Текст книги "Бородинское поле"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 52 страниц)

воздействовать на своих детей и приучить их к такой же пище.

Но старания его оказались тщетными.

Как и ожидал Оскар, разговор за ужином Нина Сергеевна

начала с письма Виктора, задав мужу несколько обидный

вопрос:

– Ты прочитал письмо?

Худое лицо и темные глаза Оскара не выразили своего

отношения к такому бестактному вопросу жены. И он ответил

спокойно, разыгрывая наивность и беспечность:

– Разумеется, дорогая, – и, опустив серебряную ложку в

стакан, начал медленно помешивать простоквашу. Уголки губ

Нины Сергеевны дрогнули. Она ждала его слов, но Оскар

молчал, и ничто в нем не выдавало ни тревоги, ни даже

озабоченности за сына, а его спокойствие словно говорило:

"Письмо как письмо – ничего в нем особенного или необычного

я не нашел".

– Что же с ним случилось? – после напряженной

выжидательной паузы осторожно, но настойчиво спросила

Нина Сергеевна, требовательно устремив взгляд на мужа.

– Повзрослел парень, думать начал. И, естественно,

возмужал.

Удивительное спокойствие и в голосе и во взгляде мужа

обезоруживало Нину Сергеевну, но она не хотела сдаваться.

Ей казалось, что это спокойствие нарочитое, только для нее.

– Я не о том, Оскар! – воскликнула она решительно и

настойчиво и строго поджала сухие губы. Взгляд выражал

недоумение и тревогу. – Ты называешь это возмужанием?

Жестокость, варварство, хладнокровное убийство – и все

потому, что "думать начал"? Эти пытки ни в чем не повинных?

– Прости, дорогая, о пытках я что-то не помню в его

письме. Разве там есть об этом?

– Генерал Абрамс присутствует на пытках, наслаждается

убийством, – продолжала Нина Сергеевна. От волнения в ее

памяти смешалось и то, что писал сын, и то, что писала газета.

Все слилось оттого, что это было единое, звенья одной цепи. -

Вспомни, Оскар, осень сорок первого, колючую проволоку,

штурмфюрера Шмидта...

– Дорогая, во Вьетнаме идет война, – поспешно перебил

ее Оскар: ему не хотелось, чтоб жена продолжала аналогию -

слишком очевидна и убийственна была она и потому

неприятна, на нее нечем было возразить, не было

убедительных аргументов. – На войне убивают, это так же

естественно, как утро после ночи.

– Но зачем? Зачем эта война? Зачем она Америке?

– Виктор тебе ответил, и в его ответе есть разумные

мысли. Потому я тебе и сказал: наш мальчик начал думать, и

меня это радует, хотя ты знаешь, что лично я за прекращение

этой войны. Но вот Виктор говорит, что мы воюем в интересах

безопасности США, иначе мы окажемся в кольце

коммунистической блокады. А он, Виктор, впрочем, как и Бен,

как и я, не хочет, чтоб у нас отняли коммунисты все, что

принадлежит нам. И вообще мы хотим, чтоб Америка была

Америкой, нашей Америкой.

Нина Сергеевна вздохнула и отвела от мужа

отчужденный взгляд.

Молчаливый вздох жены, наполненный горькой иронией,

одновременно и смущал и злил Оскара. Они хорошо понимали

друг друга без слов, были слишком чувствительны ко всякой

фальши и демагогии. Оскар умел уклоняться от неприятных

вопросов, обходить острые углы, делая неожиданно резкие

повороты в разговоре. Нина Сергеевна это отлично понимала,

но, не желая идти на обострение, позволяла мужу производить

словесные маневры. И Оскар решил "сманеврировать" и на

этот раз.

– Разве интервью с Уэлтнером, опубликованное в нашей

газете, не достаточное свидетельство моего отношения к

вьетнамской авантюре? – вдруг сказал Оскар. – Но я не могу

осуждать Виктора. Он солдат, он выполняет свой долг. На

войне убивают, там нет места сантиментам. Там чувства

грубеют, человек ожесточается, звереет. Да, да, дорогая,

именно звереет. Каждый хочет выжить. Там действует закон:

либо ты – либо тебя. Ты бы не хотела, чтобы убили Виктора?

