Текст книги "Бородинское поле"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 52 страниц)

боях, и нередко он просто терялся, не зная, как себя вести, как

поступать в той или иной обстановке. Он понимал свои

слабости, старался побороть их, изжить, но многое ему в силу

характера, которым наградила его природа, не удавалось.

Казалось бы, простой вопрос: найти путь к сердцу воина. А вот

поди же, не получалось у Леонида Викторовича, не умел он

расположить к себе людей. И что удивительно – человек-то он

был общительный, как говорится, компанейский, но

общительность его ограничивалась определенным кругом

людей "своего уровня и ранга". Так называемых низов,

простонародья, Брусничкин, в сущности, не знал, не понимал

и, вместо того чтобы узнать и понять, сторонился, не находил

общего языка. Но и на этот случай у него было объяснение:

рос, мол, он и воспитывался в семье столичных

интеллигентов, в среде врачей и юристов.

Да вот хотя бы эти трое политбойцов, направленных

политотделом в их полк, что они за люди? Молчаливые,

неразговорчивые? Или просто стесняются его? А ведь они

должны быть душой подразделения, живым примером для

бойцов. Все трое – коммунисты. Надо бы заговорить. Но с чего

начать? Не с погоды же. И Леонид Викторович сказал:

– Ну что ж, товарищи, давайте будем знакомиться. Моя

фамилия Брусничкин, имя Леонид, а отца Виктором звали. А

вас? Леонид Викторович обратился к солдату, несомненно,

самому пожилому из политбойцов, на вид степенному,

крепкому, одетому в новую телогрейку и новые серые валенки.

Короткую шею его укутывал серый пуховый шарф. Автомат он

держал у груди, Ласково, как ребенка.

– Попов Николай Григорьевич, – ответил боец просто.

Брусничкин обратил внимание на несоответствие

выражения лица и глаз Попова. Карие глаза его были

суровыми, а лицо, смуглое, с мясистым утиным носом, – по-

детски добродушным. Брусничкину показалось, что это

закаленный в боях воин. Но потом выяснилось, что политбоец

Попов на фронте всего-то третий день, работал он на

московском заводе "Серп и молот". На фронт просился много

раз, еще когда формировалось ополчение, но его не отпускали:

нужный был на заводе человек. И он в течение шести месяцев

готовил себе замену. И подготовил. Когда жена его, Степанида

Никифоровна, заняла место мужа и делом доказала, что она

будет справляться не хуже своего Григорьича, директор и

секретарь парткома согласились отпустить Попова на фронт.

Попов говорил о себе неторопливо, но кратко, нехотя

выдавливал скупые слова, даже не сказал: что на заводе был

членом парткома. И Брусничкин подумал: рабочий-то он,

видно, хороший, но как в бою поведет себя? Сам не обстрелян,

а другим должен пример подавать. И сорвалось у него совсем

помимо воли:

– Значит, пороху не пришлось понюхать. – И, чтоб немного

смягчить эти слова и не обидеть политбойца, прибавил: – Это

ничего, быстро обвыкнетесь.

Леонид Викторович нарочно ввернул слово

"обвыкнетесь".

– Постараемся, товарищ комиссар, – все так же просто

ответил Попов и добавил: – А что касается пороху, так я его в

гражданскую досыта нанюхался.

– Вот как! Где же?

– На Урале. Каширин нами командовал. А потом Блюхер.

Тридцатая дивизия. Помните песню: "Вдоль голубых Уральских

гор, в боях Чингарской переправы..." Это про нашу, тридцатую.

В боях за Крым меня ранили осколком снаряда.

И замолчал. Брусничкин сразу прикинул в уме, в какую

батарею направить политбойца Попова. Решил: к Думчеву.

Потом поднял вопросительный взгляд на другого бойца. Тот

был в поношенном полушубке военного покроя. Лицо

грубоватое, взгляд решительный. Произвел впечатление

бывалого солдата, представился по-военному:

– Ефрейтор Буланов. На фронте с начала войны. Был

ранен под Смоленском. Лежал в госпитале в Свердловске.

Потом работал малость. А теперь вот сам попросился на

фронт, потому как рана зажила и я здоров окончательно. В

партии состою с тридцать восьмого года.

– В каких войсках служили? – поинтересовался Леонид

Викторович.

– Артиллерист. Был заряжающим. Могу и за наводчика.

