Текст книги "Бородинское поле"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 52 страниц)

Перед рассветом Глеб побывал во всех дивизионах,

осмотрел позиции. Свой командный пункт он расположил на

восточной окраине деревни Шевардино, в золотой пучине

старых тополей, а НП – здесь, на холме Наполеона, у серого

обелиска, увенчанного бронзовым одноглавым орлом. Орел

распростер крылья и устремил свой хищный клюв на восток, в

сторону Москвы, намереваясь взлететь, но его бронзовые

когти крепко прикованы к серому граниту, под которым вот уже

сто тридцать лет покоится прах французских солдат,

нашедших свой бесславный конец на Бородинском поле.

Найдут ли себе здесь могилу фашистские завоеватели, так

легкомысленно пренебрегшие уроками истории?

Задумчиво-взволнованный взгляд Глеба Макарова

устремлен на восток, где из-за огромного круглого купола

церкви Спасо-Бородинского монастыря поднималось солнце.

Отсюда, с высоты холма, виден лишь верх большого красного

здания. Там, возле монастыря, – знаменитые Багратионовы

флеши. Мимо них полк Макарова прошел сегодня светлой

лунной ночью, и начальник штаба полка, стоя на

возвышенности, окруженной глубоким рвом, предложил тогда

Макарову:

– Глеб Трофимович, а ведь позиция для батареи – лучше

и не надо. Для прямой наводки по танкам в самый раз будет.

Да на флешах целый дивизион можно разместить. Я

предлагаю...

– Нет, – решительно замотал тогда головой Макаров. – Тут,

очевидно, будет артиллерия второго эшелона. А мы пойдем

вперед, на Шевардино. Вы были когда-нибудь на Бородинском

поле? Нет? А я бывал.

И полк двинулся дальше на запад. Потом и начальник

штаба согласился, что Шевардинская позиция удобней

Багратионовской, потому как рядом с флешами – монастырь -

слишком заметный ориентир для авиации и артиллерии врага.

Глеб смотрел на золотые купы березовых рощ, на еще

зеленеющий кустарник ольхи, на изумрудные ложбины, и вдруг

слух его уловил в тихом прозрачном воздухе гул далекого боя.

Он не сразу определил направление гула, но инстинктивно

обернулся на запад. Перед ним метрах в трехстах был такой

же холм, увенчанный памятником, – знаменитый Шевардинский

редут. Как и в те далекие времена августа 1812 года, теперь

там расположилась батарея. И открытый простор, какой-то

прозрачно-звонкий, искристый, убегающий к таинственным

опушкам дальних рощ, и эти бесчисленные памятники,

разбросанные на большом пространстве, ощущение истории и

современности навевали сложные мятежные думы, от которых

Глеб испытывал грустную радость. Сразу обнаружился

источник гула: справа, со стороны села Бородино, на запад

шла эскадрилья наших бомбардировщиков.

На Бородинском поле начинался новый день. Из

окрестных деревень выходили тысячи людей с лопатами,

пилами и топорами – местные жители и москвичи, чтобы

продолжать еще не завершенные работы по сооружению

оборонительных рубежей. Надо было поторапливаться, потому

что спешили от Вязьмы к Можайску фашистские танки и

пехота, спешили до первых морозов победным маршем пройти

по Красной площади и уютно расположиться в московских

квартирах.

Глеб быстро сошел с холма и широко зашагал к

Шевардинскому редуту. На высокой площадке возле обелиска,

зажатого двумя мортирами, стоял в окружении группы бойцов и

командиров комиссар полка Александр Владимирович

Гоголев. Бледнокожее худощавое лицо было постоянно

строгим, а в синих внимательных глазах светились

незаурядный ум и доброта.

– Посмотри, Глеб Трофимович, – обратился Гоголев к

командиру полка, – история повторяется: здесь в двенадцатом

году стояла батарейная рота. Теперь стоит наша батарея.

Глеб посмотрел на древние мортиры, на обелиск и

прочитал вслух:

– "Славному своему предку батарейной № 12 роте лейб-

гвардии 3-я артиллерийская бригада".

– Тут вот еще надпись, – кивнул командир дивизиона

капитан Князев на другую сторону обелиска.

