архитекторов.

– При чем здесь стиль? – устало поморщился Александр

Кириллович. – Важно удобство, изящество, дерзание, выдумка.

Меня поразили гостиницы Портмана в Чикагском аэропорту и в

Сан-Франциско. Они построены по-другому. У них свое лицо.

Например, в чикагской вместо скульптурных украшений,

характерных для Портмана, с потолка свисают две тысячи

японских воздушных змеев. Заметьте: японских, а не

американских и не русских.

Эта последняя фраза, приправленная ядом интонации,

вызвала общий смех, и сам ее автор снисходительно

улыбнулся.

– Отсюда ты делаешь вывод, – шутливо заметил Олег, -

что архитектура вненациональна. – У него с Орловым уже

раньше были споры на эту тему. Скрытая ирония довольно

прозрачно светилась в его глазах.

– Выводы каждый волен делать сам, – снисходительно и

небрежно отозвался Орлов-старший, и скептическая улыбка

затрепетала на его толстых губах. – Между прочим, Джон

Портман строит не только индивидуальные здания. Ему

принадлежат многие архитектурные комплексы. Например, в

Нью-Йорке он застроил целый район – Таймс-сквер. И это

производит впечатление, чувствуется почерк большого зодчего.

Правда, в отличие от вас он не только проектирует, но и сам

строит. Он хозяин фирмы, располагающий крупным капиталом.

– Так что всякие излишества и новации оплачивает сам, -

резюмировал Штучко и с грустью прибавил: – Портман может

позволять себе эксперимент, а для нас невинный каприз Ивана

Владиславовича Желтовского – его знаменитая башенка – уже

прецедент, недопустимая вольность и расточительство.

– Кстати, ты в Детройте обратил внимание на застройку

делового центра? – с мягкой лукавинкой спросил Олег, но

Орлову этот вопрос показался язвительным и беспощадным;

он догадался о подлинном смысле вопроса. Ответил,

разыгрывая наивность и беспечность:

– Я тебя понял. Да, он похож на наш Калининский

проспект. Ну и что из этого? В конце концов, какое это имеет

значение? А вашингтонский Капитолий разве не напоминает

тебе римский?

К компании подошла Варвара Трофимовна и пригласила

к столу.

Прерванный разговор выходил на рискованную дорожку,

и за столом решили его не продолжать, чтоб не портить

торжества, которое открыл краткой речью Павел Штучко. Он

говорил по поручению правления Союза архитекторов.

Трескучий голос его произносил такие высокие похвалы по

адресу юбиляра и звучал так искренне, что не верилось ни

одному его слову. Затем он раскрыл зеленую с золотым

тиснением папку, торжественно зачитал текст приветственного

адреса и вручил его юбиляру. Борис Всеволодович предложил

избрать тамадой Брусничкина, и Леонид Викторович с

удовольствием взял в свои руки "бразды правления".

Все шло, как обычно водится в таких случаях: тосты,