Третьего политбойца звали Валерием Черноглазовым.

Это был худенький паренек, в прошлом секретарь комитета

комсомола. До последнего времени работал в столичной

милиции. На фронт попал впервые. Но Брусничкину и он

понравился: общительный, задорный, такой сумеет быстро

найти с бойцами общий язык. Черноглазов увлекательно

рассказывал, как они в Москве в тревожные дни октября -

ноября ловили фашистских лазутчиков, паникеров,

провокаторов и спекулянтов. Его слушали с интересом, пока не

нагнали три автомашины. Впереди в снежной замети буксовал

пятитонный грузовик со снарядами, преградив путь шедшим за

ним полуторке с продуктами и санитарному фургону. Чумаев,

свернул на обочину и, обогнав машины, остановил лошадь,

сказав с удивлением.

– Так это ж наша машина, товарищ старший батальонный

комиссар, со снарядами.

Брусничкин слез с саней. К нему подошел знакомый

старшина – лицо потное, усталое, в руках лопата. Виновато

доложил:

– Застряли, товарищ комиссар. Больше часа волыним, а

там наши ждут снаряды.

– А у нас из-за них люди без харчей сидят. Мы б на своей

полуторке в два счета проскочили, – по-петушиному ввернул

шустро подбежавший лейтенант, который до этого сидел в

кабине и наблюдал, как старшина с тремя шоферами

расчищают дорогу. Брусничкин был в полушубке, и лейтенант

не знал, в каком звании этот незнакомый начальник.

– Чем ругаться, вы бы лучше помогли дорогу расчистить,

– зло пробурчал старшина в сторону лейтенанта.

– А вы не указывайте и не учите меня, – прикрикнул

лейтенант на старшину. – Вести себя не умеете со старшими.

Брусничкин отозвал лейтенанта в сторону, потребовал

предъявить документы, а потом сказал:

– Вы, лейтенант, не научились вести себя с младшими по

званию. Старшина прав: почему вы не помогаете расчищать

дорогу? Изображаете из себя барчука.

– На всех лопат не хватает, – оправдывался лейтенант. -

Да разве ее расчистишь? Тут надо бы под колеса чего-нибудь

подложить.

– Так в чем же дело? Пойдите в лес, нарубите лапника, -

подсказал Брусничкин.

– Без топора как его нарубишь?

– Наломайте.

– Есть топор, – отозвался водитель первой машины.

Леонида Викторовича огорчало, что машина в со

снарядами задержалась в пути. И вспомнился Брусничкину тот

день, когда он был послан командующим Говоровым выяснить

обстановку в дивизионе Князева, окруженном немцами.

Нехорошо он тогда поступил с Князевым. Тот разговор он

всегда вспоминал с чувством неловкости и стыда. Ему пришла

мысль переложить часть снарядов на сани и побыстрей

отправить их в полк, потому что трудно сказать, как долго они

еще провозятся здесь, вытаскивая машину. Вместе с

Чумаевым сопровождать снаряды поехал ефрейтор Буланов.

Затем Брусничкин послал в лес за лапником Попова,

Черноглазова, санинструктора и старшину, а трем водителям и

лейтенанту приказал расчищать дорогу.

Мелколесье, кустарники начинались почти от самой

дороги, но настоящий лес темнел зубчатой стеной в

полукилометре. Постепенно ветер начал ослабевать, во пошел

снег. Брусничкин наблюдал, как ловко орудует лопатой шофер

санитарного фургона и как неумело это получается у

лейтенанта. Леонид Викторович никогда в своей жизни но

держал в руках лопаты, но ему было тошно смотреть на работу

лейтенанта. "Да что это он? Нарочно, что ли?" – подумал

Брусничкин и, подойдя к лейтенанту, попросил:

– Дайте-ка мне.

Лейтенант с некоторым удивлением, но охотно отдал

лопату.

Брусничкин старался работать так, как это делал шофер

"санитарки". Незаметно сгущались сумерки, работа спорилась,

и водитель "санитарки" с уверенностью сказал:

– Выберемся. Принесут ребята лапник, и будет полный

порядок.

– Я думаю, теперь мы и без лапника выскочим, – сказал -

водитель первой машины и пошел к кабине.