Глеб сделал два шага и теперь уже прочитал молча, про

себя: "Умер от ран капитан Можарок. Убиты 22 нижних чина".

Не говоря ни слова, он повернулся лицом на запад, откуда

должен появиться враг, и пристально всматривался в лесные

дали, перелески и поля, что искрились за ветхими крышами

деревни Шевардино. Это по правую руку. А прямо в одном

километре начинался лес. Отсюда, от Шевардинского редута,

до опушки – чистое поле. По нему пойдут фашистские танки и

пехота, и здесь, на этом километре открытого поля, они найдут

себе могилу от шквального огня артиллеристов. И, словно

угадав мысли командира полка, Гоголев сказал с плохо

скрытой горечью, глядя несколько левее, где от железной

дороги кустарник приближался к редуту на расстояние каких-

нибудь ста пятидесяти – двухсот метров:

– Они пойдут здесь, отсюда.

Глеб не ответил, только мельком взглянул влево, в

сторону железной дороги, и подумал про себя: да, конечно,

левый фланг наиболее опасен – там проходят магистральное

шоссе и железная дорога, а фашисты предпочитают

держаться дорог, тем более что после недавних дождей да

вчерашнего снега по бездорожью не очень-то разбежишься на

колесных машинах. Гоголев посмотрел на молчаливых бойцов

и командиров, внимательно наблюдавших за командиром и

комиссаром полка, и сказал с какой-то ярой убежденностью,

как бы продолжая начатое:

– Они пойдут, но не пройдут. Здесь мы их остановим, на

Бородинском поле. Отсюда мы не уйдем: умрем или победим. -

Мягкое выразительное лицо его сделалось суровым.

Наступила торжественная тишина, не то царящее

безмолвие, которое кажется извечным, навсегда

установившимся, а именно торжественная сосредоточенность,

ожидание чего-то еще. Тогда Глеб сказал, как бы продолжая

мысль комиссара:

– Мы будем драться, не думая о смерти, как дрались

наши предки – солдаты Кутузова.

– Лучше, отважней, в десять раз яростней, потому что мы

– советские воины, защитники первого в мире государства

рабочих и крестьян, – добавил Гоголев. – На нас с надеждой

смотрит весь мир, все человечество. Нам нельзя не победить.

Нельзя! Иначе – конец всему. Гибель цивилизации. Иначе -

рабство... Рабство для всех.

Гоголев возбуждался, бледное лицо его порозовело. А на

возвышенность редута поднимались все новые бойцы. Один

сержант из тех старослужащих, которые прослужили в армии

без малого шесть лет – увольнению в запас помешали

освобождение западных земель Украины и Белоруссии, затем

война с белофиннами, – неожиданно сказал, как бы про себя,

но достаточно громко в натянутой тишине:

– Когда со станции сюда шли, видели памятник у дороги

лейб-гвардии Литовскому полку и надпись на нем: "Славным

предкам, сражавшимся на сем месте 26 августа 1812 года". А

недалеко другой памятник, и тоже надпись: "Павшим предкам

гвардии Литовского полка. 1812 – 1912". Выходит, потомки

славным предкам только через сто лет памятник поставили.

– Ну и что? – спросил его рядом стоящий старшина.

– А ничего, – ответил сержант. – Я вот думаю: поставят ли

нам благодарные потомки памятник со звездой?

– Не горюй, Федоткин, заслужишь – персональный

поставят тебе, – весело ответил старшина, и эта безобидная

шутка как-то сразу разрядила натянутость обстановки.

А когда возвращались на КП, решили, что сегодня днем

оба, командир и комиссар, проведут в батареях беседы о

нашествии Наполеона на Россию и о Бородинском сражении

1812 года.

Утро выдалось ясным, солнечным и тихим, но легкий

морозец посеребрил траву, разбросал по лужам тонкие

стекляшки льда, отпаял на ветках желтый лист, и еще до

появления ветерка начался медленный, тихий листопад.

Березы, осины и клены сбрасывали свой прощальный наряд

не спеша, с тихой грустью, все еще не веря в скорый приход

зимы, которая между тем уже стучалась в северные ворота

Московии.