– Я бы хотела, чтоб поскорей кончилась эта постыдная

мясорубка и чтоб наш мальчик поскорей вернулся домой

живым и невредимым.

– Но он военный. Это его профессия. Конечно, было бы

куда приятней видеть нашего Виктора в Пентагоне старшим

офицером, а еще лучше – генералом. Надеюсь, мы с тобой

доживем и до такого дня. По крайней мере, его участие в боях

во Вьетнаме достаточно прочный фундамент для блестящей

карьеры. И я уверен, что генерал Перес, который не вызывает

твоей симпатии, постарается помочь нашему сыну занять в

недалеком будущем достойное место в наших вооруженных

силах.Нина Сергеевна молчала. Лицо ее было задумчиво-

скорбным, а взгляд сосредоточенно-отрешенный,

устремленный в пространство.

Оскар догадывался, что жена уже не слушает его, но он

продолжал как бы по инерции высказывать свою мысль до

конца:– Роль армии в настоящем и тем более в будущем -

решающая. В критическую минуту последнее слово будет за

армией. Только она может отстоять независимость страны от

внешнего врага. Что же касается внутренних дел, то и тут ее

роль решающая. Она может либо помешать государственному

перевороту, либо способствовать. Поэтому очень важно, кто

стоит во главе армии, кто ее генералы и старшие офицеры,

каким идеалам они преданы.

Говоря это, Оскар лукавил. Он был уверен, что никакие

внешние враги его стране не угрожают. Он совершенно

исключал мысль о том, чтобы какая-нибудь страна напала на

могущественную ядерную державу – США. Потому что

ответный удар возмездия был бы сокрушительным. В конечном

счете это привело бы к гибели цивилизации. Это Оскар

отлично понимал и, понимая это, опасался, как бы какая-

нибудь случайность, например безумство какого-нибудь

Форрестола, не вызвала нажатия той роковой кнопки, которая

приведет в действие адскую машину мировой ядерной

катастрофы. Лишившийся рассудка бывший военный министр

США Форрестол с безумным возгласом "Русские танки!"

выбросился из окна и погиб. Но его единомышленники и

последователи живы и вершат делами в Пентагоне. Их

хищные руки то и дело тянутся к той роковой кнопке: они

требуют применить ядерное оружие во Вьетнаме, не

задумываясь над последствиями такого безумного шага.

Безумцы есть и в конгрессе. Они оказывают давление на

президента. Но слава богу, что президент еще не лишен

благоразумия!

Оскар Раймон, в отличие от многих финансово-

промышленных деятелей его круга, больше всего опасался не

внешнего, а внутреннего врага. Генерал Перес и конгрессмен

Генри Флеминг посмеивались: какие там, к черту, внутренние

враги, откуда им взяться? Коммунисты? Они малочисленны, в

США их влияние ничтожно. Государственная

административная машина хорошо отлажена, работает четко.

Правящая верхушка финансово-экономических тузов и военно-

промышленного комплекса прочно держит в своих руках все

главные рычаги власти: армия, полиция, юстиция, средства

массовой информации – все может быть пущено в ход в случае

чрезвычайных обстоятельств. Любое выступление

недовольной толпы будет немедленно подавлено. Это вам не

какая-нибудь там Италия или Франция, где того и гляди

произойдет смена системы вполне демократическим путем

либо путем насилия взбунтовавшейся толпы. В США такое

исключено. Так считают близорукие оптимисты Перес и

Флеминг.

У дальновидного Раймона своя точка зрения. Он смотрит

далеко вперед, с глобальных позиций, – взвешивает,

анализирует, увлекается прогнозами, трезво, без паники, но и

без особого оптимизма. Теперешнее экономическое

благополучие Америки недолговечно. На смену материальному

процветанию придет экономический крах. Он неизбежен.

Природные ресурсы страны на грани полного истощения.