Взревел мотор, и пятитонка осторожно, точно боясь

поскользнуться, тронулась с места, медленно пошла вперед и,

выйдя на твердую дорогу, остановилась. За ней вышли и две

другие машины. Брусничкин облегченно вздохнул, вытирая

вспотевшее лицо, подумал, как бы вызвать ушедших за

лапником. "Может, выстрелить раза три в воздух, догадаются".

И только было подумал так, как длинная автоматная очередь

прострочила в стороне леса. Потом еще, еще, но уже короткие

очереди и одиночные выстрелы. Это было неожиданно.

Водители и лейтенант подошли к Брусничкину. На

встревоженных лицах общий вопрос и недоумение. "Возможно,

столкнулись с немцами", – подумал Брусничкин. Как старший,

он должен был принять какое-то решение. "Только не

бездействие", – мелькнула первая мысль, и он твердым,

уверенным голосом приказал:

– Машины с боеприпасами и продовольствием

немедленно отправляются в свои части. А вы, – обратился он к

водителю "санитарки", – останьтесь на месте и ждите нас. Вы,

лейтенант, пойдете со мной.

– Но я должен сопровождать свою машину, там продукты,

– несколько растерянно сказал лейтенант.

– Продукты доставит шофер. Выполняйте приказ. – Голос

Брусничкина тверд и категоричен. – За мной!

Он решительно и широко зашагал в сторону леса по

следам ушедших за лапником. Лишь один раз оглянулся назад,

чтобы убедиться, идет ли за ним лейтенант. А лейтенант тем

временем как ни в чем не бывало направился к своей машине.

Брусничкин остановился и грозно крикнул:

– Товарищ лейтенант! Ко мне...

Вид у него был решительный и яростный. Лейтенант

обернулся и не спеша направился к комиссару. Брусничкин

ждал. И когда тот подошел вплотную, Леонид Викторович

сквозь зубы процедил ему в лицо:

– Вы трус. Позорите себя перед бойцами...

– Я только приказал своему водителю ждать меня, -

оправдывался лейтенант.

– Здесь я приказываю. Вашу машину с продуктами давно

ждут бойцы на передовой. – И, резко взмахнув рукой в сторону

машин, приказал: – Поезжайте!.. А вы идите вперед, да

поживей.

Последнее касалось лейтенанта.

Между тем стрельба в лесу прекратилась. Брусничкин

шагал широко, наступая на пятки неуверенно идущему

лейтенанту, видел перед собой его съежившуюся фигуру,

одетую в новый полушубок, и не мог подавить в себе чувства

негодования, граничащего с презрением. Больше всего его

возмущало в молодом командире высокомерие и трусость.

"Трус всегда высокомерен", – подумал Брусничкин и спросил:

– Вы давно на фронте?

– Пятый день, – с приглушенной обидой ответил

лейтенант.

– А до этого чем занимались?

– Учился в военном училище.

– Трусости вас тоже учили? – больно уколол Брусничкин

все еще раздраженным тоном. Сказал и тут же пожалел о

сказанном, потому что снова вспомнил эпизод с Князевым и с

угрызением совести подумал: "А ведь и я тогда вел себя не

лучше этого лейтенанта. Ему простительней: он – мальчишка".

И от такой мысли все в нем улеглось, успокоилось

раздражение и неприязнь к молодому лейтенанту.

– Идут, – сказал лейтенант, обрадованно и напряженно

глядя вперед. – Наши. И лапник несут. А он теперь ни к чему.

"Тогда что означала стрельба?" – с недоумением подумал

Брусничкин. Вскоре подошедший старшина, бросив на снег

охапку лапника, доложил, что в лесу они неожиданно

столкнулись с группой немцев, которые грелись у костра и,

увидев их, открыли огонь. Наши ответили. Немцы, подняв

беспорядочную пальбу, поспешили в глубь леса.

– Вы их не преследовали? – спросил Брусничкин.

– Бесполезно, товарищ комиссар, – виновато помялся

старшина, – силы не равны: нас четверо, а их не меньше

взвода, а может, и рота.

– Хорошо, – сказал Брусничкин и подумал: "Ну что за

ребята – золото: столкнулись с численно превосходящим

врагом, загнали его в лес и о лапнике не забыли". Сказал: -

Это бросьте, машины и так вышли.

– Нет, товарищ комиссар, возьмем. Еще пригодится.

Дорожка тут известно какая – фронтовая, – ответил старшина и

поднял свой лапник.