Вчера после бесед в батареях о Бородино, после

проверки готовности полка к бою, после осмотра местности

перед передним краем обороны полка, словом, после всех

первостепенных и наиважнейших дел Глеб Макаров выбрал

часок для себя, для личного, или, как он сам себе объяснял,

для души. Оседлав свою серую в яблоках лошадь, в

сопровождении ординарца, он решил проехать по

Бородинскому полю. Шла третья неделя, как он ушел

формировать артиллерийский полк, и с тех пор даже ни разу

не позвонил в Москву, не справился о жене и дочери. А вдруг. .

Иногда в нем пробуждалась надежда, что они живы, они

найдутся. Вспыхивала и тут же гасла, как спичка на ветру.

Звонить в Москву он мог только Варе – в квартире родителей

не было телефона, – но Варю не застанешь дома, она на

трудфронте, где-то здесь, на Бородинском поле. Он подъезжал

то к одной, то к другой группе работающий женщин,

всматривался в лица в надежде встретить сестру и узнать, нет

ли вестей о жене и дочурке. Вари не было.

Ночь прошла спокойно. На западе, в районе Гжатска,

эхом гремела канонада. Там шли бои.

Утром Макаров и Гоголев сделали еще одну попытку

связаться с командованием. На Бородинском поле было

оживленнее вчерашнего. Кроме рабочих, занятых на

строительстве оборонительных сооружений, появились

пехотинцы, артиллеристы, связисты, минеры – занимали окопы

и блиндажи.

Макаров и Гоголев ехали по разбитой дороге,

запорошенной медными пятаками свежеопавших листьев и

окаймленной старыми раскудрявыми березами, совсем не

похожими на своих младших сестер, дочерей и внучек,

стройных и гладкостволых, обитающих в густых рощах. Эти

пышные, косматые, с растрепанными золотыми кудрями, в

большинстве почему-то двустволые, одетые в узловатую,

грубую бересту. Ехали в надежде найти штаб пятой армии и

представиться начальству. Ехали рядышком, стремя в стремя;

сзади на почтительной дистанции покачивались в седлах их

ординарцы – худенький белобрысый трусоватый Чумаев и

бесшабашный увалень Акулов. Молчали. Гоголев знал, что

Макарова беспокоит судьба жены и дочери. И он всегда

старался отвлечь командира от тягостных дум. Макаров

понимал его. Он искренне уважал своего комиссара, который

отличался благородством и внутренней чистотой.

– Вон в том доме, – сказал Гоголев, кивнув на белое

здание, ярко выделявшееся на фоне красной громады

монастыря, – Лев Толстой писал "Войну и мир".

– А там, на флешах, был смертельно ранен Багратион, -

сообщил Глеб, щурясь от встречных лучей, осветивших его

спокойный, чистый лоб. Он сделал значительную паузу, потом

неожиданно и серьезно: – Послушай, Александр

Владимирович, вот ты вчера сказал, что отсюда мы не уйдем,

с Бородинского поля. Я с тобой согласен – уходить нам нельзя,

будем стоять насмерть. А если они, фашисты, пройдут по

нашим трупам? Что тогда?..

– Тогда? – Топкое лицо Гоголева, освещенное солнцем,

озарилось, и Макаров заметил необычайный блеск его глаз. -

Тогда фашистов остановят те, кто там, за нами, ближе к

Москве, у Можайска, за Можайском. Но остановят. Вся страна,

весь народ на ногах – вон посмотри.

Гоголев кивнул на группу женщин, роющих блиндаж

недалеко от дороги. Глебу показалось, что среди них Варя, и

он направил туда лошадь, подъехали, поздоровались. Нет, он

обознался, то была не Варя. На всякий случай спросил:

– Откуда вы?

– Москвичи, – ответила молодая, бойкая.

– А конкретно какая организация? Или учреждение.

– Разные тут: "Трехгорка", "Серп и Молот", артисты. А вам

кого надо?

Глеб ответил тихой дружеской улыбкой и тронул лошадь.

Навстречу по дороге на Шевардино от Семеновского шла

стрелковая рота. Глеб подозвал командира, спросил:

– Какой армии?

– Тридцать второй стрелковой дивизии, – ответил старший

лейтенант с какой-то подчеркнутой гордостью.

– А штаб пятой армии не знаете где? – спросил Гоголев.