Прежде всего – энергетические. Разведанных на земле запасов

нефти хватит на 35 лет, газа – на 40 – 45 лет. Разведанные

запасы урана ограниченны, так что надежды на использование

ядерной энергии невелики. В то же время гидроресурсы также

достигли своего предела. Оскару были хорошо известны эти

цифры. Он допускал, что действительность может внести кое-

какие коррективы в эти цифры, незначительные. Даже если

нефти и газа хватит на 50 лет, это ничего не меняет. Полсотни

лет пролетят быстро, и если за это время ученые не найдут

новых источников энергии, произойдет катастрофа. Но еще

прежде, чем наступит окончательное истощение природных

ресурсов, произойдет трагическая схватка между

поставщиками и потребителями. Страны – поставщики нефти и

газа все больше становятся независимыми и предпочитают

распоряжаться своими природными богатствами по

собственному усмотрению – личные интересы ставят превыше

интересов богатого, всесильного и бесцеремонного дяди.

Силой у них не отнимешь, не заставишь делать так, как тебе

выгодно: время канонерок безвозвратно миновало. Русские -

вот кто стоит поперек дороги. Но сразиться с ними – значит

решиться на самоубийство. Итак, придется туже затянуть

ремень. Это повлечет цепную реакцию: нехватка энергии

приведет к сокращению производства, вызовет массовую

безработицу, какой еще не знала история США. А это чревато

всенародным взрывом. В массах и сейчас зарождается

брожение: все больше людей начинает понимать, кто правит

Америкой. Пока это брожение глубинное. Оно зреет и бурлит в

недрах масс, и когда достигнет точки кипения, произойдет

вулканический взрыв, и раскаленная лава народного гнева

разольется по всей стране, сметая на своем пути

фешенебельные промышленные и банковские офисы,

загородные виллы и дворцы. Наступит хаос. И только армия,

только пули смогут остановить потоки разъяренных масс и

водворить незыблемый порядок свободы и демократии.

Эти два последних слова Оскар мысленно всегда

произносил с иронией, а вслух вообще избегал их произносить,

потому что слишком откровенно в них звучали фальшь и

лицемерие. Он-то знал их подлинную цену.

Оскар трезво оценивал происходящую сейчас в США

"молодежную революцию". Бунт молодежи его, как и его коллег

из правящего класса, не пугал: он знал, что власти полностью

контролируют это движение; опытные политиканы, используя

средства массовой информации, хорошо отлаженную

пропагандистскую машину, направляют бурный поток

молодежных эмоций в нужное им русло, добавив в этот поток

мути и грязи, составленной из секса и марихуаны.

Идеологические стратеги господствующего класса США

поставили во главе "молодежной революции" своих людей,

вроде Эбби Хофмана и Джерри Рубина, которые, бравируя

направо и налево словом "революция", одурманивали

незрелых юнцов и девчонок наркотиками и беспардонным,

откровенным сексом, для определения которого слова

"половая распущенность" звучат слишком благородно,

пожалуй, целомудренно. Был брошен "революционный" лозунг:

все дозволено, делай все, что хочешь, каждый человек имеет

право на любой поступок. В этом, мол, суть подлинной

свободы. Молодежь должна освободиться от гнета домашнего

очага и пойти "куда глаза глядят". И пошла, ведомая

новоявленными "пророками", вроде Джерри Рубина,

прозванного Моисеем похищенных детишек из предместий.

Мальчишки и девчонки бросали уют и комфорт домашнего

очага и оседали в трущобах Нью-Йорк-Сити, предаваясь

разврату. Вожди "революционной" молодежи и теоретики

"революции", ее идейные лидеры, щедро финансировались

власть имущими. Появился мутный поток книг и статей, в

которых описывались сексуальные сцены из жизни подростков,

пелись гимны марихуане, одновременно критиковался

существующий строй с его ханжеством и буржуазной моралью,

с его запретами на свободу. Имелась в виду сексуальная

свобода. "Секс – проявление естественного инстинкта, и

подавление его неестественно и противозаконно, – вещали

идеологи взбунтовавшейся молодежи. – Непристоен не секс в

его откровенных проявлениях, а запрет на наслаждения,

которым предаются все, только скрыто, тайком".

Пропаганда секса достигла своего апогея в фильме

"Глубокое горло", о котором даже плотоядный Оскар не мог

вспоминать без омерзения. А между тем наемные критики

писали, что "этот фильм способствует расширению людских

сексуальных горизонтов".