Когда все уселись в санитарный фургон и начали

оживленно вспоминать недавнюю встречу в лесу, Брусничкин

подумал, что нужно немедленно сообщить в штаб армии о

немцах, которые оказались в нашем тылу. Таких разрозненных

недобитых групп и целых подразделений немцев немало

бродит по лесам в попытке пробиться через линию фронта к

своим. Их нужно как можно быстрей обезвредить, обезопасить

от них наши тылы и коммуникации.

...Батальон Сухова наступал на деревню Дворики. И

здесь, как это часто случалось, от Двориков остались одни

головешки, в буквальном смысле ни кола ни двора, но место

это – высотку над ручьем, расположенную между двумя

опорными пунктами, – немцы хорошо укрепили, и обойти ее не

было никакой возможности. Взять эти Дворики с ходу не

удалось, и батальон отошел на исходные позиции, ожидая

подхода артиллерии. Сухов ругался: опять бог войны отстал от

матушки-пехоты. Дружески язвил по адресу капитана Думчева.

Комбат, конечно, понимал, как трудно достается артиллерии.

Не хватает тягачей, транспорта; полк Макарова почти целиком

на конной тяге. Сказывается большой некомплект лошадей, а

те, что есть, до такой степени загнаны, что еле на ногах

держатся. Доходяги, измученные, истощенные. Фуража не

хватает. Теперь постоянно приходится совершать

многокилометровые марши по глубокому снегу, через овраги,

ручьи и реки. Думчев говорит: в обороне в осеннюю распутицу

и то легче было. А тут разве угонишься за пехотой при таком

темпе наступления?

18 февраля полк Макарова переходил на новые позиции.

Полк спешил, артиллеристы понимали, что пехота ждет их

огонька. Глеб, Брусничкин и Саша ехали в одних санях. Леонид

Викторович, как обычно, в присутствии Саши много балагурил,

откровенно любезничал с ней, сыпал комплименты, словно

хотел этим досадить Макарову, к которому, по его убеждению,

Саша была неравнодушна.

– Там, за рощицей, что-то чернеет, – проговорил

задумчиво Глеб, глядя в бинокль. – Похоже, стога сена. -Это

было бы как нельзя кстати.

– Надо послать разведать, – быстро сообразил

Брусничкин.

– Послать-то некого. Разве что наших ординарцев.

– Конечно, пусть Чумаев и Коля добегут и выяснят, -

охотно согласился Брусничкин. – Сенцо нам не помешает.

Ординарцы ехали сзади на второй подводе, и Глеб сразу

же распорядился, назначив Чумаева старшим, и предупредил:

– Будьте осмотрительны.

Это обычное в таких случаях предупреждение

встревожило Сашу. Сердце матери всегда настороже и в

тревоге, когда рядом с ее ребенком ходит опасность. Она тоже

шепотом напутствовала сына:

– Смотри, сынок. Говорят, в лесах полно немцев, которые

из окружения выходят.

– Да что ты, мама, какие там немцы, – небрежно

отмахнулся Коля. В парнишке заговорило мужское самолюбие.

– А хоть бы и немцы – у нас есть чем угостить. – И Коля хлопнул

правой рукой по кобуре нагана, а левой достал из кармана

гранату-лимонку и широко заулыбался.

Саша только вздохнула и сокрушенно покачала головой.

Подумала: "Совсем еще дитя, а вишь как хорохорится. Хорошо,

что рядом будет Чумаев: этот – мужичок осторожный, зря

голову под пулю не подставит. Семь раз отмерит, прежде чем

отрезать". Успокоила себя таким образом.

О том, что Чумаев осторожен и трусоват, знали многие в

артиллерийском полку и незлобиво подшучивали над

ординарцем комиссара. Чумаев не обижался: пускай себе

болтают, его от насмешек не убудет. Насмешки – не пули, они

безопасны, особенно если к ним привыкнуть и не обращать

внимания.

Тяжело идти по целине. Рощица только кажется, что

близко, а на самом деле до нее километра полтора набежит,

если не с гаком. Коля идет впереди: ему что, он легкий, не

проваливается – его снежный наст держит. Шустрый парень.

Чумаев даже завидует ему. Он всем завидует: шустрым и

нерасторопным, толстым и тонким, здоровым и больным.

Такой у него характер, у Егора Чумаева. Не завидует, пожалуй,

только Кузьме Акулову: в душе считает его поступок не

подвигом, а глупостью.