Лейтенант взглянул подозрительно на комиссара, пожал

плечами и собрался уходить. Но все же сказал:

– Спросите у комдива полковника Полосухина. Он сейчас

там, на батарее Раевского.

Командир и комиссар молча переглянулись. Потом,

погодя немного, Гоголев сказал:

– Послушай, Глеб Трофимович, ты чувствуешь, как это

звучит: "На батарее Раевского"!.. А мы с тобой едем с

Шевардинского редута мимо флешей Багратиона. И здесь

будет бой. Смертный бой. Может, завтра. За Москву, за

Отечество! И если наши предки, стоя здесь насмерть,

говорили: "За Россию!..", то мы с тобой говорим: "За Советскую

Родину. ." – Чистый голос не выдавал волнения. Он умел

придавать своим словам весомость и значительность.

– Да, комиссар, едем на батарею Раевского.

Прибывшая с Дальнего Востока 32-я стрелковая дивизия

только сегодня утром вышла на свой оборонительный рубеж -

Бородинское поле. Полностью укомплектованная личным

составом и вооружением, эта дивизия должна была

преградить путь фашистским войскам на этом направлении.

Виктор Иванович Полосухин в сопровождении нескольких

штабных офицеров выехал на рекогносцировку местности, на

которой дивизии предстояло сразиться с врагом. Он впервые

был на историческом поле, впервые не на фотографиях, а

воочию увидел памятники доблести русского оружия,

расположенные на огромном пространстве среди

свежевырытых окопов, блиндажей, противотанковых рвов,

железобетонных дотов. Сколько месяцев он ждал этого дня,

сколько рапортов от подчиненных пришлось ему читать с

просьбой отправить на фронт. Там, на востоке, они с болью в

сердце и нетерпеливой тревогой читали в газетах, слушали по

радио сводки с полей боевых действий, и каждый задавал

себе вопрос: когда же мы пойдем в бой, чтобы выполнить

священный долг? И вот этот час настал.

Виктор Иванович хорошо знал настроение и боевые

способности своих подчиненных, и все же где-то в сознании

нет-нет да и зарождались нотки беспокойства: а как поведет

себя дивизия в жесточайшем бою с превосходящими силами

врага? О том, что враг во много раз превосходит дивизию и

числом и боевой техникой, Полосухин знал.

Не очень удовлетворял командира дивизии обороняемый

участок с тактической точки зрения. Поля и поляны вперемежку

с рощами, кустарниками и лесами позволяли фашистам

скрытно подойти к позиции дивизии на близкое расстояние. В

то же время Полосухин увидел в этой местности и некоторые

преимущества для себя. Лесные завалы, множество речушек,

хотя и мелких, но кое-где с топкими и крутыми берегами,

создавали некоторые препятствия для танков, которые

служили главной ударной силой неприятеля. Рощи и кусты в

свою очередь были удобными позициями для засад, служили

неплохой естественной маскировкой от воздушного

противника. Виктор Иванович считал, что главный удар

рвущихся к Москве фашистов должна будет принять на себя в

числе других и его дивизия. Для этого были достаточно веские

основания: осенняя распутица вынуждала немцев держаться

дорог, а 32-я дивизия как раз и оседлала главные магистрали,

идущие на Москву со стороны Смоленска: железную дорогу,

автостраду Минск – Москва и старую Смоленскую дорогу.

Кроме того, через линию обороны дивизии с запада на восток

проходило еще и Можайское шоссе.

Объехав полосу обороны дивизии, по крайней мере ее

главные направления, Полосухин заглянул в Бородинский

музей. Этот визит он оставил напоследок, перед тем как

возвращаться в штаб дивизии.

Полосухин быстро прошел по пустым уже залам

Бородинского музея, затем при выходе задержался у столика с

книгой отзывов. Посмотрел исписанные страницы и, весело

сверкая добрым, открытым лицом, обратился к

сопровождавшим его командирам:

– Что, товарищи, отметимся, оставим на память?

И, не садясь, сделал запись быстрым почерком. В графе

"Цель приезда" написал: "Приехал Бородинское поле

защищать!"

Вышел из помещения, щурясь от яркого солнца.

Остановился у тополя-гиганта толщиной в три обхвата, сказал:

– А ведь он и тогда, в восемьсот двенадцатом, уже был

красавцем. Возможно, сам Кутузов им любовался.