Юные "революционеры", жаждущие общественно-

социальных преобразований, под руководством заранее

подкупленных "вождей" устраивали пожары, сжигая отбросы на

свалках, и радовались, когда об их "подвигах" трубила пресса и

телевизионные репортеры. Это была детская игра в

революцию, и на нее смотрели как на аттракцион. Она не

пугала не только умного, проницательного Раймона, но даже

бешеного генерала Переса. Однажды Оскару попался

"подпольный" журнал "Либерейшн". Редактор его, некто

Деллинджер, писал: "Наша цель – уничтожить власть, рассеять

ее, разобщить, демократизировать... В отличие от некоторых

"старых левых" мы не стремимся к захвату власти как к

конечной цели, с тем чтобы со временем даровать ее народу, а

до тех пор разумно распоряжаться ею. Наша цель

противоположна: мы стоим за разрушение власти".

Строки эти вызвали на тонких губах Оскара ироническую

улыбку, и только. Иное дело "Черные пантеры". Они

представляли серьезную угрозу, потому что взялись за оружие

и потому что у них были свои вожди, которых не так легко и

просто было купить. Эти отчетливо представляли себе, кто их

враг, у них была программа и цель. Мысль о "Черных

пантерах" вызвала в памяти Оскара статью активного деятеля

Компартии США Филиппа Боноски. Этот видный публицист

писал: "...Для негров и пуэрториканцев антисемитизм не имел

никакого отношения к политике и был всего лишь реакцией на

суровую действительность. Евреи оказывались всюду, где

возникали жизненные трудности: домохозяевами были евреи,

и владельцы магазинов, где их заставляли покупать товары по

высокой цене, и их адвокаты, которые на всех судебных

процессах выступали против них, и большинство судий, и хотя

профсоюзы, к которым они принадлежали, состояли в

значительной степени из негритянских и иноязычных рабочих,

руководители этих профсоюзов опять же были евреи. Если они

отдавали детей в школу, то с большей вероятностью можно

было ожидать, что их учителем был еврей. Создавалось

впечатление, что всякий, кто становится в положение

эксплуататора по отношению к эксплуатируемому, – еврей".

Статья Филиппа Боноски раздражала Оскара тем, что

автор откровенно говорил о той суровой действительности, о

которой, по мнению Оскара, не следовало бы говорить вслух.

Оскар опасался возникновения американского нацизма с

каким-нибудь фюрером во главе. Он хорошо знал историю

зарождения национал-социалистской партии в Германии и

прихода Гитлера к власти, знал и обстоятельства,

способствовавшие шовинистическому угару в Германии. Почва

для подобного угара существует и в США. Вспышкой,

сигналом, последней каплей может стать экономический крах в

результате истощения природных ресурсов, загрязнения

окружающей среды и какого-нибудь стихийного бедствия.

Нина Сергеевна слушала его рассеянно, и плотно

обложившие ее невеселые думы мешали усваивать то, о чем

говорил муж. Она давно замечала, что у Оскара есть другая

жизнь, скрытая от нее, – не девчонки, не увлечение

кинозвездами, а что-то более серьезное, глубокое и

масштабное, чего он не хочет или не может доверить ей,

своему испытанному другу.

Нина Сергеевна медленно, с величавой и совсем не

наигранной усталостью поднялась и сказала просто и тепло:

– Я пойду к себе. Покойной ночи, Оскар.

– Покойной ночи, дорогая. Все будет хорошо.

Оскар оставался сидеть в кресле напротив выключенного

телевизора. В гостиной было темно. Лишь свет от наружного

фонаря, проникающий через большое окно, бросал на ковер

зыбкое и неяркое пятно. Оскар ощущал гнетущую тяжесть во

всем теле. Он знал, что это не физическая усталость, а что-то

другое, серьезное и глубокое, давно поселившееся в его душе

и время от времени дающее о себе знать, как больная мозоль,

на которую нечаянно наступят. "Культ насилия – это вирус

неизлечимой болезни, – мысленно соглашался он с мнением

жены. – Больное общество, без идеи, – это уже не общество, а

сброд, где все шатко и непрочно. Вьетнам это наглядно

показал. А случись испытание посерьезней, что тогда? Беда

обычно сплачивает нацию, объединяет, это верно. Но нацию. А

подходит ли понятие нации для Америки, вот вопрос!"