Справа – лес, впереди рощица насквозь

просматривается, за ней действительно что-то чернеет. Пока

трудно сказать, что именно: может, деревья, а может, и стога.

Полковник в бинокль смотрел, ему видней. А у Чумаева нет

бинокля. И у Коли нет. Но он глазастый, молодые глаза хорошо

видят. Только что он в стогах понимает. Одним словом,

москвич, горожанин. Слева – косогор, на нем стайка берез

одиноко и сиротливо молчит. Должно быть, там хутор был, да

от него ничего не осталось, опереди, за рощицей, в мглистой

дымке темнеет лес. Леса, леса Подмосковья.

Когда добрались до рощицы, Чумаев оглянулся: дорога,

по которой шел полк, теперь безлюдна, артиллеристы

скрылись за бугром. И Чумаеву стало как-то не по себе,

тоскливо и одиноко. В голову лезут всякие беспокойные мысли.

И день под стать его мыслям: серый, угрюмый, без просветов.

Небо слилось с землей, размыло горизонт, все потонуло в

сумерках, хотя время к полудню приближается. Мороз ослаб, и

ветра нет. Тихо.

Чумаев не поспевает за Колей. Мальчишке что: он

налегке, с одним наганом, а у Егора винтовка, она, считай,

десяток наганов перетянет, если на весы бросить. Да гранаты.

Да вещевой мешок. А Коля свой на санях оставил. Мог и

Чумаев оставить, но решил, что так надежней. Вещмешок

всегда при себе сподручней держать. Чумаев еще в середине

рощицы, а Коля уже на противоположной опушке.

Остановился, поджидает старшого вперед смотрит и по

сторонам. Впереди тихо, только на западе за бугром,

скрывшим полк, слышна далекая стрельба. Справа лес угрюмо

молчит, и в этом его молчании кроется нечто загадочное и

таинственное.

– Ну вон, смотри, – указывает Коля на два стога, до

которых от них метров двести.

– Точно, полковник не ошибся – сено, – говорит Чумаев.

– А ты почем знаешь? Может, совсем и не сено.

– А что еще?

– Солома, – вполне серьезно сказал Коля.

– Со-ло-ма, – передразнил Чумаев. – Какой спец по части

фуража объявился. Ты в деревне-то когда-нибудь бывал? Не

приходилось? Сразу видно – москвич.

– А почему не солома?

– В стогах солома? Отродясь такого не видал.

Наивность Коли раздражает Чумаева. Но Коля

настойчив, твердит свое:

– У вас не бывает, а тут может. Везде по-разному. Пойдем

проверим. Полковник что приказывал? Выяснить и доложить.

– Руками, что ль, пощупать? Глазам не доверяешь?

– И руками. Полковник как сказал? Дойти до стогов,

узнать.

– Ну и иди, если ты собственным глазам не веришь. А я

не дурак, чтоб зазря сугробы месить. Нам еще вон сколько

назад по снегу шастать. К обеду до своих добраться бы.

Коля пошел к стогам, а Чумаев втиснулся в развилку двух

берез-близнецов, прислонил к стволу винтовку, закурил. Глядя

на удаляющегося Колю, подумал: "Зарыться бы сейчас в стог

душистого сена, хранящего летнее тепло, и соснуть, как в

берлоге, часок-другой. А Коля – чудак, наивный мальчишка.

Зачем поплелся, когда и так видно. Верно говорят: глупая

голова ногам покою не дает. Ну да пусть его".

И вдруг видит, как справа от леса прямехонько на рощицу,

где он сидит, идут три немца. Сомнений никаких – определенно

немцы. Автоматы на шее болтаются, в длинных шинелях, а

головы чем-то обмотаны. Ну точно огородные пугала. Смехота

– срамота. Да только Чумаеву не до смеха. Видит, на опушке

леса какое-то шевеление. Присмотрелся: господи, царица

небесная, да там же целый муравейник немчуры, тьма-

тьмущая!

Всполошился Чумаев, екнуло сердце, холодный пот по

спине пробежал. Схватил винтовку, глянул на стога, а Коли нет.

Куда же он подевался? За стог, стало быть, зашел? "Крикнуть

ему, что ли? Предупредить? Да нет, боязно: немцы услышат. И

мешкать нельзя. Так что же делать? Вот она – смертушка-беда,

нежданно-негаданно нагрянула.