И зашагал прямо по аллее на батарею Раевского. Перед

курганом, – где сто тридцать лет назад стояла знаменитая

батарея Раевского, – небольшой дот. Из амбразуры торчит

ствол тяжелого пулемета. Полосухин хотел было задержаться

у дота, но внимание его привлекли четыре всадника на

кургане. Увидев приближающихся командиров, всадники

спешились. Майор и батальонный комиссар бросили поводья

ординарцам. Представилась: командир и комиссар

противотанкового артиллерийского полка. Полосухин назвал

себя, дружески протянул руку командиру и затем комиссару,

сообщил, что приказом командарма их полк придается 32-й

дивизии.

– Будем вместе защищать русское поле. В музее были?

– Сейчас нет, а раньше я бывал, – ответил Глеб.

– Да ведь экспонаты уже эвакуированы, – сказал Гоголев. -

Вот только памятники... Жалко: могут повредить.

– Памятники не эвакуируешь. Они, как знамена, будут с

нами в бою, – ответил Полосухин.

Затем ознакомил Макарова и Гоголева с обстановкой,

поставил боевую задачу. Впереди полка Макарова занимает

оборону стрелковый полк. Слева – батальон курсантов военно-

политического училища и отряд ополченцев.

При последних словах лицо Глеба вспыхнуло багрянцем,

в глазах заметались огоньки. Это внезапное оживление не

ускользнуло от проницательного взгляда Полосухина.

– Вас чем-то смущают курсанты? – просто, без интонации

спросил комдив.

– У меня там сын, товарищ полковник, – ответил Глеб, не

скрывая своего волнения.

Они смотрели друг другу в глаза открыто и честно.

– Сколько ему? – после некоторой паузы поинтересовался

Полосухин, словно что-то обдумывая.

– Восемнадцать.

– Хотите взять к себе в полк? – негромко спросил

Полосухин.

По его виду Глеб понял: скажи он "да", и комдив не

станет возражать. Но вопрос Полосухина был неожиданным

для Глеба, и он был захвачен врасплох. Мысль взять Славу к

себе в полк как-то сразу не пришла ему в голову. Просто весть,

что сын находится совсем рядом, в соседней части,

обрадовала и подавала надежду встретиться. Он колебался с

ответом, бросив вопросительный взгляд на своего комиссара и

боевого товарища, точно спрашивая его совета. Но Гоголев

уклончиво отвел взгляд, и тогда Глеб ответил не очень

решительно:

– Да нет, товарищ полковник. Пусть воюет вместе со

своими однокурсниками. Так будет лучше.

– Правильно, майор, я с вами совершенно согласен: так

будет лучше и для него, и для вас, и для дела. Пусть воюет

там, где приказала ему воевать Родина. Кстати, вам уже

пришлось участвовать в боях с немцами?

Вопрос относился к обоим. Ответил Гоголев, кивнул на

комполка:

– Глеб Трофимович от самой Прибалтики и до Смоленска

прошел с боями. Был ранен, только что вышел из госпиталя.

Мне тоже пришлось побывать в когтях войны. – Последнюю

фразу прибавил со скромной улыбкой, не стал уточнять свой

боевой путь от Перемышля до Днепра.

– Значит, обстрелянные и закаленные, – сказал

Полосухин и признался: – А мы вот – новички, и первое

крещение примем на Бородинском поле. Да, скажите,– майор, у

вас не найдется несколько "лишних" артиллеристов? Ну,

например, наводчиков и заряжающих? Дело в том, что здесь,

на полигоне, найдено шестнадцать танков Т-28 без моторов,

но с исправными пушками. Снаряды к ним есть,

предостаточно. Танки мы зарыли в землю, превратив их в

доты. Не хватает артиллеристов.

– Много не найдется, но расчета на два подберем, -

пообещал Макаров.

– У вас ко мне есть вопросы или просьбы?

– Вопросов нет, но просьба есть, – ответил Глеб.

– Выкладывайте.

– Артиллерия наша на конной тяге. Нельзя ли выделить

нам хотя бы несколько тягачей?

– А лошадей что, не хватит? – спросил Полосухин, и этот

вопрос его несколько удивил Макарова, показался странным.