И на этот вопрос у Оскара Раймона не было

определенного ответа.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Виктор Раймон не любил парные вылеты на бомбежку.

Куда лучше в группе, когда идет армада в полсотни самолетов

волнами. Один заход на цель, удар, разворот, потом еще заход.

В стае оно как-то спокойней и уверенней, когда чувствуешь

рядом крыло приятеля. Но сегодня у него был парный вылет -

две машины шли на бомбежку рисовых полей. Второй самолет

вел Дэсмонд Рили – парень из Детройта, прибывший во

Вьетнам вместе с Виктором. Рили шутил:

– Сегодня мы вроде фермеров: летим на уборку урожая.

– Нет, Дэси, скорее, на посевную, – возразил Виктор,

шагая к самолету вместе со своим штурманом Дэвидом Куни,

который, в отличие от долговязого, гибкого в талии Раймона,

был невысок ростом, но широкоплеч и приземист – большая

круглая голова его без шеи лежала на плотном туловище как-

то смешно и нелепо, напоминая колобок.

– А почему посевную? – спросил Куни командира сиплым,

подпорченным то ли простудой, то ли виски голосом.

– Потому что будем сеять шарики, начиненные

стальными зернами, – вяло ответил Виктор, шагая широко и

глядя себе под ноги. Он был не в настроении: вчера на

поминках по бывшему штурману Бобу Тигу перебрал и сегодня

чувствовал себя прескверно. Куни многозначительно и с

удовлетворением сказал, растягивая слово по слогам:

– Понятно, – и бездумно посмотрел на лазоревое небо.

"Понятно" означало, что самолеты загружены

кассетными бомбами. В каждой кассете – тысяча шариков,

начиненных шрапнелью. Бомбы эти предназначены

исключительно для поражения живой цели. Их разбрасывают

по площадям. Кроме кассет на самолете были две фугасные

бомбы, для разрушения ирригационных дамб, и бомбы,

сделанные под игрушки, – эти специально для детей. Найдет

ребенок такую "игрушку" в поле пли возле дома, возьмет в руки

и... был таков. Забавляется Пентагон, "шутит" с вьетнамскими

ребятишками. Дэвиду Куни подобные шуточки нравятся: для

него все равно, что старики, что дети – все они вьетконговцы и,

следовательно, враги. А врагов он привык убивать. И совсем

не важно, чем убивать и как. К убийству у него страсть и

призвание – так он говорит сам и этим гордится. У него

немалый опыт разбоя. В шестьдесят седьмом году, во время

"шестидневной войны", он летал на "миражах". За шесть

знойных дней он хорошо заработал. Убитых не считал – считал

доллары. И теперь считает – у него уже кругленькая сумма, и он

знает, как распорядиться ею, когда возвратится домой. Все

рассчитано и продумано. Дэвид Куни не прогадает: старые

доллары будут плодить новые. Он еще молод, у него все

впереди. По крайней мере, многие миллионеры – ему это

доподлинно известно – начинали свою карьеру в его возрасте.

О "шестидневной войне" он любит рассказывать, и особенно

смаковать, как поджаривали они арабов на огромнейшей

песчаной сковородке. Вот было зрелище! Никаких тебе

джунглей, ни кусточка – все на виду. Не то что здесь.

Виктору Раймону в общем-то все равно, чем загружен его

самолет: кассетными или фугасными. Бомбы-"игрушки" он не

одобряет. Глядя на них, он вспоминает свою племянницу

Флору – славная девчонка, с которой у него свои особые,

самые добрые, приятельские отношения. Флора развита не по

годам, умный, рассудительный чертенок, задает вопросы,

которые иногда ставят в тупик даже таких мудрецов, как оба ее

дедушки – Оскар Раймон и Генри Флеминг. Виктору она

поверяет все свои тайны, даже те, которые не может доверить

бабушке Нине Сергеевне, не говоря уже о маме и бабушке

Патриции. Виктор иногда с ужасом представляет себе, как

такую игрушку могла бы схватить любознательная Флора.