Чумаев загнал патрон в патронник и, не раздумывая, что

есть силы помчался по роще в западном направлении, куда

ушел их полк. Только бы поскорей оторваться от немцев. Пока

что они его не видят, роща скрывает. А как заметят – стрелять

начнут. Расстояние между ними постепенно удлиняется, но

пуля дура, далеко летит и за полкилометра может настигнуть.

Он изредка оглядывался, скользил поспешным, пугливым

взглядом по стогам, все Колю надеялся увидеть. Не было

Коли. Что с ним будет? Убьют или в плен возьмут. А это,

считай, что в лоб, что по лбу, один хрен. Пропал ни за что, а

вернее, из-за глупости своей. Послушался бы старшего...

...Тра-та-та... Это из автомата. Оборвались мысли о Коле.

Теперь в пору о себе подумать. Стреляют, а куда – неизвестно.

Снова очередь из автомата. И пули жиг-жиг – значит, по нему.

Выходит, заметили. Теперь дай бог ноги. А пот уже не

холодный, а горячий струится по лицу, солено попадает в

глаза. Жарко и тяжело. Сбросить бы полушубок и мешок. Все

равно лишние, только мешают. Да нельзя, не положено.

Стреляют еще, но пули уже не свистят. Возможно, с Колей

идет перестрелка. Он несколько раз падал в снег, вставал и

снова бежал изо всех сил.

Стрельба наконец утихла. Чумаев обернулся: немцы

далеко, в рощу вошли, заполнили всю до краев. Пропал Коля.

Что поделаешь – царство ему небесное. Сам виноват. Да и к

чему теперь виноватых искать. Виноватых... И вдруг эта мысль

больно ужалила Чумаева. Что он скажет полковнику? И как

полковник посмотрит на его, Чумаева, поступок? А собственно,

что он должен был сделать в данной ситуации? Помочь Коле

он все равно не смог бы, только на себя бы смерть накликал.

Какая польза для полка, если б они оба погибли? А так хоть

один в живых остался, чтоб предупредить полк об опасности,

которая грозит ему с тыла. Нет, он, Чумаев, думал не о себе,

он думал о своих товарищах, он полк спасал от нависшей над

ним опасности.

Эта мысль успокаивала. С ней он и предстал перед

полковником Макаровым.

Полк Макарова только что занял огневые позиции. Глеб с

группой командиров находился на своем КП. Адъютант

Думбадзе доложил, что телефонная связь с дивизией

установлена. Глеб попросил его соединить с комдивом.

– Товарищ полковник, у телефона начальник

оперативного отдела, – сказал Думбадзе и передал Глебу

трубку полевого телефона.

– Я прошу полковника Полосухина, – сказал Глеб.

– Дивизией командует комиссар Мартынов, – ответили на

другом конце провода, и в тоне, каким были произнесены эти

слова, чуткое сердце Макарова уловило что-то напряженное,

предвещающее беду.

– А Виктор Иванович? – сорвалось тревожное у Глеба.

– Виктор Иванович убит. Как?.. Когда это случилось?!

Насмерть?..

– Убивают всегда насмерть, – холодно и резко ответил

начальник оперативного отдела и после краткой паузы, уже

смягчившись, пояснил: – Сегодня утром. Комдив с ординарцем

и командиром батальона вышел на рекогносцировку к высоте

двести шестьдесят один. На высоте в пятистах метрах были

немцы. Очередью из пулемета всех троих наповал.

"Наповал... Виктор Иванович... наповал", – сверлило мозг,

и Глеб не знал, что говорить. Он молчал, ошеломленный

страшной вестью.

– А вы что хотели? – спросил начальник оперативного

отдела.

– Я хотел доложить комдиву: полк вышел на огневые

позиции в трех километрах восточнее Двориков, – сказал Глеб

деревянным, не своим голосом.

– Долго вы выходите. У Двориков заминка. Батальон

Сухова топчется на месте, ожидая вашей поддержки.

– Да-да, будет поддержка, – машинально обронил

Макаров и положил трубку. Затем поднял усталые, потухшие

глаза на Судоплатова, на Брусничкина и остановил отчаянный,

тяжелый взгляд на Саше. Глухо сказал: – Виктор Иванович

Полосухин убит. . Сегодня утром.

Вот в это самое неподходящее время и появился на КП

Егор Чумаев. Лицо потное, из-под сбитой набок ушанки

выползла на лоб белесая прядь мокрых, слипшихся волос.