Пояснил Гоголев, как бы дополняя командира:

– Сами понимаете, товарищ полковник, лошади, особенно

в артиллерии, – самая уязвимая цель. Они беззащитны, их в

окопах-блиндажах не укроешь. Особенно от ударов с воздуха.

– А как же кавалерийские соединения? – неожиданно

парировал комдив. – Ведь воюют же. И здесь, под Москвой,

корпус Доватора действует.

– У них другие задачи, иная специфика, – попытался

ответить Глеб, чувствуя шаткость своих аргументов.

Его поддержал Гоголев:

– И они тоже несут значительные потери в лошадях.

– Потом, товарищи, учтите время года, бездорожье.

Сейчас лошадь самый надежный вид транспорта. Одним

словом, у меня в дивизии лишних тягачей нет. Поговорю с

командармом. Но боюсь, что он может неправильно нас

понять. Орудия стоят на огневых позициях, снимать их и

увозить на восток мы не собираемся. Надеюсь, вы тоже не

намерены отступать?

Что-то обидное прозвучало в последней фразе

Полосухина. А может, это только показалось Глебу Макарову.

Он приготовил ответную фразу, но Гоголев опередил:

– Отступать, товарищ полковник, мы не собираемся, но

маневрировать орудиями, думаю, придется. Противотанковой

артиллерии в нашей полосе обороны не густо. Но вы правы:

обойдемся без тягачей.

С наблюдательного пункта комдива – он располагался

недалеко от батареи Раевского – пришел вестовой и сказал,

что звонили из штаба дивизии и сообщили, что в дивизию

выехал командующий армией. Полосухин поспешно простился

с Макаровым и Гоголевым и быстро помчался в штаб. В штабе

дивизии он встретился с генералом Лелюшенко. Энергичный,

непоседливый командарм был недоволен тем, что ему

пришлось дожидаться в штабе командира дивизии. Полосухин

начал докладывать обстановку, но Лелюшенко перебил его

нетерпеливо:

– Хорошо, знаю, комиссар мне уже доложил. Вот что,

комдив, если я правильно понял, главные силы дивизии ты

располагаешь во втором эшелоне. Почему?

– Такое решение диктуется условиями местности,

товарищ генерал. Во-первых, местность непосредственно у

переднего края обороны полузакрытая: рощи, кустарники

позволяют противнику скрытно сосредоточиться и одним

броском ворваться в нашу оборону. Во-вторых, мы ожидаем в

первую очередь наступления танков противника. Бить их до

подхода к переднему краю будет трудно: местность не

просматривается. Поэтому нам, видимо, придется бить их в

глубине обороны, отсекать от них пехоту.

– То есть танки пройдут через окопы первого эшелона, -

насторожился командарм. – А ты уверен, что твои бойцы,

после того как по ним пройдут немецкие танки, сохранят

боеспособность и отсекут пехоту от танков?

– Так мы их учили, товарищ генерал.

– Учили там, в глубоком тылу, – быстро заговорил

Лелюшенко. – А ты здесь попробуй проверь. Возьми танковую

бригаду полковника Орленко. Она у меня в резерве. Возьми да

прогони его танки через свои окопы. Пусть бойцы

прочувствуют, что это такое. Понимаешь? Танкобоязнь из них

надо выбить. Понял? И сделай это сегодня же. Иначе будет

поздно. Сегодня немцы заняли Уваровку. Завтра могут. .

Командарм не договорил, прерванный резкой, тревожной

командой "Воздух!".

Прислушались, глядя в синеву неба сквозь сетку веток, с

которых уже наполовину осыпался лист. С запада нарастал

характерный натуженный гул моторов. В безоблачном небе

медленно плыли фашистские бомбовозы. У переднего края

обороны 32-й дивизии они разделились на две группы. Первая

группа сбросила свой груз на деревни Ельню и Фомкино,

пролетев несколько северо-восточнее, нанесла бомбовый удар

еще по двум деревням. Бомбы разрушили и подожгли

несколько крестьянских домов, не причинив, однако, никакого

вреда бойцам, укрывшимся в окопах и блиндажах.

– Теперь жди танкового удара, – сказал командарм,

протягивая Полосухину свою крепкую руку, утонувшую в

широкой ладони полковника. Посмотрел в спокойное лицо

Полосухина, прибавил: – Запомни, комдив, ты стоишь часовым

у главных ворот столицы. А часовой не имеет права оставлять

свой пост без приказа. Желаю удачи.