Самолет Раймона взлетел первым. За ним поднялся в

воздух Рили. Быстро набрали высоту и легли на курс. Справа в

ослепительном солнечном сиянии играло море, сливаясь с

выгоревшим полотняным горизонтом. Слева ярким

разноцветьем пестрели джунгли. Все знакомо, все обычно и

привычно. Вдали, на северо-востоке, сверкнула алюминиевая

лента реки – там переправа, над которой был сбит самолет

капитана Хоринга. Неожиданно Виктор ощутил в себе

необъяснимое желание лететь именно туда, на эту переправу,

спикировать на нее, сбросив весь груз. Это был какой-то

внутренний зов – не совести, нет. Скорее чувство мести, еще

не удовлетворенной, не оплаченной. Он не должен сегодня

лететь туда, у него иная цель, и приказ нельзя нарушать. Это

неожиданное чувство удивило его самого: казалось бы, он

должен испытывать страх, обходить стороной ту переправу,

над которой погибли его друзья. А вот поди же, наоборот, его

тянет туда неведомая сила. Он поборол ее и не уклонился от

заданного курса. Он знал, что туда, на переправу, пойдут

другие самолеты, пойдут многочисленной стаей, будут

бомбить, как знал он и то, что переправа и после очередной

бомбежки будет действовать, всегда возникать только в ночное

время, как привидение.

Внизу угрюмо молчали обнаженные горы. Виктор помнит

их прежними – в густом зеленом наряде. С высоты самолета их

вершины тогда казались округлыми и мягкими. Это было

несколько месяцев тому назад. Здесь они пролетали на

бомбежку дороги Хо Ши Мина. Потом этот район обработали

ядохимикатами, и деревья и кустарники, укрывавшие горы

листвой, сбросили с себя одежды, оголили бурые скалы с

заостренными пиками хребтов.

Сразу за горной грядой запестрели зеленые и желтые

квадраты рисовых полей. Над ними колыхались белые зонтики

головных уборов вьетнамцев. Это была цель двух

американских самолетов, тот важный "стратегический" объект,

на который Пентагон приказал сбросить кассетные бомбы.

Зонтики вдруг заметались, засуетились, словно над ними

пронесся ураган, и Дэвид Куни, как хищник, настигающий свою

беззащитную жертву, с диким торжеством закричал:

– А-а-а! Заметили, крысы, забегали!.. – И затем, через

несколько минут, освобождая самолет от смертоносного груза,

продолжал в безумном азарте вопить: – Принимайте подарки -

апельсины, мандарины и прочие фрукты от Дэвида Куни и

Виктора Раймона!.. Жрите, наслаждайтесь, давитесь,

подыхайте!..

Крик штурмана раздражал Виктора: он не любил

шумового оформления чего бы то ни было; он предпочитал

делать дело буднично, без эмоций, как повседневную

необходимость. Он не хотел представить себе, что в эти

минуты происходило там, на земле, на рисовом поле. Виктор

предпочитал не думать об этом: он делал разворот, сбавляя

высоту, чтоб сбросить фугасные бомбы точно на цель -

ирригационную дамбу. Она должна быть разрушена – вот и все.

Зачем – он не знал и не задавал себе такого вопроса. Приказ

есть приказ, и в штабе знают, какую опасность для США

представляет этот еле заметный с высоты земляной вал, к

которому прильнуло зеркало воды, похожее на небольшой

осколок. Самолет слегка вздрогнул, и Виктор понял, что это

оторвались две фугасные бомбы. Виктор не смотрит вниз – его

это не интересует. Наплевать, попали бомбы в цель или нет:

он свое отработал, и теперь можно набирать высоту и

ложиться на обратный курс.

Внизу блестит серпантиновая лента реки, игриво

извивается на солнце, точно нежится. На ней видны две точки,

на самой середине. И чем ближе река, тем крупнее точки.

Теперь уже несомненно – плывут сампаны. Однако эти

вьетконговцы обнаглели: среди бела дня плывут! Это явный

вызов. Такого Виктор не может стерпеть. Он никому не

позволял еще насмехаться над собой. А эти явно

насмехаются. Ну пусть ночью – там другое дело. Впрочем, и

ночью самолеты утюжат реку, осветив ее ракетами,

подвешенными на парашютах. А эти днем плывут, нахалы.

Куни словно проник в его мысли. Вопит:

– На реке сампаны! Давай искупаем коммунистов! Сами

просятся на пулеметы. Душно им. Жаждут искупаться!..