Ворот полушубка расстегнут, пуговицы оторваны. Уже этот вид

вызвал у Глеба чувство раздражения. Он поморщился и хотел

сделать Чумаеву замечание, но тот уже докладывал, заикаясь

и проглатывая окончания слов:

– Товарищ полковник... там... немцы... Сюда идут.

В его торопливых словах звучали страх и паника. Эту

панику и страх легко было читать на бледно-сером лице и в

круглых птичьих глазах Чумаева.

– Где там? – небрежно спросил Глеб.

– В роще, недалеко от стогов.

Весть о гибели Полосухина еще не улеглась в

потрясенном сознании Глеба, и он смутно воспринимал слова

Чумаева. Но когда тот упомянул стога, Глеб сразу понял, о чем

идет речь, вспомнив, куда и зачем посылал ординарцев.

Спросил стремительно:

– Где Коля?

– Он там, – понизив голос, робко ответил Чумаев и

нервозно дернул плечом.

– Где там? – Глаза Глеба смотрели на Чумаева злобно, в

упор. – Говори толком!

– Он пошел, к стогам, а тут немцы...

– Где тут?! – нетерпеливо перебил Глеб, повысив голос. В

блуждающих глазах Чумаева он прочитал случившуюся беду.

– В роще, за которой стога, – робко ответил Чумаев,

лихорадочно соображая, как и что отвечать на другие вопросы

полковника.

– А Коля? Где он? – В глазах Глеба вспыхнуло

негодование.

– Наверно, в плену, – еле слышно выдавил Чумаев и

потупил взгляд.

– Как в плену?! – не выдержав, воскликнула Саша. – Вы

разве не вместе были?

Она сделала стремительное движение в сторону

Чумаева, словно желала добиться от него опровержения

только что сказанных слов. Но тупое выражение вдруг

побледневшего лица Чумаева, лица, на котором никогда не

было никакой одухотворенности, не обещало ничего

утешительного, и она скорее чутьем, чем разумом, поняла, что

случилось самое страшное в ее жизни.

– Сначала были вместе, – отвечал Чумаев, уставившись

на Сашу беспокойным и подозрительным взглядом – Только я

сел у березы портянку поправить, натер ногу. . – Хотел сказать

"до крови", но осмотрительно не сказал: а вдруг проверят? – А

Коля пошел к стогам. В это время немцы из леса и – прямо на

меня. Я начал стрелять... – Он опять запнулся, пожалел, что

соврал о стрельбе: а вдруг проверят винтовку? – Они тоже

стреляли по мне из автоматов. Их много. Они начали меня

окружать, и я побежал сюда, чтоб предупредить вас...

Блуждающий, вкрадчивый взгляд Чумаева возбуждал

подозрение. Глеб жестом руки прервал его речь и отдал

распоряжение Судоплатову срочно связаться с Суховым и

поддержать огнем его батальон. Потом приказал Думбадзе

садиться на лошадь и выяснить обстановку в районе стогов.

Появление немцев в тылу полка встревожило, хотя и не

удивило: вероятно, какая-то недобитая гитлеровская часть

пробивается к своим из окружения. Теперь они втроем

остались слушать Чумаева: Макаров, Брусничкин и Саша. Глеб

пожалел, что этот разговор произошел в присутствии Саши, он

понимал, каково матери услышать такое.

– Но где ты оставил Колю? – спросил Брусничкин.

– У стогов. Он там оставался. Я кричал ему, чтоб он

бежал, но он не слышал: был за стогом, с другой стороны.

– Почему ты решил, что немцы взяли его в плен? -

настойчиво спросил Глеб. – Ты сам видел?

– Нет, я только слышал, как они кричали "Хальт!" и "Хенде

хох!" и стреляли. Возможно, убили, – с холодной жестокостью

отвечал Чумаев, совсем не думая, что здесь присутствует мать

Коли. В тоне его было нечто оскорбительное.

Терпение Глеба истощилось. Теперь он понял всю

низость и подлость поступка Чумаева. Прикрыл руками глаза и,

ни на кого не глядя, тихо, с усилием сдерживая себя, выдавил:

– Шкура...

Ядовитая, презрительная усмешка скривила пухлые губы

Брусничкина. Он сказал, сверля Чумаева настойчивым

взглядом:

– Шкура – это значит трус и предатель. Понятно?