Он торопился на свой КП, будучи уверен, что не завтра,

как предполагал ранее, а уже сегодня его армия вступит в

ожесточенный бой. А что бой будет ожесточенным, генерал

Лелюшенко знал. Он помнил до мельчайших подробностей

битву под Мценском. Еще третьего дня Дмитрий Данилович

командовал стрелковым корпусом. И в самый разгар сражения

за Мценск, куда прорвались немецкие танки, Лелюшенко

позвонил по ВЧ начальник Генштаба и, поздоровавшись,

спросил своим мягким, доброжелательным голосом:

– Что там у вас, голубчик?

– Выбиваем немцев из Мценска, товарищ маршал! -

бодро ответил Лелюшенко.

– Выбиваете? Это хорошо, очень хорошо. Теперь

слушайте. Есть решение Верховного назначить вас

командующим пятой армией. Она должна занять оборону в

районе Можайска. Ясно?

Всего девять дней Дмитрий Данилович командовал

корпусом, но эти девять дней стоили девяти лет. Ох и тяжелые,

емкие и до чего же долгие были эти девять дней. И вот

награда: по служебной лестнице он поднялся на ступеньку

выше, из комкора превратился в командующего армией. Уже

не командир, а командующий! Вспомнил, как позавчера в

Кремле докладывал Верховному: "Противник из Мценска

выбит. Положение на реке Зуше стабилизировано". Сталин

молчал, вышагивая по кабинету, занятый своей трубкой.

Шапошников размышлял над картой.

"За Мценск спасибо. – Сталин остановился перед

генералом и внимательно посмотрел ему в глаза. – А сейчас,

командарм, перед вами стоит другая задача. Товарищ

Шапошников все вам объяснит".

Вот она, другая задача – часовой у ворот Москвы.

Высокое доверие! Начинается сражение, а пятая армия еще

не укомплектована, еще где-то на подходе с Урала четыре

стрелковые дивизии. А пока что центр обороны армии – 32-я,

на правом фланге – отряд добровольцев-москвичей, на левом -

курсанты военно-политического училища. В резерве. – танковая

бригада, да еще две танковые бригады сдерживают немцев

перед передним краем. И еще артиллеристы и мотоциклетный

полк. Вот и все наличные силы. Правда, в резерве командарма

есть еще пять дивизионов PC, то есть "катюши". Это, конечно,

сила – Лелюшенко испытал ее под Мценском. Но оружие это

все же более эффективно против пехоты. А здесь против

пятой армии действуют не только пехотинцы Клюге, но и

танкисты Гёпнера. Ну что ж, видали Гудериана, посмотрим и

Гёпнера.

Полосухин ему понравился спокойной уверенностью и

трезвым умом. В его облике, в холодной рассудочности было

что-то прочное, установившееся. Этот будет стоять насмерть.

Виктору Ивановичу Полосухину, шел тридцать восьмой

год. Он обладал способностью располагать к себе как

начальство, так и подчиненных безупречной внешностью,

неподдельной, естественной добротой, сочетающейся с

твердой волей и решимостью. И когда после первой встречи с

ним Гоголев спросил Макарова, что он скажет о комдиве 32-й,

то есть о своем новом начальнике, Глеб ответил

незамедлительно:

– Первое впечатление самое положительное. А что

думаешь ты?

– Откровенный и добродушный, и простодушие его не

наигранное, как это нередко встречаешь, а искреннее. Такие

не способны на бесчестный поступок. К "дипломатии" и прочим

хитростям не склонны.

– Ого, да ты уже целую аттестацию выдал человеку, с

которым и общался-то всего четверть часа.

– Но она, как видишь, не расходится с твоей

характеристикой.

– Ну-ну, время покажет, – заметил Глеб, садясь в седло.

– Так, может, сначала в музей заглянем? – предложил

Гоголев.

– Нет, Александр Владимирович, иди один. А я – в полк.

Дел по горло. Надо сейчас же для вкопанных в землю танков

подобрать ребят. Распорядиться насчет связи с КП командира

дивизии. В музее я ведь бывал. А тебе побывать стоит.