Ну что ж, это можно: прошить сампан пулеметной

строчкой не составляет большого труда. Только нужно вместе с

Дэсмондом Рили. Его машина идет следом.

– Дэси, видишь на реке сампаны? – сказал Виктор в

микрофон.

– Отлично вижу. Я тебя понял, Виктор, – ответил командир

второго самолета. – Отличная цель!

– Моя первая, твоя вторая, Дэси, – распределил Виктор и

направил самолет на сампаны.

...Это произошло прежде, чем самолеты открыли огонь.

Головная машина получила такой удар, какого Раймону

никогда раньше не приходилось ощущать. Он полетел вверх

вместе с креслом.

Потом кресло отделилось и пошло вниз, а он как бы

повис в воздухе. Внизу, над зелено-багряным ковром, сквозь

клубы черного дыма пробивались языки пламени: это

догорали останки его самолета. Серебристая лента реки

удалялась в сторону, а снизу на него надвигался зеленый

океан джунглей. Виктор начал быстрым взглядом обшаривать

небо. Он нашел тех, кого искал: совсем недалеко от него, чуть

повыше, спускался на парашюте Дэвид Куни. В стороне и еще

выше, как испуганный ястреб, метался самолет Дэсмонда

Рили. Виктор догадался, что Дэси уже сообщил на базу о

происшедшем, и в скором времени сюда прилетит

спасательный вертолет.

Джунгли надвигались стремительно и зловеще, и сейчас

Виктор желал одного: только бы не удалиться от Дэвида Куни

–вдвоем все-таки сподручнее. Штурман что-то кричит ему,

только не разберешь что. Кажется, спрашивает, не ранен ли.

– О'кей! – на всякий случай прокричал в ответ Виктор и тут

же сообразил, как нелеп его ответ: ничего себе "о'кей"!

Падая в джунгли, он заслонил лицо руками и закрыл

глаза, тревожно подумав: только бы не повиснуть на дереве.

Ветки мягко зашуршали по одежде и притормозили падение.

Носки коснулись чего-то мягкого, пружинистого. Он ухватился

руками за ветки и устоял на ногах. Стропы парашюта были

слегка натянуты, погашенный купол лежал вверху на ветках.

Виктор хорошо помнил инструкцию: прежде всего

освободиться от парашюта. Это не потребовало особого труда.

Теперь проверить, все ли на месте: прежде всего – два

миниатюрных передатчика и радиомаяк. Да, они исправны, и

маяк уже посылает сигналы в эфир. Это ориентир для

спасательных вертолетов. На них вся надежда. Он знает -

некоторых летчиков удалось спасти от плена. Знает и то, что

многие летчики, сбитые патриотами Вьетнама, захвачены в

плен. Что ж, плен так плен, это еще не наихудший вариант.

Считай, что им повезло – а ведь могли бы разделить судьбу

Хоринга и Сиделя. "Да, Виктор, ты родился в сорочке. Куни -

тоже".Кажется, все на месте: пистолет, нож, компас, ракетница,

фонарик. Кругом сумрачно и душно, небо с трудом

просматривается сквозь высокие заросли. Редкие солнечные

медяшки, проникшие сквозь плотное покрывало листвы,

покрытой толстым слоем пыли, кажутся неестественными,

театральными и совсем неуместными в этой затхлой, душной

парной, где терпкий воздух неподвижен и густ, как кисель. Этот

район не обрабатывался ядохимикатами. "Следовательно, -

подумал Виктор, – здесь не базируются партизаны". Хотя, как

было хорошо известно, партизан можно ожидать везде, даже в

расположении американских гарнизонов. И что ж получается:

не базируются, а самолет сбили. Ракетой. Выходит, даже очень

базируются.

Было тихо и душно. И вдруг в этой густой, душной тишине

раздался треск. Виктор вздрогнул, холодок пронзил все тело,

но хриплый голос Куни, прозвучавший из радиопередатчика,

все объяснил. Виктор переключил приемник на наушники. Куни

спрашивал, как дела, и просил указать свое местонахождение.