– Я только хотел предупредить, что немцы у нас в тылу, -

еле слышно проговорил Чумаев.

И вдруг губы его задрожали мелкой дрожью, а из правого

глаза выкатилась и медленно поползла по бледному лицу

одинокая слеза. Глеб опустил руки, с сочувствием и грустью

посмотрел на Сашу и затем скользнул взглядом по Чумаеву,

произнес только одно слово:

– Вон!..

Тревожная команда "Воздух!" прервала их разговор.

Гитлеровские бомбардировщики шли на большой высоте.

Зенитная пушка торопливо вякнула в небо несколько раз и

умолкла – очевидно, ее прислуга поняла, что самолеты

недосягаемы для 37-миллиметровых снарядов.

Егор Чумаев, выбежав с КП, сразу увидел в небе над

собой самолеты врага,– и, более того, он увидел, как из

самолетов одна за другой посыпались бомбы. И еще увидел

он, что следом за ним бежит Саша и о чем-то спрашивает,

просит, требует. Но он не вникает в смысл ее вопросов и

просьб. Он лишь слышит ее умоляющий голос, но не

разбирает слов. Тоже нашла время: до того ли теперь. Или не

видит, что прямо на голову падают бомбы, что осталось жить

на этом свете, может, последнюю минуту. Чумаев только

успевает в ответ на слова Саши в отчаянии махнуть рукой и

дико, по-звериному крикнуть: "Ложись!" И сам с размаху падает

плашмя в снег, распластав руки. Вот она, смерть, конец всему

и всем. И ничего в этой жизни, на этой холодной земле уже не

останется, ничего, кроме черной пустоты, потому что не будет

жить Егор Чумаев. А без него – какая жизнь?

Последнее, что услыхал он, был раздирающий душу и

леденящий сердце свист. Это свистела падающая на землю

смерть. Взрывов Чумаев уже не слышал.

Саша не видела самолетов, не слышала свиста бомб. И

легла она в снег, только повинуясь безумному голосу и

отчаянному жесту Чумаева. Даже мощные взрывы, от которых

содрогнулись воздух и земля, прозвучали для нее обыденно и

привычно, как ежеминутные винтовочные выстрелы. Вся она

была поглощена одной мыслью о сыне, гибель которого

делала ее жизнь бессмысленной. Если потерю мужа она

перенесла сравнительно легко, как нечто естественное и

неизбежное на войне, к тому же происшедшее вдали от нее, то

смерть единственного сына, ее Коли, для нее была страшнее

всяких напастей и бед. Она во всем винила только себя: это

она не воспрепятствовала ему бежать на фронт, она не

уберегла его. Она возложила на себя такой крест, который не

сможет нести, не переживет этого горя и сама пойдет под

вражескую пулю, безбоязненно и даже с облегчением, потому

что жить в таком горе невыносимо.

Где-то в глубине души Саша надеялась на лучшее. Ведь

вот он, этот Чумаев, которого она, между прочим, ни в чем не

винила, он-то сам не видел ни плена, ни смерти Коли. Он что-

то путает, и в этой путанице ей хотелось самой разобраться,

потому что в ней не разобрались и не распутали ее командир и

комиссар. Потому и побежала она вслед за Чумаевым. И как

только умолкли взрывы бомб и воцарилась натянутая,

звенящая тишина, она торопливо поднялась, машинально

стряхнула снег с полушубка и подошла к Чумаеву.

– Егор, милый, ты мне толком расскажи, что с Колей? Я

же знаю, вижу, по глазам твоим вижу, сердцем чую, что ты что-

то скрываешь, не договариваешь чего-то. Ведь, правда, не так

все было? Егор, ты меня слышишь? Ну что ты молчишь? Ты не

бойся, ты только мне скажи, а я никому, вот поклясться могу,

что никому не скажу. А, Егор?

Чумаев не отзывался. Он лежал неподвижно в той же

позе, распластавшись на снегу. Саша опустилась перед ним на

колени и начала тормошить его. И только тут поняла, что

Чумаев мертв, что он больше ничего не скажет, и все, что он

знал о ее Коле, уйдет вместе с ним в небытие. "А может, он

только ранен или контужен?" – мелькнула спасительная мысль,

и она привычным движением расстегнула его полушубок,

прильнула ухом к груди, затем торопливо начала нащупывать