Гоголев не спешил уходить с кургана Раевского. Кивнув

взглядом на гранитную плиту, под которой покоился прах

Петра Багратиона, сказал, обращаясь к Глебу:

– А ты помнишь огненные слова этого грузинского князя и

русского полководца? Он говорил; "Или победить, или у стен

отечества лечь... Надо драться, пока Россия может и пока

люди на ногах, ибо война теперь не обыкновенная, а

национальная".

– Хорошо сказал, – выдохнул Глеб. – Будем драться не

хуже предков своих. Лучше.

Они расстались на площадке возле музея. Отсюда

Макаров повернул на Семеновское и затем на Шевардино. Но

поехал не дорогой, окаймленной старыми березами, а чуть

левей дороги, полем, изрытым окопами и траншеями и щедро

освещенным уже поднявшимся в лазурную высь спокойным и

мягким солнцем. На ветках деревьев уже не сверкали

бриллианты росы, но трава была еще влажная, лоснящаяся

атласом. Впереди на кургане Наполеона виднелся обелиск с

бронзовым орлом, и Глеб направлял свою лошадь именно

туда, на свой НП. Осматривая перед собой местность, он чаще

всего устремлял взгляд влево, в сторону железной дороги и

Утицкого леса, в котором среди золота и бронзы берез и осин

аспидно чернели острые клинья елок. Желтизна лиственных

соседей делала осеннюю зелень их хвои густой, темной, а в

иных местах даже черной, и эта чернота, в свою очередь,

выделяла, подчеркивала и усиливала броский наряд

лиственных. Но не этот цветовой контраст притягивал к себе

задумчиво-взволнованный взгляд Глеба Макарова. Где-то там,

в Утицком лесу, был его сын Святослав, его Славка,

мальчишка, которому, возможно, раньше отца приведется

вступить в новое Бородинское сражение. Как он там?

Повидаться бы надо, проехать туда – ведь это совсем

недалеко, каких-нибудь пять километров, а то и меньше...

Так размышлял Глеб, подъезжая к своему НП. А потом

появились самолеты. Их было около тридцати.

Приблизительно половина из них прошли правее, стороной, от

взора Глеба их скрыла высокая тополиная стена. Зато он

хорошо видел, как другая группа самолетов шла прямо на КП

полка. Он бросил повод своей лошади Чумаеву, спешился и

торопливо сказал:

– Скачи в рощу! – И сам пошел на свой НП.

Он ожидал мощного бомбового удара по огневым

позициям своего полка, по батареям. Какая-то горькая досада

легла на душу и угнетала: что, если его артиллерию разобьют

еще до того, как на Бородинское поле пойдут фашистские

танки, разбомбят с воздуха, не дав им исполнить свой

священный долг? Стоя у блиндажа, он наблюдал, как дюжина

"юнкерсов" сделала разворот, как ему показалось, над

Шевардино. Думалось, что сейчас на деревню посыплются

бомбы. Но бомбы не посыпались, и самолеты не долетели до

Шевардино, встреченные плотным огнем зениток. Они

поспешно развернулись и затем коршунами друг за другом

пошли в пике над лесом, за которым проходил передний край.

Они пикировали на деревню Фомкино, которую не было видно

за лесом ни с Шевардинского, ни с Наполеоновского курганов.

Но Глеб видел, как один самолет, растянув над горизонтом

длинную черную полосу дыма, уходил на запад. Он облегченно

вздохнул: на этот раз опасность пронесло мимо. Но он-то

хорошо знал, что будет еще второй, третий, десятый налеты,

будут жестокие бомбежки, которые его больше всего

беспокоили, потому что с воздуха его полк, впрочем, как и вся

32-я дивизия, был недостаточно защищен.

Первый налет немцев на какое-то время отвлек мысли

Глеба о сыне. Он не знал, что и Святослав Макаров видел

"юнкерсы", пикировавшие на деревню Фомкино. Вооруженный

самозарядной винтовкой с плоским штыком, Святослав и еще

пять его товарищей во главе с сержантом находились в боевом

охранении.

Они расположились в неглубоком окопчике на западной

опушке небольшой овальной, насквозь просматриваемой

рощицы, в которой осины уже сбросили свои багряные

одежды, березы тоже наполовину осыпались, и лишь красавец