"Идиот! – мысленно выругался Виктор по адресу штурмана. -

Орет, словно находится в баре. Указать свое

местонахождение! Как будто это так просто: мол, такая-то

авеню, такой-то номер". И, присев на корточки, прошептал в

зажатый в кулак микрофон:

– Не ори так громко, ты не в Детройте. И доложи свои

координаты.

– Черт побери, мы где-то рядом, – уже вполголоса

отозвался Куни. – Вик, ты слышишь самолет? Нас ищут.

"Слышу", – мысленно произнес Виктор и прибавил:

– Мы две иголки в стоге сена.

Он воздерживался от лишних разговоров, опасаясь

обнаружить себя. В этой чащобе в двух шагах от тебя будет

находиться партизан – и не увидишь. Где-то вверху слышался

приглушенный гул мотора. Не похоже на вертолет. Должно

быть, Рили все еще кружит, поджидая подмогу. Определенно -

Рили.– Слушай меня, Вик. Даю ориентировку. – Это Куни

приглушенным голосом. – Вокруг меня непроходимые дебри.

Затхлый мрак, как в преисподней. Сигналить ракетой

бессмысленно: ничего не увижу, над головой сплошной полог

джунглей. А как у тебя?

– То же самое... А самолет все еще здесь кружит. Нас

ищут.– Но сначала мы должны отыскать друг друга. Ты

слышишь, Вик?

И тут же совершенно другой, громкий, торопливый голос:

– Раймон, Раймон! Это я, Рили! Ты меня слышишь?

Отвечай, Виктор!

– Слышу, Дэси. У нас все в порядке. Только мы не можем

соединиться. Ни черта не видно. Сориентируй нас.

Использовать ракетницы невозможно.

– Вы совсем рядом. Сейчас придут вертолеты. Попробуй

сделать выстрел из пистолета, и пусть Куни идет на звук. Вы

совсем рядом.

"Черт возьми, как это до гениального просто – идти на

звуки выстрелов. Но ведь и партизаны могут пойти на те же

звуки", – мрачно подумал Виктор, но делать нечего, и он

прошептал в микрофон:

– Куни, ты слышишь меня?

– Я все слышал, Вик. Стреляй, я жду.

Виктор достал пистолет, сделал один выстрел. К его

удивлению, звук был глухой, как из малокалиберной винтовки, -

так, хлопок. Его поглотила плотная, непроницаемая листва. Но

Куни услышал и сразу же отозвался:

– Я слышал, Вик. Но ты где-то очень далеко.

– Нет, Куни, я близко. Джунгли съедают звук. Иди в мою

сторону.

Виктор ждал, вслушиваясь в тишину. Гул самолета

удалялся и затем совсем растаял. Посмотрел на часы: да, у

Рили горючее на исходе. Но вертолеты должны прилететь, их

не оставят. Прислушиваясь к отдаленным звукам, теперь он

повнимательнее рассматривал заросли. Широколистые

пальмы и бамбук, переплетенные лианами, тянулись вверх,

создавая своеобразный зеленый шатер. Внизу было сыро.

Земля и растения щедро исторгали густой, удушливый запах.

От него начинала кружиться голова. "Тут запросто можно

задохнуться, – подумалось с тревогой. – А может, тут наши

сбросили ядохимикаты, и это от них такой мерзкий, удушливый

запах?" Мысли эти угнетали. Виктору казалось, что он погребен

в какой-то мрачной пучине, плотным кольцом обступившей со

всех сторон, и нет отсюда выхода. Он спрятал пистолет в

кобуру на тот случай, если внезапно нагрянут партизаны. Для

себя он твердо решил: не оказывать сопротивления, пусть

плен. Так лучше: отвоевался – и точка. В конце концов пора

подводить черту. Все ему опротивело, осточертело: бомбежки,

пьянки, проститутки и опять бомбежки. Похоже, что эта работа

не для него. Определенно не для него.

"Постой, Виктор Раймон, – вдруг сказал он самому себе. -

А давно ли ты стал рассуждать? Давно ли опостылела тебе

твоя работа, которую ты до сего дня исполнял прилежно, не

задумываясь и не задавая себе никаких вопросов?" И отвечал

сам себе: "Сегодня, сейчас".

Мысли его спугнул шорох в зарослях, совсем рядом.

Было такое впечатление, что в него бросили какой-то тяжелый